Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

, чтобы впоследствии не пришлось тебе жалеть об этом!

   Юлиан бросился к нему на шею.

  

  

   Итак, все устроилось по желанию Карлинских, притом так легко, как нельзя было даже надеяться. Но Алексею предстояло еще трудное дело - сказать о своих намерениях матери. Сам он не смел сделать этого. Зная, что старик Юноша имел на нее некоторое влияние, что за добровольное отречение графа от аристократизма мать любила и охотно слушалась его, Алексей решился съездить в Надаржин и возвратиться в Жербы вместе с графом, чтобы иметь себе в нем защитника. С искренним чувством поблагодарили Алексея в Карлине, Анна подала ему свою ручку, торжествующий президент не скрывал своего удовольствия. Юлиан чувствовал, что тяжелое бремя свалилось с плеч его. Мелочных условий не было. Алексею оставалось только переговорить с матерью... Прямо оттуда, миновав Жербы, отправился он в Надаржин: так называлась дача, где поселился старый чудак. Она была расположена на окраине лесов, принадлежавших к Перевертовскому имению дочери графа. Старик всегда ходил оттуда в Жербы пешком, потому что дорога была близкая, хоть очень дурная. Юноша сам избрал для себя Надаржин и застроил его. Дача находилась на окраине огромного великолепного леса. Невдалеке текла речка, местность была довольно возвышенная, оттененная вокруг лесами, - и среди столетних дубов стояла хата графа - иначе трудно было назвать ее. Хозяин строил ее по собственному плану и даже частью собственными руками из толстых сосновых бревен, покрыл соломой и окружил пристройками и садом. Главную фантазию старика составляло то, чтобы довольствоваться самым необходимым и вести жизнь самую простую. По этой причине он добровольно отказался от всех удобств и удовольствий. Две коровы, несколько овец, около десятка домашних птиц составляли все его имущество, а дворню - одна женщина, девочка в помощь ей, да один парень. Все они одевались и жили по-крестьянски. Хата отличалась красивой постройкой, обширностью и чистотой, но по внутреннему расположению немногим разнилась от простых крестьянских домов. Налево была изба графа с чуланом, направо кухня и изба для прислуги, в сенях ходили куры, хорошо откормленный поросенок, несколько гусей и пара индеек. Вся мебель состояла из простых скамеек, стола и постели, набитой сеном и покрытой толстым бельем: две меделянские собаки обыкновенно лежали на пороге избы. Юноша простоты ради отказался от воспоминаний прошедшего, он, очевидно, хотел быть Диогеном, каждый день уничтожал какую-нибудь приятную привычку, чтобы она не тяготила его, и все делал собственными руками.

   Старик вышел приехавшему Алексею навстречу, подал ему широкую и жесткую руку свою и воскликнул с улыбкой:

   - Вот благородный-то гость! Не боится моей хаты. Ну, садись же и отдохни... Правда, у меня нет привычки искать с кем бы то ни было короткого знакомства, потому что всякая привязанность угрожает неволей и заботами, но тебя, милый Алексей, я почти люблю... а уважаю еще более!

   Эти слова были великой похвалой в устах бережливого на слова старика, любившего более порицать, нежели хвалить. Он нарочно прикрывал свое сердце грубой оболочкой.

   - Но что же привело тебя сюда? Ты не приехал бы ко мне даром. Ведь я каждый день бываю у вас, следовательно, ты не мог стосковаться по мне... Говори прямо: ты знаешь, что я не люблю околичностей...

   - Вы угадали... К несчастью, я приехал к вам с просьбой. С недавнего времени жизнь моя пошла новой, неожиданной дорогой. Сам не знаю, куда иду... и что будет со мною?

   - Ну, что же случилось?.. Да, Карлин! - воскликнул старик, начиная догадываться. - Может быть, твоя мать своим старым разумом говорит дело... это знакомство для тебя лишнее... Свет тружеников и свет аристократов - две совершенно противоположные сферы, нельзя в одно и то же время жить в том и другом, потому что невозможно согласить их... Наш свет ближе к правде, тот построен на фальшивом фундаменте и весь искусственный... зачем же тебе искать его и брататься с ним?

   Алексей терпеливо слушал графа, вздохнул, подумал немного и отвечал:

   - В жизни встречаются неизбежные необходимости...

   - Только для тех, кто верит в них... - возразил Юноша, - но продолжай, не бойся, я не буду противоречить тебе. Я уже давно убедился, что человек не может и не должен существовать чужими советами... говори!

   - Юлиан, старый мой товарищ и друг, требует моей помощи. Я почти дал слово заняться его делами и управлять Карлинским имением...

   - А Жербы? А мать?

   - Маменька остается с Яном. Мы и без того решились разделиться, я должен был особо жить на маленьком фольварке, который мы берем в аренду.

   - Это шаг важный, даже, может быть, гораздо важнее, чем ты думаешь, - отвечал Юноша. - Он будет иметь влияние на всю твою будущность, изменит твой характер... ты был беден, но свободен, теперь добровольно продаешь себя... Обсуди, что ты делаешь?.. Ты готовишь себе тяжкую будущность. Самые благородные люди наконец представятся тебе неблагодарными, когда новое положение сделает тебя слугою, а сближение с ними возвысит тебя в твоем собственном убеждении. Что ты приобретешь там? Большое унижение за небольшие деньги. Не лучше ли иметь меньше и приучить себя довольствоваться малым?

   - Все это правда. Но, пане граф, вы мало знаете Юлиана.

   Юноша пожал плечами и спросил:

   - Чего же ты хочешь от меня?

   - Чтобы вместе со мною вы поехали в Жербы и помогли мне объясниться с маменькой...

   - Ну, это трудная задача! Она порядком намылит тебе голову... Гм!.. Как вижу, ты уже попал в западню и нашел себе там теплый уголок, поступай, как хочешь... Ребенок до тех пор не верит в силу огня, пока не обожжется... и тебе надо обжечься... Едем!

   Старик надел шапку, взял неразлучный кисет с табаком, трубку и палку, сел вместе с Алексеем в бричку и поехал в Жербы.

   Здесь счастливый Ян с самым горячим усердием вместе с матерью занимался хозяйством. Ему очень нравились увольнение от учения и название домохозяина, а потому он наслаждался счастьем по-юношески, не спал, не ел и всюду бегал точно угорелый. Дробицкая должна была даже удерживать его от излишней горячности. Граф и Алексей встретили его летевшим на коне в поле и только что миновавшим свой двор. Ян улыбнулся Алексею, поклонился графу и стрелою поскакал из деревни. Дробицкая, стоя на крыльце и глядя на Яна и въезжавшего Алексея, повторяла в мыслях:

   - Все-таки это не Алексей! Но да будет воля Божия!

   - Вот я привез вам беглеца! - воскликнул Юноша.

   - Как? Вы оба были в Карлине?

   - Я не был, - отвечал граф, - но мы встретились на дороге, и, так как вы давненько не видали меня и, верно, стосковались...

   - Есть о ком тосковать! - сказала Дробицкая. - Вот угадал, так угадал...

   - Женщины никогда не сознаются в своих чувствах, старая штука, сударыня!

   Оба старика рассмеялись.

   - Теперь я приехал, - продолжал граф, - засвидетельствовать вам мое уважение и поздравить...

   - С чем?

   - С двумя счастливыми обстоятельствами.

   - Даже с двумя?

   - Во-первых, с производством в домохозяева вон того молодца, который от радости, что снял с себя гимназический мундир, готов сломать себе шею...

   - С чем же другим хотите вы поздравить меня?

   - Второе поздравление, - сказал Юноша, садясь на крыльце, - гораздо важнее, и даже вы еще не знаете об этом...

   - Вот тебе и на!.. Не поел ли скот необгороженную скирду?

   - Гораздо хуже, сударыня! Паны подъели у тебя сына.

   - Знаю я об этом...

   - Не совсем.

   - Опять какая-нибудь новость?

   - Пан Алексей назначен управителем имения, поверенным и привилегированным другом Карлинских...

   Дробицкая взглянула на сына и спросила:

   - Что это значит?

   - Так точно, милая маменька, я буду управлять имениями... Карлинских. Ултайский возвышает цену за свой участок, гораздо больше я заработаю для вас на новой должности, нежели на этой ничтожной аренде.

   - Ну, уж забил же он себе вздор в голову! - воскликнула мать, всплеснув руками. - Да он прямо идет к погибели...

   - Да что тут худого? - спросил граф.

   - И вы еще спрашиваете? - грозно отвечала вдова. - Даже, пожалуй, готовы уверять, что это хорошо?.. Да зачем же вы надели свою сермягу? Видно, для того только, чтобы под нею легче обманывать простаков? Неужели вы, в самом деле, полагаете, что для моего сына большое счастье - из свободного человека сделаться слугою на жалованьи?

   Старик сердито насупил брови, погладил бороду, склонил голову и сказал:

   - Если уж мы начали говорить таким образом, то лгать не буду... Я не одобряю намерения вашего сына, но верю, что человеку следует предоставить полную свободу, пусть он делает, что хочет. В противном случае, держа сына на привязи, вы сделаете его на всю жизнь ребенком.

   - Ведь я дала ему волю, - возразила мать. - Впрочем, дала не для того, чтобы он пошел служить!

   - Милая маменька, - перебил Алексей, - вы хорошо знаете меня, я не закабалю себя во всякую службу, но ведь Юлиан друг мой... это вовсе не будет служба...

   - Да, рассказывай! Что ж ты будешь делать там? Сидеть сложа руки? Но это еще хуже для тебя.

   Алексей опечалился. Матери стало жаль его.

   - Я должна была сказать тебе всю правду, - прибавила она более ласковым тоном. - Не буду загораживать тебе дороги... я уж сказала один раз навсегда, что ты свободен... Но сообрази хорошенько: что ты готовишь себе? Подумал ли ты, какую тяжесть берешь на себя? Поверь, ты и друга потеряешь, и себя уронишь в общем мнении.

   - Я уж говорил ему это, - отозвался Юноша, - но мы, с нашей стариковской опытностью, пас перед его знанием света.

   Алексей покорно и молчаливо перенес это первое нападение. И только когда матушка несколько успокоилась, когда ему позволили говорить, он объяснился подробнее, вернее, изобразил свою будущность, исчислил все материальные выгоды, которые, в самом деле, могли улучшить их семейное положение, и, наконец, прибавил, что более для семейства, нежели для себя приносит теперешнюю жертву.

   - Мы, со своей стороны, освободили тебя от всяких жертв, - отвечала Дробицкая, - но, как видно, и это на тебя не действует... Я давно предчувствовала, что эти Карлинские принесут нам несчастье, их фамилия всегда производила на меня неприятное впечатление, а узнавши первый раз, что ты был у них, я даже содрогнулась... Да будет воля Твоя, Господи!

   Слезы сверкнули на глазах матери, но она проворно отерла их и прибавила:

   - Перестанем лучше говорить об этом. Твой дед, прадед и отец никому не служили. Они были бедные люди, но умели довольствоваться малым, жили хорошо... ты хочешь попробовать чужого хлеба. Не запрещаю тебе, но предчувствую твою тяжкую долю. Кто знает, что ожидает тебя? Ты приобретешь барские привычки, возгордишься перед нами и будешь словно нетопырь, который не похож ни на мышь, ни на птицу... Гораздо бы больше хотелось мне видеть тебя честным земледельцем, весело возделывающим свой собственный участок, в поте лица, но, верно, не такова твоя судьба...

   Она замолчала и движением головы попросила к себе в дом молчавшего Юношу.

  

  

   Ни советы матери, ни насмешки графа, ни собственное сознание последствий настоящей решимости уже не остановили Алексея. Оправдываясь роковой необходимостью, но, в сущности, увлекаемый тайным чувством, он пошел служить Карлину и его обитателям. Яцек Ултайский, дорожившийся своим участком в Жербах, в том предположении, что он будет крайне нужен Алексею, узнав, что Дробицкий вовсе не думает поселиться на нем, спустил тон и цену, и аренда осталась на прежних условиях за Яном и его матерью.

   Перемещение Алексея в Карлин было для Юлиана днем невыразимой радости. Он сам выбрал для друга квартиру в нижнем этаже замка, с выходом в сад, состоявшую из нескольких комнат, убранную со вкусом и удобную до излишества. Но Дробицкому скучно показалось в каменных покоях. Он сознавал себя здесь чужим, второстепенным лицом, потому что привык в своем доме быть паном и центром семейства. Когда он первый раз по переезде сюда встретился с Полей, веселая девушка взглянула на него печально и с выражением сострадания.

   - Ах, и вы уж здесь! - сказала она со вздохом. - Хорошо, мы будем поддерживать и утешать друг друга. Мы оба здесь, точно выходцы из чужой земли...

   - Я и сам не понимаю себя, - отвечал взволнованный Алексей. - За несколько месяцев я бы рассмеялся, даже обиделся бы предложением подобных занятий, а теперь, как видите, принял их...

   - Судьба часто ставит человека в совершенно неожиданное положение! - воскликнула Поля. - И после этого еще проповедуют, что человек имеет волю, свободу!.. - И девушка рассмеялась, бросая на Алексея взгляд, частью насмешливый, частью печальный.

   Что касается до занятий, то Дробицкий принялся за них со всею горячностью молодости. Первый взгляд на состояние дел поразил его. Не желая огорчать Юлиана, Алексей ничего не говорил ему, но президенту он прямо открыл, в каком дурном положении нашел все. Юлиан в самом деле трудился, но был слишком снисходителен, благороден и молод для исполнения обязанности, требовавшей известного внимания к человеческим слабостям и недостаткам. Нашлись люди, которые употребили во зло его доброту, а Карлинский, видя это, старался еще оправдывать их перед самим собою только для того, чтобы не делать им прямо в глаза выговоров и упреков. Такая снисходительность или, вернее, бессилие, уже произвели много вреда в имении. Экономы, управители и услужливые ростовщики окружили Юлиана, представляли ему вещи в самом лучшем и выгодном положении, никогда не огорчали его, потворствовали и сокращали его занятия, но зато без милосердия опоражнивали его карман. Алексей нашел два пропущенные срока платежей банку, множество частных долгов, книгу заемных писем у ростовщиков, беспорядок и обман в производстве продаж, запутанность и бестолковость в счетах.

   Жизнь среди занятий имела свои приятности. Почти целый день просиживая за делами, Алексей не видал Карлинских: но вечером все сходились за чаем, вели приятный разговор, и после ужина Алексей еще долго беседовал наедине с Юлианом. Дробицкий заметил, что Юлиан, исключительно говоривший прежде о своей привязанности к Поле, с некоторого времени вдруг перестал говорить об этом предмете. Принимая это молчание за дурной признак, Алексей начал внимательнее следить за молодыми людьми, но ничего нового не заметил в их обращении.

   Между тем, в его собственном сердце постепенно росло идеальное, тихое чувство к Анне, росло собственной силой, поддерживаясь только усиливавшимся благоговением к этому ангелу. При ближайшем столкновении Анна представлялась еще более привлекательной: она существовала не для себя, никогда не думала о своей будущности, но жила только для ближних и Бога...

   Президент, смеясь, называл ее святой. Юлиан конфузился, когда она смотрела на него, сидящего рядом с Полей. Алексей дрожал при мысли, что Анна не поймет его и, как преступника, выгонит из своей святыни, не один раз даже представлялось ему, что он пятнает ее своим взглядом и оскорбляет своею мыслью.

   Несмотря на все это, Анна была мила, привлекательна, улыбалась. При всей строгости она была нежна, снисходительна к ближним, необыкновенно добра и полна самоотвержения. Черты и выражение лица ее, казалось, говорили больше, чем слова: иногда взгляд ее сжигал и глаза горели, иногда следы глубокой тоски как будто выражали душевное страдание, но эти тайны никогда не выходили наружу. Ее жизнь была чрезвычайно деятельна: молитва... ухаживание за Эмилием... лечение больных... бедные... чтение священных книг... иногда рисование - занимали все время, так что у нее не оставалось почти ни одной свободной минуты.

   Между тем Алексей, может быть, больше всех других молодых людей нравился Анне, но ее сердце не выразило ни малейшего доказательства уважения и привязанности к нему, ни разу не забилось для него.

   В ее глазах Дробицкий всегда был существом другого света, другой породы, другого происхождения, а, может быть она еще не могла любить так, как любят другие, и еще ждала неминуемого дня и часа, которые должны были принести ей в одну минуту и чувство, и страдание...

   Юлиан, сделавшись более свободным и веселым, со всей страстью обратился к Поле, а так как Алексей всегда старался изгнать эту любовь из его сердца, то Юлиан перестал открываться своему другу и сосредоточился в самом себе... Наступили минуты сильной борьбы. Юлиан твердо решил, что он никогда не выскажет первый своей тайны, но она против воли выражалась во взглядах и словах его. Поля, со своей стороны, с каким-то отчаянием шла вперед, вовсе не заботясь о будущем, только бы настоящее вполне принадлежало ей. С каждым днем она становилась настойчивее, легкомысленнее, часто приходила в гостиную с заплаканными глазами, сердилась, скучала, то вдруг лихорадочно веселилась, вызывала Юлиана, ссорилась с ним и извинялась... Юлиан сопротивлялся все слабей и слабей, горел, безумствовал, но не терял благородства, сознавая, что не должен пользоваться исключительным положением и минутной горячкой...

   Впрочем, бывали у него минуты страшно тяжелые, он едва мог бороться сам с собою, потому что любовь его к Поле с каждым днем становилась сильнее и пламеннее. Анна во всем этом видела только ребячество, забаву или дружбу, но не предполагала страсти, потому что не могла понимать ее силы. Поэтому она была спокойна и, что всего хуже, не один раз, в невинной простоте своей, еще помогала сближению влюбленных. Каждую минуту развлечения Юлиана она считала бы счастьем, потому что искренно любила брата... и не воображала, какая опасность угрожала ему.

   Алексей с беспокойством и раздражением смотрел на такое положение вещей, но влюбленные тщательно избегали глаз его, и не столько Поля, ни перед кем не имевшая секретов и почти хвалившаяся своим чувством, сколько Юлиан, который опасался, чтобы суровый упрек друга не отогнал его от порога рая. Наконец Алексей ясно заметил, что молодые люди с каждым днем теснее, искреннее привязываются друг к другу. Долго думал он, что делать. Однажды, во время прогулки, оставшись с Полей наедине, - потому что Анна ушла к Эмилию, а Юлиана позвали в гостиную для приема какого-то гостя, Алексей решился откровенно поговорить с сиротою. Ничего не было легче, как навести разговор на желаемый предмет, потому что Поля ежеминутно обнаруживала свое чувство.

   - Вы холодны, как гранит! - с улыбкой сказала девушка, заглядывая в глаза Алексею. - Жаль мне вас, потому что вы никогда не будете любить...

   - Мне думается, что и вы должны бы желать того же...

   - Так неужели равнодушие может принести счастье!.. Стыдитесь! Вы еще так молоды, а между тем, сердце ваше так холодно...

   Алексей улыбнулся и сказал девушке:

   - Не только я так холоден, но и вам желал бы походить на меня.

   - Значит, вы находите, что я слишком пламенна?

   - Нет! Но... но...

   - Что же - но? Скажите откровенно, что вы думаете обо мне?

   - Я думаю, что никто так усердно не хлопочет о своем счастье, как вы хлопочете о слезах и страданиях...

   Поля взглянула на Алексея. Уже слеза дрожала на ее ресницах, потому что у нее улыбка всегда мгновенно сменялась плачем, и она спросила:

   - Каким образом вы знаете это?

   - Я вижу, даже против своего желания.

   - Вам только так кажется.

   - Не думаю.

   Поля громко рассмеялась и воскликнула:

   - О, ничего нет опаснее этих холодных и обиженных природою людей! Ревность двоит и увеличивает в их глазах предметы, сами они - камни - и кричат на каждого, кто только смеет тронуться с места. Вы не понимаете жизни.

   - Понимаю, только не так, как вы.

   - Ну, конечно. Вы медленно и систематически устраиваете ее себе, внимательно смотрите на каждое обстоятельство и уже думаете о спокойствии под старость... о спокойствии близ теплого камина. Фи, фи! А я так хочу проглотить весь свой запас в несколько минут, упиться им, а завтра умереть весело и с улыбкою на устах...

   - О, вы еще не знаете, как тяжело человеку нести бремя жизни, если он потеряет силы...

   - Откуда вы почерпнули подобную истину? Из опыта? Но, поверьте, это ни более, ни менее как сказка старых сумасбродов, не понимающих, что они говорят... Притом, какое вам дело до моей будущности? Оставьте меня, не надоедайте мне вашими наставлениями... О, вы думаете, что и я, со своей стороны, не сумела бы прочитать вам маленькое наставление, если бы только захотела...

   Она взглянула в глаза Алексею, он покраснел, но, приняв смелое выражение, спросил Полю:

   - Мне? Пожалуйста, дайте мне наставление, какое вам угодно.

   - Есть вещи, которые, как далеко ни будете вы хоронить их, никогда не скроются... одно чувство подобно мускусу... его запах непременно распространяется в воздухе...

   - Вы точно говорите в бреду! - отвечал Алексей, принимая хладнокровное выражение.

   - Сны бывают пророческие...

   - Что касается до меня, - прибавил Дробицкий, - то я гляжу, сожалею, опасаюсь и от всего сердца...

   - Благодарю вас! - перебила Поля решительным тоном. - Не говорите далее... Я только одну жизнь понимаю... самую короткую, но полную, страстную, безумную... Жить два дня или сто лет до минуты кончины - одно и то же... каждый избирает себе жизнь по своему вкусу. Все, что вы сказали мне, я уж не раз говорила сама себе и наконец пришла к заключению.

   Поля вдруг остановилась и прибавила:

   - Пришла к заключению, что я не давала вам права вмешиваться в мое положение.

   И она подала Алексею свою беленькую ручку, взглянула ему в глаза, как будто желая сказать: "Я на все готова!" и начала проворно сбирать цветы, потому что Юлиан подошел к ним. Видя на лице Поли и Алексея следы замешательства и не зная причины его, ревнивый молодой человек, подобно всем влюбленным, вообразил себе, - и уже не в первый раз, - что друг изменяет ему. Он взглянул на Дробицкого, но последний только пожал плечами.

   - Пройдемся немного, - сказал ему Юлиан в беспокойстве, - мне надо кое о чем поговорить с тобой.

   - Пойдем.

   Поля рассмеялась, глядя им вслед. Едва они отошли на несколько шагов, Карлинский спросил Алексея:

   - О чем вы говорили с Полей?

   - О самых обыкновенных вещах.

   - Алексей, ты не обманешь меня... Признайся, что ты влюблен в нее?

   Алексей разразился таким искренним смехом, что Юлиан одумался и покраснел.

   - Во-первых, я уже сто раз говорил тебе, что никогда не могу полюбить Полю. Я только питаю к ней братскую привязанность.

   - Неправда!

   - Во-вторых... слушай хорошенько, - прибавил с живостью Дробицкий, - если ты подозреваешь меня в измене, то скажи, какой я подал к этому повод? Если бы я любил Полю, то, верно, не скрывал бы любви своей, как ты...

   - Извини меня. Страсть ослепила меня, и мне кажется, что весь свет должен любить ее.

   - Юлиан! Ради Бога, уезжай, беги отсюда... это худо кончится... предсказываю тебе...

   - Я не люблю пророков! Оставь меня! Еще ничего не началось и нечему кончаться. Поговорим о чем-нибудь другом.

   - Ты явно избегаешь откровенности со мною, это худой знак, милый Юлиан!

   - Ты не понимаешь меня.

   - Давно ли?

   - Прости меня, я не знаю, что говорю... но теперь говорить не могу... когда-нибудь, после...

   - Почему ты не хочешь уехать?

   - Не могу... каждая минута для меня драгоценна...

   - Ты не хочешь послушаться меня...

   Юлиан замолчал, проговорив затем тихим голосом:

   - Ты человек без сердца!

   Алексей вздохнул и также замолчал.

  

  

   Таким образом, для постороннего человека жизнь в Карлине текла спокойно, тихо, счастливо... но на дне, под этой блестящей поверхностью вод, озаряемых солнцем... много было черной тины и нечистоты! Одна Анна была здесь самостоятельна и спокойна, - у всех прочих жителей старинного замка улыбка только скрывала тайные слезы. Алексей, искренно привязавшийся к ним, решился секретно заняться бедным Эмилием и начал по возможности собирать сведения о воспитании глухонемых, намереваясь, хоть поздно, зажечь искру сознания у несчастного существа, до сих пор чрезвычайно слабого и подверженного столь ужасной болезни, что все окружающие должны были исключительно заботиться только о его здоровье. Прежде всего Алексей постарался сблизиться с молодым человеком, потом, во имя Божие, с трепетом сердца, пользуясь минутами, когда Анна не могла застать его у Эмилия, начал учить его... В подобных случаях затруднительнее всего начало, потом, после первого шага, дело идет уже само собою, но первый шаг в сознании чрезвычайно труден. Эмилий был своеволен, очень рассеян и изнежен, его оставляли в совершенном пренебрежении и только забавляли. Принудить его к внимательности и напряжению душевных сил с первого разу казалось невозможно. Но Алексей не терял надежды. При первом непонятном слове или явлении Эмилий выражал нетерпеливость, вздрагивал... Учитель при первом признаке усталости оставлял свои попытки, но на другой день опять принимался за дело. Алексей долго колебался, долго без всякого успеха испытывал пути, указываемые в книгах, наконец в любимых картинах Эмилия нашел средство к объяснению с ним и к открытию ему света... Блеснул первый луч... Эмилий был спасен.

   Алексей по несколько раз в день приходил к нему, начинал забавами, потом незаметно пытался учить его, оставлял это занятие и начинал опять. Не знаю - каким чудом совершалось то, что Эмилий не испугался, не возненавидел Алексея, напротив, он еще полюбил его и привязался к нему. Анна, ничего не знавшая об этом, - потому что Алексей действовал с величайшей тайной от нее, только дивилась перемене в брате. К счастью для Дробицкого, здоровье Эмилия вдруг поправилось. Доктор Гребер приписывал это своей методе лечения и какому-то изобретенному им составу, а в самом-то деле только молодые силы Эмилия да неусыпные старания Алексея около бедного глухонемого произвели все это без лекарств Гребера, большей частью выливаемых за окно. Эмилий начал ходить без посторонней помощи, припадки болезни становились реже, наконец почти совсем прекратились, даже лицо глухонемого приняло какое-то новое выражение. Пробужденная мысль тотчас отразилась в глазах, на устах и на челе, улыбка стала другая, взгляд другой, движения сознательнее. Анна до небес превозносила Гребера. Она даже не воображала, как много обязана была Алексею. Только один старый слуга был безмолвным свидетелем трудов его. Казалось, глухонемой как бы угадал желание Алексея до времени скрывать свое дело - и не обнаруживал этого перед Анной.

  

  

   Так прошли осень и зима. Наступила весна, всегда новая, всегда прелестная. Распустились деревья, запели птички, отворились сердца - начался новый акт вечной драмы человеческой жизни...

   В Карлине не произошло никаких важных перемен. Только Алексей несколько сблизился с Анной, смелее открывал ей свои мысли, даже относительно таких предметов, в которых Анна не соглашалась с ним, да еще любовь Поли к Юлиану сделалась более осторожной и начала маскироваться наружным хладнокровием, а это обстоятельство чрезвычайно тревожило Дробицкого.

   Однажды вечером Алексей и Анна ходили по гостиной, откуда отворены были двери в сад. Задумчивая и печальная Поля первая вышла в них. Юлиан сначала ходил взад и вперед по комнате, вмешиваясь в разговор, потом, сказав, что пойдет курить, вышел также на крыльцо. Алексей видел, как сошлись там влюбленные, заметил их шепот и пожатия рук и легко догадался, что, расходясь в противоположные стороны, они, верно, назначили друг другу новое свидание где-нибудь в саду. Теперь Дробицкий в первый раз положительно уверился, что между Юлианом и Полей дело зашло далеко... Опасность, в которой находились молодые люди, живо предстала глазам благородного друга, особенно судьба несчастной Поли сильно сжала его сердце...

   Анна, не подозревая ничего подобного, спокойно разговаривала с Алексеем, жалуясь ему только на грусть Юлиана и на перемену его характера.

   - Вы, конечно, не сомневаетесь в моей привязанности к Юлиану, - сказал Алексей, - следовательно, не обидитесь, если я скажу вам всю правду... Такая жизнь, какую ведет он, должна принести печальные плоды: безнадежность, равнодушие, изнурение... Юлиан не имеет ни цели, ни занятия, не составил себе ясной идеи о будущем, слишком много бережет себя, и мы также, со своей стороны, слишком бережем его...

   - Какое же вы дали бы ему занятие?

   - Какое угодно, только бы он был занят чем-нибудь... Почему бы, например, ему не попутешествовать?

   - Правда, но я в таком случае осталась бы одна, одна в этом пустом Карлине!..

   - Панна, я не верю словам вашим!.. Вы не можете жаловаться на одиночество: ваша жизнь полна деятельности, размышлений и трудов. Но хоть бы вам пришлось потосковать об Юлиане, что ж такое? Ему необходимо путешествие.

   - Необходимо?.. Да, по совету президента, я не раз советовала ему отправиться в путешествие, но он всегда отвечает, что терпеть не может вояжей, что, удаляя его из Карлина, мы жестоко бы огорчили его. Он так любит нас!

   Дробицкий не смел сказать всей правды и только прибавил:

   - Как же вы хотите, чтобы больной подобного рода сам добровольно согласился принять лекарство? Иногда больного не иначе можно избавить от опасного положения, как только принуждением и насилием... У Юлиана мало воли и решимости, стало быть, чужая воля непременно должна заменить ему собственную...

   - Этого я не понимаю... он не дитя... трудно принудить его...

   - Президент и вы могли бы упросить... убедить его. Уверяю вас - это единственное средство. Для молодости обязательно нужна пища, молодость, неподвижно существующая на одном месте, истребляет и уничтожает все окружающее и, когда не станет пищи, сама вянет и умирает... Посмотрите вы, каким возвратится сюда Юлиан! Здесь он состарится раньше времени, прирастет к стенам, к подушкам и креслам, обленится и заснет. Напрасно вы думаете, что угождение инстинктам больного спасительно для его будущности, иногда он жаждет яда...

   Анна глубоко задумалась и наконец проговорила тихим голосом:

   - Я не сумею убедить его. Надо попросить президента, посоветоваться общими силами, если это будет необходимо... Но президент упоминал о другом лекарстве...

   Анна остановилась. Легкий румянец покрыл лицо ее.

   - Какое же это лекарство?

   - У нас нет перед вами секретов. Вы знаете наши дела по имению. Они значительно поправились, но вы сами говорили, что для обеспечения будущности, следовало бы продать две деревни... Президент не видит против этого лучшего средства, как женить моего брата на богатой... Он утверждает, что, женив Юлиана, введя его в новую жизнь и наложив на него новые обязанности...

   - Если б это было возможно! - воскликнул Алексей. - Если бы...

   Но он не мог кончить всей мысли. Анна торопила его:

   - Ну - что ж? Если бы... извольте договорить...

   Алексей улыбнулся и сказал с чувством:

   - В этом-то если бы именно и заключается великая тайна мира... Почему именно среди множества людей только одно существо влечет нас к себе, а другое, во всем блеске красоты, отталкивает от себя либо на веки остается предметом равнодушия? Почему первый взгляд решает нашу судьбу? Почему, еще не зная нашей избранницы, мы тоскуем о ней в предчувствии, а увидя ее, привязываемся к ней навеки?

   - Подобной тайны, - отвечала Анна, - я не только не могу объяснить себе, но считаю ее мечтою... Можно к каждому привязаться...

   - Да, по-христиански или по-братски, - подтвердил Алексей.

   - И этого довольно! - воскликнула Анна. - Признаюсь, я не понимаю исключительных и страстных привязанностей, считаю их заблуждением и непростительной глупостью... Человек не должен так крепко привязываться сердцем к земле!

   - Правда, не должен... Но если увлекающая его сила могущественнее всего на свете? Если она заглушает в нем память, рассудок, отнимает присутствие духа и совершенно овладевает им?

   - В таком случае он должен бороться... хотя, - прибавила она, подумав минуту, - я решительно не понимаю и не могу понять вас...

   - И никогда не поймете! - отвечал молодой человек печальным тоном. - Вы слишком высоко стоите над землею и не можете пожелать чего-нибудь земного... Не скажу, чтоб я хвалил в вас это свойство... ваше величие страшит меня...

   Анна рассмеялась и потупила взор...

   - Виновата ли я, если не верю этому и не понимаю вашей теории?..

   - Но разумно ли опровергать истину известного чувства потому только, что мы сами не испытываем его? Разве не может оно существовать для других, если не существует для вас?

   - Жаль мне таких людей!

   - Не жалейте слишком, панна!.. Все на свете устроено так премудро, что мучения стоят рядом с восторгами и душевными наслаждениями, и чем огромнее жертва, тем драгоценнее добыча... За страдания сердца платит само сердце, за страсть - одна минута безумия, за минуту счастья - злополучие...

   - Я слушаю все это, точно сказку о заколдованной царевне! - воскликнула Анна. - Но, посмотрите, уж десять часов, а мы так заговорились... У Поли целый день болела голова, она, верно, ушла в свою комнату. Юлиан также печален и, должно быть, сидит у себя и читает... Спокойной ночи!

   Анна вышла из гостиной.

   Оставшись один, Алексей тихими шагами пошел по темной аллее и вдруг остановился, не зная, что делать, потому что за несколько шагов нечаянно услышал долетевшие до него слова разговора. Он опомнился и оглянулся вокруг... Месяц, как будто серебряной струей, проник сквозь листья густой беседки, где сидели Юлиан и Поля, забыв все на свете... Они, казалось, забыли свет, людей, опасности, будущее - все, на что оглядывается холодный человек... их слова, как и взгляды, смешивались, сливались и обращались в одни звуки.

   - Милый мой Юлиан! - серебристым голосом восклицала Поля. - О, долго, невыразимо долго ждала я этой минуты... теперь уже могу умереть, ничего не надо мне больше... Скажи еще, что любишь меня... повтори сто раз! Может ли это быть? Ты... любишь меня? Ты - ангел, чистое, небесное существо, идеал... любишь меня бедную, столько лет страдавшую от внутреннего огня, обиженную страстью, безумно бросающуюся тебе на шею? Ты не презираешь меня?.. Не отталкиваешь?..

   - Я люблю тебя, Поля. Поля! О, как люблю!.. Сколько я страдал!.. Сколько боролся!..

   - А, ты хотел сопротивляться? Ты думал, что найдешь силы противиться мне? Я увлекла тебя... О, всемогущей волею любви моей я мертвеца вырвала бы из могилы! Ты не знаешь, сколько и я страдала... стыд, мысль о будущем, благодарность... все я подавила в себе... А сколько проглотила я слез!.. Сколько раз хотела умереть, думая, что не пробужу тебя из оцепенения!

   - Я должен был бороться. Но разве мои глаза не говорили тебе, что я чувствовал?..

   - Глаза? Одних глаз мне мало было... Уста? И их также мало... Ах, я схожу с ума от счастья! Ты любишь меня!.. О, если бы теперь могла я умереть вот так, в твоих объятиях... Убей меня! О, убей меня!.. Ты принесешь мне счастье... Передо мною встает грозное завтра, я боюсь всего: людей, тебя, ее... света... несчастья... самой себя... Теперь я достигла цели моих желаний... ты мой! Ты у меня! О, как мне сладко умереть в эту минуту!..

   - Поля, мы будем жить...

   - Жить? Это говоришь ты и обманываешь, милый Юлиан! Ведь ты хорошо знаешь, что мы не можем жить вместе... но зачем этот час отравлять страшными мыслями? Они и без того придут слишком скоро... Только сегодня принадлежит мне!

   И она обняла его шею и осыпала поцелуями... Юлиан замолчал и казался почти в обмороке... У Алексея волосы поднялись дыбом... Идти назад он не мог, оставаться тут не хотел. Эта сцена поразила его. Он стоял близ них - точно вкопанный, а они не видели его...

   - Поля, пойдем домой! Нас увидят... догадаются...

   - Пусть видят, пусть догадываются, пусть весь свет знает, что я твоя!.. Я горжусь этим, хочу этого! Какое мне дело до людей!.. Сегодня я царица... потому что твое сердце принадлежит мне...

   Из таких именно беспорядочно вырывавшихся фраз состоял страстный разговор молодых людей, разговор, в котором слова были уже ненужным, излишним прибавлением...

   Опомнившись немного, Алексей на несколько шагов отошел в сторону, начал громко свистать и опять подошел к беседке, давая Поле время уйти...

   Дробицкий полагал, что его прибытие расстроит это опасное свидание, что девушка убежит, а Юлиан останется, показывая вид, что возвращается с прогулки... Но он ошибся. Подойдя к беседке, он только нашел на земле белый платок, а любовников уже не было... Они мелькнули в темной аллее, как две тени, и исчезли... ничто не могло разлучить их... Алексей, подняв и спрятав платок, пошел далее и нарочно следил беглецов, чтобы разлучить их, однако он не мог поймать их... Поля увлекла Юлиана в тенистую глубину сада.

   Через полчаса напрасных поисков, раздраженный против Карлинского, Алексей пошел в его комнату, решившись ждать его там и прямо в глаза высказать всю правду... Он даже упрекал себя, что не сделал этого раньше, что не заставил Юлиана признаться и заблаговременно просить у него помощи, которая придет теперь, может быть, поздно.

   Но Алексей изумился, найдя Юлиана в креслах, с сигарой в зубах, по-видимому, изнуренного, холодного и с книгой в руке. Впрочем, на лице Карлинского еще отражались следы сцены в саду: замешательство, страсть и вместе досада. Он исподлобья взглянул на Алексея.

   Дробицкий, сперва оглянувшись - не может ли кто подслушать их, стал перед ним, как грозный судья, вынул из бокового кармана платок, бросил его Юлиану, как неоспоримый знак того, что он был свидетелем их свидания, и сказал:

   - Я нашел его в беседке, где вы с Полей разыграли такую безумную сцену, я нечаянно сделался вашим поверенным, потому что случайно напал на вас... Но, видно, благодетельная судьба хотела этого...

   Юлиан задрожал от гнева.

   - Ты не испугаешь меня своим гневом, - перебил Алексей, пока Юлиан собирался говорить. - Притом я пришел сюда не с упреками, а из сострадания... Юлиан! Ради Бога, подумай, что ты делаешь? Опомнись! Если ты уже не веришь дружбе и моему сердцу - я извиняю тебя, но обратись, по крайней мере, к собственному разуму!

   Обезоруженный этими словами, Юлиан встрепенулся, бросился ему на шею и воскликнул:

   - Я знаю, чувствую, что зашел слишком далеко! Но это было выше сил моих... я... я не мог сопротивляться... не мог... Поля увлекла меня... спасай нас!.. Советуй... дорогой Алексей! Будь мне другом, а не судьей!

   - Я сам человек и даже слабый в такой степени, что ты не можешь ожидать от меня жестоких упреков. Я пришел не с укорами - они уже бесполезны, но с дружескою рукою, готовой поддержать тебя...

   Юлиан закрыл глаза руками.

   - Теперь повторяю тебе, - продолжал Дробицкий, - скажи себе решительно, что женишься на ней или сию же минуту беги отсюда... Я на твоем месте не обратил бы внимания на предрассудки и воображаемое неравенство, смело пошел бы к алтарю! Не бойся трудов и бедности, раздели с нею жизнь, как разделил сердце... Если же ты не имеешь довольно твердости, чтобы поступить таким образом, то беги завтра же, немедленно, сию минуту!..

   - Поздно теперь! - произнес Карлинский отчаянным голосом.

   - Следовательно, ты знаешь, что делать, - отвечал Алексей. - Мой совет был бы упреком... тебе предстоит только одна благородная дорога...

   - Не сомневайся, я поступлю так, как мне велит обязанность... Она любит меня... я схожу по ней с ума... ничто не разлучит нас. Но, ради Бога, прошу тебя, пусть это останется пока в тайне. Мне надо приготовить дядю, Анну, надо самому вооружиться мужеством, потому что хорошо знаю, что встречу огромные, страшные препятствия... Но ты пока молчи... заклинаю тебя, дай мне время...

   - Поступай, как хочешь, - сказал Алексей, садясь на место, - но не думай,