Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

ть в то время, когда глубоко чувствую, - отвечал поэт, протянув к ней руку. - Вот моя рука и вместе клятва, что до гроба не оставлю тебя...

   - Сперва послушай, - перебила Поля дрожащим голосом, - та, кому ты отдаешь руку и сердце, недостойна тебя... Знаешь ли ты ее прошедшее? Изведал ли ты ее сердце?

   - Прошедшее не принадлежит мне... но сердце... мое... не правда ли?

   - О, наконец надо открыть тебе всю правду, бедное дитя! - воскликнула сирота, заливаясь слезами. - Хоть это признание стоит мне слишком дорого, но я ничего не буду скрывать перед тобой... не хочу, чтобы ты был невинной жертвой чужих заблуждений... Я любила и люблю другого... принадлежу другому - и ничего не могу дать тебе, кроме холодной руки, остывшего сердца, мысли, прикованной к здешним местам, слез и угрызений...

   Юстин побледнел и задрожал.

   - Я обманывала тебя, - продолжала девушка, - ты был жертвой... как и я сама... Надо было оттолкнуть того, кого я любила, возбудить в нем презрение ко мне и, успокоив его этим презрением, навсегда удалить от себя... Я притворялась влюбленной в тебя...

   Молодой человек грозно взглянул на Полю и воскликнул:

   - Женщина! Есть ли в тебе сердце?..

   Но гнев его тотчас смягчился при виде покорного и умоляющего взгляда девушки. Он прослезился и спросил:

   - Что же я сделал тебе?.. О, ты жестоко наказала меня за то, что я смел поднять на тебя глаза мои!..

   - В свою очередь и ты оттолкни меня с презрением! - воскликнула Поля. - Я не стою твоего чистого сердца и святой любви, которую пробудила в тебе... Я не приму, жертвы - и ты простишь меня...

   - Простить? Но могу ли я обвинять, если жалею тебя? Нет, я глубоко люблю тебя и все принимаю... пойдем со мной и будем плакать вместе... Я не хочу знать и разбирать прошедшего... не требую любви твоей, а только прошу позволения любить тебя и смотреть на тоску твою... Надеюсь, что милосердный Бог, тишина и мои старания со временем облегчат ее...

   И поэт опять подал девушке руку. Поля молча пожала ее.

   - Так ты не презираешь меня? - спросила она шепотом.

   - Нет, а только сострадаю и скорблю... пойдем и не будем больше говорить об этом... Завтра я открою мое намерение панне Анне и Юлиану, поведу тебя к алтарю - и потом убежим в Горы.

   - Да, убежим! - с трепетом повторила Поля, почти теряя рассудок. - Здесь воздух отравлен... тут невозможно жить... здесь все обманывает... это не наш свет и люди...

   Поля замолчала, и молодые люди возвратились в замок... Встретив взор Юлиана, Поля в бессилии упала на стул... Этот взгляд был не тот, что прежде: в нем отражалась холодная подозрительность, и место прежней страсти заступила какая-то боязнь. Карлинский уже боялся подойти к Поле, не искал и даже избегал ее. Поля достигла цели, но ее сердце обливалось кровью: Юлиану, по-видимому, так немного стоила теперешняя перемена, для него так легко было забыть прошедшее, отречься от любимой девушки... Любовь его была так слаба и скоропреходяща, тогда как бедная сирота сознавала, что для ее любви мало было всей жизни!

   Анна с радостью услыхала о предложении Юстина и тотчас же побежала к Поле.

   - Ты идешь замуж? - воскликнула она. - И скрывалась передо мной, неблагодарная! Юстин любит тебя, ты любишь его... дядя Атаназий благословляет вас... Позволь же и мне - сестре по сердцу - поделиться твоим счастьем.

   Она взглянула на лицо бедной сироты и в изумлении отступила назад... Поля побледнела, как смерть, и вся дрожала... глаза ее были полны слез.

   - Что с тобою?

   - Ничего... видно, счастье производит на меня внешнее действие, - произнесла сирота с горечью и бросилась на шею своей подруге...

   Несмотря на такое равнодушие, Юлиан задрожал, как лист, когда сестра сказала ему о предложении Юстина: смертельная бледность покрыла лицо его, зубы сжались, и страдание так резко выразилось во всей его наружности, что Анна только теперь заметила истину, догадалась и поняла то, чего прежде и не подозревала.

   - Что с тобой, милый Юлиан? - спросила она в изумлении. - Неужели ты не радуешься счастью Поли?

   - Я? Напротив, радуюсь... но меня всегда ужасно волнует, если человека постигает какое-нибудь счастье.

   - Но тут есть все условия для счастья, - весело перебила Анна. - Равенство положений, сходство мыслей, взаимная склонность сердец... притом же, дядя Атаназий обеспечивает их будущность... чего же больше желать им?

   - Правда твоя, милая сестра!.. Они будут счастливы, и я от всего сердца желаю им этого, - отвечал Юлиан, быстро уходя из комнаты. - Поговори об этом с президентом.

   Удивленная Анна возвратилась на свою половину, а Юлиан пожелал скрыться от человеческих взоров и заперся в своей комнате. Человек никогда живее не ценит сокровища, как в минуту потери его: теперь в Юлиане вдруг воскресали и подавленная любовь, и чувство долга, и мучение, и невыразимая тоска. Он ходил, как помешанный, ломал руки и упрекал себя за то, что не имел силы воли сомнительному будущему предпочесть настоящее, несомненное счастье. Он размышлял, колебался и в порывах нетерпеливости то хотел бежать к Поле, схватить ее и убежать из Карлина, то покушался убить неблагодарную или, по крайней мере, насмеяться над ней, чтобы излить всю горечь сердца.

   Видя, в каком состоянии Юлиан вышел из залы, Алексей сейчас же отправился за ним и сказал:

   - Я знаю все! У тебя не достало сил и смелости бороться за собственное счастье и поссориться со светом. Теперь старайся хладнокровно и мужественно перенести необходимые страдания... Не избегай их, стой твердо.

   - Ты прекрасный советник, - сердито воскликнул Юлиан, - потому что сам холоден как гранит и построил свою жизнь так, что она всегда идет регулярно, точно английские часы... Пожалуйста, оставь свои наставления и забудь обо мне.

   В эту минуту вошел президент, издали наблюдавший за молодыми людьми. Он считал неудобным оставлять Юлиана наедине с Алексеем и давать тому возможность иметь влияние на образ мыслей племянника. С веселой улыбкой он еще на пороге сказал Юлиану:

   - Вот у нас готовится свадьба! Ты уже должен знать, что Юстин женится на Поле. Я чрезвычайно рад этому, потому что невозможно подобрать лучшей пары. Живая и горячая Поля прекрасно поступает, что идет за слепого Гомера... по крайней мере, он не будет видеть ее прихотей, в которых у нее, конечно, не будет недостатка. Надобно, однако, нам что-нибудь сделать для Поли, если дядя Атаназий дает им Горы.

   - Без сомнения, - проговорил Юлиан в замешательстве. - Анна распорядится этим...

   - Она уже говорила мне о приданом - это само собой, но, может быть, еще не мешало бы дать ей каких-нибудь пять сот дукатов на булавки...

   - Если только она примет...

   - Об этом не беспокойся! Но дело повернулось так горячо, что мы не успели даже заметить, как они влюбились, дали друг другу слово, условились и через две недели назначили свадьбу... Если бы тебе удалось так же скоро сладить с панною Гиреевич!

   - Мне никогда и ничто не удастся, милый дядюшка! - воскликнул Юлиан, взглянув на выходившего Алексея.

   - Откуда же явилось в тебе такое сомнение?

   - Это одно предчувствие!

   - Если предчувствие, так, значит, вздор. Перестань набивать голову подобными пустяками. Любовь Поли и Юстина, право, не стоит того, чтобы завидовать ей - и я отнюдь не желаю тебе подобного счастья. А если, в самом деле, они возбуждают в тебе зависть, так ведь ты тоже всегда можешь завязать где-нибудь интрижку и покончить ее, когда надоест... Да отчего бы не попытать счастья хоть бы даже с Полей: ведь через несколько месяцев поэт, конечно, надоест ей, и она с радостью улыбнется тебе... Ты, милый Юлиан, должен быть откровенен со стариком-дядей, потому что он второй отец твой... Мне кажется, что ты питал маленькую симпатию к Поле. Да тут и нет ничего удивительного. Девушка хорошенькая, головка умная, талантов много, сердце пламенное, вы жили вместе... Но для тебя все-таки большое счастье, что Юстин берет ее.

   Юлиан покраснел.

   - Стыдиться тут нечего. Я рад, что первый огонь погас в тебе: il faut que jeunesse se passe. Может быть, тебе неприятно будет видеть ее в объятиях другого, но, по всей вероятности, ты никогда не думал жениться на Поле и держать любовницу перед глазами Анны, да еще сироту, воспитанную в вашем доме, как будто для того, чтобы она служила для тебя предметом страсти... Затем все устроилось, как нельзя лучше: ты пожалеешь, повздыхаешь и забудешь ее, а если бы, со временем, вы вспомнили прежнее... ну!..

   Президент расхохотался и начал приглаживать голову с самыми комическими жестами.

   - Но поговорим о чем-нибудь другом... Я уверен, что ты так горячо принял к сердцу теперешнее дело только вследствие советов этого глупого Алексея... Сказать правду, я терпеть не могу его, и хоть сам старался заманить его в Карлин, но вижу теперь, что сделал глупость. Он внушает вам фальшивые понятия, овладел образом мыслей твоим и Анны, привязал к себе Эмилия так, что бедный не может жить без него. Где ни ступишь - везде видно его влияние... А добросовестный человек никогда не домогается подобного веса и влияния в чужом доме: все это подозрительно для меня... Вероятно, у него есть какие-нибудь планы и цели...

   - Он очень предан нам, - заметил Юлиан, - и если вы обратите, дядюшка, внимание на его действия, вы не заметите в них ни малейших следов личного интереса.

   - Это показывает только, что он умен - и больше ничего... Но для меня подобное качество представляется еще более опасным - и я хотел бы избавиться от Дробицкого... Он интриган!.. Да кроме того, он не нравится мне еще и потому, что всегда ставит себя как бы наравне с нами: с тобой хочет быть запанибрата, осмеливается приближаться к Анне, а ко мне - хоть и выражает уважение, но не такое, каким обязан наемник своему господину.

   - Милый дядюшка, - перебил Юлиан, - не забывайте, что он товарищ и друг мой, что нас связывают старые и короткие отношения.

   - Все это прекрасно, только я могу переносить короткость от людей равных мне, и скажу тебе прямо, что хочу удалить Дробицкого.

   - Это не так легко, - произнес Юлиан. - Какую вы найдете причину?.. Даже Анна... надо бы спросить ее.

   - Я и не сделаю ничего без нее, - перебил Карлинский. - Посоветуемся, придумаем и вежливо расстанемся с ним: для меня Дробицкий - существо антипатическое... я даже полагаю, что и тебе он уже начинает быть в тягость... только ты не признаешься в этом...

   - Мне? Я люблю Алексея! - воскликнул Юлиан. - Мы так много обязаны ему...

   - Всегда помни, - строго перебил дядя, - что если подобные люди делают какое-либо одолжение, то им обыкновенно платят... так и мы заплатим Дробицкому...

   - А если это долги сердца?

   - Самое лучшее за все платить звонкой монетой.

   Этим кончился разговор, после которого президент пошел к Анне.

   Здесь ему гораздо труднее было приступить к делу. Уважая невинность чистой души и так называемые женские права, президент не мог высказать Анне, как высказал Юлиану, что именно он имеет против Алексея и в каком отношении опасается его. Ему необходимо было найти другие благовидные причины и основаться на других заключениях. Но старик недолго думал. Он желал возможного счастья своим детям, искренно заботился о них и если понимал их благополучие по-своему и фальшиво, то нельзя обвинять его за это.

   Затем он начал похвалами Алексею и сказал Анне:

   - Какой он благородный и бескорыстный человек! Чем больше я узнаю, тем выше ценю его.

   - О, правда, милый дядюшка! Иногда он бывает груб и упрям, зато всегда справедлив и честен.

   - Душевно жаль, что этих свойств недостаточно для составления полного идеала управляющего и доверенного.

   - Значит, милый дядюшка, вы находите в нем какой-нибудь недостаток?

   - Решительно никакого! Напротив, я удивляюсь его усердию и деятельности, но хотел бы видеть более счастливые результаты, каких, верно, достиг бы на его месте другой человек, не столь мягкий и честный и глубже вникающий в сущность дела. Поэзия и хозяйство очень разногласят между собой.

   - Но он практический человек.

   - Не совсем, милая Анна, не совсем! Собственно об этом мы только что рассуждали с Юлианом.

   - И брат замечает этот недостаток?

   - Да!.. Жаль потерять такого честного человека, а между тем...

   Анна испугалась и, с выражением беспокойства встав с места, воскликнула:

   - Милый дядюшка! Не ошибаетесь ли вы? Чрезмерно заботясь о нашем счастье, вы, вероятно, хотите сделать для нас больше, нежели возможно, только подумайте, что, желая лучшего, мы можем потерять и то, что имеем...

   - Как вижу, ты очень расположена к Дробицкому! - сказал, смеясь, Карлинский.

   - От всего сердца... и не думаю, чтобы избыток благородства составлял грех, а Дробицкий, если виноват, так разве одним этим свойством.

   Президент с улыбкой поцеловал племянницу в голову и прекратил разговор, предоставляя исполнение своего намерения дальнейшему ходу времени и обстоятельствам.

  

  

   Наступил день свадьбы Поли. Казалось, сирота свыклась со своим положением: по крайней мере, она сделалась по-прежнему весела, но принужденные вспышки ее отравлялись горькой иронией, невольно выражавшейся в каждом слове. Бедная девушка не могла вообразить своей жизни за границами Карлина, а, между тем, хотела и должна была оставить его, как можно скорее.

   Накануне свадьбы отправлены были в Горы фортепиано и другие вещи, которыми Анна хотела наградить свою подругу. Поля расплакалась при виде улетающего прошедшего и заперлась в своей комнате. На свадьбу пригласили только полковницу с мужем, президента и пана Атаназия, но последний отказался от поездки в Карлин. Ксендз Мирейко должен был благословить новобрачных. Юлиан по мере приближения этого дня мучился все более и более, запирался в своей комнате и томился воспоминаниями. Несколько раз он покушался подойти к Поле, но девушка ловко избегала его. Случайно прибыл туда также к свадьбе Альберт Замшанский - гость незваный, но которому Юлиан крепко обрадовался, потому что он приятно занимал его и тем отвлекал его внимание от Поли.

   Анна также рада была Альберту и встретила его дружеской улыбкой... как старого и хорошего знакомого.

   Приготовление к свадьбе, равно как и день ее, были печальны: на дворе было пасмурно и холодно, в комнатах пусто... каждый, сидя в своем углу, либо думал, либо плакал. Один Юстин не обнаруживал печали и молился, приготовляясь к великому таинству. В главной зале устроили алтарь, сама Анна украсила его коврами и цветами... Занятая этими распоряжениями, она изредка подходила к Поле, целовала ее в голову и в душе молила Бога о счастье сироты. Но что происходило в это время в душе Поли, этого никто не выразит!

   Наконец наступило время одевать невесту. На столах и стульях разложен был белый наряд с вуалью, венком и букетом. Поля сквозь слезы глядела на этот убор и не хотела надевать его.

   - Милая дочь моя, - произнесла Анна, - перестань грустить и начинай одеваться...

   - О, ты не знаешь, какие оковы наложите вы на меня с этим нарядом! - возразила Поля. - С ним я должна буду навсегда отречься от Карлина, тогда как я ничего не знаю на свете, кроме здешнего дома. В нем я провела мою молодость и не воображаю себя способной прожить в другом месте...

   - Но ведь ты не одна и не навсегда оставишь нас, дорогая Поля. Горы только в двух милях отсюда... Юстин поедет с тобой... Перестань же грустить, начнем одеваться! - прибавила Анна. - Перекрестись и начнем...

   Поля взглянула на платье, венок, букет и сказала:

   - Нет! Я не хочу обманывать и не надену ни этого белого платья - эмблемы невинности, ни этих цветов, ни вуали! Бедная сирота - я пойду к алтарю в будничном костюме, с одними лишь чувствами смирения и без символов, на которые не имею права... Скорее мне следует надеть траурное платье, опоясаться красным поясом мученицы, взять в руки крест, вместо венка надеть терновый венец и в таком виде приступить к алтарю...

   Анна сжала руки и воскликнула:

   - Ах, Боже мой! Какие фантазии приходят тебе в голову! Что подумают об этом люди? Здесь посторонний гость, пан Альберт Замшанский... пойдут, Бог знает, какие сплетни... выброси из головы свои причуды!..

   - Но я не имею сил надеть этого наряда...

   - Поля! Если ты любишь меня...

   - Это будет обман!.. Комедия!..

   - Дорогая Поля! Ты помешалась...

   Поля проворно встала с места, бросила лихорадочный взгляд на Анну и проговорила с диким хохотом:

   - Да, правда... все было обманом! Кончим так, как начали... Я выйду белой и чистой... ха, ха, ха! Так быть должно!

   Анна видела во всем этом только глубокую скорбь и раздражение. При последних словах сироты она принялась одевать ее, и Поля, как мертвая кукла, стояла перед зеркалом послушно и в глубоком молчании, прерываемом одними лишь конвульсивными сотрясениями. Когда наконец оставалось положить на голову венок, в комнату важно вошла пани Дельрио, чтобы приколоть его. Поля тотчас стала перед ней на колени, поцеловала ее ноги и сказала:

   - Простите меня, простите несчастную!.. Может быть, я не была так благодарна вам, покорна и послушна, как следовало.

   Полковница горячо обняла девушку и, не сказав ни слова, вышла вон. Вид свадебных нарядов глубоко поразил ее воспоминаниями собственной жизни...

   Вскоре затем заплаканную невесту почти насильно подняли с полу и повели к алтарю, как жертву...

   В зале уже собрались все, с приколотыми букетами. Юлиан глядел на всех потупленными глазами... Воцарилась тяжелая тишина, президент беспокойно следил за племянником. В числе прочих гостей находился и Эмилий, первый раз допущенный к публичному обряду, взволнованный Алексей наблюдал за ним.

   Тихий шум возвестил о прибытии невесты, группы раздвинулись, и показалась Поля. При входе в залу она пришла в себя, воодушевилась отвагой и казалась почти веселой. Началось благословение. Поля подошла первая к полковнице и президенту... потом по очереди обошла всех прочих: Анне поклонилась в ноги и наконец, сверх всякого чаяния, обратилась к Юлиану, стала перед ним на колени и произнесла глухим голосом:

   - И вы благословите сироту!

   Юлиан подал свою руку, поднял Полю и облитый румянцем, со стесненным сердцем скорее отошел прочь, избегая взгляда невесты... Но взгляд Поли благословил Юлиана, потому что в нем выразились не упреки, не гнев, а только сострадание и молитва о его счастье.

   Капуцин уже стоял перед алтарем, молодая чета подошла к нему. Голоса ксендза, новобрачных и шум присутствующих смешались... перевязали руки, разменяли кольца, и когда все кончилось неизменной присягой, вдруг раздался глухой стук... Поля без чувств упала на ковер... Юстин первый бросился поднимать ее. Анна прибежала с уксусом.... Через несколько минут Поля пришла в себя, открыла глаза и глухо вздохнула. Ее тотчас же повели в ее комнату, и Юстин по праву мужа пошел за ней. В первый раз после свадьбы молодые взглянули здесь друг на друга, и Поддубинец прочитал в глазах жены такое страдание, что готов был пожертвовать жизнью, чтобы только уменьшить его.

   - Отдохни, - сказал он Поле, - впечатления, мысли и чувства расстроили тебя... тебе нужны тишина и спокойствие...

   - Но не здесь! - воскликнула Поля раздирающим и вместе умоляющим голосом. - Поедем, поедем... убежим отсюда... Я твоя... бери меня и увези как можно скорее, я не могу, не должна долее оставаться здесь... Поедем! Ради Бога, поедем!

   - Как! Сейчас? - спросил Юстин.

   - Сию минуту! - отвечала Поля, срывая с себя венок, цветы и вуаль. - Поедем, я готова...

   В эту минуту вбежала Анна.

   - Милая, бесценная моя! - проговорила плачущая Поля. - Позволь мне ехать с Юстином... Чем больше продлится расставание и прощание с вами, тем сильнее буду я страдать, теперь я боюсь посторонних взглядов, они сжигают меня... Позволь мне ехать!

   Анна не знала, что делать.

   - Но что скажет дядя, маменька, Юлиан?..

   - Извини меня болезнью, волнением, каким-нибудь случаем... чем хочешь... иначе этот день убьет меня...

   Лошади были готовы. Исполняя волю жены, Юстин проводил ее, или вернее, снес по лестнице к экипажу, подъехавшему к боковой калитке. И еще никто не знал о внезапном отъезде новобрачных, как лошади уже несли их по дороге к Горам.

   Анна вошла в залу одна.

   - Больна и уехала с Юстином домой...

   - Как? Не простившись и без обеда? - перебила полковница.

   - Я не могла и не смела удерживать их, - отвечала Анна. - Поля хотела непременно ехать, чтобы не плакать при гостях, так тяжело было ей расстаться с Карлином!

   Юлиан слышал этот разговор и страдал, но, непостижимое дело, в то же время эгоизм утешал его, говоря о чувстве свободы. Может быть, он даже радовался, что больше не увидит Полю.

   Итак, свадебный пир кончился без молодых, и только для одной церемонии выпили за их здоровье. Юлиан, поднося бокал к губам, взглянул на Алексея и встретил серьезный, укоряющий и страдальческий взор друга. Алексей понял, что происходило в душе Юлиана, и при виде столь непостижимого легкомыслия и эгоизма прежняя дружба к Юлиану совершенно погасла в его сердце.

   Благородный Алексей живо представил себе мучение хладнокровно покинутой сироты, бежавшей из здешнего дома в то самое время, как Юлиан почти с радостью пил вино за счастье и благополучие вчерашней любовницы!..

  

  

   Молодые в совершенном молчании проехали две мили, отделяющие Горы от Карлина. Поля, отодвинувшись в угол повозки, плакала, Юстин держал ее руку и сидел, задумавшись. Для обоих прибытие в неизвестный дом, где должна была заключиться вся их будущность, представлялось страшным и, как все новое, поразительным. Поэт живо чувствовал, что свободная жизнь, проводимая до сих пор в путешествиях, созерцаниях и мечтах, навсегда улетела от него. Он не мог уже быть свободен: обманчивая надежда навеки приковала его к другому существу, но он видел, что не получит от Поли счастья и сам не сделает ее счастливой. Рай на самом пороге обратился в Голгофу, песнь замирала на устах, сердце страдало и обливалось кровью, действительная жизнь схватывала в свои когти свободного до сих пор Юстина. Он и Поля вздохнули, когда повозка остановилась и надо было выйти. Они увидели перед собой старый деревянный дом, окруженный огромными липами, пустой, уединенный и без следов жизни.

   Деревья плотно окружали двор, так что сквозь них не видно было света, только в одном месте из-за пней виднелась луговая площадка с речкой, как можно было предполагать по растущим на ней тростнику и лозе, а на другом берегу речки лес окружал небольшое поле. Воздух проникнут был сыростью, какая чувствуется в лесах и под тенью. Старый деревянный дом покрыт был мхом и плесенью. С давних пор никто не жил в этом доме, теперь, по приказанию пана Атаназия, его поправили и немного очистили для Юстина и вырубили окружавшие его дикие кустарники.

   Ветви деревьев, свесившиеся к окнам, обнимавшие весь дом и закрывавшие кровлю, составляли чудное, но печальное украшение. Войдя в самый дом, молодые почувствовали могильный, подземный запах, и глаза их нескоро освоились с сумраком, продолжающимся здесь с утра до вечера.

   Не встретив ни души на крыльце и на дворе с отворенными воротами, они стали осматривать дом. Поля с грустными чувствами глядела на серые стены... Все здесь веяло печалью, нигде не было следов жизни. В это время в глаза Поли бросились вещи, привезенные из Карлина, и она со слезами кинулась к ним: это были фортепиано, за которым провела она много времени, кресло, рабочий столик, корзинка с приборами для работы, стакан для букетов, несколько книг и образа, висевшие над ее кроватью. Анна прислала сюда все, что только могла, чтобы только оживить Горы воспоминанием о Карлине и перенести сюда прошедшее сироты... Поля встретила в своей комнатке все, что служило для нее отрадным воспоминанием... но эти предметы, привезенные равнодушными слугами, подобно самому прошедшему, были в беспорядке разбросаны по полу и частью перемяты, частью переломаны.

   Юстин тихо вел жену свою и также с любопытством смотрел на все. Но как дом, так и заключавшиеся в нем предметы не производили на поэта ни малейшего впечатления: чувство печали проникло его еще на пороге и не развеивалось в нем во все время осмотра нового жилища. Отворив двери в четвертую комнату и подняв глаза, Юстин встрепенулся, потому что неожиданно увидел пана Атаназия, сидевшего на стуле и в задумчивости читавшего огромную книгу. Поля невольно прижалась к мужу. Она мало знала дядю Анны, редко видела его, и эта важная, суровая, погруженная в религиозные размышления фигура, при первом взгляде, сильно поразила ее.

   Углубленный в чтение пан Атаназий не заметил молодой четы до тех пор, пока она не подошла к его стулу. Тогда Карлинский оглянулся и молча поднял руку над молодыми, ставшими перед ним на колени. Книга упала с колен старца... испытующий взор его остановился на Поле.

   - Вот ваше земное достояние! - произнес он тихим голосом. - Я благословил его молитвой... потому что люблю здешнее место. Впрочем, не все ли равно человеку: там или здесь страдать и жаловаться? После Карлина здесь скучно будет тебе, дитя мое! - прибавил он, обратясь к Поле. - Но на земле все мы странники и пришельцы. Мы тоскуем, сами не зная о чем, о небесах и древнем отечестве души нашей... тоскуем о Боге, ища Его в людях и не успокаиваемся до тех пор, пока не познаем заблуждения и не возвратимся к Тому, Кто влечет нас к Себе, у Кого в руках истинное спокойствие и счастье. Вот ваш дом, построенный в пустыне, где время часто будет казаться вам продолжительным, а между тем, пролетит, как молния.

   Поля не поняла слов старца, потому что мысль ее блуждала в другом месте и со слезами уносилась в Карлин. Пан Атаназий поднял книгу и закрыл ее.

   - Как старик, я не буду надоедать вам. Я зашел сюда только посмотреть и возвращаюсь в Шуру. Если вам будет нужно что-нибудь, то пришлите ко мне.

   С этими словами он проворно встал со стула, взял палку, шляпу и, бросив еще взгляд на сироту и Юстина, скорыми шагами вышел вон, оставив молодых наедине.

  

  

   А в Карлине в этот день было гораздо веселее. Правда, Анне каждую минуту приходила на мысль подруга детства, но окружающие люди, гости, шум, родные не давали ей возможности поплакать в уединении. Может быть, и Альберт Замшанский также содействовал веселости Анны, потому что в теперешний визит, очевидно, стараясь понравиться девушке, он ни на одну минуту не отходил от нее. Красноречие, остроумие и гибкая способность приноравливаться к людям делали его более и более привлекательным для Анны.

   Есть люди, одаренные таким счастливым характером, что обман непонятен и даже вовсе не существует для них, потому что сами они не умеют обманывать, только посторонние открывают им глаза, но сами они всегда остаются слепы. Анна, по доброте и чистоте своей, была именно таким существом, для нее все представлялось правдой, сама она не хотела и не могла нигде заметить обмана. Потому и Альберт, хоть был только искусственным произведением, хоть блистал только заимствованным светом и ничего не заключал в себе, показался ей чудесным, очаровательным человеком.

   А может быть, сердце ее увлеклось и привязалось к этому призраку только потому, что давно жаждало любви.

   Алексей с сердечной скорбью видел, как Анна конфузилась от взоров молодого гостя, краснела, была весела и любезна с ним... Все эти очевидные признаки рождавшегося чувства не ускользнули от его наблюдательности. Невыразимая горесть сжала сердце бедного Алексея: он видел свой идеал брошенным в жертву самому обыкновенному человеку и трепетал, представляя его будущность. Он, не смевший поднять на нее глаз своих, готовый всю жизнь стоять пред нею на коленях, желавший только издали смотреть на это небесное явление, теперь увидел ее упавшей на землю к существу ничтожному и возбуждавшему в нем одно лишь презрение!

   Может быть, Дробицкий был бы равнодушнее, если бы ему предпочли, по крайней мере, равного. Но он глубоко страдал, когда заметил посредственность, смело поднимавшуюся туда, куда он не смел даже поднять свои взоры.

   Президент и Юлиан в скором времени заметили в Анне перемену. Полковница также поняла ее и решилась непременно содействовать Анне. Юлиан нисколько не удивлялся этому обстоятельству, он был равнодушен ко всему и притом, судя об Альберте по наружности, оценил его так же, как и сестра. Но президент смотрел на эту новость пасмурно и даже с некоторой тревогой.

   Он любил Анну, как родную дочь, и опасался за ее участь. Всегда считая первым условием счастья достаток, он беспокоился об участи племянницы, потому что знал Замшанского только по дяде.

   Президент несколько дней с большим вниманием следил за молодыми людьми и наконец видя, что Анна с каждым днем более и более сближалась с Альбертом, а последний, в свою очередь, не скрывал своих чувств к ней, счел необходимым расспросить о нем старика кузена.

   После обеда, когда закурили сигары, и Петр Замшанский уже начинал говорить о Лоле, президент вдруг обратился к нему со словами:

   - Какой милый человек этот Альберт... Но скажите, пожалуйста, как он вам приходится с родни?

   - Двоюродный племянник! - отвечал старик, несколько смешавшись и стараясь переменить разговор. - Итак, незабвенная Лола...

   - Он живет в Познани? - опять спросил президент, не позволяя сбить себя.

   - В Познани, близ Костяна.

   - Вероятно, они богатые люди?

   - Да, состоятельные... только имеют большое семейство и, кроме того, имения приносят там доходов гораздо меньше, чем у нас...

   - Гм! - пробормотал Карлинский. - Очень милый молодой человек... Как прекрасно воспитан! Вы обязаны задержать его здесь как можно дольше, ведь жаль потерять такого человека.

   - Разве не удастся ли женить его на здешней? - сказал пан Петр, мигая одним глазом. - Даже у меня есть проектик...

   - В самом деле? - воскликнул президент, опасаясь, чтобы не попасть в западню.

   - Зени Гиреевич! - прошептал Замшанский.

   Президент вскочил, как облитый кипятком, и даже не понял, что это был только маневр со стороны пана Петра, хорошо знавшего, что президент караулит Гиреевичей для Юлиана и что опасение потерять эту партию скорее увенчает их виды на панну Анну. По всей вероятности, пан Петр охотнее женил бы племянника на Зени и ее миллионах, нежели на имени Карлинских и скромном приданом Анны, но он знал, что Гиреевичи не вдруг отдадут свою любимую дочь за незнакомого человека. Потому Замшанский пустил теперешнюю ракету собственно для президента, на всякий случай. При всей ловкости и прозорливости, Карлинский испугался и не заметил уловки.

   - В самом деле? - воскликнул он. - Да, это прекрасная партия и стоит похлопотать о ней. Кстати, скажу вам откровенно, что и я думал о ней для Юлиана.

   - Ах, извините, право, я не знал об этом, - отвечал пан Петр. - Но вы и я не интриганы и, конечно, не станем брать панну силой или хитростью, а кому Бог даст счастье...

   Президент сел на место и, по-видимому, успокоился, но на самом-то деле это обстоятельство чрезвычайно встревожило его. Подумав немного, он прибавил:

   - Но надо сказать, что Гиреевич до гадости расчетлив. Мне кажется, что он будет смотреть в оба за своей дочерью и не позволит ей влюбиться до тех пор, пока не сосчитает капиталов ее нареченного.

   - Мы были у Гиреевичей, - перебил пан Петр, - и, натурально, осматривали все редкости его дома, слушали музыку, а этот разбойник Альберт уверял, что даже за границей он не видал и не слыхал ничего подобного. Гиреевичу чрезвычайно понравилось то, что его bric a brac он сравнивал с кабинетом принца де Линя в Бельгии, а его игру с игрой Виетана. Плут малый! О, плут!

   - Плут? Хорошо и это принять к сведению, - подумал президент.

   В эту минуту их позвали к чаю.

   Выручая мать, Анна занималась около столика хозяйством, Альберт помогал ей, и между ними уже легко было заметить короткость, служащую первой ступенью к более тесным отношениям.

   Пани Дельрио, глядя на них, вспоминала свою увядающую молодость. Юлиан большими шагами ходил по зале, теперь пустой для него и пробуждавшей неизгладимые воспоминания. Алексей глядел в окно, потому что не имел сил смотреть на короткость Анны с этим ловким комедиантом без души и сердца.

   - Какой это прекрасный старопольский обычай, - произнес Альберт, - что у нас сами хозяйки наливают чай!.. Это придает ему цену и вкус... В Париже...

   - Почему вы так часто вспоминаете о Париже? - спросила Анна.

   - Потому, что у нас в большой моде кричать против него и выдумывать про него разные небылицы, однако это, может быть, единственный в мире город, где высшее общество умеет жить и где жизнь чрезвычайно приятна...

   - Приятнее, чем у нас? Но вы хвалили наш старинный обычай?

   - Да, хвалю и даже высоко ценю его. Но это не мешает мне утверждать, что нигде так хорошо не понимают жизнь, как в Париже... Никто не видит пружин, двигающих эту машину, все идет прекрасно, легко, плавно, в свою пору приходит, изменяется... проходит... все так прекрасно рассчитано, что жителю Парижа никогда не может придти на мысль, чтобы в другом месте жизнь была в тягость... О, жизнь - великое искусство, почти наука!

   - Но вы говорите о жизни, которой мы не понимаем, сейчас изображенная вами - невозможна... Как жить только для того, чтобы веселиться и наслаждаться?

   - Конечно, если же судить о ней с нравственной точки, то это другое дело.

   - Но человек живет еще сердцем, душой!

   - Извините, панна, в той жизни, какой живут в Париже, все входит в расчет: там есть пища для сердца, для души, для чувства красоты, для идеала, для всех потребностей человека - душевных и телесных.

   - Я думаю, что больше всего для эгоизма...

   - Но эгоизм, принимаемый в хорошем значении, не так страшен, - подхватил Альберт, любивший парадоксы, - и не так отвратителен, как кажется. В хорошем значении он заключает в себе филантропические начала и никому не мешает...

   - Это для меня совершенная новость! - заметила Анна.

   - Отвращение к эгоизму есть предрассудок, - с улыбкой продолжал молодой человек. - Эгоизм - это соединительная сила, и мир не устоял бы без нее, только этой силой, как и всеми другими, должен управлять разум. В состоянии варварском эгоизм все ниспровергает или разрушает, потому что там нет будущего, но в цивилизованном мире он спасает...

   В таком смысле продолжался разговор между Анной и Замшанским - и никто не прерывал их. Алексей с глубокой грустью смотрел на них, слушал разговор и жалел о падении Анны.

   "Бедные женщины! - думал он. - Они всегда предназначаются недостойным людям... По какой-то странной прихоти судьбы самая поэтическая девушка должна пасть жертвой насмешливого скептика, чуть только он блеснет перед ней остроумием или своими вздохами возбудит в ней сострадание, самая святая позволяет очаровать себя извергу, самой кроткой овладевает тот, кто дает ей почувствовать свою силу!"

   Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и проверить счета.

   - Я всегда готов, - отвечал Алексей, - и каждую минуту могу представить вам все, что угодно...

   - Очень хорошо, увидим, - равнодушно сказал президент. - По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет вместе с Юлианом...

   Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное намерение президента обревизовать дела, слишком хорошо известные ему, потому что он довольно часто пересматривал их. Существенным намерением старого опекуна было дать такой оборот ревизии, чтобы не сойтись с Алексеем во взглядах на счет направления дел и тем принудить его отказаться от должности. Он не хотел прямо высказать своего желания - и решился для Юлиана и Анны незаметно довести Дробицкого до того, чтобы он сам добровольно удалился из их дома.

  

  

   На другой день приступили к ревизии дел и совещанию. Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только предлога - и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.

   Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:

   - У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо больше...

   - Может быть, - возразил Алексей, - но тут дело шло главным образом о подписи пана Хорунжича, а кредиторы и без того теряют проценты за десятки лет...

   - Жиды никогда не теряют на нас! - воскликнул Карлинский.

   - Здесь, пане президент, потери их очевидны...

   - Уж вы слишком честны и добросовестны! - опять воскликнул Карлинский.

   - Особенно в чужих делах! - отвечал Дробицкий.

   - И из чужого кармана! - прошептал президент.

   Алексей покраснел и задрожал. Приготовленный ко всему, президент сохранял хладнокровие, он ожидал взрыва.

   - Я готов заплатить из своих денег, если того требует мое собственное убеждение! - горячо воскликнул Дробицкий.

   - Прошу не горячиться! - сказал президент. - При рассуждении о делах следует говорить хладнокровно и обдуманно.

   - Я старался об этом! - воскликнул Дробицкий. - Впрочем, если мои распоряжения вы находите неправильными, то мы не связаны друг с другом навеки...

   Юлиан молчал. Он уже значительно охладел к Алексею, имевшему в глазах его и тот недостаток, что он никогда не поблажал его прихотям и склонности к рассеянию. Дробицкий взглянул на него и, видя своего друга совершенно равнодушным, поклонился, сложил бумаги перед его дядей и вышел вон.

   Тут Юлиан пробудился от задумчивости.

   - Что случилось с вами, милый дядюшка?

   - Ничего. Кажется, пан Дробицкий, чересчур щекотливый ко всем советам и наставлениям, обиделся на мое замечание, хоть выраженное самым вежливым образом. Верно, он думает, что мы будем извиняться и просить его назад, но он очень ошибся.

   - Как? Он должен расстаться с нами? - спросил встревоженный Юлиан.

   - Вероятно... он вышел отсюда в ужасном раздражении. Пожалуйста, не выказывай ему своей слабости, не ходи и не посылай к нему. Таким образом, мы вежливо избавимся от него, вся вина упадет на одного меня - и конец делу!

   - Но я хорошенько не слыхал, из-за чего началось у вас дело?

   - Из-за глупостей... Я в шутку сказал, что он слишком щедр из чужого кармана, он вспыхнул, сказал какую-то глупость, положил передо мной бумаги и вышел из канцелярии.

   Возвратясь в свою комнату, Алексей, ни о чем не думая, в крайнем раздражении, сейчас же приказал слуге укладывать свои вещи и запрягать лошадей, поблагодарил за приглашение к обеду, собрал необходимые бумаги, и особенно пораженный тем, что Юлиан ни одного слова не сказал в его защиту, даже после не пришел дружески поговорить с ним, - решился навсегда покинуть Карлин. Может быть, этой решимости содействовала еще и любовь его, дошедшая до такой степени, что вид Анны и Альберта был для него невыносимым мучением. В первые минуты выехать из Карлина - ему представлялось самым легким делом. Но когда он уложил все вещи и все было готово к отъезду, тогда только он понял, что это будет стоить ему слишком дорого. Человек нигде не может безнаказанно прожить долгое время. Он привыкает к местности и окружающим лицам. Здесь один вид равнодушной,