Крашевский Иосиф Игнатий - Два света

о глядел на деревья Карлина и старинный замок, уносился мыслями к Анне, угадывал, что делают в Карлине, потому что знал распределение времени в замке и как бы видел их занятия. Он тосковал об Эмилии, Юлиане, президенте, а между тем, дома не с кем было даже поговорить о них, потому что Юноша молчал, а мать сердилась... Однажды ему пришли на память Юстин и Поля, и он вдруг решился побывать в Горах, потому что до сих пор не знал, как живут эти люди, чрезвычайно интересовавшие его и некогда жившие в близких отношениях с его любимцами.

   Мать, опасаясь, что Алексей отправится к Юлиану, не прежде согласилась отпустить сына в Горы, пока он не заверил ее честным словом, что поедет только к Юстину и Поле, и строго наказала Парфену отнюдь не возить панича в Карлин, хотя бы он приказывал ехать туда. Для большей верности избрали другую дорогу, прямо лесами ведущую в Горы. Эта дорога была гораздо хуже и немного короче, но шла почти в противоположную сторону от местечка и Карлина. Но и при этих предосторожностях Дробицкая с горем отпустила сына и при прощании, целуя его в голову, проговорила:

   - Если любишь меня, сердце, то не езди в Карлин.

   - Не поеду, маменька, не поеду! Верьте мне и будьте спокойны.

   - Если так, то да хранит тебя Господь Бог!.. Да скорее возвращайся домой.

   Алексей поехал. Знакомый наш Парфен, по-прежнему веселый и говорливый, желал в дороге развлечь его и постоянно заговаривал о разных предметах, но его усилия были напрасны. Дробицкий только полусловами и вздохами отвечал ему.

   "Как его свалило с ног! - наконец сказал Парфен самому себе. - Совсем другой стал человек... Бывало, и посмеется и пошутит, а теперь, как из камня, ничего не достанешь из него".

   Парфен, прекрасно знавший окрестные дороги, заблудился в лесу. При отъезде он заверял честью, что не собьется с дороги, а между тем, так ошибся, что только к вечеру они увидели Горы.

   Солнце уже село, сумрак вместе с росой обнимал лесистую и безмолвную окрестность, чем-то печальным и траурным веяло от этой картины наступавшей ночи, темноты и усыпления... Алексей с любопытством глядел на здешнее захолустье, погруженное в дремучие леса и напоминавшее Шуру, - когда возок его остановился перед крыльцом. Но ни одна душа не вышла из дома, вероятно, по непривычке к гостям, даже не было собаки на дворе, которая бы своим лаем пробудила хозяев.

   Оглядевшись вокруг себя, Алексей тихо вошел в комнаты, но и здесь также никого не было. Наконец уже в третьей комнате, он увидел Полю, сидевшую перед фортепиано, с опущенными руками. Подняв голову, Поля вскрикнула при виде Алексея, потому что хоть сразу узнала прежнего знакомца, но сочла его призраком, вставшим из могилы: до такой степени он изменился и постарел!

   Через отворенные двери в сад Алексей увидел Юстина. Поэт сидел на берегу пруда и в глубокой печали смотрел на отдаленные леса и, может быть, еще на последние лучи солнца, кое-где сверкавшие по небу.

   Услышав крик жены, Юстин обернулся, встал с места и проворно вошел в комнату, как будто надеялся видеть кого-нибудь другого. Но, взглянув на Алексея, он с чувством обнял старого друга и воскликнул:

   - Ты ли это, Алексей? Что сделалось с тобой? Как ты изменился!

   Поля прослезилась. Она угадала, что именно так изменило бедного Алексея. Но и она, в свою очередь, была только тенью прежней веселой девушки, полной жизни, улыбавшейся и весело бегавшей по Карлинскому саду. Исхудалая, с провалившимися и сверкавшими лихорадочным огнем глазами, она похожа была на цветок, свернувшийся от жара, и хоть на лице ее оставались еще следы жизни и сил первой молодости, но видно было, что этот цветок засох и умер от недостатка того, что должно было живить и поддерживать его. Печальная и равнодушная, Поля всматривалась в черты Алексея и читала в них свою собственную историю.

   - Бедный! - воскликнула она. - И ты, и ты в свою очередь был убит... Но это неизбежная участь всех, кто сближается с ними.

   - Я был болен, - возразил Алексей. - Не знаю, каким чудом я остался жив... и... покинул Карлин.

   Слезы навернулись на глазах его.

   - Мы ничего не слыхали, - произнесла Поля, - но, думая о тебе, я предчувствовала конец драмы... У них все оканчивается таким образом... И твое счастье не могло иметь другой развязки.

   Алексей взглянул на Юстина - и он также не был прежним поэтом, верующим в свои песни и будущее: страдание разбило его и склонило к земле. Бледная улыбка мелькала на устах Поддубинца, на глазах показывались слезы, взоры блуждали...

   - Ты не забыл нас, - сказал он, - да наградит тебя за это Бог! Садись и прежде всего рассказывай, что случилось с тобой.

   - Ничего не знаю и ничего не буду говорить о себе, - отвечал Алексей. - Я приехал посмотреть на вас, а не для того, чтобы сообщать вам печаль свою... В один вечер я лишился чувств и долго пробыл в таком положении, наконец встал, но, как видите, стариком, убитым болезнью...

   - Что нового в Карлине? - с беспокойством спросила Поля.

   - Уже давно, давно я не был там. Мы разошлись, - прибавил Алексей, потупя голову, - и больше не видимся...

   Юстин незаметно удалился, потому что не хотел препятствовать разговору жены, всматривавшейся в Алексея, но не смевшей спрашивать его. Поэт видел, что при нем бедная Поля будет стесняться, и хотел дать ей свободу.

   - Говори прямо, говори откровенно! - сказала сирота. - Юстину все известно, я открыла ему тайну. Он знает, кого я люблю, и жалеет меня... Говори об Юлиане.

   - Но что я могу сказать о нем? Разве то, что он живет весело и женится...

   Поля горько улыбнулась.

   - На ком? Разумеется, на богачке?

   - На Зени Гиреевич.

   - Сказывают, что она хорошая музыкантша?

   - Не знаю, не слыхал...

   - А как поживает Анна? - спросила Поля, пристально всматриваясь в Алексея. - Как поживает Анна?

   - Анна, - отвечал молодой человек, пытаясь скрыть свое волнение, - Анна идет замуж за...

   - Альберта? Не правда ли? Я предчувствовала это... Наконец и ее сердце забилось! Она любит!.. Счастливица!

   Потом, схватив Дробицкого за руку, Поля произнесла с глубоким волнением:

   - Друг! Кто из нас угадает, почему Бог дает одним незаслуженное счастье, а на других посылает непонятные испытания? Пан Атаназий говорит, что все это происходит по законам правосудия... Тайна судеб наших откроется в другом мире... В самом деле, без будущей жизни, дополняющей бедную долю нашу, мы ничего бы не поняли здесь и были бы поставлены в необходимость сойти с ума... умереть с отчаяния... Вижу, что и ты, подобно нам, страдаешь, влачишь за собой тяжкие оковы... Как хотелось бы облегчить их... Взгляни на небо... Когда угаснут призраки молодости, тогда уже ничего нет на этой бедной земле... решительно ничего... Тогда мы видим перед собою огромное кладбище всего святого, прекрасного, любимого нами. Невидимая рука открывает хранящиеся в могилах кости и прахи, и мы поочередно видим в гробах: нашу любовь в белом саване и с зеленым венком... веру в людей, надежду на жизнь, друзей... На каждой могиле цветут невидимые наши лилии для последующих поколений, на каждой читаем ужасное: "Навеки!" и вместо Dies irae только насмешливая улыбка летает над черным кладбищем...

   С этими словами Поля вдруг отворотилась, чтобы скрыть свои слезы и бросилась к открытому фортепиано. Ее руки с лихорадочной нетерпеливостью коснулись немых клавишей и с диким восторгом заиграли... известный вальс Штрауса, которому кто-то в насмешку дал название: "Жизнь-танец, танец-жизнь"...

   - Не играй, ради Бога, не играй этого! - воскликнул прибежавший с крыльца Юстин. - Ведь ты знаешь, как этот вальс расстраивает тебя... Поля, бесценная Поля!.. Прошу тебя...

   Музыка умолкла. Вскоре зажгли огонь - и Юстин остался в комнате, стараясь навести разговор на менее печальные предметы.

   Поля молчала, потому что уже все вылила из души своей, равнодушно слушала рассказы Алексея и старалась принять на себя спокойное выражение, так как глаза мужа ни на минуту не сходили с нее. Но, когда и Дробицкий также замолчал, она шепнула ему:

   - Говори еще... говори о них больше.

   И таким образом, освоившись с собой, излив первую скорбь, старые друзья до глубокой ночи менялись печальными речами. Алексей хотел слушать песни Юстина, спрашивал его о прежних мечтах и планах, но пусто было в груди поэта: теперь наполняли ее только глубокая печаль, испытанный обман и самое искреннее сострадание. Уже ничто не занимало молодого человека, как прежде: ни свет, ни люди, ни природа, ни история. Он забыл все это для угасавшей на его глазах несчастной Поли.

  

  

   В Ситкове происходила страшная суета по случаю домогательства Карлинского получить руку Зени. Его услужливость и внимание к родителям и панне с каждым днем выражались очевиднее, а между тем судьба единственного детища чрезвычайно занимала Гиреевичей, желавших для нее самой блистательной партии. Имя Карлинских, их связи, имение, по-видимому, еще огромное и следы величия, так резко бросавшиеся в глаза, все говорило в пользу Юлиана. Несмотря на то, граф Гиреевич колебался: он слышал, что Карлинские обременены долгами, и положительно знал, что они постепенно упадают, что президент был в довольно затруднительном положении, а пан Атаназий еще беднее, потом он боялся, что и Юлиан пойдет по следам своих предков. Графиня прямо держала сторону Карлинских, хотя по словам ее, он и Зени были очень молоды, и притом ей хотелось еще видеть со стороны Юлиана более доказательств чувствительности. Но все эти соображения родителей уничтожались волей избалованной, самовольной и уже занятой прекрасным молодым человеком дочери. Посещение Карлина, важность старинного дома, аристократический прием, следы величия и древности произвели сильное впечатление на Зени: она питала в душе желание быть госпожою местечка и жить в замке. Юлиан также очень понравился ей - и она прямо объявила, что охотно примет его предложение.

   Юлиан казался счастливым и составлял планы супружеской жизни. Молодые предполагали немедленно ехать за границу. Зени хотела взять несколько уроков у Тальберга, Листа и Прюдана, потому что серьезно воображала в себе гениальные способности к музыке. Юлиан мечтал о Париже, Неаполе, Швейцарии и минеральных водах, где так хорошо проводят время. Но по временам, заглядывая в глубину своего сердца, нечаянно встречаясь с воспоминаниями о Поле и сравнивая теперешние чувства с теми, какие он питал к бедной девушке, Юлиан не мог обманываться в характере настоящей привязанности. Она была холодная, искусственная и требовала тысячи подкреплений, чтобы существовать долгое время. Без миллионов, без надежды вояжировать, Зени была для него самой обыкновенной девушкой. Единственную прелесть составляла в ней свежесть молодости, что же касается ума и сердца, то Юлиан вовсе не знал о них. Да и кто знает в этом отношении молодую девушку, если она сидит в салоне всегда с матерью, а поговорить с ней наедине можно только отрывочными фразами? Если в вас нет чувства ясновидения, то из чего можете вы заключить, какие неразвитые и спящие семена заключаются в душе девушки? А если еще улыбка увлекает вас, если вы замечаете искру чувства, расположения и внимания к вам, то вы уже ослеплены в полном смысле этого слова!

   Впрочем, Юлиан был уверен в своем будущем счастье...

   Дядя чрезвычайно радовался такой счастливой перемене в племяннике, обнимал его постоянно крепче, любил сильнее и, одобряя наклонность Юлиана следовать его советам, обещал ему блестящую будущность.

   Полковница, как посторонняя свидетельница домогательства Альберта и видов Юлиана, готовилась почти ссориться за детей своих, если бы президент вздумал препятствовать их счастью. Она вскоре заметила склонность Анны к Замшанскому, но изнеженная, расхваленная панна Гиреевич со своей виртуозностью, миллионами и властью над родителями не слишком нравилась ей.

   Президент сватал ее - и одно это уже охлаждало мать. Она имела основание думать, что Зени, привыкшая играть в своем доме главную роль, и в Карлине никому не захочет подчиняться и заставит всех служить себе. Но для пани Дельрио чувство всегда стояло на первом месте, она готова была пожертвовать всеми опасениями, если только Юлиан скажет, что питает привязанность к Зени. Допросив сына, она замолчала и не смела напрасно стращать его, так как ясно видела, что ее предостережения ни к чему не послужат. Юлиан, секретно поговорив с будущей своей женой и узнав ее мысли, наконец поехал с президентом к ее родителям и сделал формальное предложение.

   Излишнее дело описывать страшный испуг и ужасный вой, поднявшийся в Ситкове, когда Гиреевичи, спросив дочь, узнали, что она, со своей стороны, соглашается на предложение и хочет выйти замуж. Зени была душой дома, родители жили только своей дочерью и не могли представить, что будут делать, когда она покинет их. Гиреевич почти занемог, графиня упала в обморок и почувствовала спазмы, у Зени глаза были также красные, но, кажется, из одного приличия, потому что она с невинной кокетливостью глядела на Юлиана.

   - Но что мы будем делать одни? Кто утешит нас? - восклицал граф. - Нет, мы не можем и одного дня прожить без милой дочери!

   - Ведь Карлин недалеко от Ситкова, - возразил президент. - Мы будем составлять одно семейство, попеременно жить вместе и там, и здесь...

   - Ни я, ни жена моя не проживем без нее! Нет! - восклицал Гиреевич, ломая руки.

   - Милый граф! Рано ли, поздно ли, но вы должны будете выдать дочь свою замуж...

   Родители потребовали, чтобы молодые жили в Ситкове, потом предложили другие условия в подобном роде, спрашивая обо всем Зени, наконец постепенно делали уступки - и в тот же день совершено было обручение: со стороны Карлинских дорогим перстнем, оставшимся после прадеда, а со стороны Гиреевичей - старинным обручальным кольцом с солитером, которое, по преданию, принадлежало Марии Стюарт, - на что имелись свидетельства с печатями, прибавлял Гиреевич, с печатями!!

   Тихий поцелуй, сорванный с губок Зени в углу гостиной, был самой важной печатью этого памятного дня. Вечером дан был приличный концерт. Виртуозка играла живо, весело, с вдохновением - и своей игрой привела Юлиану на память Полю... Гиреевич был в полном восторге. Он клялся, что Зени еще никогда не играла так, плакал и обнимал ее, а мать со слезами целовала голову и руки дочери... Юлиан также был взволнован, президент, не имея понятия о музыке, делал, что мог, но родители Зени сочли его необыкновенно холодным, потому что он не воздавал должной чести их божеству.

   Свадьбу назначили через полгода, потому что надо было сделать пышное, но, по возможности, дешевое приданое, а на это требовалось немало времени. На другой день после обручения, занятый разными хлопотами Юлиан припомнил себе, что он совсем забыл дядю Атаназия и не попросил у него благословения... Надо было немедленно ехать в Шуру, и президент, со своей стороны, торопил его, вместе с ним хотели отправить и Анну, но мать не пустила ее.

   Молодой Карлинский почти со страхом подъехал к жилищу дяди. Хозяина он встретил в длинной аллее, ведущей прямо к дому. Старец с палкой возвращался из Гор и, здороваясь с племянником, упомянул о поэте и Поле, не зная, как сильно поразит его этим...

   - Иду из Гор от Юстина и Поли, - сказал он. - Что-то не везет им счастье, червь точит эту молодую и прекрасную чету. Решительно не понимаю их... Приехали со слезами и теперь сидят дома, задумчивые, и страдают, как будто уже разочаровались друг в друге. Вот каково человеческое счастье! Почти не попробовали его, а уже во рту стало горько.

   Юлиан покраснел, смешался и поспешно отвечал дяде:

   - Не станем говорить о них... Сегодня больше, нежели в другое время, я боюсь печальных предвещаний для моей будущности...

   - Так ты думаешь о будущем? Слава Богу! - перебил Атаназий. - А мне президент наговорил тут о каких-то планах насчет твоей женитьбы... Да еще на ком? На дочери Гиреевичей! Ты очень молод для женитьбы, притом еще не имеешь цели в жизни и, наконец, должен сознавать обязанности своего звания. До сих пор ты ничего не сделал ни для общества, ни для себя, ни для нас, следовательно, имеешь ли право думать о женитьбе?..

   - Милый дядюшка! - отвечал Юлиан, постепенно приходя в большое замешательство. - Что же можно сделать в теперешние времена?

   - Все! Во-первых, быть полезным гражданином, во-вторых, избрать себе дорогу, предположить цель... Но прежде всего и главным образом, образовать в себе духовного человека... Ты колеблешься, до сих пор не сделался никем и ничем, доброе, любимое дитя мое!.. И остаешься еще ребенком, каким был в колыбели, но я не хочу, чтобы ты остался таким навсегда...

   - Увы, во мне нет сил быть чем-нибудь больше, - вздохнул Юлиан, - и я поневоле должен запереться дома...

   - Можешь и дома трудиться, размышлять... Только обрати взоры на будущую жизнь и сообразуй с ней настоящую. Ты - Карлинский! Без слез, даже с душевной радостью я увидел бы тебя умирающим для какой-нибудь великой идеи, мучеником, апостолом, исповедником, юродивым, но без скорби не сумею смотреть на тебя в то время, когда ты запрешься в холодную скорлупу черепо-кожного животного... или сделаешься червяком, держащимся на засохшем листочке.

   Юлиан уже не знал, что говорить далее и решился прекратить затруднительный разговор искренним признанием в том, что уже было сделано. Потупя голову, он произнес:

   - Дядюшка! Простите меня! Худо ли, хорошо ли, но я сделал решительный шаг: я люблю и уже обручился... Через полгода назначена свадьба...

   - Ох, это худо, очень худо! - воскликнул Атаназий, отступив от племянника. - Следовательно, ты погиб, а с тобой и все мы погибли... Теперь придется ждать нового поколения - разве оно не принесет ли нам новой надежды... И всему причиной президент! Но на ком ты женишься? На дочери Гиреевичей? Проклятая корысть! У них деньги выше всего на свете.

   - Я знаю, что в глазах ваших я представляюсь безумцем! - прибавил он, спустя минуту. - Мои советы вовсе не заслуживают вашего внимания, только из вежливости и, может быть, из милости вы приходите известить меня уже о решенном деле! Напрасно я истощался в советах... Напрасно! Падение было неизбежно... И вы падете! Но я большего надеялся от тебя, милый Юлиан, и мое сердце жестоко страдает. Подобно всем нашим паничам, ты в скором времени сделаешься бесполезной и холодной куклою... Анну вы отдаете другому такому же человеку без сердца, он умеет прекрасно болтать и проговорит всю жизнь, потому что в нем нет ни веры, ни энергии для деятельности. У Эмилия отняли друга... Так уж больше ни о чем не советуйтесь со мной, не ездите к старому безумцу... Незачем! С горестью в сердце, всегда полном любви, я пропою по вас Requiem aeternam. Ни богатство, ни связи, ни светское остроумие не спасут вас от падения... Вы падете! Непременно падете! И мои глаза закроются, и некому будет даже оплакивать вас!

   Юлиан не ожидал такой силы чувства в своем дяде. В испуге он стоял, потупя голову и не зная, что сказать. Но вдруг он почувствовал себя в дрожащих объятиях старца, и горячая слеза капнула ему на голову.

   - Свершилось! - проговорил ослабленный Атаназий тихим голосом. - Свершилось! Более я не стану упрекать. Да благословит тебя Бог и да отвратит от тебя гнев свой!

   Атаназий отер глаза и начал говорить как будто самому себе:

   - Напрасные усилия. Другие времена, другие потребности, другой характер современности! Надо отказаться от родовых предназначений... Теперь Провидение призывает других деятелей в виноградник свой, всемогущая десница Божия, как в первые времена христианства, нисходит теперь на бедных рыбаков, на мытарей, простой народ... а мы сделались недостойны выбора, нас удалили от мученичества и обрекли на участь животных, объедающихся у корыта... Ах, прекрасно, величественно было наше прошедшее, но оно умерло и никогда не воскреснет... Так сложим в костер все эмблемы прежнего величия, покроем саваном и на веки забудем их... Мы уже не в силах носить на себе эти великие знамения... они гнетут нас к земле...

  

  

   Дробицкий несколько дней прожил в Горах. Поля напоминала ему Карлин, а ее положение возбуждало в нем самое глубокое сочувствие и даже вдохнуло в него неожиданную силу. Он не мог равнодушно смотреть на сироту, добровольно умиравшую от горести, и на убитого тоской Юстина и стал думать, чем бы помочь им. О самом себе он уже не заботился, но хотел спасти Юстина и Полю. Первый раз после болезни он почувствовал в себе желание деятельности. Поэт, как бы предчувствием угадав в Алексее друга и помощника, часто оставлял его наедине с Полей, и в подобные минуты бедная сирота изливала перед ним горькие воспоминания об Юлиане и Анне. Она также поняла сердце своего друга... Раз они вышли вдвоем под старые липы, окружавшие дом. Вдали сидел Юстин - точно статуя, и, устремив глаза на воду, мечтал не о великой поэме, потому что она улетела из убитой души его, но о своем великом несчастьи. Алексей указал Поле на задумчивого поэта и произнес:

   - Посмотри - это твоя работа! Жизнь улетела из него... Источник счастья высох, ты пожертвовала им для Юлиана... и теперь не хочешь заплатить ему за эту жертву...

   - Чем? - спросила Поля. - Что у меня есть, кроме слез?

   - Надобно скрыть слезы и перестать плакать. Ты обязана жить для него, возвратить ему здоровье, поднять его и помирить с жизнью...

   - Но посмотри на меня! Где силы? Где отвага? Я хочу смерти...

   - И его хочешь положить вместе с собой в могилу? Поля, это - эгоизм, это недостойно тебя и твоего великого сердца! Трудись, молись, напрягай силы, и вы оба встанете... Не говорю, что ты будешь счастлива, знаю, что есть чувства, отравляющие всю жизнь, но ты, по крайней мере, будешь спокойна, если спасешь его... Принеси еще одну жертву, возвратись к жизни для него... скрой тоску свою... Бог даст тебе силы!

   Поля расплакалась, схватила руку Алексея и с глубоким чувством пожала ее.

   - Благодарю тебя, - сказала она. - Значит, ты считаешь меня лучше, сильнее и чем-то выше, нежели я на самом деле. Но ты не знаешь меня... первая любовь все унесла с собой!

   - Не будем говорить о ней. Человек, вдохнувший эту любовь, не стоил ее. Ты больше обязана Юстину, нежели ему. Юстин имеет право роптать на тебя и проклинать судьбу свою, он был обманут и принесен в жертву для Юлиана... Ты разрушила его будущность. Но посмотри - жалуется ли он, проклинает ли убийцу? Он молчит, плачет и думает о тебе, потому что любит тебя, твой долг вознаградить его за это...

   Поля задумалась.

   - Нет, не могу! Первый обман совершенно истощил, унизил меня, - и я не найду в себе силы обмануть другой раз... хоть бы даже для его счастья...

   - Сжалься над ним! - прошептал Алексей.

   При этих словах они подошли к пруду, где на берегу сидел Юстин. Поля незаметно отошла в сторону и оставила друзей одних. Однако Алексей успел заметить на лице Поли какую-то серьезную задумчивость, происходившую вследствие внутренней борьбы... Семя было брошено, - и Алексей не сомневался, что оно взойдет.

   Необходимо было оставить супругов наедине, и спустя несколько часов Алексей поехал домой с чувством душевного спокойствия от мысли, что его посещение принесет пользу страдальцам.

   Между тем в Жербах мать очень беспокоилась о сыне и при встрече с ним искала на его лице последствий поездки и следов душевной борьбы. Спокойствие просветлевшего лица сына очень обрадовало матушку. Она только взглядом спросила Парфена: не заезжали ли они куда-нибудь в другое место, но тот ответил отрицательным киванием головы... Эта поездка была для Алексея в полном смысле спасительным лекарством. Теперь он думал о Юстине и Поле и ожидал для них счастья, которого не вкусил сам. Но что Алексей делал для друзей своих, то же самое Юноша старался сделать для него...

   Алексей ничего не делал, целый день сидел запершись в комнате своей, иногда брал в руки книги, тосковал, вздыхал, но ни мать, ни брат не могли убедить его приняться за что-нибудь, сделаться повеселее, заняться хозяйством или избрать себе какое-нибудь другое поприще... Алексей отвечал им равнодушием или молчанием, избегал их и, выслушивая искренние советы, не мог и не хотел исполнять их.

   Таким образом прошло довольно времени - и бедная мать, видя, что суровость ее не приносит никакой пользы и только лишь раздражает сына, стала уже ласкать его - как будто еще больного, наконец обратилась за советами и помощью к Юноше, потому что это был единственный друг, которому она могла во всем открыться.

   - Да что я могу сделать? - возразил граф. - Единственный врач его болезни - время... Разве я мало говорил с ним? Но все мои слова пристают к нему, как горох к стене...

   - Испытайте другие средства! Делайте, что угодно, только возвратите мне сына!

   Старик покачал головой и больше не говорил ни слова. Он долго размышлял, чем бы помочь Дробицкому, но ничего не мог придумать.

   Напрасно граф старался унизить Анну в глазах Дробицкого, открывая смешные стороны в Альберте и выводя невыгодные заключения из того, что она могла полюбить такого человека. Эта слабость представлялась Алексею тем натуральнее, что происходила вследствие благородных инстинктов Анны, обманутых только искусной комедией.

   В Карлине совершенно забыли Дробицкого. Один Эмилий хорошо помнил, как объяснял он домашним, своего друга, отца, благодетеля и с беспокойством порывался к нему. Президент всеми средствами удерживал его. Анна, а по любви к ней и Альберт, старались заменить Эмилию Алексея, но Эмилий почувствовал к Альберту сильную антипатию, и, хоть не так резко выражал ее, как в прежнее время, однако нерасположенность его к Замшанскому была слишком очевидна.

   Эмилий каждый день просил у сестры и брата позволения съездить в Жербы и беспрестанно указывал на эту деревню, зная, что там жил Алексей. Президент велел наконец сказать Эмилию, что Дробицкий рассердился на них и не примет его, но это еще более раздражало глухонемого: он непременно хотел извиниться перед Алексеем и опять пригласить его в Карлин. Анна, всегда красневшая при воспоминании о Дробицком, напрасно старалась внушить брату, что он требует невозможного.

   Эмилий качал головой и не мог понять этого.

   Но когда брат и сестра, дядя и мать наотрез отказали ему в удовольствии видеть любимого Алексея, тогда несчастный стал каждый день просить и умолять своего надзирателя секретно съездить в Жербы.

   Старик Антоний плакал и утешал его обещаниями, но не смел исполнить их.

   Президент, Анна и Юлиан, выведенные из терпения ежедневными настояниями глухонемого, служившими для них упреком совести, наконец в один день позволили ему ехать в Жербы. Эмилий обезумел от радости. Забрав книги с картинками, все детские игрушки, нарвав в саду и в оранжерее любимых Алексеем цветов и желая, по возможности, свезти к нему все свои вещи, он выбежал из комнат и стоял в конюшне, понуждая скорее запрягать лошадей. Старик Антоний едва мог остановить его от решимости отправиться пешком, так как, собрав свои вещи и указывая на Жербы, глухонемой хотел бежать туда, не ожидая лошадей. Он сел в повозку с задумчивой улыбкой и во всю дорогу выражал жестами, как ему хочется скорее приехать в деревню и обнять Алексея.

   Дробицкий также грустил об Эмилии, но вовсе не ожидал его к себе. Поэтому, когда, услыхав стук экипажа, он выбежал на крыльцо и Эмилий бросился ему на шею, плакал от радости и покрывал его поцелуями, тогда Алексей сам расчувствовался почти до слез, потому что испытал в эти минуты самое чистое, святое удовольствие...

   Поздоровавшись с Алексеем, Эмилий схватил цветы, собрал свои книги и сам снес их в комнату. Между тем на лице его выражалось и удивление: привыкнув к замку и прекрасному карлинскому саду, он не мог понять дома, крытого соломой и маленькой комнаты друга... Он с нетерпеливым любопытством осматривал жилище Алексея, наконец сел и начались расспросы.

   - Почему у тебя нет замка и прекрасных комнат?

   - Потому что я беден, - отвечал Алексей.

   Эмилий не мог хорошенько понять бедности, и Алексею пришлось долго объяснять ему значение этого слова. Потом Эмилий спросил:

   - А я богат или беден?

   - Вы богаты...

   - В таком случае, я могу поделиться с тобой, - сказал Карлинский.

   - Ты думаешь, что мне нужно это? Богатство не дает счастья... В этом домике, где я родился, мне так же хорошо, как тебе в Карлине...

   Далее глухонемому хотелось узнать: почему Алексей оставил их и почему не приезжал в Карлин? Трудно было сказать ему всю правду или обвинить кого-нибудь - и Дробицкий отделался от него общими местами.

   Старушка-мать пришла посмотреть гостя и хоть была не слишком чувствительна, однако расплакалась, увидя в первый раз человека, лишенного слуха и дара слова и таким образом совершенно отделенного от внешнего мира. При взгляде на нее Эмилий сначала как будто испугался и боязливо всматривался в Дробицкую, потом начал улыбаться и велел сказать, что любит ее.

   Алексей забавлял Эмилия, как ребенка, и очень рад был приезду несчастного, потому что во всем Карлине только он остался верен старому другу.

   Уже смеркалось, но Эмилий не хотел ехать назад, указывал на софу, где он мог спать и посылал Антония в Карлин одного, целуя и упрашивая старика, чтобы тот позволил ему остаться в Жербах. Но как президент строго наказал сегодня же возвратиться домой, то необходимо было ехать... Эмилий умолял Алексея побывать в Карлине и назначил место свидания в саду, если он хочет избежать встречи с другими лицами. Жалко было отнять эту надежду у несчастного, но возможно ли было осуществить ее?

   - Приезжай ко мне, я не могу быть там! - отвечал Дробицкий.

   Эмилий расплакался, как ребенок, и его насильно посадили в повозку, даже старуха Дробицкая была взволнована этой картиной... Эмилий почти помирил ее с Карлином.

  

  

   Через несколько недель после визита в Горы Алексей, побуждаемый желанием вырваться из своего оцепенения и неподвижности, сильно беспокоивших мать и друзей, опять поехал к Юстину. Его влекли туда любопытство и предчувствие, что усилия его не будут напрасны. В самом деле, он нашел в Горах большие перемены. Юстин выбежал к нему с лицом почти прежним - веселым и воодушевленным надеждой. Поля сидела у фортепиано и занималась музыкой, сделавшейся ее единственным удовольствием. Юстин шепнул гостю, что надеется на выздоровление жены, что она принялась за дела и возвратилась к жизни.

   Так было в самом деле, но Алексей не заметил никакой перемены на лице несчастной жертвы: желание счастья обманывало Юстина. Правда, на щеках Поли был румянец, в глазах блеск, на устах улыбка, но она показалась Дробицкому гораздо хуже, чем в первый визит: ее истощение было очень заметно, а убийственная болезнь еще заметнее...

   - Видишь, - почти весело сказала она, подходя к Алексею и подавая ему руку, - я послушалась тебя, тружусь, развлекаю Юстина, забочусь о нем, хлопочу в хозяйстве и в самом деле теперь мне лучше, гораздо лучше! Я спокойна... а ты?

   - Я, - отозвался Алексей, - как видишь, еще держусь на ногах... живу...

   - Ты нисколько не поправляешься.

   - Со временем поправлюсь, - с горечью проговорил Алексей.

   Больше всего обрадовало Дробицкого состояние Юстина. Поэт возвратился к любимым занятиям: опять собирал песни и предания, опять мечтал о великой гомерической эпопее из славянских преданий, опять говорил о будущности и жил в облаках поэзии. Ему казалось, что Поля любит его, что они могут надеяться на счастливую будущность, что все старое навсегда забыто...

   Но не так было на самом деле. Поля еще раз с твердым самопожертвованием отреклась от слез и страданий, улыбалась, казалась веселой и спокойной, чтобы усладить несколько дней жизни своему бедному мужу. Алексей ясно видел положение дела, но обманывал себя той мыслью, что сильное напряжение воли часто производит чудеса, если оно соединяется с твердой решимостью, он полагал, что состояние Поли было только болезненным переходом и не понял рода этой болезни и сильного истощения. Между тем беспрестанная борьба с собой, внутреннее страдание и неутомимая деятельность, держа ее в постоянной лихорадке, уже произвели зародыш смерти... Дни Поли были сочтены, и иногда сирота предчувствовала близкую кончину, но молчала. Равнодушная ко всему и изнуренная страданиями, она хотела отдохнуть... хоть бы даже в могиле.

   Алексей уехал печальный и опять провел несколько месяцев в одних предчувствиях и догадках. Наконец письмо Юстина пробудило его. Поэт просил Дробицкого привезти доктора Гребера, потому что жена его немного ослабела и должна была слечь. Из письма поэта видно было, что он считал болезнь жены незначительной и неопасной. Алексей тотчас полетел в местечко и нескоро уговорил доктора ехать в Горы.

   Гребер теперь еще более имел практики у панов и почти исключительно занимался ими, утверждая, что хороший доктор должен специально посвятить себя известному классу людей, потому что каждый слой общества имеет свои болезни, следовательно, свою патологию и отдельную медицину. Впрочем, он согласился на усиленные просьбы Дробицкого только потому, что Поддубинец жил в сношениях с Карлинскими. Он потребовал только экипаж на рессорах и другие удобства, потому что уже привык к ним или, вернее, притворялся привыкшим, в той уверенности, что изнеженность сообщит ему вид человека высшего света.

   Поздно вечером они приехали в Горы. Юстин встретил их на крыльце со спокойным и даже веселым лицом.

   - Как здоровье Поли? - спросил Алексей.

   - Теперь хорошо, исключая маленькой слабости.

   Когда Гребер вышел из комнаты больной и попросил чаю, Алексей очень испугался мрачного выражения всегда равнодушной и улыбающейся физиономии доктора. Юстин был в другой комнате.

   - Что скажете о болезни? - тихо спросил Дробицкий. Доктор пожал плечами и отвечал:

   - В последней степени чахотка! Через два дня она умрет, нет никаких средств спасти ее. Пропишу лекарство, но знаю, что оно не поможет... незачем было и звать меня.

   Дробицкий побледнел и сжал руки. К счастью, возвращающийся Юстин не заметил его движения. Поля приказала просить друга в свою комнату.

   Алексей в глубоком волнении вошел к ней и не знал, что делать. Приговор доктора тяжелым камнем давил его сердце.

   Поля сидела на кровати, немного склонясь на подушку, и была так прекрасна, как, кажется, не была во всю жизнь. Страдание не оставило на лице ее никаких следов истощения, потому что ее воодушевляла великая жертва, принесенная ею, только черты ее стали идеальнее, взгляд глубже, улыбка невиннее и прелестнее.

   Когда Алексей подошел ближе, она положила палец на губы и сказала тихим голосом:

   - Тс! Не говори ни слова Юстину. Хорошо, если мы сократим для него хоть один тяжелый день, а дни мои уже сочтены... смерть приближается с быстротой молнии, он пострадает и переживет ее. Бедный, благородный Юстин. Я знаю, что умру. Не понимаю, что происходит со мною, но чувствую недостаток жизненных сил, что-то быстро порывающееся к концу... какое-то нетерпение, поспешность...

   Она закашлялась и остановилась...

   - Завтра позови ко мне ксендза. О, если бы и он вздумал приехать сюда... Я могла бы, по крайней мере, сказать, что прощаю его!

   - Зачем? - воскликнул Алексей.

   - Правда, нет, нет, не нужно! Я не могу и не хочу видеть его! Это огорчило бы Юстина, но ведь ты скажешь ему когда-нибудь. Ах нет, и говорить не следует.

   Поля заплакала.

   - Завтра - ксендза, пожалуйста, друг! Конец может придти скоро, искра уже догорает... и погаснет... А ты?.. Как чувствуешь себя? О, худо! Худо! Так же, как и я! Скажи мне, ведь я все знаю!

   - Надо все забыть...

   - Да, счастливы те люди, которые умеют забывать, а я не могу! Каждый вздох напоминает мне о прошедшем, каждый звук. Ах, если б я могла еще раз видеть его и услышать, что и он простил меня... Если бы ты известил его!

   Алексей молчал.

   - Правда, это невозможно! - прибавила Поля, спустя минуту. - Как я смешна с подобными желаниями!

   Больная остановилась и, подвинувшись к Алексею, сказала еще тише:

   - Поручаю тебе Юстина. В первые минуты не дай ему освоиться с тоской... Надо сейчас же выжечь ее, как укус бешеной собаки, иначе она вопьется в сердце и сведет его с ума, как свела меня...

   - Разговор изнурителен и вреден для тебя, я пойду! - сказал Алексей, заметив усиливавшийся румянец на щеках ее.

   - Минутой раньше или позже, но я непременно умру... стоит ли думать об этом? О, если бы я знала, что увижу его, то дорожила бы жизнью! Но нет, ведь ты не привезешь его ко мне?

   - Не могу... Не имею возможности, - отвечал Алексей. - И для чего тебе видеть его?

   - Да, это невозможно! Однако так хотелось бы последний раз взглянуть на него, потом закрыть глаза, ничего больше не видеть и отойти к вечному сну с его образом...

   - Поля!

   - Нет, нет! Видишь, я молчу... и больше не скажу ни слова! Ты не позволяешь... О, ты жесток... и к себе, и ко мне. Но ты видел ее?

   - Кого?

   - Анну! Не видал? О, ты силен, ты крепок... Как я завидую тебе! Я отдала бы половину кратких дней моих, даже больше, только бы снесли меня туда, только бы я могла умереть там... под липами... Анна не имеет сердца!

   Больная договаривала эти слова со слезами. Но вдруг во всем доме поднялась суматоха, раздался стук экипажа. Юстин выбежал на крыльцо, и через минуту послышались шаги в смежных комнатах. Поля вскрикнула со свойственным больным ясновидением:

   - Ах, это она! Это она!

   Алексей в испуге вскочил с места, побледнел и оглядывался, куда бы уйти. Юстин подошел к кровати жены и сказал ей с улыбкой:

   - Поля, приехал гость! Панна Анна была в Шуре... Она узнала там о твоей болезни и приехала к нам... Позволишь ей войти?

   Поля задрожала. Ей пришел на память Карлин, но у нее перехватило дыхание, и, совершенно ослабев, бедняжка только указала рукой на двери.

   Алексей уже исчез... боковыми дверями он выбежал в сад, приказал запрягать лошадей и, хоть была ночь, отправился в Жербы.

   Анна, не хотевшая встретиться с ним, уже не нашла его в комнате Поли, потому, еще раз беспокойно оглянувшись во все стороны, она поспешно бросилась в объятия больной, так как давно хотела видеть свою подругу, но мать и президент не пускали ее. К счастью, Атаназий, понимавший вещи иначе, прямо сказал Анне, что она обязана ехать к больной, и потому, уполномоченная дядей, Анна в тот же вечер приехала в Горы.

   Долго не видавшись с Полей, Анна испугалась страшной перемены, какую нашла в ней. Но хорошенькая сирота, уже отерев слезы, с веселой улыбкой встретила подругу детства. Гостья и хозяйка долго молчали. Поля напрягала последние силы, чтобы не опечалить Анну и не отравить последней минуты свидания с нею.

   Живо посыпались вопросы и ответы. Анна прежде всего начала говорить об Юлиане, не воображая, что привезла с собой новую болезнь для умирающей.

   - Конечно, ты уже знаешь, - сказала она, - что Юлиан страстно влюблен...

   - Мы ничего не знаем здесь, - поспешно отвечала Поля. - Горы спят в безмолвных лесах. Никто не бывает у нас.

   - И уже обручен, - продолжала Анна. - Теперь он постоянно живет у Гиреевичей. Зени также влюблена в него, через несколько месяцев будет свадьба.

   Поля улыбнулась, хотя эта улыбка дорого стоила ей.

   - Невозможно представить себе более приличной, прекрасной и счастливой партии. Оба молоды... происхождение... состояние... вкусы - все превосходно сошлось у них. Президент устроил это дело. Я боялась, чтобы Юлиан не причудничал, но он только с самого начала был равнодушен, а теперь любит, ни о ком больше не говорит и не думает, как о ней, чрезвычайно весел... теперь ты не узнала бы его.

   - Да, я так давно не видала его.

   - Правда, ты имеешь полное право сердиться, что мы не навещали тебя, но мамаша, дядя, президент... потом беспрестанные гости. Может быть, ты знаешь, что и у меня есть надежды?

   Анна покраснела.

   - Да, слышала... жаль, что я так мало знаю его...

   - Но вот узнаешь. Он приедет к вам. Стыдно признаться тебе, но это человек, какого не случалось мне встречать в жизни... в полном смысле превосходный!

   - Так ты любишь, бедная Анна? - воскликнула Поля, не имея сил больше владеть собой. - О, дай Бог тебе счастья!

   - Еще не знаю, - прибавила Карлинская, - чем кончится это. Мамаша решительно на его стороне: она спрашивала меня, я призналась, что он мне нравится... президент еще не сказал окончательного решения. Юлиан любит его, как брата. Только дядя Атаназий, не знаю почему, не полюбил его. Но он такой добрый, не будет препятствовать.

   Разговор был неисчерпаем, потому что для Поли каждая малейшая подробность, переносившая ее в Карлин, была приятна и драгоценна. Она расспрашивала обо всем: о своей комнатке, о цветах, мебели, о жизни в Карлине, обо всем, что случилось после ее отъезда... она не вспоминала об Юлиане, но каждая мысль сироты относилась к