Гамсун Кнут - Женщины у колодца

, конечно, не знаем, - сказала госпожа Ионсен. - Но мы ведь не имеем с ним и никаких сношений.

   Директор сидел точно на горячих угольях. Ему так хотелось уладить это дело поскорее. Заговорили о Генриксене и все трое сошлись на том, что он и его жена в своём роде хорошие люди. Но они мало образованны и потому не подходят к их обществу, а сам Генриксен, кроме того, любит выпивать.

   - Ну, вот, что, - о6ъявила госпожа Ионсен, обращаясь к своему мужу. - Я ведь пришла к тебе за банковским билетом.

   Консул подошёл к своему денежному шкафу.

   - Тебе довольно одного билета? - спросил он.

   - Да, если только сумма достаточно велика.

   По уходе жены консул снова заговорил с директором:

   - Ежегодная стипендия, говорите вы? Это как раз то, что и я предполагал. Вы уже разговаривали об этом деле с доктором?

   - Да. Он также хочет помочь нам. Но сам он имеет немного.

   - Что он может иметь? Но слушайте, я сам покрою эти расходы. Вы можете идти домой, господин директор, и спокойно заснуть. Да, да, я это сделаю! Я один буду выдавать это пособие в виде ежегодной стипендии юноше.

   Директор встал, поражённый таким великодушием консула, и пробормотал:

   - Я снова узнаю вас, господин консул!

   И вот Франку больше не нужно было возвращаться в ту обстановку, из которой он вырвался. Директор мог торжествовать и мог каждому знакомому, которого встречал на улице, сообщить эту новость. Он лично сообщил об этом и самому Оливеру. Какой это был счастливый день для директора! Самым большим счастьем было для него, когда он мог доказать, таким путём, превосходство учения, содействовать и поддерживать стремление к знанию. Это было его призванием и его страстью.

   По дороге домой директор встретил толпу школьников, возвращающихся из своей экскурсии в горы. Среди них находился и Франк. Разумеется, директор тотчас же сообщил им новость, которая касалась их товарища. Некоторые из школьников отнеслись к этой новости равнодушно, другие же почувствовали зависть. А сам Франк, конечно, не отнёсся вполне равнодушно к этому известию и его загорелое лицо слегка покраснело. Но он не выказал никакой радости. Он уже раньше получал подарки. Ему оказывалась помощь в течение всех этих лет и он никогда не был вынужден сам находить для себя нужные средства. Он привык думать, что всё устроится. Почему же он вдруг должен почувствовать теперь особенную радость? Этот юноша в течение всей своей жизни ни разу не испытывал истинного чувства радости! Он очень старательно учился в школе и был удовлетворён тем, что другие люди высоко ставили его прилежание и его честолюбие. Но он был совершенно неспособен горячо увлекаться, уноситься в высь, парить в небесах и падать на землю, никогда не подвергал себя никакой опасности и благоразумно избегал её. Он был умён и способен, но представлял во всех отношениях ничтожество. Он был создан, чтобы сделаться филологом.

   Попрощавшись с товарищами, Франк пошёл домой. Там его ожидал ужин, свежая рыба, что было очень кстати. Отец уже вернулся. Абель тоже, вопреки обыкновению, был в этот раз дома. Старый, дряхлый кот вертелся вокруг стола, ощущая запах рыбы, и мяукал.

   Но когда Франк вошёл, то как будто кто-то чужой пришёл в комнату. Он так не подходил ко всей обстановке. После конфирмации он уедет, и бабушка уже теперь чувствует в его присутствии стеснение, как грешница перед пастором. Но может быть, он окажется полезен ей когда-нибудь, как пастор в исповедальной?

   Оливер сидит у стола, держа самую маленькую девочку на коленях. Другая девочка, постарше, голубоглазая, сидит у матери. Все ужинают. Оливер имел какой-то придавленный вид и болтал с малюткой, чтобы несколько рассеять торжественное и гнетущее настроение в комнате. Он кормил малютку, но не забывал при этом и себя. Ого! Он мог есть много, если Петра не сидела перед ним.

   - За эту рыбу мы должны быть благодарны Абелю, - говорит он, точно это было что-то важное и не находилось в порядке вещей.

   Петра, наоборот, была чрезвычайно заинтересована тем, что касалось Франка, и приставала к нему с вопросами.

   - Гимназия! - говорит Оливер, кивая ей головой. - Это настоящая дорога!

   Но у него не хватало ума, чтобы развить эту тему дальше, поэтому, кончив ужин, он опять принялся болтать с малюткой, давая ей играть белой фигуркой ангела, которую он снял с комода. Вообще, на комоде осталось уже мало безделушек, украшавших его прежде. Слишком часто он давал играть ими детям. А маленькое зеркальце в медной оправе, он взял к себе, в склад, чтобы там смотреться в него. Этот попорченный образ мужчины, эта баба, всё ещё хотел любоваться на себя в зеркало!

   Оливер подождал, пока ему можно будет вставить слово. Что это за новость, которую он хотел сообщить? Ионсен стал консулом вдвойне? Это уже известно. Но Оливер внезапно обратился к Петре.

   - Говорят, что у Ионсена соберётся большое общество, - сказал он.

   От времени до времени он передавал ей, что её помощь нужна в доме консула. Госпожа Ионсен говорила это, намекал об этом и Шельдруп, а также и сам консул иногда находил для неё порою работу. Впрочем, ничего подобного не было сказано Оливеру. Он не так понял, или просто выдумал! Но всякий раз Петра, услышав это, надевала своё воскресное платье и уходила. Никому это не мешало, а она во всяком случае имела свободную минуту.

   - Разве у них будут гости? - спросила она Оливера.

   - Вероятно, раз он сделался консулом вдвойне. Ты это узнаешь, конечно.

   - В таком случае, я должна идти помогать им?

   - Разумеется. Может быть даже, ты должна пойти туда сегодня вечером и вымыть контору. Я хорошо не расслышал.

   Петра ушла. Бабушка осталась у детей, и комната постепенно опустела. Оливер украдкой последовал за женой и ревниво наблюдал, идёт ли она прямо к консульскому дому. Но Петра уже привыкла к его подсматриванию и знала, что он подстерегает её на каждом углу. Во избежание ссоры, она идёт прямо, не уклоняясь ни в какую сторону.

  

   Годы проходили. Фиа Ионсен выросла. Она была теперь почти одного роста с матерью, с тёмными глазами и бледным личиком, но она была хорошенькая. Жители города обладали ведь хорошей памятью и помнили, когда она родилась. Да, они помнили это, а также вспоминали, как она была одета во время конфирмации! Женщины у колодца часто и теперь разговаривали об этом. Не худо быть Фией Ионсен!

   Брат Фии, Шельдруп, ездил учиться в разные страны. Жители города иной раз совершенно теряли его из вида. Но Фиа оставалась дома. Она училась танцевать, играть на рояли и недурно рисовала. Сначала она училась рисованию в школе и брала отдельные уроки у учителя, но затем она побывала в больших городах и столицах и там развила свой талант. Она смеялась над своими прежними рисунками, хотя отец её с гордостью показывал всем гостям разрисованные ею тарелки, украшавшие стены столовой в его доме.

   Фиа была ещё очень молода, но на неё жалко было смотреть, так она была худа. Конечно, она питалась хорошо, но мускулы у неё совсем не были развиты, она не упражняла их. Какую же работу она могла исполнять? Ей не нужно было иметь какую-нибудь профессию в жизни, её талант был бесполезен. Её жизнь была бессодержательна.

   - Ей надо какую-нибудь настоящую работу, - говорил доктор.

   Он повторял это в течение многих лет и раздражал этим родителей. Работу? Какую же работу должна исполнять их дочь?

   - Может быть, она должна сделаться прислугой? - насмешливо спрашивал консул.

   - На это она не годится, - отвечал доктор.

   - Даже и на это не годится?

   - Нет. Но снимите у неё из ушей брильянтовые серьги, и пусть она работает в саду.

   - Для этого у меня существуют учёные садовники.

   Бедненькая Фиа всё же постоянно занята. Она работает очень усердно для того, чтобы устроить выставку своих рисунков.

   - Ах, Боже мой, - вздохнул доктор.

   Оба сидели в конторе двойного консульства и консул не мог поэтому предоставить доктору идти своей дорогой и не разговаривать с ним.

   - Моя дочь ведь не мешает вам своим искусством, - заметил консул. - Между тем многие критики одобрительно отзывались об её таланте.

   - Знаем мы это! Но на что девочке, чёрт возьми, её искусство, если она больна и слаба?

   - Это пройдёт, когда она вырастет.

   - Ну, это неизвестно.

   Удивительно, как это консул выносил такие речи доктора, и ни разу все эти годы не указал ему на дверь! Правда, доктор пользовался огромным уважением в городе, но разве можно было это сравнить с тем почтением, которое оказывалось консулу всеми гражданами? Да, в самом деле, это было загадкой, что доктор мог столь смело разговаривать с такой важной особой, как консул! И как раз теперь консул имел ещё меньше оснований выносить дерзкие речи доктора и сдерживать своё раздражение. Однако, он сказал только:

   - Мы, родители, надеемся, что Провидение окажется более милостивым к нашей Фие, чем вы, господин доктор. Не хотите ли сигару? - предложил он.

   - Охотно, когда буду уходить. Если вы примете меры относительно Фии, то вам не нужно будет непременно рассчитывать на милость Провидения. Не следует ли выдать её замуж?

   - Может быть, она и для этого не годится!

   - Мужчина женится для того, чтобы иметь жену, а не художницу!

   Консул рассмеялся.

   - Ну, в таком случае она может позднее приобрести качества, необходимые для замужней женщины. Времени ещё много впереди. Теперь же она занимается пока искусством.

   - Предположим, что она не могла бы доставить себе подобное удовольствие, - возразил доктор. - Она была бы вынуждена тогда развивать у себя качества, нужные для женщины. И предположим, что она не в состоянии была бы приобрести их?

   Консул снова улыбнулся и сказал: .

   - Тогда уж вам придётся заботиться о ней!

   - Но вы слышите, я ведь говорю условно!

   Навязчивость доктора была просто невыносима и если бы консул знал, почему он так невыносим сегодня, то, пожалуй, всё-таки указал бы ему на дверь.

   Ах, новое брильянтовое кольцо, которое получила Фиа, это оно не давало покоя докторше! Зачем оно такому ребёнку? В сущности, Фиа должна бы ходить ещё в коротеньких юбочках! А кольцо это давно уже наметила себе докторша. Всё это, вместе взятое, было так печально. Жизнь так мало доставляла радостей...

   Но консул ничего не знал о той глухой борьбе, которая не прекращалась между его женой и докторшей. Слова доктора всё же подействовали на него и он призадумался. Он любил Фию и всегда был готов угодить ей. Жизнь её в больших городах стоила ему очень дорого, но ведь это было необходимо для её дальнейшего образования, и он не хотел стеснять её для того, чтобы она не стыдилась перед своими новыми знакомыми и друзьями. Фиа, по своей доброте, стала покупать картины у других художников, но тут отец счёл уже нужным вмешаться, так как издержки сразу увеличились. Ведь его денежный шкаф вовсе не был так уж неистощим!

   Фиа покорилась и сократила свои расходы. Она относилась к людям немного свысока, в особенности когда находилась среди чужих, Тогда она охотно давала понять, что происходит из высококультурной семьи и отец её миллионер. Если она опаздывала на почтовый пароход, то порой обращалась к окружающим со слезами: "Ах, если бы тут был наш собственный пароход!". Но у парохода, носящего её имя, было другое дело и он существовал не для одной только перевозки дочери своего владельца. Впрочем, и пароход-то этот уже никуда не годился, делая не более восьми миль в час и принося доходу не более пяти процентов, а иногда даже два процента убытка. И как раз теперь он ещё раз принёс убыток.

   Добрейший консул далеко не был опытным кораблевладельцем. Он для того именно и послал своего сына Шельдрупа за границу, чтобы тот хорошенько изучил там корабельное дело. Не только убыток, приносимый пароходом, беспокоил консула. Среди матросов замечалось брожение. Люди жаловались на плохую пищу и уходили с парохода, а консул никак не мог понять, отчего это происходит. Ведь пища была такая же, как и в предшествующие годы!

   Были ещё причины, поддерживающие его дурное настроение: во первых то, что купец Давидсен тоже стал консулом, - правда, только простым консулом, но всё-таки! Это было невероятно! Давидсен не более как лет двадцать тому назад переехал сюда из соседнего города, и многие местные жители, природные уроженцы города, до сих пор считали его чужестранцем. Давидсен много раз сам стоял за прилавком, продавал удочки детям и вообще самый простой товар для судов. Приказчики у Ионсена носили крахмальные воротнички, а у Давидсена они ходили с засученными рукавами и руки их должны были ворочать канаты. Это было прекрасно и, разумеется, труд никого не позорит, но разве же это было то, что нужно для консула, для представительства?

   Другая неприятность вышла у него из-за Оливера. Он обвесил покупателя. Конечно не в свою пользу, а в пользу хозяина. Хорошо иметь верных слуг, но обманывать они всё-таки не должны! Покупателем был столяр Маттис, которому Оливер отпустил мешок крупчатки. У Маттиса явилось подозрение относительно правильности веса и он тотчас же пошёл к Ольсену, перевесил муку и убедился в правильности своих подозрений. Он бегал из лавки в лавку, перевешивал муку и везде рассказывал, что произошло с ним. В конце концов он вернулся в склад Ионсена, взбешённый до последней степени и весь выпачканный в муке. Как раз в это время пришёл туда и Олаус, пьяный ещё более, чем обыкновенно. Услышав, в чём дело, он закричал:

   - Как? Фальшивый вес!

   - Да, - подтвердил столяр. - Это уже доказано!

   Приказчик и конторщик пробовали успокоить его.

   - Не кричите так! - говорили они ему. - Ведь консул сидит в конторе.

   - Пусть выходит! Я ничего не имею против, - сказал Маттис.

   - Долой консула! - крикнул Олаус.

   Приказчик дал пьяному Олаусу табаку для его трубки и постарался вывести его из лавки, а Маттиса пригласил с собой в склад, к Оливеру.

   Оливер держал себя очень прилично и в высшей степени снисходительно в отношении Маттиса, который всё ещё не мог успокоиться. Ему тотчас же отвесили недостающее количество и дело наконец уладилось. Однако, консул, которому было передано всё, очень взволновался. Он был конечно выше всяких подозрений, но его рассердило то, что покупатель бегал по всему городу и перевешивал товар, купленный у него. И ещё, кроме того, кто-то осмелился кричать в его лавке: "Долой консула!". Ведь это было аналогично тому, что происходило у него на пароходе, где матросы постоянно жаловались на пищу. Нет, исчез прежний хороший дух в населении! Все границы должны быть сглажены, все должны быть уравнены и все считают себя в праве залезать к нему, вмешиваться в его дела! А доктор даже воображает, что он может всё говорить в его присутствии! А тут ещё это множество всяких консулов, которые точно вырастают из под земли!

   Вряд ли доктор мог найти другую менее подходящую минуту, чтобы явиться к консулу и подвергнуть испытанию его терпение!

   В дверь конторы постучали, и так как консул ничего не ответил, то доктор вместо него крикнул: "Войдите!". Это тоже позволил себе доктор! Несколько лет тому назад консул сразу прекратил бы такие замашки. Он не был тогда таким присмиревшим, как теперь. Его точно угнетало что-то.

   Чего же он мог бояться? Уж не знал ли про него что-нибудь доктор, этот шарлатан? Не имел ли он какого-нибудь оружия против него?

   В контору вошёл аптекарь, маленький, нервный человек, совершенно без всякой растительности на лице. Он женат, имеет хорошие средства, детей не имеет и до сих пор сохранил все замашки холостяка. Платье у него было в пятнах, и от него несло лекарствами и табаком.

   - Добрый день! - сказал он.

   - Вы думаете? - возразил доктор. - А я нахожу, что сегодня день плохой.

   Аптекарь поздоровался с консулом, пожав ему руку, и обратился к доктору, протягивая ему руку:

   - Могу я поздороваться с вами?

   - Вы хотите сказать: позволяю ли я вам?

   Доктор имел такое обыкновение шутить, однако он не взял руки аптекаря.

   - А где теперь Шельдруп? - спросил доктор консула.

   - В Гавре[*]. Почему вы спрашиваете?

  

   [*] - Гавр - город, крупный морской порт во Франции, в Нормандии.

  

   - А когда же он вернётся?

   - Этого я не знаю. Он ещё пробудет в отсутствии некоторое время.

   - Прошло ведь уже девять месяцев, с тех пор, как он был здесь в последний раз, - сказал доктор.

   - Да, это верно, - отвечал консул, подумав немного.

   Доктор зевнул самым бесцеремонным образом, потом встал и, подойдя к окну, стал смотреть на улицу. Он очень странно вёл себя перед консулом, прямо поворачиваясь к нему спиной.

   - Могу я вам служить чем-нибудь сегодня? - спросил консул, обращаясь к обоим посетителям.

   Аптекарь поблагодарил и заметил доктору:

   - Пойдёмте, господин доктор. Не будем мешать господину консулу!

   - Я смотрю на детей, внизу, на улице, - сказал доктор, даже не оборачиваясь. - Там маленькая девочка с карими глазами. Она наверное из семьи Оливера... Не находите ли вы, что постепенно в городе оказалось много детей с карими глазами? - вдруг обратился он к аптекарю.

   - Да? Нет, я не заметил этого, - ответил аптекарь уклончиво.

   - А вчера явился на свет ещё новый ребёнок с карими глазами, - добавил доктор.

   - Новый ребёнок? У кого же? - возразил с некоторым смущением аптекарь.

   - Да... У Генриксена, на верфи, то есть у госпожи Генриксен. Это у неё уже второй темноглазый ребёнок!

   Желая побудить доктора высказаться, аптекарь сказал торопливо:

   - Что вы говорите? Ведь это напоминает историю Иакова! Белые и чёрные прутья...

   Доктор застегнул своё пальто и с равнодушным видом приготовился уйти.

   - Что тут можно сказать, спрашиваете вы? - отвечал он. - Ну, можно и молчать об этом. Тут нет никакого чуда, ни в том, ни в другом доме. Это вполне естественно. У этих голубоглазых супругов родятся дети с карими глазами от отца с такими же тёмными глазами.

   - Что вы такое говорите?

   - А почему мне не говорить этого? Тут нет никакой случайности атавизма. Я несколько исследовал это дело. В семье нет карих глаз, по крайней мере нет их у таких родственников, которые могли бы оказывать влияние на потомство.

   - Это странная история, извините меня.

   Консул принимал участие в этом разговоре, улыбаясь временами или небрежно произнося "гм!". Но он видимо ждал, чтобы его посетители удалились.

   - Прошу извинения, господин консул! - откланялся наконец доктор. В дверях он однако снова обратился к нему:

   - Подумайте о том, что я сказал вам относительно вашей дочери, господин консул. Надо постараться укрепить её здоровье. Я чувствую особенное расположение к этому молодому существу.

   Консул остался один в своей конторе. Он попытался заняться выкладками, но опять отложил в сторону бумаги и задумался. Чего хотели от него эти господа? Может быть, они вовсе не случайно встретились тут? Вероятно, они заранее сговорились, чтобы сделать ему неприятность. Не даром же доктор тотчас же крикнул: "Войдите!", как только аптекарь постучал в дверь. Наверное он боялся, что его достойный сообщник уйдёт!

   Консул был неспокоен. Он не мог уже, как прежде, относиться легко ко всему. Разные неприятные мысли возникали у него и мешали ему работать. И теперь он не мог заняться делами как следует. Доклады подождут. Впрочем, их может написать и его делопроизводитель Бернтсен...

   Консул встал и подошёл к зеркалу. Он надел свою шляпу и постарался придать своему лицу прежнее беспечное выражение. Захватив письма, лежавшие на столе, он вышел из конторы и отправился на почту.

  

   Только такое угнетённое душевное состояние, в котором находился консул, могло заставить его уйти из конторы в рабочее время. Конечно, отправка писем была только предлогом. Ведь это обыкновенно поручалось мальчишке рассыльному. И то, что он остановился на почте и стал внимательно изучать карты пароходных линий, висящие на стене, тоже было только предлогом дать время служащим сообщить во внутреннее отделение почтовой конторы, что консул стоит там, где принимаются письма.

   Удивлённый почтмейстер тотчас же вышел и спросил консула, не может ли он чем-нибудь служить ему? Консул поблагодарил его и сказал, что ему нужно только получить сведения относительно одного заказного письма, в которое был вложен чек. До сих пор он не получил на него никакого ответа.

   Почтмейстер пригласил его к себе в кабинет, и тотчас же дело это было расследовано. Консул получил все нужные сведения, но он всё-таки не ушёл, а продолжал разговаривать с почтмейстером. То, что говорил почтмейстер, было так не похоже на обычные разговоры, которые слышал консул вокруг себя. Не для того ли он и пришёл сюда? Почтмейстера все находили необыкновенно скучным человеком, и доктор даже бегал от него, заявляя, что Господь не наградил его терпением, чтобы слушать эту болтовню. Но консул сидел теперь на стуле и слушал терпеливо. Почтмейстер, должно быть, пережил что-то приятное в этот день. Что это было никто не знал, но во всяком случае он был в очень хорошем настроении. Впрочем, он был очень нетребовательный человек, и нужно было очень немного, чтобы обрадовать его. Его сын выдержал экзамен на штурмана и тотчас же получил место. Этого было достаточно, чтобы отец был вне себя от

   радости. Конечно, он сообщил об этом консулу и рассыпался в похвалах своим сыновьям.

   - Шельдруп всё ещё в Гавре? - спросил он консула.

   - Да, - отвечал консул.

   - Я догадался по его письмам. Вчера доктор отправил ему письмо.

   - Вот как!

   - Ну, да. А ваша Фиа похорошела и какая она милая! Моя жена увидела её сегодня в окно и позвала меня, чтобы посмотреть на неё... Простите, вы, как будто, хотели что-то сказать?

   - Нет! О, нет!

   - Сегодня утром я сделал большую прогулку, - продолжал рассказывать почтмейстер. - На краю леса я увидал странного человека. Я нарочно свернул с дороги в лес, чтобы не встречать людей, но этот человек уже заметил меня и потому я не мог миновать его. Это был какой-то рабочий, бродяга. Он сидел и играл на губной гармонике. Я вступил с ним в длинный разговор. Он оказался весьма неглупым человеком, но разговор наш главным образом вертелся около денег и еды. "Зачем ты тут сидишь?", спросил я. - "А разве я не смею тут сидеть? И вообще что тебе за дело?", сказал он. Я попросил его продолжать играть на своей гармонике, и когда он осведомился, что получит от меня за это, то я обещал ему пару грошей. Мы продолжали разговаривать дальше. Я сказал ему, что служу почтмейстером в городе, и что через мои руки проходит много денег в течение года, но эти деньги мне не принадлежат. "Ну, ну! - возразил он. - Вы уже приберёте к рукам когда-нибудь пару денежных писем!" - "Ну как я могу это сделать? - возразил я. - Меня сейчас же арестуют!" - "О, нет! возразил он. - Образованные и богатые люди всегда защищают друг друга. Хватают только нас, бедняков!". Конечно это были глупые речи и я объяснил ему, что так как я получаю определённое жалованье и мне его хватает, то я имею всё, что мне нужно. Но он не мог этого постигнуть. Ведь ему никогда не хватало, сколько бы он ни зарабатывал! Если он заработал на башмаки, то ему не хватало денег на штаны, и наоборот. Крестьянин вечно мучается, говорил он. Чтобы есть, он должен работать, и как ещё тяжело работать! Рубить лес - это самая тяжёлая работа летом! Вечером он получает за это на ужин кашу с молоком, разумеется, снятым. Сливки-то идут хозяину... Очевидно это был один из недовольных, ленивых и угрюмых рабочих. В самом деле, прибавил почтмейстер, если мы признаём для всех людей закон эволюции, то этот человек, очевидно, ушёл недалеко вперёд. Быть может, он уже много раз живал на земле, но ни разу в своей жизни не подвинулся ни на шаг по пути прогресса. Поэтому он снова возвращался в своём прежнем виде во тьму небытия и оттуда опять вступал в жизнь, чтобы сызнова начать своё земное существование.

   - Вы верите в это? - засмеялся консул.

   - А во что же мы должны верить? Не можем же мы допустить существование несправедливого Творца? Мы натолкнулись бы тут на множество противоречий. Мы должны признавать, напротив, что Творец справедлив. И не можем же мы допустить, что справедливый Творец с самого начала времени осудил этого бродягу на бедственное существование. Вероятно мы все одинаково начинали своё земное существование и нам даны были одинаковые возможности, но одни воспользовались ими, другие нет. То, чего мы достигли в своей земной жизни, принесёт нам пользу в следующем нашем существовании на земле. Если же мы опустились, то и вернёмся туда же. В этом, очевидно, заключается причина, почему мы, к сожалению, не замечаем никакой перемены в людях в исторические времена. Мы сами лишили себя этих возможностей.

   - Вы, значит, верите, что мы умираем и потом ещё много раз возвращаемся на землю?

   - А чему же надо верить? Нам постоянно предоставляется новая возможность. Время есть у Творца, он представляет вечность, и так как мы сами являемся частицей Творца, то никогда не исчезаем. Но мы не всегда возвращаемся на землю в своём прежнем состоянии. Нам ведь предоставлена возможность улучшить свою судьбу для своего следующего возрождения в жизни.

   - И тогда каждый человек будет получать молоко со сливками?

   Почтмейстер засмеялся.

   - Такие вещи имеют значение только в теперешнем нашем существовании, - сказал он. - Я же имею в виду лишь наше душевное состояние, содержание нашего ума. Даже этот бродяга, игравший на губной гармонике на опушке леса, тоже не оставался на месте в своих прежних воплощёниях. Он так хорошо играл на своей гармонике и с таким увлечением рассказывал мне об одном музыкальном инструменте, который он видел у какого-то еврея. Это был род Эоловой арфы. Я с удовольствием слушал его рассказ. Нет, он, во время своих прежних существований на земле всё же двинулся вперёд. В его душе произрастал только один-единственный цветок, и теперь вопрос заключается в том, сделает ли он так, чтобы в его следующем существовании этот крошечный цветок превратился уже в большой сад со многими цветами?

   - Но вся эта теория зависит от вопроса, существует ли вообще творец всего, - заметил консул.

   - Ещё труднее было бы нам обойтись без такого верования! Этот вопрос выходит за пределы нашего разумения. Но мы чувствуем в себе потребность верить в какую-то силу, которая всем управляет. Мы ничего в точности не знаем об этом, но верим в неё, в силу нашего влечения к ней, и это влечение тоже ведь составляет частицу Творца, которому мы принадлежим. Оно было вложено в нас с самого начала. Если бы это было не так, то его бы у нас не было вовсе. Находите ли вы неправильными мои выводы?

   - Я не знаю, не понимаю этого.

   - Я тоже не знаю, и никто ничего не знает. Но мы носим в себе светоч, который никогда не угасает. Иначе всё было бы погружено во мрак.

   - Что же это за светоч?

   - Это человеческие мысли. Они сбиваются с пути, уклоняются в сторону, но они всё же существуют у нас. Мы ими наделены. Они даны нам божеством.

   - Божеством? Но каким? Если наше человеческое мышление на что-нибудь годится, то мы должны были бы наконец найти истинного Бога.

   - Он ведь найден и заключается в нашем стремлении к нему.

   - Но ведь люди постоянно меняли свои божества! Греки меняли их, египтяне, и мы, северяне, тоже меняли их. Теперь мы пишем древние имена богов на наших рыбачьих судах.

   - Вы говорите о богах, а я о Боге. Ваши слова относятся к теологии.

   Оба замолчали. В сущности, это был скучный разговор и консул давно бы ушёл, но он не знал в эту минуту, куда ему идти? Домой ему не хотелось. Что же касается почтмейстера, то он вообще удивлял его. В самом деле, это был человек всегда всем довольный! А кто же здесь был доволен, кроме него? Все, старые и молодые, большие и малые, все находились в вечной тревоге, всюду происходила травля. Только один этот неудачный академик, почтмейстер маленького городка, составляет исключение. Он хотел пользоваться миром и если не мог получить его, то сам создавал его для себя. Но он не позволял на себя наступить, о нет! Неприятны были только его бесконечные философские рассуждения, которые надоедали людям, и потому для многих он был настоящим страшилищем. Конечно, не будь консул встревожен чем-то, он бы давно ушёл. Но где же ему искать мира и покоя? И он продолжал сидеть и слушать почтмейстера, изредка вставляя слова.

   - Ах, человеческие мысли! - проговорил консул. - Они ищут, ищут и не находят ничего.

   - С этим я не вполне согласен с вами. Да, мы не находим, но разве мы ищем? О, нет. И зачем нам искать, если мы найти не можем? Если бы ещё эти искательства являлись движением по направлению к цели! Между тем, мы ищем мало и немногие из нас вообще занимаются изысканиями. Вместо этого мы идём учиться, мы упражняем наш ум. Как это бедно, как бесплодно! Посмотрите на этих людей, выучившихся тому, что им было нужно. Они это изучили, в этом заключается успех школьного учения. Но ведь это дело памяти.

   Консул засмеялся.

   - Я, со своей стороны, совершенно неучён. То есть: мне надо было учиться другому, но этому я не учился, - сказал он.

   - Но разве мы все недостаточно пригодны для своего земного существования? О, нет! В этом отношении люди не остались позади. Мы, в исторические времена, достигли даже очень многого. Но спасение для нас заключается не в приобретении ещё больших знаний, не во внешних успехах, а в размышлении, в углублении в самого себя.

   - Не можем же мы все стать философами!

   - Точно так же, как не можем мы все быть механиками! Но все выигрывают от этого. В последние столетия ничто не пользовалось таким уважением, как занятие наукой. Высший класс заразил этими взглядами низший класс, так что теперь каждый стал стремиться принять участие в научных занятиях. Какое громадное значение в мире приобрела механика чтения и письма! Стыдно не владеть ею, и благословен тот, кто вполне усвоил её себе. Однако, ни один из великих основателей религий не занимался этими искусствами, а в настоящее время они необходимы для каждого, старого и молодого. Никто не хочет склонить голову и углубиться в размышления. Пишут и читают только то, что нужно современному человеку. Низший класс говорит: "Читать и писать - более благородное занятие, чем работа руками... Мой сын не должен возделывать землю, которая питает всякий сброд. Он должен жить работой других...". Высший класс слышит это. И вот в один прекрасный день раздаётся клич массы, достаточно уже научившейся приёмам высшего класса: "Берите все блага мира, они ваши! К чёрту работу ради одного только существования! Высший класс ведь избавляет себя от неё!".

   - Не думаете ли вы, что было бы лучше, если бы только немногие умели читать и писать? - спросил консул.

   - Эта мысль не нова. Но было бы всего лучше, если бы можно было уничтожить великое преклонение перед всеми этими внешними знаниями, эту веру всех человеческих классов в механическое знание. Уверяют, что этот крик недовольных прекратится, если учёность станет больше и станет всеобщей, если ещё больше искусств будут изучаться и будут достигнуты ещё большие успехи в этом отношении. И головы становятся всё более пустыми и теряется способность к глубокому размышлению. Нет, на этом пути мы не двинемся дальше и даже непременно собьёмся с дороги! Я частенько заглядывал в учебники своих детей, когда они ещё были малы, и должен сознаться, что понял лишь часть того, чему их учили. Учите как можно больше, начиняйте их науками, крики всё-таки не умолкнут! Будущая жизнь? Но мы везде читаем, что будущая жизнь служит лишь утешением для благочестивых женщин, а нам она не нужна. О, как мало милосердия имеют люди к самим себе! У них есть в душе уголок сада с цветами, но состояние их души останется таким же, хотя условия их следующего земного существования могут быть совсем иные.

   Консулу наскучили эти длинные философские рассуждения и взор его блуждал по комнате, останавливаясь на рисунках, висевших на стенах. Он не в состоянии был сразу усвоить себе теорию почтмейстера о множественных земных существованиях. Но если он и в последующей своей земной жизни будет находиться в таких же хороших условиях, будет принимать у себя большое общество, играть такую же роль, как теперь, побеждать своих соперников и шутить с молоденькими девушками, то ничего лучшего не желает! Однако, тут он вспомнил вдруг слова почтмейстера, что в своём следующем земном существовании можно уже оказаться в других условиях. Что если он, консул, вернётся в жизнь матросом или бродягой и будет ничем, тогда как теперь он занимает такое высокое положение? Нет, слишком неприятно это думать!

   - Вы говорите, что мы не ищем? - сказал консул. - Но ведь многие думают, что уже нашли решение. Некоторые считают наиболее вероятным, что всё кончается для человека с его смертью, ничего не остаётся.

   - За исключением его последнего крика, перед тем как погрузиться в мрак, ожидающий его, - поспешно отвечал почтмейстер. - Но к чему же мы существовали на земле? Неужели только ради одного бесцельного движения на ней? Зачем?

   Испугавшись, что почтмейстер снова пустится в длиннейшие философские рассуждения, консул поспешил встать, чтобы покончить этот разговор. В самом деле, зачем он пришёл сюда?

   - Да, да, - сказал он. - Всё это совершенно скрыто от нас. Если б мы могли знать что-нибудь определённое относительно будущей жизни, то уже теперь старались бы иметь её в виду, приспособиться к ней и поступать сообразно с этим. Я думаю, что это побуждало бы нас к улучшению в этой жизни, если б мы знали, что нас ожидает в последующем нашем существовании.

   Когда консул вернулся в свою контору, то в голове у него был такой хаос, что он должен был сначала собраться с мыслями, прежде чем приступить к какой-нибудь работе. Он сердился сам на себя за это посещение. В самом деле, он пошёл чтобы развлечься, а вовсе не для того, чтобы поучаться! Единственным реальным результатом его посещения было то, что он узнал про письмо, написанное доктором Шельдрупу. Что там заключалось? Может быть сплетни, злобные намёки, последствия докторского посещения родильницы там, на верфи. К чёрту доктора, получившего пять крон за свой визит! И вдруг консул снова вспомнил о почтмейстере. Какую только болтовню должна выносить его жена! Не послать ли и ему в подарок несколько бутылок вина? Но он наверное отошлёт их обратно с посыльным... Консул не мог не засмеяться при мысли о таких людях, как почтмейстер и кузнец Карлсен, сказочно нетребовательных и довольствующихся всем, что имеют. Работать над самим собой, как говорит почтмейстер? Да разве Провидение награждало когда-нибудь за это? Вон кузнец Карлсен, чрезвычайно богобоязненный человек, такой тихий, никому не делающий ничего дурного и никого не заговаривающий до полусмерти, рассуждая о многочисленных повторениях земного существовании! Между тем Карлсена преследует несчастье. Дети у него неудачные и один сын превратился в бродягу. Домашние заботы не дают ему покоя. А разве это справедливо? Брат его, полицейский, старая лисица и негодяй, но имеет богатую жену, играющую на рояли, сына, служащего в церковном департаменте, и дочь - в миссии. Может быть, он имеет всё это от того, что никогда не работал сам над собой, как его брат? Будем же лучше работать сами для себя!

  

   Генриксен горячо надеялся, что его жена и на этот раз благополучно перенесёт свою тяжёлую болезнь. Но это была напрасная надежда. Как раз, когда он собирался идти домой, ему сообщили, что ей стало хуже. Он стоял среди своих рабочих и прибивал какой-то гвоздь, но тотчас же бросил молоток и побежал домой.

   Она лежала совсем спокойно. Утром доктор ещё подавал надежду, а днём послали за пастором. Но он пришёл слишком поздно...

   Надо было позаботиться о погребении, о похоронном обеде, цветах, траурных платьях и о спуске флага на верфи. Генриксен не мог один позаботиться обо всём, но ему помогли другие женщины. А он должен был прибегнуть к крепким напиткам, чтобы иметь силу перенести это горе. Самое тяжёлое для него было то, что его жена не позволила позвать его в то страшное утро, когда она умирала. Она вероятно жалела его! Она всегда была такая добрая! "Но позовите же пастора!" - шептала она. Пастор не застал её в живых!

   И вот она лежала в гробу, такая молодая, цветущая. Это было так грустно, что хотя Генриксены были лишь простыми людьми, пробившимися в жизни и достигшими богатства, но все знатные лица явились почтить умершую. Жена консула Ионсена сначала не хотела идти, говоря: "Ведь мы же не были у купца Давидсена, когда он сделался консулом!" - "Да, мы не были, - сказал консул. - Но ведь его не хоронили!" - "Эти Генриксены! - возразила она мужу. - Мы же не поддерживали с ними сношения? Зачем же нам идти на похороны?" - "Но наше отсутствие вызовет разговоры", - ответил консул.

   Госпожа Ионсен уступила. Многочисленная толпа, сопровождавшая траурную процессию, несколько утешила Генриксена. Он поклонился консулу Ионсену и доктору и своих маленьких девочек научил сделать книксен. Вид у него был более сияющий, чем это полагалось бы при таких печальных обстоятельствах. И он шёл за гробом, который несли рабочие верфи, а за ним растянулась процессия. Почти весь город принимал в ней участие.

   А там, у колодца, стояли несколько женщин и, запрятав руки под свои передники, наблюдали процессию, переговариваясь друг с другом. Генриксен, конечно, хорошо угостит всех! Он не был скупым и его рабочим хорошо живётся. А теперь все люди из города могут сесть за длинные столы, поставленные у него в саду. Вообще, такие похороны не были обыденным явлением. Весь город участвовал в процессии и за гробом шли четыре консула. Даже шведский бриг, стоявший у пристани и выгружавший для Ольсена мучные товары, тоже спустил на половину мачты флаг в знак траура.

   На этом бриге находился один больной и поэтому было послано за доктором, который в это время был на кладбище. Он сказал посланному, что придёт тотчас же после похорон, и, действительно, не теряя ни минуты, поспешил на пристань. Увидав издали, что бриг стоит со спущенным на половину мачты флагом, в знак траура, доктор подумал: уж не умер ли больной матрос? Смерть жены Генриксена, его пациентки, сделала его боязливым.

   Бриг казался точно вымершим. Ни одного человека не было видно на палубе. Доктор спустился в матросское помещение и там увидал человека, лежащего на койке.

   - Я доктор, - сказал он ему. - Могу я пощупать у вас пульс?

   Матрос, швед, протянул ему руку.

   - Покажите мне язык!

   Швед широко раскрыл рот и высунул язык.

   - Вы можете есть?

   - О, да! Конечно! - ответил швед.

   - Вы спите по ночам?

   - О, да!

   Доктор выслушал и выстукал ему грудь со всех сторон.

   - Вы сильно потеете, - сказал он. - А как действует у вас желудок?

   - Не совсем хорошо. Вчера у меня был запор, но теперь уже лучше. Это пройдёт.

   - Да, но вы не должны запускать этого.

   - Как так?

   - Вы должны следить за отправлениями желудка. Сейчас я пропишу вам лекарство, за которым вы пошлёте в аптеку.

   - Зачем? - спросил удивлённый швед.

   - Как зачем? - Доктор взглянул на него с недоумением.

   Проклятый швед! Смеётся он что ли над ним?

   Матрос объяснил ему, наконец, в немногих словах, что он совсем здоров. Болен один из его товарищей.

   - Что такое? А где же больной? - спросил доктор.

   - Видите ли, и он-то не по-настоящему болен. Он порезался о разбитую бутылку и так как сильно шла кровь, а доктор не приходил, то он сам сделал себе перевязку,

   Доктор был недоволен. Это можно было сразу заметить. Он резко сказал:

   - А где же больной спрашиваю я! Где тот человек, который порезался?

   Где? Он пошёл к доктору на дом и, вероятно, сидит у него и ждёт.

   Доктор не мог удержаться, чтобы не спросить матроса сердитым тоном:

   - А зачем же, чёрт возьми, вы дали себя исследовать?

   Но швед дал на это правдоподобный ответ. Он произнёс слово "карантин" и сказал, что он думал: это исследование касается вообще только санитарного состояния на судне.

   Однако, доктор всё-таки рассердился. Он ведь не мальчишка, а почтенный человек! Он не может допустить подобных шуток над собой!

   Если б доктор сам посмеялся над этим недор