Гамсун Кнут - Женщины у колодца

сладкое. В течение дня он несколько раз прятался за бочки и мешки в складе и считал свои деньги. Приходили клиенты и участливо здоровались с ним, жалея его, так как он лишается должности, но Оливер отвечал им: "Бог не оставит меня без помощи".

   Он накупил прежде всего сладостей и принёс их домой. Такого великолепия давно уже не видали в его доме и, конечно, он чрезвычайно удивил своих домашних. Петра даже посмеялась над ним, говоря, что он, должно быть, нашёл сокровище во время своей последней поездки на рыбную ловлю. Оливер совершил ещё нечто большее: он накупил разные принадлежности, одежды для себя и для всех остальных, купил также блестящий медный рог, как стенное украшение и сказал Петре, чтобы она хорошенько чистила его. Но когда он всё это сделал и достаточно удовлетворил своё тщеславие, то опять заговорил о консуле и хвастался, что пойдёт к нему и скажет ему словечко. О, консул узнает его! Он скажет ему в глаза, кто он такой!

   Однако он всё-таки откладывал со дня на день свой визит к консулу, а между тем получил от адвоката, теперь государственного советника Фредериксена, письмо, в котором тот сообщал ему, что хочет привести в порядок все свои дела на родине. Оливер должен уплатить ему долг или покинуть дом, в котором живёт.

   Оливер перестал раздумывать и как только запер склад, то немедленно отправился к доктору.

   Докторский кабинет был такой же бедный, как и раньше. Никаких научных приборов в нём не было, ни микроскопа, ни скелета, но на стене висел его неоконченный портрет. Доктор поссорился с молодым художником, рисовавшим его портрет, после того, как узнал, что тот прервал сеанс для того, чтобы пойти рисовать орден на портрете консула. Доктор так вышел из себя, что даже сказал художнику, когда тот опять пришёл: "Берите вашу мазню и убирайтесь!". Но художник не взял портрет и предложил доктору самому сжечь его, если он хочет. Портрет остался и сначала стоял в углу, вниз головой, но потом доктор переменил своё мнение и повесил недоконченный портрет на стену. Художник сказал ему: "Этот портрет похож на вас. Он не докончен, но он всё-таки представляет ваше точное изображение". И доктор понял язвительный намёк, заключавшийся в этих словах. Он считал себя учёным, считал себя сверхчеловеком в маленьком городке, обвинителем и судьёй, но в добрые минуты он признавал и многое другое. Он не был глуп и поэтому допускал, что и он, в некоторых отношениях, представлял нечто неоконченное, так почему же ему не повесить на стене свой неоконченный портрет? Это было всё же с его стороны таким поступком, который граничил с величием души.

   - Чего же хочет от него Оливер?

   - Чтобы доктор его исследовал.

   - Что именно?

   - Бёдра и всё кругом. Он хочет, чтобы было установлено, какое увечье было ему нанесено и хочет получить свидетельство об этом.

   Но доктор не хотел. Зачем Оливер не дал себя исследовать, когда он предлагал ему? Теперь это не имеет смысла.

   - Ступай домой! - сказал доктор.

   Оливер удивился и стал просить его, говоря, что он и его семья находятся теперь в беде и такое свидетельство может принести ему пользу. Однако это не убедило доктора и он категорически отказался. Тогда Оливер засунул руку в карман и объявил тоном развязного матроса, что он готов уплатить за свидетельство сто крон.

   - У тебя есть сто крон? - спросил доктор.

   - Конечно, есть, - отвечал Оливер.

   Лёгкая краснота покрыла щёки доктора. Не вспомнил ли он в эту минуту обещание, данное когда-то им своей жене во дни молодости, купить ей бриллиантовое кольцо? Это обещание так и осталось неисполненным. Но лёгкая краснота, появившаяся на лице доктора, сделала его почти красивым. Надев очки, он спросил:

   - Бочка с ворванью упала прямо на тебя и раздавила тебе бедро?

   Оливер несколько смутился вследствие своего прежнего обмана.

   - В сущности, это не была бочка, а рея, на которую я упал верхом и был раздавлен. После того меня оперировали.

   - Разденься.

   Оливер разделся. Доктор осмотрел и ощупал его и наконец сказал:

   - Что же ты хочешь знать от меня? Что ты не можешь быть отцом? Ты это и так знаешь. Впрочем, от меня это не было скрыто никогда, - прибавил он, так как не мог упустить случая похвастать своим превосходством и безошибочностью своего суждения.

   - Зачем тебе это? - сказал он Оливеру, когда тот попросил его письменно засвидетельствовать его неспособность. - Сколько детей у твоей жены?

   - У нас пятеро... у моей жены пятеро детей.

   - Моё свидетельство опоздало уже. Карие глаза в городе погасли. Оденься.

   - Я хочу получить это свидетельство не ради карих глаз. Нисколько! У нас есть двое детей с голубыми глазами.

   Доктор, эта старая городская сплетница, тотчас же навострил уши. Но он не хотел показать, что заинтересован и поэтому с неудовольствием заметил:

   - Избавь меня от своих семейных дел!

   Однако, по всей вероятности, Оливер не сообщил бы ему ничего нового в этом отношений. Доктор, конечно, слышал кое-что и теперь мог выказать равнодушие. Он написал свидетельство и прочёл его Оливеру. Тот кивнул головой и полез в свой внутренний карман. Но доктор остановил его за руку.

   - Надеюсь, ты не осмелишься предлагать мне плату за эту работу! - сказал он.

   - Нет? - спросил удивлённый Оливер.

   - Нет, - отвечал доктор.

   Оливер удивил своих домашних, объявив им, что он намерен совершить поездку. Для него, столько раз совершавшего путешествие кругом света, такая поездка равно ничего не значит. "Я хочу просто съездить в Христианию, к одному известному государственному советнику, - сказал он. - У меня тут есть бумага, которую я хотел бы показать ему".

   Он пошёл к Абелю и предложил ему привезти из Христиании такие инструменты, какие ему нужны. "Я привезу тебе самое лучшее. Это может сделать для тебя отец", - сказал он.

   Когда он вернулся через несколько дней, то был в самом лучшем настроении. Он добился от своего мучителя того, чего хотел.

   Оливер, конечно, хотел разыскать Франка, так как между своими детьми не делал никакой разницы, но Франк уже кончил университет и был учителем в какой-то большой школе. Кроме того, Оливер привёз поклоны от государственного советника Фредериксена. Какой чудесный человек, разговорчивый и любезный, как всегда! Он написал расписку на ту сумму, которая была дана под залог дома. Семья Оливера была вне себя от радости, но Оливер молчал и не удовлетворял любопытства своих домашних. Надев на бекрень новую соломенную шляпу, он только проговорил: "Это мне стоило лишь немного слов!". Впрочем, вечером в постели, он должен был всё же рассказать жене своей разговор с государственным советником. О, эта супружеская пара, Оливер и его жена! Они нисколько не стеснялись называть вещи своими именами и порою Петра хвалила его за ловкий ответ.

   Что же он сказал адвокату? Да только то, что он находит в порядке вещей, чтобы господин государственный советник, без всякого шума, подарил дом ему и Петре, и детям...

   - И детям? Но ведь они уже взрослые? - возразил государственный советник.

   - Не все. Но те двое с голубыми глазами. Одна ещё совсем маленькая.

   - Вот как!

   - Да, очень маленькая. Теперь господину государственному советнику столько дела у короля и у правительства, и потому, господин государственный советник, вы должны написать мне квитанцию на дом.

   - Квитанцию? О, нет!

   Оливер тогда достал докторское свидетельство, подтверждающее, что он искалеченный мужчина. Государственный советник прочёл его, но он не может понять, почему это его касается?

   - Нет? - сказал Оливер. - У господина государственного советника столько теперь важных государственных забот, что он должен совершенно и навсегда выкинуть из своей памяти дом в своём родном городе и написать расписку.

   - Нет. Зачем же?

   Оливер тогда взглянул ему в глаза и ответил:

   - Иначе господину государственному советнику придётся ещё о многом подумать.

   Может быть у государственного советника Фредериксена мелькнула мысль, что его доброе имя подвергается опасности? Так или иначе, но он понял, что ему не совсем удобно затевать дело с калекой, да ещё с таким изувеченным, как Оливер. Что скажет на это его прежний избирательный округ, его родной город? И он написал квитанцию.

   Оливер торжествовал и не скрывал своего удовольствия. У него ещё были деньги, хотя он уже много потратил во время своей поездки в Христианию на разные покупки для семьи и купил Абелю фут, который тот желал иметь. Конечно, он тратил много и на лакомства. Но он чувствовал себя, как человек, честь которого восстановлена, и был счастлив. Однако, одно в его положении не изменилось. Ему было отказано от места и близился срок, когда он должен будет уйти из склада. Тут заключалось для него несчастье и скоро наступит конец его благосостоянию.

   Наконец, он решился и, захватив своё свидетельство, пошёл с ним прямо к консулу. Это было последнее, на что он мог решиться, но если не было другого выхода? Никогда он не думал о себе так низко прежде и никогда не стал бы прибегать к таким вымогательствам. Он желал бы пощадить весёлые карие глаза и не заставлять их опускаться перед ним. Но что же ему было делать? В скором времени он останется без хлеба. Консул мог бы выказать столько участия к его семье, чтобы оставить калеку на его прежнем месте. И Оливер пошёл к нему. Но консул был уже не такой, как прежде. Он отдыхал, сын взял у него из рук всю власть и старая величественная башня рухнула. Даже во внешности консула произошла перемена. Он стал седой и бледный, и сюртук его был плохо вычищен. Прежней элегантности не было и следа. Трудно поверить, но он один из всех последовал призыву обратиться на путь благочестия. Он оставался по-прежнему консулом двух государств и писал донесения своим правительствам, но только и всего! Теперь первое место занимал Шельдруп. На консула уже не обращали прежнего внимания и даже он слышал, как иногда пренебрежительно отзывались о нём. Таковы люди! "Где остался экипаж парохода "Фиа"?, - спрашивали его. Правда, эти матросы уже более десяти лет были в отсутствии, но семьи их получали их жалованье до этого дня от кораблевладельца. Теперь они исчезли на дне моря. А кто в этом виноват? Конечно, Ионсен с пристани! Его уже не называли консулом, как прежде. Сначала он пробовал оправдываться, давать объяснения, но разумеется это было бесполезно. Ему даже не давали говорить, его прерывали, роптали. Прошли те времена, когда можно было разыгрывать из себя господина, навесив толстую, золотую цепочку на жилет!

   Оливеру повезло счастье в Христиании, но здесь его постигла неудача. Ему было почти жалко консула, когда он так внимательно слушал его и так беспомощно смотрел на него. Оливер даже не показал ему свидетельства. "Я ничего не могу сделать для тебя, - сказал он. - Будем надеяться на лучшие времена".

   О, как тяжело было верному слуге слушать это! Тогда Оливер решил пойти к этому негодяю Шельдрупу и показать ему кулак. Поможет ли это? О, конечно! Не даром же его зовут Оливером Андерсеном. Но по мере того, как уплывали деньги из его внутреннего кармана, исчезали и его мужество и решительность.

   Наконец настал день, когда Оливер должен был отдать ключ от склада. Он был уволен окончательно.

   Прошёл месяц. Оливер был в очень дурном настроении и почти не разговаривал дома. Дети побледнели и старуха бабушка только и делала, что плакала и вздыхала. Однажды утром дома даже не оказалось ни одной чашки какого-нибудь тёплого питья к завтраку. Петра вернулась от колодца и должно быть там немного поспорила с женщинами. Оливер молчал.

   - Я бы хотела знать, что будет, если я сама пойду к Шельдрупу? - сказала она вдруг. Оливер ничего не ответил. Он похудел, и лицо его имело совершенно безжизненное выражение. Однако, когда он вернулся к обеду, то вдруг бросил костыль на стул и спросил насмешливо:

   - Не ты ли хотела идти к Шельдрупу?

   Бедняжка Петра была совсем не подготовлена к такому вопросу и несколько растерялась. Но потом сказала, что она не может сейчас идти. Она должна сперва подготовиться, вымыть себе бельё и приодеться. Когда же на следующий день она действительно принарядилась, то опять стала как прежде, чертовски хорошенькой женщиной. Стоило только взглянуть на её пухлые губы, на её улыбку! Оливер мог бы расцеловать её, но он оставался безжизненным и безучастным ко всему. Что ему было из того, что она была красива?

   Но визит её к Шельдрупу не привёл ни к чему. Он был камень, бревно, и наотрез отказал ей. У него ничего нет для Оливера и он не намерен дольше кормить его. О, Шельдруп наверное не забыл пощечину, которую он получил во дни своей юности от Петры! Теперь он был женихом. Но какой он был мелкий человек! Он совсем не был похож на своего отца, который часто был очень щедр.

   Ничего больше не оставалось Оливеру, как самому идти к Шельдрупу. И он сделал этот роковой шаг, имевший для него такие неприятные последствия. Шельдруп был современный, решительный и чёрствый человек, на которого не могли подействовать скрытые угрозы. Не думают ли, что он может испугаться скандала? Ничего подобного!

   Оливер ничего не добился и потеряв самообладание, начал кричать:

   - Смирно! - резко приказал ему Шельдруп.

   Тогда он бросил своё ценное докторское свидетельство на стол Шельдрупу. Тот взял его, прочёл и спросил: "Что это значит?".

   - То, что я не отец детей! - сказал Оливер.

   Шельдруп, смеясь, спросил:

   - Да? Чёрт возьми! Что же мне за дело до этого?

   Этот купец не в состоянии был понять, какая ужасная судьба постигла человека, стоявшего перед ним. Он продолжал смеяться. На него произвели лишь поверхностное впечатление позор и бесчестие, заключавшиеся в словах калеки. Оливер, как всегда, съёжился и весь бледный стал говорить то, что он не должен был говорить, называл своих пятерых детей, повторялся и говорил о карих глазах, красивых глазах...

   - Убирайся! - сказал Шельдруп.

   - Карие глаза...

   - Ну, что же с ними?

   Оливер потерял всякую сдержанность

   - Да, смейтесь! - воскликнул он. - Кто имеет карие глаза здесь, в городе?

   - Я! - прервал его Шельдруп и засмеялся ещё громче.

   - Нет, не вы, вы это хорошо знаете. И что вы имеете, это не имеет значения, но что некоторые другие...

   - Ну, слушай, - сказал Шельдруп. - Это не принесёт пользы доктору и на этот раз. Бери его бумагу и убирайся. Теперь я говорю это серьёзно.

  

   Прошло немного дней и уже всем в городе стало известно, что Оливер потерял не только ногу: что он был искалечен совершенно особенным образом и имеет докторское свидетельство, доказывающее, что он не мог быть отцом своих детей. Что же оставалось от Оливера? Слух об этом достиг его собственных ушей и притом через посредство столяра Маттиса.

   И этот позор прибавился ко всему другому! Как могла эта тайна, так долго сохраняемая, вдруг выступить наружу? Но разве какая-нибудь тайна может сохраняться долго? Она просачивается сквозь стены, камни мостовой толкуют об этом и всё безмолвствующее начинает говорить громко. Молодой купец вероятно, смеясь, рассказал это другим, как весёлую шутку.

   Столяр Маттис очень огорчился, что он подозревал невинного человека, приписывая ему ребёнка Марен Сальт. От так искренно и так неловко оправдывался перед Оливером. Он высматривал его на улице и, увидев его, поклонился ему и протянул ему руку. Это была удивительная встреча. Маттис говорил очень осторожно и так запутанно, что Оливер сначала ничего не понял. Удивительный чудак, этот Маттис, смешной и чудесный человек! Он не помнил того, как недобросовестно поступал с ним Оливер, а только думал о том, чтобы извиниться перед ним за то, что подозревал его. Он не имел покоя с той минуты, как узнал про Оливера, что он такой...

   - Какой же я?

   - Да, такой изувеченный и так оперирован...

   Оливер пристально посмотрел на него и наконец проговорил:

   - А, так тебе это известно?

   Ого, почему же ему могло быть это неизвестно? Весь город говорит об этом. Марен Сальт слышала об этом вчера у колодца и эта новость, украшенная разными подробностями и добавлениями распространилась дальше. Тут не было ничего печального, наоборот, все находили это смешным, бесконечно смешным. И к тому же Петра, которая сама себе сделала своих детей! Не все женщины сумели бы это, ха-ха!

   Маттис, однако, не подчёркивал этого в своём разговоре с Оливером и просто сожалел беднягу, с которым жизнь обошлась так жестоко. Да, это очень печально! Но, может быть, всё это выдумано?

   Оливер стоял перед Маттисом с опущенной головой. Он не знал, как ему поступить, сказать ли правду или отрицать? Наконец он решился и просто ответил:

   - Нет, это всё правда.

   Маттис вдруг почувствовал облегчение, услышав такой ответ, точно исчезло какое-то препятствие, стоявшее у него на дороге. Он сказал Оливеру:

   - Да, да, бедняга, какой ты несчастный! А теперь я скажу тебе кое-что. Никто не знает своей судьбы. Подумай только, ребёнок у нас нашёл как-то спички и зажёг опилки в мастерской. Ведь он бы мог сам сгореть!

   Он старался утешить Оливера, называл его: "Ах ты, бедняга!", старался развлечь его разговором и наконец сообщил ему, что Абель заказал ему кровать. Он хочет жениться. Удивительно, как быстро вырастает молодёжь! Не успеешь оглянуться, как они уже становятся самостоятельными.

   - Я тоже хочу жениться, - вдруг сказал Маттис. - Это уже решено. Марен не хочет отдать мальчика, а я осёл эдакий немного привык к нему. А ведь ребёнок может поджечь опилки и тогда сгорит. Мы это всё знаем. Он всё время вертится около меня, а в воскресенье берёт меня за руку и требует, чтобы я шёл с ним гулять. Удивительный маленький парнишка! Не то чтобы я совсем не мог без него обойтись, но Марен не хочет отдать его.

   - Ты, значит, берёшь Марен? - спросил Оливер. выслушав его длинные объяснения.

   - А что ж мне делать? Да, я беру Марен.

   Когда Маттис наконец сказал это, то как будто какая-то тяжесть свалилась у него с плеч, и женитьба на Марен уже не казалась ему таким ужасным, Самое худшее, что смущало Маттиса, теперь исчезло: кто бы ни был отец ребёнка, во всяком случае, это не был Оливер!

   Калека пошёл домой. Разумеется, не нашлось ни одного человека на улице, который не постарался бы скрыться от него, не встречаться с ним. Ведь он был так ужасно изувечен, так обработан, что должен внушать отвращение людям! Неужели он может ждать, что кто-нибудь станет теперь охотно смотреть на него? Всё в нём производит отвратительное впечатление: его жирное тело, его прыжки, когда он идёт по улице. Даже как животное, как четвероногое, он не может считаться законченным созданием! Он не просто калека, но он выпотрошенный калека. А когда-то он был человеком...

   Доктор стоял у окна и глазами следил за проходящим Оливером. Он представлял в глазах его проблему, своего рода загадку, и доктор судил о нём по своему. Этот хромой был человеком, но смерч подхватил его, молния ударила в него и он теперь уничтожен. Что не хватает его членам - это может видеть каждый. Он идёт, хромая, безногий, но только часть его тела идёт по улице, - и чего не хватает ему, чтобы быть цельным существом, это узнала прислуга доктора, у колодца. В один прекрасный день он был лишён общего всем людям жизненного содержания. Это было сделано сразу, разрезом ножа, и с этого дня он уже оказался вне человечества, потерял свою сущность и стал нереальным, представляя лишь пустую оболочку, ходячий обман. Несчастье превратило прежнего матроса в ничто. И он опустился вниз. Его гибель была мастерски выполнена. Но зачем пощадила его смерть? С какой целью? Он представляет лишь остаток человека, у него осталась одна нога, он может говорить... А некогда он был человеком!

   Но ему всё же оставили столько, что у него хватило мужества и далее влачить свою жизнь. Он прибегал к искусственным приёмам для этого, он лгал, чтобы спасти видимость, выдавал себя мужчиной обманным образом и носил длинные штаны. Чтобы скрыть свой недостаток, он придумал бахвальство и рассказ про бочку с ворванью. Своё приключение он окружил известным достоинством и назвал это судьбой. Ему надо было спасать свою честь обманом, если он хотел не отличаться от других, и этот бедный безумец должен был сам убедить себя и поверить своей сказке. Быть может, в этом он находил утешение. Во всяком случае, ничего другого у него не было. Это была только хитрость, ни что другое, но во всяком случае она не была плохо выполнена.

   И вот теперь всё вышло наружу и фокусник разоблачён. Прислуга доктора слышала у колодца удивительные вещи. Петру посетил месяц и она от этого получила своих детей. Ха-ха! Но Оливер был хозяином дома. Двадцать лет он стоял в складе и представлялся мужчиной. Каждый другой, подвергшийся такой операции, стал бы искать одиночества, стал бы искать Бога! Для чего же существуют наказания? А Оливер? О нет, он не сделал этого! Должно быть, это у него закоснелость души.

   Докторша принесла от колодца эту сплетню и сообщила её мужу.

   - Это забавно, - сказал он. - Неужели люди не могут понять, отчего у него существует недостаток смирения и покорности Господу? Разве Бог не был уничтожен в нём? Разве он мог объявить себя согласным с мероприятиями божественной власти?

   Доктор смотрит вслед Оливеру и думает: к чему это привело, что его так изувечили? Но он сделался велик от этого. Он инвалид, конечно, но он ветеран. Всё время он стоял прямо на своей одной ноге, на своей деревяшке, и был в сущности святым столпником. Вот он каков, этот человеческий Промысел!

   Оливер вернулся домой. Он не заметил ничего особенного в Петре, хотя она наверное уже знала всё. Но так как её тон и обращение остались прежними, то он приободрился. Он заметил, что голоден и, увидев холодную кашу на столе, принялся есть. Чтобы предупредить всякие упрёки со стороны Петры, он сказал:

   - Ну, Маттис и в самом деле хочет жениться.

   Но Петра поняла его хитрость и не обратила внимания на его слова.

   - Что же это такое? Ты изволил съесть всю кашу? Нечего сказать! - восклицает она.

   Оливер молчит. Однако, его новость всё-таки настолько интересна, что Петра не может удержаться и спрашивает:

   - Кого же он хочет взять?

   Оливер ничего не отвечает.

   - Ну, это мне всё равно, - заявляет Петра и снова возвращается к каше. - Блюдо пустое, - говорит она. - Что же мы будем есть на ужин?

   - Он хочет взять Марен, - наконец решается сказать Оливер.

   Петра не сразу поверила этому, а потом вдруг почувствовала смешную ревность и стала ругать Марен. Старая баба, служанка, имеющая ребёнка!

   Для Оливера было счастьем, что он пришёл домой с такой новостью. По крайней мере она отвлекла внимание его жены и его собственные злоключения отошли на задний план. И это было не единственный раз. В течение нескольких недель об его отвратительном недостатке не вспоминали. Всякий раз, когда он опасался, что опять зайдёт речь об его позоре какой-нибудь случай помогал ему выпутаться из затруднения. Прежде всего, это была женитьба Абеля. Это было важное и серьёзное событие, перед которым всё в доме Оливера отступило на задний план.

   Абель женился. Но он взял не ту девушку, которой сначала добивался. Это была другая, Ловиза, дочь одного крестьянина, живущая вне города. Она была одних лет с Абелем и хотя они составили очень молодую супружескую пару, но у обоих были здоровые, крепкие руки и они не боялись работы. Конечно, такой беспечный юноша мог попасться хуже. Он удивил своего отца, но на этот раз сделал правильный выбор.

   Маленькая Лидия отказалась от его золотого кольца, когда он принёс его ей, и после разговора с ней он убедился, что для него уже больше не оставалось никакой надежды. Но он не хотел показать ей, что окончательно подавлен горем, даже попытался шутить и, уходя, сказал ей:

   - Ну, я могу ведь вернуться позднее!

   Но он не вернулся. Он пошёл дальше по дороге, чтобы несколько успокоиться, сладить со своим горем. Он шёл всё быстрее и быстрее, почти бежал. По дороге ему встретился крестьянский двор. С ним у него были связаны некоторые детские воспоминания. На дворе стояла девушка и она тоже не была ему совершенно незнакома. Он изредка встречал её в городе. Абель заметил, что она слегка покраснела, увидев его. Он заговорил с нею. Это не было простой случайностью. Он пришёл сюда, потому что его отвергли, и в душе его бушевало негодование. Они поговорили немного в первый раз, во второй раз больше, а в третий между ними уже всё было решено, Абель торопился поскорее пустить в дело своё кольцо.

   Абель с самого начала должен был содержать большую семью. Но он не унывал, хотя в первое время и было немного трудно. Он работал усиленно и отец помогал ему. Оливер заменял ему работника в кузнице. К тому же одним ртом стало меньше в семье: голубоглазая сестрёнка Абеля вышла замуж за его товарища, кочегара. Но этот удивительный чудак потихоньку плакал, расставаясь с нею. "3ачем ей было так торопиться!", - говорил он.

   Однако, скоро и другая сестра, с карими "фамильными" глазами, покинула его. Она тоже могла бы не торопиться с замужеством, как думал Абель. Но явился Эдуард и взял её. Он пробыл в отсутствии много лет и вернулся уже совершенно взрослым, здоровым, широкоплечим матросом. Эдуард наткнулся на сопротивление у своих родителей и у сестёр, когда объявил, что женится на сестре Абеля. Во-первых, она ещё слишком молода, а во вторых...

   - Что вы такое говорите? - сказал он с величайшим изумлением. - Что у неё такая мать и вообще нет отца?

   Они объяснили ему всё подробно. Но Эдуард был моряком, был весёлым малым и к тому же был влюблён. Плевать ему на всякие бабьи сплетни! Пусть говорят, что угодно! Важно было только то, что видишь собственными глазами.

   Для большей убедительности ему рассказали, что и маленькая Лидия не захотела вступить в эту семью и отказалась от Абеля.

   - Ну, это напрасно, - сказал он.

   Сделать с ним ничего нельзя было и свадьба состоялась. На ней присутствовали обе семьи, и Абель опять встретился с маленькой Лидией. Она заговорила с ним сама и хотя не спрашивала его прямо, забыл ли он её, но видимо желала получить от него объяснение, почему он не вернулся, как говорил ей. Она имела печальный и кроткий вид и слегка покашливала, хватаясь рукой за грудь. Он должен был видеть, что она стала другая, что она серьёзно относилась к жизни, плакала по ночам и даже харкала кровью. Но, разумеется, она была разодета в пух и прах, несмотря на свой благочестивый вид и глаза, в которых по временам появлялись слёзы. Однако нечего было опасаться за неё и кто посмеялся бы над её влажными от слёз глазами, тот увидел бы, что они немедленно стали сухими и сердитыми. Она умела себя защитить.

   Эдуард со своей молодой женой не остались в городе. Они уехали в Америку. Эдуард увидал, что делается в его семье. Дом был полон взрослых дочерей, которые сидели за шитьём и держали себя очень важно. Абель, из-за своей сестрёнки, старался отговорить Эдуарда уезжать в Америку, но тот остался при своём решении.

   Все эти браки и разные мелкие события разумеется имели значение только для семьи Оливера. Самому Оливеру жилось теперь лучше. Его уже больше не преследовали. Он обедал каждый день за большим столом Абеля и получал от него, как прежде, карманные деньги. Что ещё было нужно ему? На него не смотрели косо и Петра молчала.

   К Оливеру снова вернулось мужество и прежняя устойчивость. Тогда, когда несчастье сразило консула, то этот большой человек сразу свалился и от всего отказался. Когда неожиданный удар был нанесён ночью мировоззрениям почтенного почтмейстера, то он с этой минуты сделался безмолвным и почти идиотом. Старый честный кузнец не мог выносить зла, не мог вынести мысли, что на него пало подозрение, будто у него есть сын, всё тело которого было разрисовано неприличной японской татуировкой. Он стал после этого как ребёнок, плакал, судорожно кривил губы, благодарил Господа за доброе и за злое и ждал смерти. Оливер был очевидно создан из более стойкого материала, как человек, и потому выносил жизнь. Кто мог бы опуститься ниже его? Но достаточно было какой-нибудь небольшой удачи, удавшегося воровства или мошеннической уловки, и он опять был доволен. Он ездил по свету, он видал пальмы, но что же это дало ему?

   Дни проходили. Уличные мальчишки больше не кричали ему вслед, и только Олаус не оставлял его в покое и спрашивал его в присутствии других людей о докторском свидетельстве. Оливер пошёл домой, сжег это свидетельство и проклял его. Он старался избегать, насколько мог, своего мучителя и даже принёс ему табаку, чтобы задобрить его. Но Олаус не отставал от него и в особенности было неприятно Оливеру, когда он стал приставать к нему со своими назойливыми вопросами как раз при Иёргене, который подошёл к нему. Ведь Оливер раньше бахвалился перед ним и к тому же он теперь породнился с Иёргеном? Будь у Олауса сколько-нибудь такта и деликатности, то он не стал бы делать это! Но он спросил Оливера, зачем он собственно носит платье? Не всё ли равно было бы, если бы он ходил по улице нагишом?

   Оливер был взбешён, и хотя Иёрген уговаривал его не обращать внимания на Олауса, но Оливер не мог успокоиться и, оставив Иёргена одного, быстро заковылял, свернув на главную улицу.

   Какое счастье, что это была суббота! Оливер был в своём лучшем платье и потому решил развлечься, позабыть приставания Олауса. Он остановился перед витриной башмачника и стал рассматривать дамские ботинки, громко высказывая своё мнение, как распутный человек, и заговаривая с прохожими. Но какой-то юноша бросил ему в лицо обидное прозвище и поднялся хохот. В этот момент с ним опять заговорил Иёрген, который подошёл к нему, и это охладило несколько ярость Оливера. В своём отчаянии он всё же громко воскликнул:

   - Теперь я пойду в танцевальный зал!

   Он купил душистую воду и облил себя ею, так что от него уже издали несло духами, затем купил разные сладости и мелкоистолченый тальк. Видимо он решил забыться во что бы то ни стало, вернуться к прошлому, к прежним любовным историям, похищениям девушек. Кто знает, быть может, он черпал своё мужество в своей полной безнадёжности? Жизнь его была так жалка, почти до смешного. Он был бледен и покрыт потом, но, вынув карманное зеркальце, стал прихорашиваться.

   Когда он вошёл в залу, то все глаза обратились на него. Раздались возгласы: "А, Оливер! Ха-ха! "... Оливер сел на скамейку и заговорил с соседями.

   Он рассказывал о том, как он отплясывал раньше в Гамбурге, в Нью-Йорке, с женщинами всех рас и цветов и имел с ними любовные связи. Он кружился в вальсе с малайками, китаянками, индианками и негритянками, а самую прелестную из всех индианку он даже расцеловал!

   Бледный и потный, Оливер напрягал свои силы, чтобы казаться весёлым. Ему поддакивали, но при этом говорили, что теперь ему ни о чём подобном думать нельзя. И он отвечал, почему же нет? Такая пламенная натура, как у него, не может погаснуть, не может перестать чувствовать! Он угощал сладостями молодёжь, слушавшую его рассуждения о том, как надо танцевать. Он бы хотел показать им это и, вынув мешочек с тальком, предложил посыпать пол, чтобы ноги легче скользили.

   Это было сделано и действительно танцевать стало легче. "Ты понимаешь своё дело", - сказали ему и снисходительно разговаривали с ним. Но это маленькое, внимание, оказанное ему, тотчас же заставило его возгордиться.

   - Посмотрите на эту девушку! - сказал он. - Какая у неё грудь! Подите и скажите ей, что я хочу с нею поговорить!

   Девушка пришла и он угостил её конфетками. За нею пришла другая и затем приходили многие. Он угощал их и болтал, весь бледный и потный, о том, до какой степени они привлекают и возбуждают его.

   - Тебя! - сказали они, взвизгивая от хохота.

   - Да, да, - уверял он. - Вы чрезвычайно привлекаете меня.

   Что за беда, что он хромой! Он не хуже других. Видели бы они, как ухаживала за ним больничная сиделка в Италии! Она непременно хотела выйти за него замуж. Он просто не знал, куда деваться от её поцелуев и ласк...

   Танцы продолжались. Оливер отстукивал такт ногой и костылем. Ему сказали, чтобы он был потише, и некоторые из молодых парней стали сердиться, потому что он отвлекал молодых девушек своей фривольной болтовней и своими угощениями. Но ничто не помогало. Он чувствовал себя в праздничном настроении, он был любимцем девушек, и если их спросят, то они, конечно, не станут отрицать этого!

   Ах! Одна пара поскользнулась и упала. Раздались крики, визг. На неё повалилась другая. Произошла суматоха. Что это такое? Тальк! Откуда он взялся? В платьях, выпачканных в пыли и тальке, танцующие бросились к Оливеру и стали поносить его. Напрасно Оливер старался возразить им, что он сам много раз танцевал на полу, посыпанном тальком. Они не слушали его, требовали, чтобы он заплатил за испорченные платья, и ругали идиотом и свиньёй. Тут Оливер, с видом собственного достоинства, объявил им, кто он такой, что он в течение многих лет был заведующим складом консула Ионсен, и они должны стыдиться обращаться так с человеком, занимавшим такое положение...

   Тут поднялись неистовые крики. Какие только прозвища не посыпались на него! Ему ставили на вид, что он из себя представляет, какой остаток человека! Он пустая оболочка колбасы, кладеный баран! И ещё выдумал обливать себя духами! Вон его! Вон!

   Разумеется, это приключение стало известно в городе, и женщины у колодца с негодованием говорили о нём. Они не могли понять, отчего этот погибший человек не обратится лучше на путь благочестия, не ходит в церковь? Для чего же и существуют церкви! Но, как это ни странно, а Петра на этот раз оставила Оливера в покое, хотя она отпрянула назад, когда он вошёл в комнату: до такой степени от него несло духами. Однако, дело не дошло до ссоры, судьба пришла к нему на помощь. От филолога Франка пришло известие, что он назначен временным директором высшей школы в городе.

   И никто, в эту минуту не назвал Оливера бездетным человеком. Правда, его дети были его собственным изобретением, выдумкой, но они были у него, и он был тесно связан с ними в детстве и когда они подрастали. Между собой и другими они называли его отцом. И теперь Франк, учёный и важный, возвращался в свой родной город. Петра и бабушка жалели, что он не сделался пастором, но Оливер с достоинством проговорил:

   - Это сын!

  

   В разных местах города и на верфи развевались флаги, это было сделано в честь Шельдрупа Ионсена и фрёкен Ольсен, ездивших венчаться в Христианию. Теперь ждали их возвращения и все жители высыпали на набережную. Почтовый пароход уже показался, когда ещё поднялся один флаг, на бриге консула Гейльберга, грузившем бочки с ворванью в углу набережной.

   Из консулов отсутствовал только Давидсен, хитрый мелкий торговец, всегда державшийся поодаль от большого общества. Доктора тоже не было, но был тут молодой директор школы Франк. Он недавно женился на Констанце Генриксен, но жены его тут не было с ним, Франк держал себя с большим достоинством, сознавая свою филологическую учёность, возвышающую его над всем остальным городом. Он стоял несколько поодаль, возле целой горы бочек с ворванью, которые грузились. Конечно, он остерегался подходить к ним слишком близко, так как на нём был новый сюртук, в котором он венчался. Но он боялся сквозного ветра и потому прятался за бочками. Его отец стоял на другом конце пристани. Он не старался приблизиться к сыну. Он уже научился держать себя.

   Оливер находился опять в хороших условиях. Он не занимал должности в складе, но он целый день находился в кузнице, у Абеля. "Мой сын - кузнечный мастер!" - говорит он. "Мой сын - директор школы!" - тоже говорит он. Его сыновья служат для него опорой, и он наслаждается тем уважением, которым они пользуются в городе. Ему живётся теперь хорошо и он доволен, что судьба оставляет его в покое. Само собою разумеется, что мальчики не могут осыпать на улице ругательствами отца своего директора. Понятно также, что Оливер больше не показывается в танцевальном зале и не вызывает там скандала. Он может бояться единственно только одного Олауса, да и тот, как будто, прекратил враждебные действия. Но среди всех этих скучных, обыкновенных людей, являющихся величинами маленького городка и разгуливающих в крахмальном бельё, Оливер всё же представлял нечто особенное. Он был жертвой роковых сил жизни. Да, он был изжёван ими и выплюнут на берег, но в нём всё же оставался неискоренимый жизненный инстинкт. На него не действовали призывы к благочестию, женщины у колодца не могли обратить его на этот путь. Конечно, жизнь, судьба и Бог - это в высшей степени сложные, возвышенные вопросы, но они разрешаются людьми, которые читают и пишут. Если Оливер станет задумываться об этом, то у него голова пойдёт кругом. Что он доволен своей судьбой теперь, это было видно по его лицу, по тому, как он стоит и ходит. И люди снова почувствовали к нему внезапное уважение. Он - отец директора школы, говорят они.

   Почтовый пароход подошёл к пристани. Новобрачные стояли у борта, окружённые членами своей семьи. Перемены ни в ком не заметно. Фиа нарядная, в красном, держит в руках маленькую, белоснежную собачонку, с длинной, шелковистой, курчавой шерстью и голубым бантиком на шее. Она такая же неприступная и спокойная, как была, и вероятно у неё только одно желание: ещё долго иметь возможность заниматься своим искусством и иллюстрировать индейские сказки. Так как она хорошо воспитана и не вредит никому, то вероятно желание её будет исполнено.

   Мать Фии уже не имеет такого удручённого, подавленного заботами вида, как раньше. Цвет лица у неё по-прежнему жёлтый, но она снова носит большую шляпу. Ходит слух, что гибель парохода "Фиа" и банкротство были только вымыслом. Госпожа Ионсен в течение трёх недель оставалась в уверенности, что она бедна, но затем она вдруг стала опять также богата, как была раньше. Толстая и внушительная, стоит она теперь рядом с дочерью у борта. Ведь благодаря её приданому Ионсен стал крупным человеком в городе, и теперь она как будто хотела сказать всем своим видом, что, хотя они и породнились с Ольсенами, но всё же между ними не существует близости. Её муж тогда потерял голову и продал виллу этой семье. Но зачем этим людям вилла? Они только раз побывали там и то не поехали туда на лошадях, а пошли пешком. Очевидно, этой прогулки им было вполне достаточно, потому что они подарили эту виллу новобрачным. Зачем таким людям вилла, когда они не знают, что с ней делать?

   Вот идёт Ионсен, двойной консул, единственный из всего общества носящий цилиндр на голове. Чёрт возьми! Он опять стал таким же большим человеком, как был. У него теперь много отделений. Его оценивают в миллион, а может быть и больше. В Христиании он всё время носил на груди орден. Правда ли, что вся история с пароходом "Фиа" была только выдумкой? Но с какой же целью? Во всяком случае к консулу вернулось его прежнее значение в городе, он больше не нуждался в отдыхе, и к его голосу прислушиваются. Он стоит на пароходе и смотрит так же уверенно и беззаботно, как и раньше. Судя по виду, он мог бы перенести ещё три или четыре банкротства и снова выплыть. Должно быть, он надел узду на своего смелого сына и поставил его в известные границы. И в обращении с ним служащих сразу произошла перемена. Снова смотрят на него снизу вверх и ему оказывается преимущественное внимание. В сущности, ведь он отец, а Шельдруп только сын!

   Является Олаус, как всегда пьяный, пожалуй даже больше, чем всегда. По обыкновению он говорил громко, высказывал своё мнение не стесняясь. Как будто не замечая на палубе Шельдрупа Ионсена, он громко крикнул кучеру, дожидавшемуся у пристани:

   - Ага, ты повезёшь Шельдрупа на виллу? Хороший парень, нечего сказать! Спроси-ка его, как было дело со страховкой парохода "Фиа"? Вы слышали? Шельдруп, этот ловкач, сам застраховал пароход, а деньги запрятал к себе в карман!

   Все люди на пристани слыхали это. Олаус, впрочем, передал только распространённый слух, ничего не преувеличивая. И ничего тут не было невероятного: Шельдруп был способен это сделать. Этим также можно было объяснить, почему Шельдруп, вернувшись домой, уселся на стул своего отца в конторе и стал выдавать вексель за векселем кредиторам. И затем понятно, почему консул снова завладел своим прежним местом, как только узнал всё, и снова воспламенился и обнаружил стремление к деятельности. Говорят, он поколотил своего современного сына и снова взял в свои руки руководство делами, так как находил это нужным. Ничто так не возбуждает энергию человека, как победа.

   Новобрачные и всё пароходное общество сошли на берег. Начали выгружать пароход, и Олаус снова выступил вперёд. Он увидал Франка, учёного филолога, худого и молчаливого, и крикнул ему:

   - Смотри, не выпачкай бочек с ворванью!

   Кругом засмеялись. Успех поощрил Олауса и он продолжал:

   - Ты тут стоишь в моей квартире, разве ты этого не знаешь? Да, да, тут в уголку лежит ночью Олаус под брезентом. Если ты придёшь сюда вечером, то я уделю тебе местечко.

   Франк, чтобы показать своё равнодушие, заложил руки за спину и медленно пошёл прочь с пристани. Он говорил только, чтобы поучать, но поучать на пристани он, конечно, не станет!

   Но Олаус не оставил его в покое:

   - Да, ты можешь поверить, что я питаю к тебе уважение! - сказал он, но, увидав Оливера, крикнул ему, что там идёт его сын, сын Петры и месяца. Оливер, услышав это, остановился и потупил глаза. Но Олаус стал хвалить Петру. Он знал её ещё совсем маленькой девочкой. Она всегда была хорошенькая, говорил он, и жалко, что её постигло такое несчастье. Она вышла замуж за Оливера и стала на вечное время вдовой. Ах, Боже ты мой, Оливер! Разве можно было с тобой дело иметь? Такой жалкий бедняк, как ты! Я жалею тебя. Но ты ни к чему больше не годен, как только сидеть, как женщина, и вдевать нитку в иголку. А Петра...

   Но тут Олаус увидел доктора и тотчас же течение его мыслей приняло другое направление. Его пьяная речь не пощадила никого.

   - Петра, - сказал он, - она ведь не поступ