Гамсун Кнут - Женщины у колодца

азумением, то ничего бы не произошло. Но он обозлился и наговорил резкостей шведу. Тот сначала довольно неуважительно расхохотался, отвечая ему, а потом вдруг поднялся на своей койке. Тогда доктор поспешил уйти.

   Разумеется, в маленьком городке все скоро узнали об этом забавном приключении с доктором, и тот, кто имел против него что-нибудь, не упускал случая посмеяться над ним. Консул Ионсен, например, первый раз, в течение уже многих дней, расхохотался самым искренним образом.

   - Каков этот доктор? - говорил консул адвокату Фредериксену. - Ему же не надо было расспрашивать больного. Как врач, он должен был, с первого же взгляда, увидеть сам, в чём дело. Он просто дурак! Он нашёл, должно быть, что у этого шведа тоже родильная горячка?

   - Да. Может быть, это так и было! - засмеялся адвокат.

   - Ха-ха-ха! Это чудесно! - сказал консул и пригласил адвоката войти, выпить с ним стаканчик за хороший исход выборов.

   Под хорошим исходом каждый из них подразумевал нечто другое. Консул Ионсен не был фанатиком и не был политиком. Он был только опорой общества. Он мог быть выбран в стортинг уже много лет тому назад без всяких затруднений. Но он сам не захотел. Он был и так слишком занят и притом он, и без этого, занимал высокое положение в обществе. Постепенно, однако, ветер подул в другую сторону и вряд ли он получил бы теперь столько голосов, сколько ему было нужно. Адвокат Фредериксен очень старательно агитировал в свою пользу. В сущности это было безразлично для консула. Пусть будет выбран Фредериксен, хотя он и не принадлежит к числу его друзей. Во всяком случае, не мешает угостить этого выскочку вином и потому он пригласил его войти. Ведь ему может придти в голову раздуть историю с матросами на пароходе "Фиа", и превратить её в крупное дело. Нет, уже лучше быть с ним любезнее! Ведь он, Ионсен, останется консулом вдвойне, каким был раньше, будет ли он избран в стортинг или нет.

   - Войдите же, господин адвокат! Вы такой редкий гость в моём доме.

   Но адвокат Фредериксен вовсе не хотел быть у него редким гостем. За последние годы он даже лелеял мысль сделаться членом семьи Ионсена. Конечно, он скрывал это желание от всех, пока он был не более как простой адвокат в маленьком прибрежном городке. Но выборы? Они могли изменить его положение и побудить его высказаться.

   - Ваша дочь, кажется, вернулась домой с гостями? - спросил он.

   - Да, - небрежно ответил консул. - Это два художника, её коллеги. Если бы у нас в доме не было так много запасов и так много места, то, пожалуй, хороший совет обошёлся бы нам дорого.

   - Но ведь это ещё молодые люди. Разве они могут быть так опытны?

   - Я не знаю. Впрочем, вероятно они своё дело знают. О них много говорят и пишут. Кроме того, они внесли большое оживление в наш дом.

   - Вот как!

   - Они работают у нас. Один из них рисует мою жену, другой меня. И мы позируем им, сидим совершенно неподвижно перед ними. Хуже всего, что жена моя надевает для этой цели своё самое нарядное платье и проявляет такое усердие в этом отношении, что позирует и утром, и после обеда, и каждый день щеголяет в шёлковом платье декольте. Никогда не женитесь, господин адвокат!

   - И вы это говорите?

   - Да. Иначе будут у вас жена и дети. А это требует постоянных расходов. Ха-ха-ха!

   Адвокату это не понравилось. Он видел тут только бахвальство со стороны консула. Разве это не наглость с его стороны намекать адвокату, что ему жениться не следует. Но почему? Из-за больших расходов? Только поэтому? Адвокат подумал в душе, что сам-то консул вовсе не проиграл, оттого, что женился. Далеко нет! Его жена принесла ему хорошее приданое и сразу помогла ему выдвинуться. Иначе, разве он женился бы на ней? Ведь она не была ни особенно красива, ни особенно умна. А без своей жены он до сих пор оставался бы мелким торговцем и никогда не стал бы консулом, да ещё вдвойне, как теперь. Пусть же он не забывает этого! Но именно об этом консул вспоминал особенно неохотно. Доктор, со свойственной ему едкостью, однажды напомнил ему это и с тех пор они стали недругами. Однако, жена Ионсена сама не забывала этого, хотя и не всегда напоминала об этом мужу, чтобы помучить его. В более молодые годы, когда она поймала его на том, что он позволял себе любезничать с горничной, и даже хотела из-за этого развестись с ним, она потребовала от него выдачи своего капитала. Но, так как дела её мужа могли совершенно расстроиться из-за этого, то ему пришлось волей-неволей изменить своё поведение и быть более осторожным в другой раз. Конечно, он не мог поступить иначе.

   Адвокат мог бы ответить ему так, что консул сделался бы совсем ручным. Но Фредериксен не решился прибегнуть к такому крайнему средству. Ведь он может добром достигнуть своей цели! Поэтому он ограничился только тем, что процитировал изречение:

   - "Женись и ты будешь раскаиваться!" Но все мы должны пойти по этому пути. Это так же неизбежно, как и смерть.

   - И вы тоже, господин адвокат? Да, да, ещё не слишком поздно! Конечно, ещё не поздно и для вас!

   Консул чокнулся с ним. Фредериксен молча выпил вино. Слишком поздно? Но ведь он был на несколько лет моложе консула, который всё ещё был не прочь продолжать свои любовные похождения, - соблюдая лишь нужную осторожность. Не понравился также Фредериксену и тон консула, пожалуй, немного слишком высокомерный. Очевидно он забыл, что перед ним человек, который может быть выбран в стортинг.

   - В данном случае, я вовсе не имею намерения ждать, пока будет слишком поздно, - проговорил Фредериксен. - Мы все должны были бы избегать переступать границу нашего возраста и помнить о своих годах!

   "Пусть получает!" - подумал он и простился с консулом.

   "И вот этот человек может попасть в стортинг, стать его членом?" - размышлял консул. Нет, в таком случае, он, консул, предпочитает оставаться тем, чем был! И он сразу развеселился при этой мысли. К нему вернулись его прежний юмор, его работоспособность. Он отправил свои донесения иностранным правительствам, обдумал свой образ действий в отношении матросов и решил не спускать доктору. Он старался усилить в своей душе негодование, вместо боязни, и дать энергичный отпор своим противникам. Пусть будет, что будет!

   И он продолжал быть самым любезным хозяином по отношению к гостям своей дочери. Он разговаривал с ними, служил для них моделью, угощал их вином и лакомствами из своей лавки. Он простирал свою любезность до того, что посылал каждому из них жёлтое шёлковое кашне, если они засиживались в саду до позднего вечера.

   Консул прекрасно видел, что Фиа привела таких гостей к нему лишь для того, чтобы помочь им. И вот он должен был оставить у себя портреты, которые они рисовали и, даже не спрашивая молодых художников о цене, вручить им изрядную сумму. Но разве он мог поступить иначе?

   Впрочем, это было не важно: он не был особенно расчётлив в таких случаях и притом это удовлетворяло его тщеславие. В городе ведь все знали, что делают у него молодые художники. Но об этом стало известно и в столице. В газетах появилось извещение, что молодые художники находятся в гостях у консула Ионсена, матадора береговой полосы, и пишут портреты его семьи.

   - Зачем это вы упомянули обо мне в газетах? - шутливо заметил консул художникам. - Я не хочу никакого шума по этому поводу. И притом не забывайте, что ваше пребывание у меня должно составлять тайну. Ведь если узнают, что вы пишете наши портреты, то мне придётся платить больше налогов!

   О, как он хорошо умел разговаривать с молодыми людьми и, снисходительно улыбаясь, слушать их рассказы о весёлых проказах, в которых они были участниками. Впрочем, все их проказы были довольно невинного свойства, так как это были приличные и благовоспитанные юноши. Фиа обращалась с ними по-дружески, по-товарищески, но никогда не переступала известных рамок, поэтому художники и прозвали её графиней. Фиа, со своей стороны, ничего не имела против такого прозвища. Кого же называть так, как не её, дочь такого важного отца, художницу, талантливую и поэтичную? Алиса Гейльберг тоже ведь была консульской дочерью, но разве такое прозвище подходило к ней? У неё не было никаких особенных талантов. Она училась только домашнему хозяйству. Дочери Ольсена были способными девушками, но глупые родители страшно избаловали их и внушили им важность, которая была им не к лицу. Кто же ещё был в этом маленьком городке? Дочери Генриксена были ещё малы, но из них вероятно ничего настоящего не выйдет. Остаётся Фиа. Она-то и есть настоящая графиня, высокая, стройная, с прекрасными манерами.

   Консул не мог себе представить, чтобы Фиа могла увлечься молодыми художниками, которых она пригласила к нему в дом. Если б он подозревал это, то поговорил бы с нею серьёзно. Молодые люди были образованы, но оба одинаково бедны. Один был сыном волостного старшины, а отец другого был маляр. Консул Ионсен не имел классовых предрассудков, но у него была только одна единственная дочь, его любимица, и он хотел бы для неё более подходящей партии. Сын какого-нибудь дельца, во главе крупной старой коммерческой фирмы, был бы ему больше по душе в качестве зятя.

   Однако консулу было приятно услышать однажды, во время обеда, что молодые художники получили заказы.

   - Этим мы вам обязаны! - сказали они консулу.

   - Поздравляю! - отвечал консул. - Какие же это заказы?

   - Мы должны писать портреты консула Ольсена и его жены.

   - Ольсена! - вскричала госпожа Ионсен. - Нет, знаете ли!

   Все за столом рассмеялись.

   - Заказ всё же остаётся заказом, Иоганна, ты это понимаешь? - заметил консул дружеским тоном.

   - А что, Гейльберг и Давидсен ещё не сделали вам такого заказа? - спросила насмешливо консульша. - Наверное они скоро обратятся к вам.

   И снова все засмеялись.

   Консул обратился к обоим художникам и объяснил им, что в городе развелось много консулов теперь и все новоиспечённые консулы хотят непременно подражать старшим консулам.

   - Над этим можно только посмеяться, Иоганна! - прибавил консул. - Не стоит принимать это всерьёз!

   Госпожа Ионсен возразила, что она вовсе не принимает это всерьёз. Если кто-нибудь смотрит с улыбкой на этих консулов, так это именно она.

   - Что касается Давидсена, - заметил консул, - то он совсем в другом роде, без всяких претензий, без образования, но не дурак. Он человек труда, стоит за своим прилавком и продаёт зелёное мыло. Я научился ценить Давидсена.

   Госпожа Ионсен проговорила, многозначительно улыбнувшись:

   - Я думаю вот о чём: так как я нарисована в шёлковом платье, то что же наденет жена Ольсена, чтобы выглядеть ещё наряднёе?

   Консул пожелал успеха обоим художникам, а Фиа спросила, когда они начнут свою работу у Ольсена?

   - Как только захотим! - отвечали они и прибавили, что вероятно будут рисовать также портреты и обеих дочерей Ольсена.

   - Вот видите! Это будет ещё более великолепно! - воскликнула госпожа Ионсен. - И я знаю теперь, что наденет госпожа Ольсен! Она будет позировать в двух шёлковых платьях.

   Снова раздался громкий смех за столом. Госпожа Ионсен вообще так редко шутила, что никто не ожидал от неё такой выходки. Консул тотчас же пришёл в восторг от её остроумия, но похвалы его испортили всё, так как его жена, продолжая свои шутки, спросила:

   - А что же будет на ногах госпожи Ольсен? Двое башмаков?

   Опять стали смеяться, но оба художника подумали: хорошо бы, если б она прекратила свои остроты!

   Однако художникам очень понравилось у консула Ольсена. Нигде они ещё не получали такого хорошего вина за завтраком, таких пирожных и такого послеобеденного кофе, со сливочными вафлями! А вдобавок и обе молодые дочери Ольсена, такие здоровые и весёлые девушки, были очень хорошенькие и один из художников сразу влюбился в обеих.

   Госпожа Ольсен тоже оказалась оклеветанной. Она была чрезвычайно любезная дама, очень добросердечная и ласковая. Все её мысли и заботы принадлежали дочерям. Она баловала их, предоставляла им делать, что они хотят, и воспитала из них каких-то пустоголовых кукол.

   Нет, госпожа Ольсен вовсе не желала, чтобы рисовали её портрет! Она каждый день восставала против этого и хотела, чтобы вместо неё рисовали её дочерей. Консул Ольсен всякий раз должен был уговаривать её сидеть спокойно. И, покоряясь воле мужа, она позировала, разряженная в пух и прах, со множеством колец на пальцах и с золотой часовой цепочкой. Её муж, выскочка и счастливый спекулянт, любил окружать себя пышностью и выставлять своё богатство. Но в то же время ему нравилось распевать уличные песни и дурачиться. А затем он снова напускал на себя важность, сидел молча и только изредка покачивал или кивал головой. Он делал вид, что размышляет о каких-то важных делах и тогда госпожа Ольсен говорила дочерям: "Сидите смирно. Не мешайте отцу, девочки!".

   Ольсен был тоже любезный и добродушный человек. Но он был очень тщеславен, поэтому ему нравилось, что все сидели смирно, когда он обдумывал свои крупные дела.

   - Превосходно! - говорил художник. - Теперь как раз у вас такое выражение, как нужно. Твёрдость характера, ум! Продолжайте так сидеть, господин консул, - говорил он Ольсену, точно собираясь фотографировать его.

   И консул Ольсен, из тщеславия, принуждал себя думать о крупной хлебной торговле в Аргентине, вместо того, чтобы напевать и корчить гримасы.

   Портрет обещал быть очень удачным, и художник даже попросил разрешения выставить его в Христиании. Сам Ольсен не особенно желал этого, но согласился из любезности к художнику. Если это может принести ему какую-нибудь пользу, то отчего же? В доме все были предупредительны к художникам, даже дочери. Но они не влюбились в них, о, нет! Они были детьми купца и, конечно, хотели оставаться в купеческом сословии. Они часто говорили о Шельдрупе Ионсен и однажды, когда художник только что начал рисовать их портрет, они ни с того, ни с сего прервали сеанс, сказав, в своё оправдание, что они неожиданно увидели Шельдрупа Ионсена на улице и хотят поболтать с ним. Он ведь приехал ненадолго!

   Разве это могло служить извинением? Художник был оскорблён до глубины души.

  

   Шельдруп Ионсен неожиданно вернулся и так же неожиданно должен был уехать.

   Он позвал с собой Бернтсена, делопроизводителя своего отца, и пошёл на приём к доктору. Слегка поклонившись ему, он спросил:

   - Что означают ваши письма? Я приехал, чтобы получить от вас объяснение.

   Застигнутый врасплох, доктор сказал, улыбаясь:

   - Письма? Ах, да!

   - В одном письме вы пишете мне, что на свет родился ёще один экземпляр ребёнка с карими глазами, а дня через два сообщаете, что мать этого ребёнка умерла. Я бы хотел знать, почему вы поставили меня в известность по поводу этого события?

   - Не можем ли мы поговорить наедине? - кротко спросил доктор.

   - Нет. Я хочу иметь свидетеля моего разговора с вами, - отвечал Шельдруп.

   - Но то, что я хочу сказать вам, не годится для посторонних ушей.

   - Но зато я знаю, что годится для ваших ушей! - возразил Шельдруп и ближе подошёл к доктору.

   Доктор отступил назад и проговорил дрожащими губами:

   - Нет... Подождите немного! Я вижу, что ошибся и прошу извинения. Я сделал это... Я также ошибался и в вас, и ещё в ком-то, извините меня! В сущности, я не имел такого дурного намерения.

   - В сущности, я бы должен был попросту отколотить вас, - проговорил Шельдруп дрожащим от гнева голосом. - Вы клеветник! Вы...

   - Подождите немного! Пустите меня!

   - Негодяй! Отвратительный сплетник! Я уж намылю вам хорошенько голову!

   Доктор немного оправился и сказал Шельдрупу:

   - Но подождите же немного! Ведь я же написал вопросительные знаки! Разве вы не помните? Я просто хотел только спросить вас кой о чём, только ради научных целей, ради моей собственной науки! С вами ли эти письма?

   - Если бы они были со мной, то я заставил бы вас разжевать их и проглотить, - ответил Шельдруп.

   - Нет, нет! Поговорим об этом спокойно, не так ли? Я прошу у вас извинения. Это было сделано только ради науки. Я думал, что могу это сделать. Ведь мы же знаем друг друга! Вы помните, что я спрашивал вас в письме, я поставил вопросительные знаки? Это ещё не вполне установлено в науке...

   Но Шельдруп не стал дальше слушать. Он был взбешен и не скупился на крепкие выражения по адресу доктора:

   - Да, наука и ваша болтовня! - кричал он. - Вы, просто, поганый трус! Вы хотите истолковать ваше письмо по-другому! Вам стоит наплевать в физиономию!

   - Не горячитесь! - сказал доктор, овладев собой. - Дело не стоит этого, отнюдь не стоит! И потом, это неразумно с вашей стороны. Я прошу у вас извинения.

   - Что вы хотите сказать? Почему неразумно?

   - Я бы вам объяснил, если б мы были одни. Это неразумно, потому что может пройти не безнаказанно для вас.

   - Я не боюсь вашей мести, чёрт побери! - крикнул Шельдруп.

   - Я прошу извинения, - повторил доктор. Такие громкие голоса, раздававшиеся в комнате доктора, где всегда было тихо, привлекли всеобщее внимание. Хозяйка дома пришла в комнату, и Шельдруп, вынужденный поклониться ей, тотчас же поспешил уйти, вместе со своим провожатым.

   Вот каков был результат его поездки из Гавра сюда! Перед ним извинились, сказали ему пару ничего не значащих слов! Шельдруп подумывал ещё раз посетить доктора вечером и даже говорил об этом с Бернтсеном, но ему посоветовали вовремя воздержаться от этого нового визита. Доктор получил от него достаточно, более чем достаточно.

   О, консул Ионсен был хороший делец и давал прекрасные советы. Ничего нет невозможного, что он прекрасно понимал намёки доктора. Конечно, это были сплетни. Но Шельдруп должен молчать об этом, как ради себя самого, так и ради всей своей семьи.

   - Нет, лучше оставьте это! - сказал Бернтсен. - Вы и так напугали его до полусмерти. Больше он не сможет перенести.

   Шельдруп успокоился и решил удовлетвориться извинением. И на следующий день, рано утром, он уже уехал назад в Гавр. Однако тут-то доктор и попал в затруднительное положение. Он тоже рано утром пошёл на отходящий почтовый пароход, желая немного освежиться. Конечно, если б он знал, что Шельдруп будет на пароходе, то не пошёл бы туда! Шельдруп, ведь, обыкновенно приезжал домой на более продолжительное время.

   Он увидал Шельдрупа, когда тот шёл на пристани в сопровождении своего отца, матери и сестры, и двух молодых художников. С минуту доктор стоял в затруднении. Как ему быть? Должен ли он поклониться? Конечно, ведь там были дамы. Доктор отступил назад, но всё же поклонился, и ещё дальше отошёл в сторону.

   При виде его, в душе Шельдрупа снова вспыхнула злоба. Он считал большой наглостью со стороны доктора появление его на пароходе. Однако, когда он, торопливыми шагами, направился к нему, то откуда ни возьмись, делопроизводитель Бернтсен тотчас же появился между ними. Он обратился к Шельдрупу с каким-то деловым вопросом, касающимся отправки товаров, и таким образом предупредил столкновение, так как Шельдруп, волей-неволей, должен был отвечать и даже вынул свою записную книжку, чтобы записать то, что говорил ему Бернтсен.

   Но доктору всё-таки казалось, что он получил удар в лицо, когда шёл с парохода на пристань. Ему понадобилось несколько минут, прежде чем он окончательно вернул своё хладнокровие. Он увидал барышень Ольсен, которые спешили на пароход. Они были очень хорошенькие, с разгорячёнными лицами, и задыхались от быстрой ходьбы. Молодые художники сопровождали их. Конечно, они сделали вид, что не знали об отъезде Шельдрупа, но доктор, увидя их, не преминул язвительно заметить им:

   - Вы опоздали! Он уже уехал!

   Теперь, когда опасность столкновения с Шельдрупом больше не угрожала ему, к доктору вернулась его самонадеянность.

   Он остановился, чтобы поговорить с Фредериксеном.

   - Нас прервали, - сказал он адвокату. - Но мне хотелось бы получить от вас разъяснения по этому вопросу. Ведь это всё-таки касается гражданского общества?

   - О, да, - отвечал адвокат. - Но это ведь совершенно частное дело.

   - Я полагал, что вы, как знаток законов, и притом такой человек, который, быть может, сам, с Божьей и человеческой помощью, скоро станет законодателем, в состоянии указать меры против такого социального зла, - заметил с язвительной усмешкой доктор.

   - Увеличение числа рождений в какой-нибудь стране нельзя же считать социальным злом, - возразил адвокат.

   - Ну вот! Это как раз элегия о потомстве, которую распевает почтмейстер.

   - О нет! Я ведь не разделяю его взглядов.

   - А я считаю это злом. Однако, тут ведь речь о том, что один определённый человек наполняет город своим темноглазым и незаконным потомством.

   - Вы это говорите?

   - Я это знаю!

   - Во всяком случае доказать что-нибудь подобное трудно.

   - Конечно, в особенности если свидетели умирают. Но тут, пожалуй, может помочь наука. Она-то служит нам неопровержимым свидетелем.

   - Вы это думаете?

   Это было сказано адвокатом с довольно дерзким выражением. Но ему не следовало раздражать льва!

   - Как? Вы сомневаетесь в науке? Это ваша точка зрения? - спросил изумлённый доктор.

   Но адвокат не хотел придавать серьёзный характер этому разговору.

   - Нет, вы меня не поняли, - сказал он. - Наука.. конечно! Но послушайте, однако, господин доктор! Ведь дети с тёмными глазами - это красивые дети. Если это так, как вы говорите, то отец их, следовательно, сильный человек и имеет возможность упражняться в этом деле. Значит, он может сделаться хорошим родоначальником. В наши либеральные времена...

   - Вы смеётесь надо мной? - воскликнул доктор. - До свидания, господин адвокат!

   Доктор был вне себя от ярости. Все были против него, этот адвокатишка, обросший щетиной, небритый, самого демократического вида, с пером на шляпе, точно альпинист! Молодой красавец, нечего сказать! Все эти неприятности раздражали доктора и ему хотелось бы вскочить и хорошенько проучить всю эту свору, которая осмеливается смеяться над ним. Если б у него не было в душе такого глубокого презрения к большинству этих людей, то он непременно обернулся бы и спросил: "Отчего это они, чёрт возьми, посмеиваются, когда он проходит мимо?".

   К тому же, и консул Ионсен, этот лавочник, прислал ему длинный счёт за товары, которые доктор забирал у него. Ну, он пошлёт ему эти деньги, пошлёт по почте! Пусть все узнают это! Но с этого дня и часа он прекратит все закупки в лавке Ионсена. Ведь это же такое место, где обвесили одного почтенного гражданина города!

   Сейчас же у доктора мелькнула мысль, что он может пойти к Маттису и подробнее расспросить его об этом деле. Он взглянул на часы. Да, ещё не поздно!

   Столяр, по обыкновению находившийся в своей мастерской, очень удивился такому важному визиту и тотчас же повёл доктора в комнату, заставленную мебелью. Стены были увешаны фотографиями эмигрировавших родственников столяра и украшены картиной, изображающей стортинг 1884 г. Было тесно и душно в маленьком помещении, переполненном всякими вещами, и разговор как-то не клеился. Маттис как будто совсем стал другим, чем был прежде, и по-видимому был не в духе.

   Доктор придумал какой-то заказ для него и, поговорив об этом, спросил:

   - Ну, а как вы живёте, Маттис? Служанки всё-таки остаются служанками, хотя, быть может, ваше хозяйство ведётся хорошо?

   Маттис вдруг оживился и несколько раз покачал головой.

   - Да, хозяйство было в порядке. Но теперь она должна уйти.

   - Должна уйти? А почему же?

   - Я не хочу об этом говорить. Женщины ведь сумасшедшие!

   - Да, как её зовут?

   - Марен Сальт. Она уже старая. Может быть, ей пятьдесят лет. И всё-таки она сходит с ума. Ах, что за время теперь! У них раздуваются ноздри, точно у молодых жеребцов.

   - Ну, всё опять придёт в порядок у вас, - сказал доктор.

   - Да, порядок! Чёрт приведёт всё в порядок! - воскликнул с раздражением столяр. - Всё уже покончено, - прибавил он.

   Доктор хотел уйти. Его вовсе не интересовали домашние дела какого-нибудь рабочего, а бесцеремонность столяра оскорбляла его. Ведь они же не были равными! Но он вспомнил, зачем пришёл, и спросил Маттиса:

   - Слушайте, Маттис, - сказал он. - Вас ведь обвесили как-то в лавке у Ионсена?

   - Что такое?

   - Я спрашиваю вас потому, что ведь другие тоже могут пойти туда купить что-нибудь.

   - Нет, - коротко ответил Маттис и отрицательно покачал головой.

   - Нет, говорите вы?

   - Это вовсе было не у консула в лавке, а в складе. Это сделал Оливер, никто другой. Я не понимаю, впрочем, почему вы спрашиваете меня об этом? Прошу извинения, господин доктор!

   Доктор ушёл с разочарованным видом. Он был важным лицом в городке, авторитетом, и такая мелочь могла до такой степени раздражать его! А когда-то и у него были золотые мечты юности, он многого ожидал от жизни, надеялся достигнуть больших высот. Кровь у него была горячая, и он мог весело смеяться, и был влюблён. Куда всё это девалось? Жизнь, жестокая жизнь всё это поглотила! Он всё больше и больше погружался в мелкие интересы и с каждым днём становился раздражительнее и лицо его покрывалось морщинами. Один, со своей женой, в пустом доме, без семьи, без детей, один, со своей учёностью и своими жизненными неудачами, он стал мелочным, любопытным и сплетником. Единственное, что сохранилось у него от прежних времён, это студенческий жаргон с его радикализмом, свободомыслием и резкостью. Но то, что украшало молодость, даже её ошибки, всё это исчезло. Он точно переродился, изменился его ум, его мысли. Нет, жизнь не дала ему ни одного единственного удовлетворения, ни одной яркой, радостной минуты. Он умрёт, и в тот же момент о нём забудут...

   Он встретил Генриксена по дороге. В самом деле, как мал этот городок! Все постоянно встречаются. Доктор подумал о гонораре, который он получил бы от Генриксена, если б всё кончилось иначе. Этими деньгами он мог бы покрыть счёт Ионсена. Но пациентка умерла! Это была такая неудача, такой удар для него!

   - У вас всё благополучно? - спросил доктор Генриксена. - Новорождённый здоров?

   - Да, слава Богу. Чудный мальчик!

   Доктор понял, что этот ребёнок является утешением для Генриксена в его горе. Жена его умерла, но оставила ему этого чудесного мальчика. Генриксен не потерял бодрости духа, не был раздавлен обрушившимся на него несчастьем, и у доктора мелькнула мысль, что надежда на получение гонорара ещё не совсем потеряна.

   - Я пойду с вами и посмотрю ребёнка, - сказал доктор.

   Генриксен обрадовался и поблагодарил доктора.

   - А вы как себя чувствуете, Генриксен?

   - Что мне сделается? - отвечал он.

   - Разумеется. Вы настоящий кремень... А что ваша жена, ничего вам не говорила перед смертью, ни о чём не просила вас? - спросил доктор.

   - Нет, - отвечал Генриксен. - Вы хотите знать, просила ли она меня заботиться о малютке? Нет.

   - Когда люди умирают, то обычно у них возникает побуждение просить прощения у близких в чём-нибудь. Они могли ведь втайне совершить какой-нибудь неправильный поступок, какую-нибудь ошибку... Умирающие иногда просили меня передать их просьбу о прощении.

   - Нет, о нет! И притом, ей не в чём было просить у меня прощения, далеко нет! К тому же я ведь отсутствовал...

   - Я слышал, что она хотела видеть пастора?

   - Да, - отвечал Генриксен, без малейшей тени подозрения. - Она хотела причаститься.

   Мальчик действительно был хорош, такой крепкий и здоровый.

   - Он уже вырос, - сказал Генриксен, хотя воспитывается на рожке. И такой крикун, такой сердитый!

   - Но у него карие глаза, - заметил доктор.

   - Да. Разве это не удивительно? Она все месяцы своей беременности желала, чтобы у этого ребёнка были тёмные глаза. "Если б у него были карие глаза! Они такие красивые!" - говорила она. И вот, её желание исполнилось.

   - Это хорошо, - сказал доктор с насильственной улыбкой.

   Но Генриксен принял его слова за чистую монету. Он был доволен и увёл доктора в другую комнату, чтобы угостить его вином, он говорил доктору о своей жене, о своём одиночестве, которое вынести так трудно! Днём, за работой, ещё ничего, но когда приходит вечер, ночь!

   Генриксен был чрезвычайно внимателен и любезен со своим высокопочитаемым гостем. Даже благодарил его за оказанную помощь больной.

   - К сожалению, не в моей власти было помочь ей, - ответил доктор.

   - Во всяком случае, вы делали всё, что могли. Я прямо говорю это. Вы часто приходили сюда, прописывали лекарства. Все мы делали всё, что могли, и это служит нам утешением. Но, видно, настал её час!

   Генриксен весь сиял, угощая доктора вином.

   - Это такая честь для меня, в самом деле большая честь для моего дома! - говорил он. - Жаль, что моя жена не испытала этого. Но я бы хотел, господин доктор, чтобы вы прислали мне счёт, настоящий счёт. Мне этого хочется. Или, может быть, вы сейчас скажете мне сумму, которую я вам должен?

   - Ещё будет время. Торопиться не к чему.

   - Ах, что может быть сделано сейчас, то должно быть сделано - в этом моё утешение! Позвольте же мне сделать это!

   Он открыл свою конторку и достал оттуда большой банковский билет.

   - Вот, - сказал он, протягивая его доктору. - Соответствует ли эта сумма? Может быть, она недостаточна?

   Но доктор не был жадным. Этот банковский билет был для него подарком.

   - Нет, - сказал он, - это слишком много. Достаточно половины. Я не хочу брать столько!

   Но Генриксен настаивал:

   - Берите, господин доктор. Это от неё и от меня. И больше не будем об этом говорить.

   - Я готов приходить к вашему ребёнку во всякое время. Днём и ночью.

   Доктор ушёл от Генриксена, чувствуя себя помолодевшим. Теперь у него было оружие в руках: он мог уплатить счёт Ионсену. "Пожалуйста, господин консул, получите почтовую повестку на денежное письмо". Конечно, доктор мог бы по дороге зайти в лавку и уплатить Бернтсену по счёту. Но он этого не хотел. Он заранее радовался мысли, что напишет Ионсену злобное письмо, в которое вложит деньги.

   Что это? Он опять встречает одного из темноглазых мальчиков! Положительно город кишит ими. Доктор останавливает его и спрашивает:

   - Это не ты приносил мне рыбу?

   - Да. Это было раньше.

   - А теперь разве ты больше не ловишь рыбу? Что же ты делаешь?

   - Я... Я уйду в море.

   - Но теперь-то чем ты занимаешься? Ты такой грязный!

   - Сейчас я нахожусь у кузнеца... но...

   - Но тебе это не по вкусу? Да? Ну, иди лучше в море. А как тебя зовут?

   - Абель.

   - Вот что. Скажи своему отцу... слышишь? своему отцу дома, чтобы он пришёл ко мне на приём. Мне надо поговорить с ним.

  

   Да, Абель вообще, всю свою жизнь, был не особенно чистоплотен и всегда имел неумытый вид. Разумеется, у кузнеца он не стал чище. Работа в кузнеце была для него совершенно необычным делом, но он должен был чем-нибудь заняться. Он был такой высокий, здоровый юноша. К кузнецу он попал случайно. Как-то раз, когда он проходил мимо, кузнец Карлсен позвал его и попросил помочь ему. "У меня спешная работа, - сказал он. - Не можешь ли ты взять этот большой молот и вместо меня ударять им?". Абель тотчас же взялся за это и нашёл эту работу весьма занимательной. Ему нравилось стучать по раскалённому железу, из которого вылетали блестящие искры. Он проработал в кузнице до самого обеда, и Карлсен был очень доволен его работой. Он покормил его и спросил, не может ли он и после обеда помогать ему?

   - Конечно, могу, - отвечал он.

   Вечером кузнец покормил его ужином и когда Абель собрался идти домой, то он дал ему крону и пригласил его придти на другой день.

   - Хорошо, - ответил Абель. Он всегда решал сам за себя. С ранних лет он привык к самостоятельности, предоставленный самому себе во всех отношениях и до сих пор сам выпутывался из всех затруднений.

   Через неделю отец его спросил, что он делает теперь, и Абель рассказал ему, что работает у кузнеца, получает за это обед и ужин, да ещё крону в день.

   - Ах, Абель, ты! - сказал Оливер, чувствуя прилив отцовской гордости. - Что же, ты хочешь совсем остаться у кузнеца?

   - Совсем? Нет. Только на то время, пока у него много работы.

   Но у кузнеца всегда оказывалось много работы, целые недели и месяцы, и Абель должен был оставаться у него. Однако, он не поступил к нему в ученье настоящим образом и не забыл своего намерения сделаться моряком, но у кузнеца ему было хорошо и он достаточно зарабатывал на свои нужды.

   Между, кузнецом и Абелем установились дружеские отношения. Частенько они вместе, среди работы, садились отдыхать и выкурить трубочку. Кузнец при этом жаловался ему, что он чувствует себя усталым и больше не может работать так, как прежде. Но Абелю казалось, что он вовсе не торопился кончать работу, а получаемые им заказы были уж не так велики, чтобы он один не мог их выполнить без своего помощника.

   Карлсен рассказывал иногда Абелю о своей жизни. Он никогда не выезжал из города, не покидал своей кузницы и жил теперь со своей дочерью, вдовой, которая вела у него хозяйство. Он не старался расширить своё дело: у него не было на то ни нужных средств, ни помещения. Многочисленная семья всегда мешала ему добиться в жизни чего-нибудь.

   - Подумай только, - говорил он Абелю, - пять девочек и к тому же ещё два мальчика! И всю жизнь я работал, стучал вот этим молотом! Мой сын Адольф плавает на корабле. Он женился в Англии и зарабатывает лишь столько, сколько ему нужно для содержания собственной семьи. У него не остаётся ничего лишнего и поэтому сюда он посылать не может. Я даже всякий раз писал ему, что в случае нужды, скорее я мог бы послать ему что-нибудь. Адольф был самым младшим и вот прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как он уехал на корабле. Это ведь большой срок! Он ещё купил тогда корабельный сундук у твоего отца. И вот с тех пор он плавает в море. Как странно: когда я об этом думаю и вспоминаю, как он бегал тут в кузнице, когда был маленьким, то мне кажется, что прошло вовсе не так уж много времени с тех пор... А мой старший сын? Он всякую работу исполнял тут в стране, но ни на чём не мог остановиться и странствовал из одного места в другое. Может быть, это было хорошо, но... Я не знаю! Он никогда не бывал дома. Он очень упрям. Он вбил себе в голову, что не должен вернуться, пока не заработает достаточно денег, чтобы выстроить дом. Он хотел, чтобы мы возвысились. И вот он всё ещё продолжает странствовать и вероятно у него всё перемешалось в голове ещё больше. Подняться выше? Как будто мы можем летать? Я хотел бы, хоть раз, поговорить с ним хорошенько обо всём. Однако, его сестра, та, которая живёт со мной, иногда встречает его и он играет ей на губной гармонике. Он ещё маленьким мальчиком хорошо играл на ней, а теперь играет ещё лучше. Не так давно она встретила его и он играл для неё. Он так оброс бородой, что она его с трудом узнала. И у него появилась седина. Но он не хочет вернуться домой и, пока он не разбогатеет, мы его не увидим! Это своего рода помешательство! Но однажды он всё-таки пришёл в кузницу, колотил молотом, носил куски железа и разговаривал сам с собой. Это было не так давно, всего несколько лет. Когда мать его была жива, то она часто давала ему особенную порцию пищи, потому что он быстро рос, а когда он, ещё мальчиком, получал новое платье, то всегда протягивал нам свою ручонку и благодарил. Странно всё это!

   Побеседовав с Абелем подобным образом, он вдруг вскакивал и весело говорил:

   - Что это мы так заболтались? Готов ли ты, Абель? Хорошие мы с тобой работники, нечего сказать!

   Он шутил и смеялся, но наверное у него было вовсе не так весело на душе. Дети доставили ему немного радости. О6 одной из его дочерей, которая была замужем за Каспаром, очень много болтали в городе в своё время по поводу её легкомысленного поведения. Каспар должен был даже отказаться от матросской службы, чтобы не оставлять её одну, и теперь работал на верфи.

   Но всё-таки кузнец Карлсен как будто был доволен собой. По вечерам он благодарил Бога за прожитый день и точно удивлялся, что день прошёл благополучно и что ничего дурного не случилось. Ведь как легко можёт произойти несчастье! Когда Карлсен бывал в хорошем настроении и вечером, по окончании работы, шутил с дочерью и с Абелем, то Абель решался его спросить, надо ли ему приходить завтра. Но тогда кузнец сейчас же становился серьёзным и спрашивал его, почему он так торопится и хочет уйти в самый разгар работы? Абель снова объяснил ему, что он хочет записаться матросом на корабль.

   Карлсен стал его отговаривать. Теперь уже слишком поздно отправляться в море. Ведь скоро наступит зима! Лучшее время для этого весна. Не останется ли Абель, по крайней мере, ещё хоть на месяц? Работы в городе накопилось очень много.

   И Абель оставался. Но влечение к морю у него не исчезало. Его товарищ Эдуард уже два года плавал и, по последним известиям, находился теперь в Южной Америке. А он, Абель, всё ещё сидит на суше, и работает в кузнице! Впрочем, это не было уж так худо. Люди могут видеть, как он работает! Притом же он хорошо питался теперь, ложился спать вовремя и вообще условия его жизни стали лучше. Разве не было уютно в доме этого старого ремесленника, где было так чисто и всё было на своём месте, а на окне цвели фуксии? По воскресеньям кузнец надевал своё праздничное платье, медленно прогуливался по городу и отправлялся в поле и в лес. В церковь он не ходил, хотя был благочестивым человеком, но всегда сокрушался о своих грехах и благодарил Бога за все его благодеяния.

   В одно из воскресений Карлсен встретил Абеля на улице, и позвал его прогуляться. Он спросил его, куда он хочет идти? Но Абелю было безразлично. Он был одинок. Маленькую Лидию он больше не видел и не стремился увидеть. Её брат, Эдуард, который был его близким другом, тоже, очевидно, заважничал теперь, и даже ни разу не написал ему. Абелю некуда было идти в воскресенье, но и дома ему не хотелось оставаться. Его брат Франк посещал высшую школу и дома никогда не бывал, а отец его Оливер уехал на лодке в шхеры, что он делал каждое воскресенье; он всё ещё искал приключений. Абель пояснил кузнецу, что он знает в пустоши такое местечко, где водятся гадюки, и хочет пойти туда, чтобы убить несколько штук. Он всё ещё оставался таким же мальчиком, как был.

   Абель пошёл вместе с кузнецом. Пусть его видят в обществе почтенного, уважаемого человека! Когда они миновали дом рыбака Иёргена, то кузнец заметил, что Абель ничего ему не отвечает и, по-видимому, даже не слушает его. Впрочем, он не видел, что Абель взглянул украдкой на одно окошко в доме Иёргена, и не подозревал, что в этот момент сердце юноши забилось очень бурно. Но, тем не менее, Карлсен почувствовал, что он слишком стар для Абеля и поэтому сказал ему, смеясь:

   - Благодарю тебя, Абель, за то, что ты пошёл со мной. Но теперь я должен повернуть в другую сторону.

   Абель пошёл на пустошь искать гадюк. Когда он был школьником, то часто отправлялся туда с товарищами, на охоту за гадюками. Эта охота, конечно, была сопряжена с опасностями, но доставляла почёт и потому она была очень популярна среди школьников.

   Заслышав громкие голоса у подножия холма, Абель перешёл на другую сторону. Ему не хотелось встречаться с людьми. Он спустился с холма, растянулся на траве и некоторое время забавлялся эхом, а потом ему это надоело. Нельзя же без конца разговаривать с этим попугаем в горах! Абель задумался. Многое в жизни интересовало его, но не было никого, кто мог бы руководить его умственным развитием, направлять его мысли. Абель и в этом отношении был предоставлен сам себе. Он привык к одиночеству и самые приятные часы для него были те, которые он проводил наедине с собой, размышляя о вопросах, занимавших его. Старый кузнец, со своим простодушием и добротой, со своей бодрой весёлостью, оказывал, со своей стороны, хорошее влияние на юношу.

   Абель встал, зевнул и потянулся. Уж не задремал ли он, размышляя о далёких странах, о море, о бесконечности? И вдруг он увидал около с