Гамсун Кнут - Женщины у колодца

остранного языка! Ничего возбуждающего, ничего выдуманного, всё тут так просто и ясно!

  

   [*] - Шлафрок (нем.) - мужская домашняя одежда наподобие халата, с отворотами и поясом с кистями.

  

   - Ах, это ты, Франк! Как мило, что ты пришёл! - сказал ему директор. - Знаешь ты эту книгу, дружище? Я её только что получил. Мне бы нужно было получить этот новый синтаксис до экзамена, но пришлось вернуться к старому руководству. Моя дочь почти целый год преподавала за меня французский язык, и я должен был подготовляться к экзамену. В нашей профессии всегда так: если некоторое время не упражняешься, то забываешь то, что знал раньше. Но зато, как приятно бывает снова погрузиться в эти знания, не правда ли? Какое наслаждение опять преклонить колени в священном храме науки и быть помазанным елеем божественной мудрости!

   Директор постарел за эти годы, но он остался всё таким же ребёнком, только седым и с выцветшими глазами, смотрящими через очки. Он был доволен Франком, слышал о нём до сих пор только хорошее и возлагал на него очень большие надежды.

   Старый филолог был очень скромным человеком. Жизнь придавила его и приучила к смирению. Он не имел возможности двигаться вперёд в науке и никогда не кичился своими знаниями в области филологии. Он не должен был заниматься исследованиями, а только учить других - учить для того, чтобы самому жить и дать возможность выдержать экзамен своим ученикам. Это было печальное существование, полное лишений и напряжённой работы. Но для старого учителя было утешением, когда он встречал светлые головы среди своих учеников и мог поддержать, как он это сделал относительно Франка, их стремление вперёд. Он рассказал Франку, что у него есть два новых ученика, таких же способных, как он. Франк теперь больше не нуждается в его содействии, и директор может отдать всё своё внимание другим способным детям.

   Франк ушёл от своего бывшего директора довольный и в повышенном настроении духа. Хотя Франк и не говорил ему, какую профессию он намерен избрать в будущем, но старый учитель почему-то был твёрдо уверен, что он выберет филологию. В сущности это было безразлично, лишь бы он много читал и учился, что он и делал теперь. Дома он поражал своей учёностью, прочитывая и переводя английские надписи на пустых консервных банках и коробках. Только однажды, когда он принёс пустую жестянку от консервов, на которой была английская надпись, и спросил их, как они думают, что там написано, мать, взглянув на жестянку, сказала: "Вероятно, лососина?" - "Да, - отвечал Франк, - но это не по-английски". Ему было досадно, что мать, которой была знакома эта надпись ещё с того времени, как она служила у Ионсена, прочла её по-английски: "Alaska salmon", и, таким образом, своими практическими познаниями посрамила его учёность. А отец, который был матросом и много знал, важно произнёс:

   - Аляска - это такая страна. Я же знаю, что такое Аляска!

   Но в других случаях Франк торжествовал и поражал родителей своими знаниями языков. Абель, сидевший тут же, скромно молчал и на одно мгновение его старший, учёный брат почувствовал к нему сострадание. Он только что вернулся домой и вовсе не хотел возвышаться перед ним и потому сказал ему:

   - Тут нет ничего удивительного, Абель. Ты знал бы столько же, сколько и я, если б ты учился!

   Абель только смущённо улыбнулся и покачал головой.

   Как-то вечером Оливер пришёл домой и после ужина Франк опять должен был демонстрировать свои познания в английском языке. Оливер пришёл в восторг и воскликнул:

   - Нет! Иметь такую голову на плечах, какую имеет его сын Франк - это лучше всего на свете!

   Почувствовала ли Петра ревность в эту минуту? Она вспыхнула и, задрав голову, возразила:

   - Твой сын?

   Оливера точно сразил удар. Он весь как-то съёжился и его жирные пальцы безжизненно остались лежать на столе.

   Но Петра спохватилась и пояснила:

   - Это ведь не только твой сын, а также и мой!

   Мало-помалу Оливер оправился.

   - Ну да, конечно. Кто же может в этом сомневаться? Он также и твой сын!

   К Оливеру опять вернулось его всегдашнее самодовольство. Он не хотел делать различия между своими сыновьями и потому, притянув к себе Абеля, сказал:

   - Да, мои мальчики, если мне удастся хорошо поставить вас в жизни, помочь вам приобрести полезные знания или же стать учёными, то обязанность моя будет исполнена. Больше я уже ничего не могу сделать!

   Но Франка не удовлетворяли такие демонстрации своей учёности в узких рамках собственного семейства. Он вытаскивал свои учебные книги и в особенности поражал их математическими терминами. Все смотрели на него, выпучив глаза.

   - Неужели вы всё это должны учить? - спросил его Оливер.

   - Да, мы всё должны учить! - отвечал Франк. Он уже далеко поднялся над своим общественным положением и окружающие его не понимали.

   - Наверное тут нет ни одной иностранной газеты, в этом городе? - спросил он Абеля.

   - Я не знаю, - отвечал Абель. - Но городской инженер получает газеты.

   - Иностранные? На иностранных языках?

   - Этого я не знаю. Но я видел норвежские газеты.

   - Норвежские? - с презрением заметил Франк. Однако, в этом маленьком прибрежном городке каждый понимал кое-что по-английски. Да и как могло быть иначе?

   Но Франк знал слишком много и потому ему не с кем было говорить. Он должен был сам себя спрашивать и сам себе отвечать, сам разговаривать с собой и молча верить. Иногда у него вырывался стон. Это был стон закованного в цепи.

   Абель был поразительно прост. Он мог взять книгу в руки и спросить брата:

   - Это что за книга?

   - Латинская книга. Ты этого не поймёшь.

   - А! Значит, она напечатана по-латински.

   Франк не отвечал ничего.

   - Не хочешь ли ты в воскресенье поехать с нами на лодке? - спросил его Абель.

   - А кто же поедет с вами?

   - Целое общество, - отвечал Абель, - Маленькая Лидия едет с нами.

   - Маленькая Лидия! - повторил насмешливо Франк.

   Удивительно глуп этот Абель! Он не чувствует никакого восторга, когда читает книги, и мыслит, как кузнец. Но Франк никогда не интересовался поездками на лодке, а теперь тем более, так как привык оставаться сам с собой. Он даже избегал общества Рейнерта, хотя они были оба студентами и раньше разгуливали вместе. Но Рейнерт слишком уж высокомерно и развязно держал себя на улице. Он носил пальто и на цепочке медальон напоказ и разговаривал, как совершенно взрослый мужчина. Однажды, встретив Фию Ионсен на улице, он поклонился ей и сказал какую-то любезность. Это было уже чересчур, и Фиа молча прошла мимо него. Франк стоял поблизости и Рейнерт хотел и его впутать, поэтому он громко засмеялся и нахально обратился к нему:

   - Видал ты, Франк?

   Франк тотчас же повернул домой.

   Нет, у него было другое дело! Он вовсе не имел намерения шататься с Рейнертом по улицам, раскланиваться с девушками и дамами и провожать их домой. Пустое развлечение! Вместо этого, он иногда шёл на верфь, к Генриксену, который питал большое уважение к такому учёному юноше, как Франк. Порою Франк ходил гулять со старшей из его дочек, Констанцией, и рассказывал ей про другой неизвестный ей мир, другие страны. Констанца была ещё маленькая девочка, но очень понятливая и с большим вниманием слушала его. Да, это были такие приятные прогулки! Франк держал себя у Генриксенов, как настоящий образованный и серьёзный молодой человек, с хорошими манёрами. Его товарищ Рейнерт был совсем другой. Он вёл себя легкомысленно и у него являлось порой желание громко засвистеть или запеть на улице. Но Франк воздерживался от всяких увлечений.

   В воскресенье Абель пришёл домой за своими сёстрами и ещё раз спросил Франка.

   - Что же, ты не едешь с нами?

   - Нет.

   - Мы берём с собой провизию, потом пристанем где-нибудь к берегу и будем танцевать. Мы взяли гармонику.

   - Нет! - категорически отказался Франк. Однако он долго смотрел им вслед, когда они ушли. Он чувствовал какой-то слабый огонек в своей душе, отражение внешней жизни. Бедняга с самого начала шёл по ложной дороге. Его пульс забился сильнее, его грудь дышала глубже и в его детском восемнадцатилетнем мозгу словно загоралось какое-то странное пламя.

   Бабушка его, сидевшая в комнате, была довольна, что он отказался ехать на лодке. Это был настоящий поступок будущего пастора! Ей было приказано не мешать студенту, когда он занимается, но она осторожно открыла дверь и принесла ему чашку кофе. Это было как раз кстати.

   - Ты хорошо сделал, что остался дома, - сказала она.

   - А что мне там делать? - отвечал он. Франк нисколько не сомневался, что он поступил правильно, оставшись дома. Но он ещё не знал, что только те не ошибаются, кто ничего не делает.

   И он снова уткнул нос в свои книги. Призыв к обеду вернул его к действительности. Но голода он не чувствовал.

  

   Возможно, что Абель сделал ошибку, устроив эту поездку на лодке. Маленькая Лидия не пришла и день был испорчен. Абель провёл целый день на зелёном острове, кричал и дурачился, забавляя других, но вернувшись домой, тотчас же отправился к маленькой Лидии, чтобы узнать, отчего она не явилась. Он не застал её дома. Она была у полицейского Карлсена и упражнялась в игре на рояле. На следующий вечер он опять пошёл к ней и опять не застал её. Дома были только её сёстры. То же самое было и на третий вечер. Но на улице он увидел маленькую Лидию и двух её подруг и с ними Рейнерта. Этот сын кистера всегда вертелся около девушек и Абель решил в душе, что надо спасти от него маленькую Лидию. Однако он вовсе не хотел опять идти к ней, о, нет! Он надеялся встретить её на улице. Но когда он и через несколько дней всё-таки не увидал её, то решил отправиться в знакомый ему задний дворик дома Иёргена.

   Маленькая Лидия вероятно даже поджидала его, потому что она ласково улыбнулась ему и сказала:

   - Ах, это ты, Абель?

   Это сразу обезоружило его и он робко стоял и смотрел на неё.

   - Отчего я не пришла в воскресенье? - отвечала она. - Я должна была играть на рояле и ты понимаешь, что я же не могла делать и то, и другое в одно и то же время!

   - Да, конечно, - согласился он.

   Но ведь она играла не целый день, а только вечером, хотел он сказать! К тому же она обещала его сёстрам придти и обманула. Как это объяснить?

   Маленькая Лидия сидела на плохонькой, узенькой деревянной скамейке и что-то шила или перешивала. Она подумала в эту минуту, с какой стати она позволяет так обращаться с собой! Этот ученик кузнеца и его сёстры воображают, пожалуй, что они равные ей? Ну, она им это покажет!

   - Мне ведь надо больше учиться, чем тебе, - сказала она. - Ты думаешь, легко учиться играть на рояли?

   - Но зачем же ты учишься? - спросил Абель.

   Ах, как он глуп! Зачем она учится? Да потому, что все люди лучшего круга учатся этому! Она училась танцевать, теперь должна учиться играть на рояли, вышивать и вязать кружева для своих рубашек. Её сёстры ведь тоже много учились. Они тоже были не первые встречные и не хотели унизиться. Они оставались дома и дожидались, что явится и посватается за них какой-нибудь штурман или приказчик. Так должны вести себя приличные люди.

   - Нет, я вот что хотел сказать! - начал Абель. - Ведь это бессмыслица учиться тебе играть на рояли: когда мы поженимся, то всё равно тебе нельзя будет применить своё уменье.

   Маленькая Лидия была поражена его дерзостью. С минуту она не находила слов. Потом воскликнула:

   - Поженимся? Я выйду за тебя замуж, я? Этого никогда не будет в жизни!

   Абель понял из её слов, что она ему отказывает, но он всё же остался стоять, точно пригвожденный к месту, и только угрюмо посматривал на неё. Но маленькая Лидия, находя вероятно, что она слишком резко обошлась с ним, и желая загладить, обратилась к нему несколько более дружеским тоном:

   - Ты можешь мне немного помочь и подержать эту складку на моём платье.

   Но Абель не двинулся.

   - Ты слышишь? - воскликнула она и кольнула ему ногу иголкой.

   Он подскочил, и, как это ни странно, не на шутку рассердился. Это удивительно! Он, так хладнокровно перенёсший укушение змеи и так часто ранивший свои руки в кузнице, вдруг вскрикнул от укола иголкой! И маленькая Лидия, заметившая это, захотела загладить свой поступок.

   - Слушай! Ведь Рейнерт настоящая обезьяна, неправда ли?

   Эти слова напомнили Абелю его долг спасти Лидию.

   - Да, - сказал он.

   - Он хвастунишка! - продолжала маленькая Лидия. - Но всё-таки он весёлый парень. И какие у него красивые кудри!

   - Значит, он тебе нравится?

   - Мне? Моя мать находит, что он выровнялся теперь. И притом он много учился.

   - Ха-ха-ха! - засмеялся Абель. - Пустяки! Он многому учился? Да я во сто раз больше знаю чем он, скажу тебе. Я знаю не то, что он, не то, что в книгах написано, но о других вещах я знаю гораздо больше.

   - Да, о других вещах! - повторила она насмешливо.

   - Да, и заметь себе это: во сто раз больше, чем он. И ты увидишь, он никогда не будет пастором. С ним будет то же самое, что с Франком. Он тоже никогда не будет пастором. Я тебе скажу, что ты глупа, если полагаешься на него. Он совсем не таков, как кажется.

   - Я ничуть не интересуюсь им, - сказала она.

   Абель почувствовал большое облегчение. Он хотел бы поцеловать её за это, но ведь нельзя же так вдруг наброситься на девушку и покрыть её поцелуями. Это трудно и требует известной технической ловкости и вот Абель, вместо этого схватил точильный камень, стоявший у стены, вынул его из стойки и, ради шалости, чтобы показать свою громадную силу, положил его на руки маленькой Лидии. Она подняла такой оглушительный крик и так стала ругать его, что он поторопился взять точило и водрузить его на место.

   - Свинья! - прошипела маленькая Лидия со злостью. - Как ты смел? Смотри, как ты выпачкал мою работу... моё свежевыстиранное платье!

   - Я отнесу его к колодцу, - смущённо предложил он.

   - Дурак!

   Он хотел её успокоить, наговорил о своих чувствах, о том, что он её любит! Он готов из любви к ней обойти все колодцы в городе! Она должна простить ему его глупую выходку.

   Маленькая Лидия встала, и, стряхнув песок с платья, опустилась на ступеньку лестницы с такой силой, что та затрещала. Абель опять стал оправдываться, но она ничего не отвечала ему и только бросила на него сердитый взгляд. Однако через несколько минут гнев её прошёл и она даже чуть-чуть улыбнулась.

   - Что ты хотел этим доказать, дурачок? - спросила она, смеясь.

   - Я не знаю, - отвечал он.

   - Отчего ты не садишься, слышишь? - спросила она вдруг и села сама.

   Но Абель не сел, а облокотился, возле неё, на перила. Она опять протянула ему складку своего платья, чтобы он держал её, пока она будет шить, и он повиновался.

   - Я думаю о том, не лучше ли мне остаться на всё время ученья у кузнеца, - сказал он. - Как ты полагаешь?

   - Я не знаю. А долго это продлится?

   - Нет, недолго. А тогда я могу получить кузницу за дешёвую цену, говорит Карлсен. Он мне в этом поможет.

   - Кузницу? А зачем она тебе? Ах да, ты будешь в ней ковать. Но разве ты хочешь остаться там навсегда?

   - Другая какая-нибудь работа тоже будет не лучше. Да и другие люди не кажутся мне лучше.

   - Но ты будешь всегда такой чёрный! - сказала маленькая Лидия.

   - А когда придёт время и мы женимся...

   - Из этого ничего не выйдет! - прервала она его решительным тоном.

   - Тогда этого хватит на то, чтобы иметь дом.

   - Никогда! - заявила маленькая Лидия.

   - Как так? - спросил он с недоумением.

   - Я не люблю тебя.

   Он посмотрел на её руки, на её лицо, и, подумав с минуту, сказал таким тоном, как будто бы уже всё было решено между ними:

   - О, это придёт!

   Но маленькая Лидия возмутилась, вырвала у него платье, которое он держал в руках, и сказала:

   - Ты должен бы стыдиться!

   Однако они опять помирились и заговорили о своих годах.

   - Боже, как ты преувеличиваешь! - воскликнула маленькая Лидия. - Ты полное ничтожество! Ты ведь только в позапрошлом году конфирмовался. Ты думаешь, я не знаю, когда ты родился?

   Абель рассмеялся.

   - Извини, маленькая Лидия. Когда я родился, то о тебе никто ещё и не думал. Что бы ни говорили люди, а всё так, мне уж не так далеко до двадцати лет. Ведь мне же лучше знать!

   - Ну! А я буду конфирмоваться весной, - сказала она.

   - Это хорошо, - проговорил Абель.

   - Хорошо? А почему?

   Абель не ответил. Он не решился ей сказать, что это хорошо потому, что тогда она будет свободна и может выйти замуж. Но он боялся рассердить её.

   - Ну вот, я кончила работу, - сказала она, вставая.

   - Тогда я уйду. Добрый вечер! - проговорил он, но тут же был настолько смел, что попросил у неё воды напиться.

   - Пойди туда, в дом, и напейся, - сказала она.

   - Нет, уж я лучше пойду домой и напьюсь, - возразил он.

   - Ни за что! - воскликнула она. - Я сейчас принесу тебе воды.

   Когда он напился, то они ещё поговорили немного, но прежде чем он ушёл, он несколько раз обнял её и поцеловал. И какие у этого помощника кузнеца необыкновенно ловкие и сильные руки! Абель размахивал ими, идя домой. У него точно выросли крылья. Он был избранник девушки и будущий владелец кузницы! Лучше всего ему хотелось побыть одному в эту минуту, но дома он нашёл посетительницу. В комнате сидела Марен Сальт.

   Все, кроме студента, были дома и уже успели переговорить о многом. Марен Сальт спешила. Ей надо было сделать в городе кое-какие закупки и тут у неё явилось желание навестить своих старых знакомых. Оливер тоже сказал ей несколько слов, пока она пила кофе и ела печенья.

   - Ты можешь, значит, уходить из дома? - спросила Петра. - Мальчик твой спит?

   - Нет, я не знаю. С ним Маттис, - ответила она.

   - Маттис?

   - Да. Я могу совершенно спокойно доверить ему мальчика.

   - Ты хочешь сказать, что Маттис нянчится с твоим ребёнком?

   - А почему же нет? Как же быть иначе? - возразила Марен Сальт. - Ведь мне нужно было выйти сегодня вечером и кое-что купить для дома, а Маттис остался. Он всегда это делает. Иначе невозможно.

   Оливер с важностью проговорил:

   - Я думаю, что Маттис возьмёт тебя, Марен, когда наступит такой день, что он захочет жениться.

   Марен Сальт было приятно услышать это, но Петра как будто почувствовала некоторую ревность.

   - Не думаю, - сказала она. - Впрочем, мне всё равно.

   - Ну, это было бы уж далеко не так глупо, - заметил Оливер, стоявший возле Марен. - У него был бы тогда сынок и он мог бы обучить его, когда настанет для этого время и затем передать ему мастерскую.

   - Ах, ведь мальчик только что родился! - возразила Марен. - А до тех пор ещё много воды утечёт.

   - Я бы хотела посмотреть на него, - сказала Петра, - Что, он уж вырос?

   - О да! Доктор говорит, что в нём заметна раса.

   Петра пристально взглянула на Марен.

   - Доктор сказал это? - спросила она.

   - Ну да. Что же тут особенного?

   Молчание. Петра немного подумала и потом проговорила:

   - Нет, тут нет ничего особенного. Доктор иногда говорит это. О моих детях он тоже сказал, что у них видна раса. Я не знаю, что это означает.

   Оливер снова заговорил:

   - Насколько я понимаю, доктор хотел только этим сказать, что ребёнок большой, крепкий и здоровый. Да, слава Богу, наши дети, все были крепкими детьми.

   - А какие глаза у твоего ребёнка? - спросила Петра.

   - Карие, - отвечала Марен.

   Петра как-то странно вспыхнула, словно опять её кольнула ревность и, не удержавшись, воскликнула:

   - Откуда ты взяла для него карие глаза?

   - Хе-хе! Это ты бы могла знать! - возразила Марен, кокетливо рассмеявшись.

   - Могу себе представить! - резко и с досадой проговорила Петра. - Он повсюду!

   Марен посмотрела на неё:

   - Как странно ты говоришь! На кого ты намекаешь?

   - Ах, ни на кого! Я ни про кого не говорю! - отвечала Петра.

   - И нечего тебе отгадывать. Всё равно ты не угадаешь!

   Марен произнесла это с лукавым, таинственным видом и замолчала. Ах, проклятая старая баба!

   Она делает вид, как будто сама ещё не решила этого вопроса, как будто у неё есть выбор и она не знает, на ком остановиться.

   - В кофейнике есть ещё кофе для Марен? - спросил Оливер.

   Налита была четвёртая чашка, и Марен выпила её. Разговор между тем не прерывался. Болтали о том, о сём, и Петра опять пришла в хорошее настроение. Она увидала, что у самой Марен карие глаза. Что ж удивительного, если её ребёнок наследовал их? Однако, у Петры как будто родилось какое-то подозрение, от которого она никак не могла отделаться.

   - Это всё-таки он! - сказала она. - Только теперь он был настолько хитёр, что взял женщину с карими глазами, для большей верности.

   - Не понимаю твоей глупой болтовни, Петра, - возразила Марен. - Должна прямо сказать тебе, что ты говоришь глупости!

   Петра была обозлена и поэтому она уже не в состоянии была соблюдать приличия в отношении гостьи.

   - Не думаешь ли ты, что он взял тебя по какой-нибудь другой причине, а не потому, что у тебя карие глаза? Нет, Марен, ты ведь должна понимать что ты уже не молоденькая!

   Когда разговор достиг этого пункта, то Оливер решил, что ему надо вмешаться, но, вместо этого, он взял свою шляпу и ушёл, захватив с собой Абеля. И вот пять женщин, старые и молодые, остались одни. Но взволнованная "Петра, конечно, не могла доставить своим присутствием удовольствия своей гостье, и Марен очень хотелось швырнуть чашку с кофе на пол. Но она удержалась и только проговорила глубоко обиженным тоном:

   - Я, конечно, уже не молоденькая, о нет! Но и ты, Петра, тоже уж не годовалый зайчик, помни это! И притом, ты ведь уже более, чем достаточно, получила от человека, с которым ты меня связываешь теперь в своих подозрениях.

   Но Петра заметила, что её девочки навострили уши, и поэтому она стала смеяться, чтобы выйти из затруднения, и воскликнула:

   - Я получила? Да я ни одного гроша не получила ни от кого другого, кроме как от своего собственного мужа, поверь мне! Да и за что же мне будут давать деньги другие мужчины? Слава Богу, нам хватает того, что зарабатывает Оливер.

   Конечно, это было сказано лишь для того, чтобы дать другой оборот разговору. Мало-помалу и обе спорящие матери успокоились и позднее заключили мир. Стали говорить о разных городских новостях и принялись за пятую чашку кофе. Женщины перегнулись через стол и, разговаривая, засматривали друг другу в лицо. В городе снова произошёл скандал - у Каспара, который работает на верфи. Он поколотил свою жену. Марен слышала об этом вчера вечером.

   Петра возмутилась.

   - Что же она сделала, жена Каспара?

   - Ах, вероятно это вышло из-за другого рабочего на верфи.

   - Посмел бы он тронуть меня рукой! - воскликнула Петра.

   - Но, во всяком случае, что за жена у него! - заметила бабушка. Она состарилась и кровь охладела у неё давно. - Что только она выделывала в том году, когда Каспар был в плавании! Она отправилась на иностранном судне и долгое время служила кельнершей [*] за границей.

  

   [*] - Кельнерша - служанка в отеле.

  

   - Это удивительно, что она не принесла ребёнка, - заметила Марен Сальт.

   - Почём ты знаешь, был у неё ребёнок, или нет?

   - Тогда бы у неё был опять ребёнок потом.

   - О, нет! - возразила Петра. - Она не из тех, которые рожают детей. Она может делать, что ей вздумается.

   Бабушка задумалась об этом давнем событии, о поездке молодой матросской жены за границу. Тогда в городе очень много сплетничали по этому поводу. А между тем у неё такой чудесный отец, кузнец Карлсен, такой добрый и почтенный человек! И всё-таки...

   - Да, всё так идёт в мире! - сказала Марен Сальт.

   Но у неё есть ещё в запасе и другие городские новости.

   - Младшая дочь Ольсена в середине прошлого месяца обвенчалась в Христиании, - сообщила она.

   - В Христиании? Почему же именно там?

   Так сообщалось в газете. Марен слышала, как это читали в лавке Давидсена.

   - Кого же она получила в мужья?

   - В газете сообщалось, что она вышла замуж за художника.

   - Это тот самый художник, который рисовал картины у Ионсена и у Ольсена, - объявили маленькие девочки. О, это они знали наверное, эти вострушки! От них, ведь, ничто не укроется!

   - Вероятно он происходит из богатой и знатной семьи, судя по тому, что говорил Давидсен.

   - Странно! Всё совершилось так тихо и никто не слыхал об этом ни слова.

   - Говорят, что невеста должна была обвенчаться как можно скорее, - сказала Марен многозначительно.

   - А! - воскликнули все и несколько минут молчали, размышляя об этом.

   - Да, все женятся и без конца изнуряют себя, - заметила Петра и снова вернулась к опасной теме разговора. - Ты, Марен, должна радоваться, что не вышла замуж.

   - Ещё не поздно, - сказала бабушка.

   - Петра думает, что поздно, - возразила обиженно Марен.

   Но Петра не хочет прекратить этот разговор.

   - Если я должна сказать тебе правду, - прибавляет она, - то, по-моему, ты давно уже выкинула всё это из головы. В сущности, сколько же тебе лет?

   - Столько, что я и сама не знаю, - отвечала Марен, вставая. - Но я засиделась, почти весь вечер сижу здесь! Премного благодарна за угощение и за вашу любезность. Не забудь, Петра, зайти ко мне, когда будешь проходить мимо!

   Нет, конечно, Марен была уже не молода. Но когда она быстро шла по улице и несла тяжёлые пакеты, как будто даже не замечая их тяжести, причём шаги у неё были такие лёгкие, как во время танцев, то, разумеется, никому бы не пришло в голову назвать её старухой. Впрочем, она и не выглядела старой. Её карие глаза были чистые и блестящие. Можно судить о том, какова была эта женщина, если она могла в таком возрасте родить ребёнка? Не говорите о Марен Сальт! Про неё ничего нельзя сказать дурного. А разве дочери Иёргена и его жена Лидия были лучше от того, что сидели дома и стремились возвыситься над своим положением? Разве лучше была Фиа Ионсен, которая рисовала сирень и с одинаковым выражением смотрела на мужчину и на дорожный столб?

   - Я долго пробыла в отсутствии, - сказала Марен, входя в комнату. Маттис ничего не ответил и по-видимому вовсе не был расположен ласково говорить с нею. Впрочем, он как раз в эту минуту напевал какую-то песёнку ребёнку и только что начал куплет.

   "Не попробовать ли мне задобрить его сообщением городских новостей? - подумала Марен. - Не рассказать ли ему про свадьбу в Христиании, или про то, что Каспар поколотил свою жену?"

   Но Маттис был не из таких людей, которые интересуются городскими новостями. Поэтому она ограничилась вопросом:

   - Он не спал?

   Маттис докончил куплет и только тогда ответил ей:

   - Нет, он спит, но ты его разбудишь своей болтовней.

   - Это не беда. Он должен получить грудь теперь, - возразила она.

   Странное зрелище: столяр Маттис сидит у детской кроватки и поёт!

   Он не знал, что ему делать от бешенства. Судьба сыграла с ним злую шутку. Он не успел отослать Марен Сальт из дома раньше родов и его выводило из себя, что он так попался. Чёрт возьми! Такая вещь случилась в его доме! Ну это долго не будет продолжаться, два-три дня и он её вышвырнет на улицу. Он крикнет ей: "Не забудь же взять с собой своё отродье!". Но дни проходили за днями и всё оставалось по-прежнему. Ему бы следовало помелом выгнать её, но куда же она пойдёт, да ещё с новорождённым ребёнком? Правда, это был крепкий мальчонка, с очень сильными лёгкими, но всё-таки...

   Столяр Маттис был добродушным человеком. Он позволил обобрать себя, взять пару дверей, отпустил на свободу молодую женщину, отнявшую у него золотое кольцо, и так далее. Правда, он сначала был взбешён, но потом примирился с этим. Впрочем, что же он мог тут сделать?

   Марен Сальт скоро опять была на ногах и принялась за свою работу. Ребёнок не был особенно в тягость никому и еды не требовал никакой. Он сосал грудь и спал в комнате матери, на её собственной кровати, следовательно, не отнимал места ни у кого. Маттис придумывал всевозможные основания не так уж строго относиться к его неуместному появлению на свет. Но летом, когда не так будет холодно и никто замёрзнуть не сможет, он, во всяком случае, выставит их за дверь! Тут уж ничто не поможет! Или, самое позднее, через два года, когда мальчик будет сам ходить...

   Маттис бранился и клялся, что ни за что и смотреть не хочет на ребёнка. Пусть он никогда не показывается ему на глаза! Но это трудно было осуществить. Случалось, что в то время, когда Марен бегала к колодцу, ребёнок поднял крик и самым бесцеремонным образом вынуждал Маттиса обратить на него внимание. Маттис скрежетал зубами от негодования, но ведь он был не каменный! Он заметил, что ребёнок умолкал, когда он говорил с ним, и успокаивался, слыша человеческий голос возле себя, поэтому он всё чаще и чаще разговаривал с ребёнком, чтобы успокоить его, и в конце концов стал петь ему песни. А когда ребёнок стал уже немного понимать и узнавал Маттиса, когда он подходил к нему, то Маттис кончил тем, что стал брать его на руки и носил по комнате. Этот крошечный мальчишка такой ничтожный и такой лёгкий, что его совсем не чувствуешь на руках! И Маттис носил его на руках, приговаривая: "Ну, замолчи же, не кричи так громко, а то услышат тебя в мастерской!". Он клал его на подушку, чтобы ему было мягко и тепло.

   - Ему холодно! - говорит он Марен.

   - Холодно?

   - Я не знаю, да и не хочу знать. Это не моё дело. Но ты не должна заставлять его голодать.

   - Он вовсе не голоден.

   - Уж не думаешь ли ты, что он плачет так себе, без всякой причины? И это мать!

   Но Марен пришла к заключению, что полезнее для неё не спорить с Маттисом.

   - Я сейчас покормлю его, - сказала она.

   - И покорми хорошенько! Он ни разу ещё не кричал так сильно.

   Маттис снова уходит в мастерскую, но он взбешён и ему стыдно, поэтому он оборачивается в дверях и говорит Марен:

   - Не воображай, что я всякий раз буду приходить к нему. Мне всё равно. Пусть докричится до смерти! Но мы не желаем слышать детский крик в мастерской, в моём собственном доме. Ты не можешь оставлять его кричать до смерти.

   В мастерской Маттис продолжал бранить Марен вместе с её ребёнком.

   - Что только не приходится переносить в своей жизни! - говорил он своему подмастерью. - Но это не может долго продолжаться. Я знаю одного, который не потерпел бы этого в своём доме. Если б не было установлено наказание за изгнание из дома! Но за это присуждают к наказанию и притом очень большому. Ты ведь это знаешь?

   Подмастерье ничего не слыхал об этом, но считает это вполне вероятным.

   - Да, очень большое наказание. Несколько лет! И я не хочу подвергать себя этому!

   Днём Маттис был занят особенной работой. Он делал маленькую детскую кроватку по частному заказу одной семьи из другого города. Он говорит, что мерка была ему дана. Кроватка будет очень хорошенькая, с решёткой и украшенная резьбой. И Маттис хочет выкрасить её белой краской, прежде чем отошлёт по назначению. Но забавно, что он постоянно ловит себя на том, что напевает детскую песенку во время работы. Эта проклятая песенка не выходит у него из головы. И ему даже кажется порой, что подмастерье втихомолку посмеивается над ним.

   Маттис отослал кроватку к маляру и получил её назад, снежно-белую и блестящую, так что он мог тотчас же запаковать её и отослать заказчику. Но судьба снова сыграла злую шутку с Маттисом! Заказчик отказался от кроватки, так как уже купил готовую. Маттис получил от него письмо, уведомляющее его об этом. Да, судьба вновь подшутила над ним, но Маттис, на этот раз, удивительно спокойно отнёсся к этому.

   - Ну, что ж, - сказал он, - это не беда. Кроватку я всегда смогу продать. Чего, чего только не приходится переживать! Нет, никогда не следует брать заказов из другого города!

   Короче говоря, ему пришлось оставить кроватку у себя и сынок Марен Сальт мог временно пользоваться ею, в течение недели или около этого, пока не найдётся для неё покупатель. Ведь кроватке это не повредит!

  

   Конечно, лучше было бы отпраздновать свадьбу своей дочери в собственном доме, но консулу Ольсену больше улыбалась мысль устроить это празднество в столице, в пальмовом зале первоклассного отеля. У него были всевозможные планы в голове. Кто знает, быть может он даже подумывал о том, чтобы отпраздновать свадьбу в какой-нибудь заокеанской стране, в Аргентине или Австралии? Ему нравилось поражать своими широкими затеями, да притом такое празднество, устроенное в большом столичном отеле, в значительной мере избавляло его жену от множества забот и хлопот, сопряжённых со свадьбой.

   Итак, молодой художник обвенчался со своей моделью. В родном городе невесты не мало чесали язычки по этому поводу. Разумеется, у колодца разговаривали об этом; когда всё хорошенько обсудили, то пришли к заключению, что, во всяком случае, всё это очень странно! Молодая девушка, значит, окончательно отказалась от купеческого сословия и от Шельдрупа Ионсен. Шельдруп уже не был ей милее всех, как прежде. Милее стал другой!

   Адвокат Фредериксен был приглашён на свадьбу. Он находился в это время в столице, как депутат и председатель комиссии. Нельзя было обойти его. Он стал значительным лицом и носил даже на груди какой-то официальный значок. Ольсен приветствовал его и повёл на почётное место за столом. А Фредериксен решил воспользоваться этим случаем и заложить фундамент для своего будущего счастья. Он хотел переговорить с Ольсеном относительно его старшей дочери. Конечно, всё это должно сохраняться в тайне; он хотел, почему-то, подождать немного. Но будущие планы адвоката были связаны с этим. Ведь он же не будет вечно депутатом! Однако, предварительный уговор должен был считаться обязательным для обеих сторон.

   Итак, Ольсен и свою вторую дочь удалял из купеческого круга. Это была высокая, здоровая девушка, с густой массой пепельных волос на голове. Ну, а адвокат был уже не молод, немного нечистоплотен, не имел греческого носа, но имел жирный затылок и на голове у него было мало волос, но зато это был чертовски ловкий парень! Он вернулся в свой город. Разумеется, как председатель комиссии по расследованию дурного обращения с матросами, он высоко задирал голову. Какую он сделал карьеру! Голос его как будто даже стал громче, чем прежде. Но это, вероятно, произошло от частого упражнения в стортинге, где ему приходилось произносить речи, когда он внёс туда свой знаменитый запрос.

   Под вечер он пошёл прогуляться по городу. Ведь у кого-нибудь могло явиться желание поговорить с ним, и депутат Фредериксен с каждым милостиво разговаривал, проходя мимо. Однако, по каким-то причинам ему было неприятно, что как раз теперь к нему привязался доктор и не отставал от него. Фредериксен не мог от него отделаться. Доктор ничуть не изменился. Он всё также посещает больных, пишет латинские рецепты, верит в свою собственную учёность и в свою науку, и зарабатывает себе кусок хлеба. Ежедневные заботы достаточно измучили его и лишь редко ему улыбнётся счастье, как тогда, когда Генриксен неожиданно хорошо заплатил ему, после смерти своей жены. В общем, у доктора мало радости. В своё время, когда Ионсен прислал ему счёт, доктор перешёл к другому купцу, к Давидсену, и стал у него забирать товар. Но и Давидсен также прислал ему счёт. Хотя этот бедняга и был консулом, но он был не богат и поневоле должен был соблюдать экономию. Все они, в сущности, были лавочниками! Это обстоятельство мешало доктору иметь постоянного поставщика.

   Вообще, позавидовать существованию доктора было нельзя. Разумеется, в своём неумении устроить свою жизнь лучше, он обвинял не себя и свой характер, не свою глупую гордость, вечное брюзжание и угрюмость, а своих сограждан, весь город и частью даже Провидение. Его язычка везде боялись, так как он жалил, как оса, и был доволен, что не каждый мог ответить ему как следует на его злобную выходку. Это было для него большим торжеством и он радовался и смеялся. Он не был зол от природы, но все дурные свойства своего характера он приобрёл потом. Школа и схематическое книжное развитие сделали его таким, каким он был. С годами и неудачами в жизни у него всё больше и больше развивались эти недостатки: язвительность, злоба и зависть, жёлчная раздражительность и страсть к сплетням. Если кто-нибудь умирал, то этот врач, обладающий злым языком, говорил: "Ну вот, освободилась ещё одна пара сапог!". И его радовало, что на лице его слушателя появлялось недоумевающее выражение. Конечно, он не мог оставить нового депутата в покое и не щадил для него уколов. Он высказал, между прочим, удивление, что адвокат носит ботинки на высоких каблуках и поэтому ходит теперь переваливаясь. Он и прежде ходил плохо, когда ещё не был депутатом. Нельзя же надевать такие башмаки на такие ноги!

   Адвокат возразил, что он не находил до сих пор ничего особенного в своих ногах.

   - Это происходит оттого, что вы ничего не смыслите в анатомии, - ответил доктор.

   - Я знаю в ней столько, сколько мне нужно.

   - Так и есть! Человек вступает в стортинг и думает, что он не должен знать больше того, что он знает!

   - Но иногда возвращаются в свой округ, к своему окружному врачу и пополняют у него свои знания, - сказал адвокат.

   - Ого! Пополнение ничего не значит. Надо начинать начала, мой дорогой друг.

   Адвокат не имел охоты вступать с ним в пререкания, в его глазах доктор был слишком ничтожен. Но ему хотелось от него отвязаться. Поэтому он заговаривал с каждым встречным, рассчитывая, что доктор наконец уйдёт. Увидев парикмахера Гольте, он остановил его и спросил, когда к нему можно будет придти постричься, чтобы народу было немного и не пришлось бы долго ждать?

   - Вы могли бы позвать его к себе, - заметил доктор.

   - Мы, демократы, не так в