Гамсун Кнут - Женщины у колодца

ебя огромную гадюку с раскрытой пастью. Один момент с нею было покончено. Кто же видел его подвиг? Только небо и земля, больше не было никого! Абель поднял гадюку за хвост и стал её рассматривать. Это был великолепный экземпляр, очень красивый, но до чего отвратительный! Абель взял змею с собой, рассчитывая по дороге положить её в муравейник, пусть муравьи полакомятся ею! Но он не нашёл ни одной муравьиной кучи и, повесив змею через плечо, понёс её в город. Кругом было пусто. Ни один человек, ни одно животное не встречалось ему по дороге.

   Вдруг Абель почувствовал какое-то странное колотьё в правой руке. Должно быть, змея укусила его раньше, и, осмотрев руку, он увидел, что рука распухла. Странно, что он не почувствовал укуса, и теперь яд уже находился несколько минут в его теле. Боль в руке усиливалась и он был рад, когда увидал вдали какого-то человека.

   Это был кузнец Карлсен, сидевший на лугу. Значит он тоже пришёл сюда? Карлсен сидел одиноко, на камне, сложив руки на своей потухшей трубке.

   - Ах, это ты, Абель! - сказал он. - Вот я сижу здесь, ничего не делая, и смотрю на горы и долины. Взгляни-ка на верхушку горы, вон там, на эту скалу. Какими камнями она увесила себя кругом? Я не могу не восхищаться всем, что вижу. О, как прекрасен мир! Ты хочешь идти домой?

   - Да, - отвечал Абель и рассказал, что . его укусила змея.

   Кузнец вскочил, весь дрожа от испуга.

   - О, это не опасно! - старался успокоить его Абель.

   Но участие, высказанное Карлсеном, ему было очень приятно. Абель смеялся, чтобы показать себя взрослым мужчиной, и только попросил Карлсена перевязать ему руку повыше.

   Они пошли домой.

   - Я ещё в жизни не встречал такого хладнокровного, мужественного человека, как ты! - сказал кузнец.

   Абель сделал обход, чтобы отыскать муравьиную кучу, и старик Карлсен пошёл с ним, хотя и покачал головой. Оттуда он проводил его до самого дома. Он немного гордился юношей и дорогой указывал на него всем прохожим, вызывая таким образом всеобщее внимание.

   Они дошли до города и увидали рыбака Иёргена, стоящего у дверей своего дома.

   - Посмотри-ка на руку юноши, - крикнул Карлсен, но Абель был горд теперь и не хотел останавливаться именно у этого дома. Он только засмеялся и прошёл мимо. Кузнец тоже торопил его:

   - Скорее иди к доктору! Прямо к доктору! - говорил он. Абель был весь покрыт холодным потом и чувствовал себя очень плохо, но он был счастлив безмерно. Вон стоят два человека, и говорят о нём. Пусть знают некоторые люди, как держит себя укушенный змеёй мужественный и сильный мужчина!

   - Ты передавал своему отцу, что я зову его? - спросил доктор Абеля.

   - Я не помню.

   - Ну так скажи ему, чтобы он пришёл немедленно, а не то его приведут! Скажи ему это! Дай мне поглядеть на твою руку. Пфуй, как нехорошо!

   Но доктор знает своё дело. Каждое лето ему приходится лечить укушенных гадюкой и ещё никто не умирал от этого. Однако, всякий раз, доктор говорит пациенту: "Это особенно скверный случай!". Но больной выздоравливает и очень гордится, так как может рассказывать всем и каждому, что он был на краю гроба. Однако относительно Абеля доктор повторил несколько раз, что это очень опасный случай.

  

   Ну нет, Оливер был не такой человек, чтобы тотчас же бежать на зов доктора! Он был теперь важным лицом. Его должность заведующего складом ставила его на одну ступень с делопроизводителем Бернтсеном. Оливер даже считал себя несколько важнее его, так как не бегал ни в погреб, ни на чердак, чтобы удовлетворить требования покупателей. Оливер был доволен своим положением. Он зарабатывал деньги на еду и одежду и у него было достаточно времени, чтобы смотреть на себя в зеркало и заботиться о своей наружности. Ему нравилось также, что покупатели кланялись ему. А по воскресеньям он всегда уезжал в шхеры и там, лёжа в лодке, смотрел в небеса и мечтал. О чём? Одному Богу известно. Он всегда привозил домой что-нибудь из этих экскурсий: яйца чаек, которые собирать запрещено, и самую запрещённую и драгоценную вещь - гагачий пух. Ни разу он не был пойман с этими запрещёнными предметами, так как никому не приходило в голову обыскивать калеку и потому Оливер был уверен в своей полной безнаказанности. Вообще он не мог видеть этот драгоценный пух без того, чтобы у него не явилось желание тотчас же завладеть им. Он накопил уже большое количество этого пуха за многие годы, но так как сбыть его не мог, то он и сохранялся у него в доме. Его домашняя жизнь сложилась в последнее время лучше, чем прежде. Петра, с годами, стала смирнее и больше оставалась дома. Она с удовольствием пила теперь кофе, который Оливер имел возможность доставать по дешёвой цене. Оливер не выслеживал её, как прежде, вооружившись своим рыбным ножиком. Но всё-таки она часто бывала невыносима, часто презрительно фыркала и ноздри у неё раздувались. Притом же, она никогда не бывала довольна, всё ей было мало. Она вообще была несчастным существом, очень требовательным, в противоположность Оливеру, который довольствовался малым. Но всё было хорошо, пока она держалась скромно и не распутничала. Впрочем, развратной её нельзя было назвать. Она ведь только один раз принесла голубоглазого ребёнка. Принимая всё это во внимание, Оливер мог быть доволен ею. Она была возле него каждый день, он мог согреваться около неё, обедать рядом с нею и лежать на её постели, ощущая её дыхание, когда она спала возле него. Разве этого было мало? Во всяком случае, она была его женой, как это было всем известно, а не женой кого-нибудь другого. И притом она была красива, хорошо сложена и привлекательна. Не будь этого, он бы, конечно, не женился на ней. Но она не была свободна от увлечений. И всё-таки, если б столяр ушёл прочь с дороги, то Оливер мог бы успокоиться. Ведь она даже Шельдрупа Ионсена наградила пощёчиной! Нет, нет, может ли кто-нибудь думать, что её легко купить? Ничего подобного! Петра была как раз такой женой, какая была ему нужна и он часто думал, что никакой другой и не желал бы для себя. Ну, а её дети с карими глазами? Правда, голубоглазая девочка долгое время возбуждала его подозрение, но ему всё же приходилось нянчить её, когда никого не было дома, и качать её колыбельку. По мере того, как он становился всё более дряблым и бессильным, он не мог долго противиться влиянию своей семейной обстановки. Притом же его подозрение относительно этой девочки постепенно проходило. Ведь он ожидал, что у неё будет огромный нос, а между тем девочка росла очень хорошенькой и носик у неё был маленький. Кто может объяснить это? Раньше Оливер не раз разговаривал с разными людьми о том, что у него вдруг родилась голубоглазая девочка, тогда как все другие дети были темноглазые. Как объяснить это обстоятельство? Но он получал всегда уклончивые ответы, когда поднимал этот вопрос. Рыбак Иёрген, впрочем, не выражал никакого удивления по этому поводу. Мало ли тайны скрыто в природе!

   Оливер мог считать себя счастливым отцом. Из таких детей, как у него, наверное что-нибудь выйдет. Немногие могут считать себя счастливее в этом отношении. Когда он уже не в состоянии будет работать в складе, то дети его будут помогать ему. Они уже вырастут к тому времени. От Абеля он не ожидал многого, но Франк, - о, Франк ведь посещает высшую школу, он будет учёным и со временем займёт высокое положение! Он был уже студентом и продолжал дальше учиться.

   Так проходили дни и годы и Оливер жил так хорошо, как только мог, как будто он не был калекой с одной только ногой. В течение восемнадцати лет он разыгрывал роль настоящего мужчины, не хуже всякого другого, а пожалуй даже лучше. Как-то, в субботу вечером, Оливер вычистил свои башмаки и платье и собрался уже выйти из склада. В последнее время он вёл себя несколько загадочно. Прежде чем выйти на улицу, он высматривал, не идёт ли кто-нибудь и, заметив доктора, тотчас же отходил и ждал. Отчего же он избегал его, когда все другие считали за честь, если доктор на улице останавливал их и разговаривал с ними?

   Доктор прохаживался по улице, вместе с почтмейстером, которого он всегда старательно избегал. Уж не подстерегал ли он Оливера? Оливер знает, что доктор не может лично посетить его в складе. Он слышал отрывки разговора почтмейстера, но ничего не понимал. Доктор, однако, всё понимает, но слушает рассеянно. По-видимому, он воспользовался почтмейстером, лишь как предлогом, чтобы прохаживаться здесь и высматривать Оливера. Это уж некрасиво! Странно, что доктор уже два раза посылал за Оливером и Оливер не понимал, что это означает. Но хитрый и любопытный, как женщина, он подумал, не имеет ли это какого-нибудь отношения к консулу Ионсену? И он решил поговорить об этом с консулом и самым почтительным образом спросить его, что может означать это, зачем доктору нужен такой ничтожный и необразованный человек, как он?

   Консул удивлённо засмеялся и ответил:

   - Почему я знаю?

   Но потом он точно спохватился и спросил:

   - Он звал тебя?

   - Да. Два раза.

   - Так. Что же ему нужно от тебя?

   - Не знаю.

   - Не заботься об этом!

   Оливер так и поступил и оставил без внимания зов доктора.

   Однако доктор, на этот раз, вышел на улицу и, должно быть, поджидал Оливера. Если бы Оливер мог понимать то, о чём доктор разговаривал с почтмейстером, то, быть может, извлёк бы из этого какую-нибудь пользу.

   - Да, это касается потомства. Вы мне не ответили на мой вопрос, - сказал доктор.

   - Я не совсем понял, - возразил почтмейстёр. - Разве это не так? Когда дети вырастут, то родители уже перестают о них заботиться и гораздо больше думают о своих внуках. Не доказывает ли это, что в человеке заложено стремление к бесконечному продолжению рода?

   - Но с другой стороны, разве это не слишком большая беспечность производить непрерывно детей, осуждённых на жалкое существование, на позор и гибель? Если б хоть все они, по крайней мере, рождались в хороших условиях!

   - Не знаю, можно ли так ставить вопрос, - заметил почтмейстер. - Возможно, что тут влияет судьба, которую заслужил для себя человек в своих предшествовавших существованиях на земле. Кое-что указывает на это в нашей жизни. Некоторые дети рождаются в лучших домах и воспитываются в лучших условиях и всё же вырождаются, а другие появляются на свет в нищете, в самой ужасной обстановке, и тем не менее из них выходят порой превосходные люди. Они сами воспитывают себя. И тут, в нашем городе, нет недостатка в примерах подобного рода. Жизнь вообще представляет беспорядочную смесь подобных случаев и нашей логики не хватает, чтобы распутать её.

   - Оставим в покое логику, - нетерпеливо возразил доктор.

   Он готов был застонать от негодования, оттого что ему приходится расхаживать тут и слушать болтовню почтмейстера, стараясь быть вежливым. Почтмейстер сел на своего конька и остановить его было трудно. Он заговорил о социальном вопросе.

   - Разве, когда говорят: "мы рабочие", то подразумевают под этими словами крестьянина или рыбака? О нет! Тут имеется в виду только фабричный рабочий. Вспомните, господин доктор, что мы ведь с вами жили здесь, когда тут не было ни одного фабричного рабочего, и в каждом доме производилось то, что нужно для семьи. Но мы не были до такой степени заняты, чтобы не иметь времени праздновать воскресные дни. Образ жизни был проще тогда, но недовольства было гораздо меньше. Затем началось господство механики, возникло массовое производство, и появился на свет фабричный рабочий. Кто получил от этого выгоду? Кому это доставило радость? Только фабриканту, никому больше! Он хотел получать больше денег, его семья хотела наслаждаться большими земными благами, роскошью. Он не верил, что должен умереть...

   - Нет, послушайте! - воскликнул доктор. - Разве фабрикант не доставляет работу многим, не даёт хлеб голодным желудкам?

   - Хлеб? Вы подразумеваете деньги на покупку хлеба. Он даёт фабричную работу, а земля остаётся необработанной. Он увлекает молодёжь, заставляя её покидать своё естественное место в жизни, и пользуется её силами для собственной выгоды. Он создал в мире четвёртое сословие, создал целый класс фабричных рабочих, самых бесполезных в жизни. И вот посмотрите, во что превращается фабричный рабочий, когда он изучит приёмы высшего класса. Он бросает лодку, бросает своё поле, забывает родной дом, своих родителей, братьев и сестёр, не заботится о скотине, не интересуется ни деревьями, ни цветами, ни морем, ни небом, но за это он получает другое: Тиволи [*], общественные дома, рестораны, хлеб и зрелища. И ради всех этих хороших вещей он выбирает жизнь пролетария. И тогда восклицает: "Мы рабочие!".

  

   [*] - Тиволи - здесь: увеселительное заведение в Христиании - концертный зал, сад с рестораном и аттракционами.

  

   - Значит, не надо промышленности? - спросил доктор.

   - Как так? Разве раньше не было промышленности?

   - Так не надо фабрик?

   - Не знаю, что ответить вам. Исключения могут быть.

   - Ага!

   - Например: фабрикация оконных стёкол. В жарких странах они не нужны, но в нашем климате...

   Доктор расхохотался. Почтмейстер очень часто путался в своих рассуждениях и попадал в затруднительное положение.

   - Ха-ха-ха! - смеялся доктор. - Скажите мне, господин почтмейстер, как это вы ухитряетесь всегда быть счастливым при всех обстоятельствах?

   - Не всегда и не при всех обстоятельствах, - отвечал почтмейстер и замолчал.

   - Это, должно быть, привычка, - сказал доктор. - Вы не можете обходиться без счастья. А мы, другие люди, мы должны жить без него... Разумеется, это привычка, ничего больше.

   Но почтмейстер ничего не ответил. Он вдруг сделался молчаливым и доктору даже не удалось, вернувшись снова к вопросу о потомстве, заставить его разговориться. Очевидно, почтмейстер не хотел допустить насмешки над собой в этом вопросе, Он вдруг проговорил:

   - Разве не вы, господин доктор, упоминали тогда о любви? Что же вы понимаете под любовью? Вам бы следовало сказать: чувственное влечение, животная функция, разврат. Но, во всяком случае, разврат должен быть разумным и бездетным, насколько возможно!

   Однако, у доктора пропало желание спорить. Почтмейстер перестал существовать для него. Доктор взглянул на часы и, проходя мимо склада, крикнул:

   - Выйди, Оливер. Мне надо поговорить с тобой.

   - Вот ещё! - подумал Оливер, и остался сидеть в своём укромном уголке, в складе, до тех пор, пока доктор не удалился. Тогда Оливер запер склад и вышел.

   Но избежать встречи с доктором ему так и не удалось. Доктор прошёл мимо него в первом же переулке и совершенно другим тоном сказал ему, даже притронувшись пальцем к своей шляпе:

   - Добрый вечер, Оливер, хорошо, что я тебя встретил! Не можешь ли ты зайти со мной в мою приёмную?

   Оливер пошёл. Может быть, он повиновался из любопытства, или ему просто хотелось наконец отделаться от доктора.

   - Ты ничего не имеешь против того, чтобы я осмотрел твои бёдра? - сказал доктор.

   - Зачем?

   - Ради науки. Ты хороший объект. Разденься. Это скоро будет сделано, - прибавил он, видя, что Оливер не решается. - Довольно пяти минут... даже двух. Я только хочу взглянуть на твои бёдра. Они не болят у тебя?

   - Нет.

   - Ну, так дай же посмотреть!

   Но Оливер не соглашался. Сегодня суббота и он хочет поскорее идти домой.

   - Что за вздор! Только две минуты! - убеждал доктор,

   Может быть, у Оливера были какие-нибудь особенные причины, почему он не хотел этого сделать? Лицо его приняло сердитое, хитрое выражение. Он искоса посмотрел на доктора и медленно произнёс:

   - Нет, я этого не стану делать!

   - Ты глуп, - возразил доктор. - У тебя больше не растёт борода, отчего это? И ты стал такой жирный и гладкий, точно баба!

   - Я совершенно здоров.

   - Вот я и хотел это исследовать. Ты ничего бы не потерял от этого. Я хотел кое-что выяснить, осмотреть твою паховую область. Для этого довольно одной минуты.

   - Нет, я не хочу!

   Но доктор не отступал.

   - Как это случилось с тобой? - спросил он.

   - На меня свалилась бочка.

   - Я всё-таки не понимаю.

   - Она раздавила мне ногу, которую потом должны были отнять.

   - Позволь мне взглянуть, как высоко отнята у тебя нога.

   Оливер показал снаружи рукой.

   - Нет, ты сними штаны! - сказал доктор.

   - Я не хочу, - ответил Оливер.

   - Как тебе угодно, - произнёс доктор с чувством достоинства. - Я ведь только хотел тебе помочь.

   Оливер пошёл домой. Было уже поздно и до него донеслись звуки музыки из танцевальной залы. В самом деле, ведь сегодня суббота! Но тут ему пришло в голову, что он недостаточно хорошо одет и потому, чтобы не попасть на глаза нарядным юношам и девушкам, идущим в танцевальный зал, он сделал обход и вдруг случайно увидал Петру. Она стояла и разговаривала, ни с кем иным, как со столяром Маттисом! Оба были очень заняты разговором. Маттис даже видимо был очень взволнован. И снова Оливер почувствовал укол ревности в сердце. Скрежеща зубами, он приближался к ним, но как только Маттис заметил его, то немедленно удалился в свою мастерскую. Конечно, он поступил благоразумно, избегая взбешённого Оливера, и так же благоразумно поступила Петра, не убежав от него.

   Они пошли вместе. Оливер молчал и скрежетал зубами. Петра, чувствуя, что готовится буря, тотчас же сама перешла в наступление.

   - Гм! - пробормотала она. - Вот так положение!

   - Да... Положение! - проговорил Оливер грозным тоном, оборачиваясь к ней.

   - Я говорю о Маттисе. Ты уже слышал? - спросила она.

   - Слышал? Что такое? Ты что-нибудь слышала от него? - возразил он.

   - Что ты там ворчишь? - проговорила она самым невинными беспечным тоном. - Ну, значит, ты это-то не слыхал!

   Должно быть, это что-нибудь интересное? Любопытство Оливера было возбуждено и поэтому чувство ревности несколько притупилось.

   - В чём это ты хочешь уверить меня? - спросил он ворчливым голосом.

   - Ни в чём я не хочу уверить тебя. Я буду молчать, - отвечала Петра, притворившись обиженной. Она, конечно, не хотела упустить случая помучить Оливера, зная, как он любопытен. И поэтому Оливер должен был переменить тон и просить. Но новость была всё же слишком хороша и ей хотелось первой рассказать об этом, Петра не могла долго выдержать и сказала:

   - Это Марен... Марен Сальт.

   - Что же с ней?

   - Она лежит в постели. У неё родился ребёнок.

   Оливер не знал хорошенько, как ему отнестись к этому известию. Во всяком случае, крупное объяснение с женой не удалось на этот раз. Он только полусердито заметил ей:

   - Так это ты об этом вела такой длинный разговор с ним?

   - Длинный разговор? Он вышел из дверей и сообщил мне это. У него был совершенно расстроенный вид.

   - Поделом ему!

   - Но ты же не думаешь, что Маттис отец этого ребёнка?

   - Ну, это тебе должно быть известно!

   Они серьёзно поспорили по дороге домой. Оливер был голоден и сердит, но когда ему дали есть и он хорошо насытился, то настроение его изменилось. Он даже начал смеяться и расспрашивал Петру подробности о Маттисе. Петра была довольна, что гроза миновала и посмеивалась над Маттисом. Он, ведь, тотчас же потребовал от неё, чтобы она ушла из дома до того, как ей надо будет лечь в постель, но Марен сказала, что это будет ещё не так скоро и вообще солгала ему. И вдруг, ночью, он слышит крик ребёнка! Маттис соскочил с кровати, побежал за акушеркой, побежал за доктором. Доктор недоверчиво сказал: "Марен Сальт? Да ведь ей под пятьдесят лет? Это невозможно". Маттис отвечает: "Уж не думаете ли вы, что это у меня родился ребёнок?" - "Да ты уверен, что там действительно есть ребёнок?" - опять спрашивает доктор. - "Во всяком случае, он там лежит и кричит", - говорит Маттис.

   Петра хохочет, Оливер смеётся и бабушка смеётся. Даже обе маленькие девочки, как будто понимают, как смешно вёл себя столяр Маттис, и тоже хихикают.

   - Посмотрели бы вы на Маттиса! - говорит Петра. - Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, сопел носом и вообще пришёл в полное отчаяние оттого, что не удалил вовремя эту старую женщину из своего дома. Говорят, что ей около сорока, или даже около пятидесяти лет, но ей по крайней мере под шестьдесят! "Разве это натурально? - восклицал он. - Разве можно в таком возрасте, когда уже сыплется песок, разгуливать и раздувать ноздри, словно кролик, двигающий своими ушами". Петра лукаво сказала ему на это: "Ты бы хорошо сделал, если б взял её, Маттис!" - "Взять её? - крикнул он. - С какой стати? К чёрту! Если наступит такой день, когда я захочу жениться, то уж, конечно, не возьму такую девку! Ты это должна знать!"

   И все громко хохотали, слушая её рассказ. Но Оливер вдруг напустил на себя важность и проговорил:

   - Но разве всё-таки можно было болтать об этом с чужим мужчиной, да ещё на улице?

   - Ну, конечно, мне следовало пойти к нему в дом, но я не захотела, - возразила Петра.

   - Попробовала бы ты это сделать! - воскликнул Оливер.

   - Отчего же нет? Он такой добрый и простой. Нет человека лучше его. Это я знаю наверное, что та, которая вышла бы за него замуж, могла бы рожать одного ребёнка за другим, без его участия, и он бы даже не понял этого!

   - Ого. Это бы тебе понравилось! Идите спать, дети! - вдруг крикнул Оливер девочкам и они тотчас же исчезли. Бабушка тоже ушла из комнаты.

   - Да, это, разумеется, понравилось бы тебе! - повторил Оливер.

   - Мне? - возразила Петра. - Стоит ли говорить обо мне?

   - Ты наверное думаешь, что получаешь слишком мало удовольствия и что ты не можешь далеко шататься в гавань? - проговорил Оливер.

   - Я? - расхохоталась Петра. - О нет, у меня такой муж, который за мной следит! Это я прекрасно знаю.

   Оливер мрачно взглянул на неё. Уж не смеётся ли она над ним? Но Петра может обернуть его вокруг пальца и говорит ему льстивым голосом:

   - Впрочем, ты должен бы быть добрее и позволять мне ходить, куда я хочу. Да, ты не должен был бы до такой степени стеснять меня, Оливер. Ведь ты знаешь, что я ничего не делаю дурного. Я только посматриваю кругом, поглядываю в окна и прохаживаюсь.

   - Это не идёт замужней женщине, - заявил Оливер, - тем более, если она принадлежит к лучшему кругу. Ты хотела бы пойти в танцевальный зал? Я этому готов верить.

   - Но если бы даже я хотела пойти туда, на минутку, поглядеть на танцы?

   - Ну да, если ты возьмёшь туда с собой маленьких девочек! - посмеивался Оливер. - Но говорю тебе: пока ещё меня зовут Оливером Андерсен и пока я занимаю мою теперешнюю должность, этого не будет. Вот тебе мой ответ!

   - Ты имеешь право приказывать и если ты говоришь нет, значит - нет!

   - Да, это верно, - отвечал самодовольно Оливер.

   - Но ведь мне же можно будет пойти туда разок, навестить Марен Сальт? - спросила Петра.

   Оливер возмутился.

   - Мне было бы очень приятно, - проговорил он с ударением, - если б ты поняла, наконец, что ты не можешь ходить к подобным людям и не должна ходить в этот дом. Слышишь ли? Ведь если твой муж стал заведующим, то ты уже не можешь ходить повсюду, а должна вести себя сообразно со своим положением. Я этого не потерплю и ты должна уяснить себе, что я этого попросту не хочу!

   - Хорошо, - проговорила Петра со вздохом.

   Оливер был польщён тем, что она просила у него предоставить ей несколько больше свободы. Ведь не все жёны обращаются к своим мужьям с подобной просьбой. Многие из них совершают дурные поступки и делают это тайком, не теряя понапрасну слов.

  

   Одно событие сменяется другим. Госпожа Ионсен шла по улице со своей дочерью и обе были в хорошем настроении и довольны собой. Вдруг они увидали в одной из поперечных улиц, молодого художника, сына волостного старшины, который рисовал портрет госпожи Ионсен. Он шёл под руку с одной из дочерей Ольсена.

   Это было самое неприятное, что пришлось перенести госпоже Ионсен, но Фиа совершенно спокойно отнеслась к этому и сказала:

   - Да, я слышала, что вы помолвлены.

   Госпожа Ионсен, однако, не могла с этим примириться. Если бы, по крайней мере, это был другой художник, его товарищ, сын маляра! Конечно, ни тот, ни другой, не могли рассчитывать получить руку Фии. Но всё-таки, совершить это перед самым носом Фии! Не хватает теперь, чтобы другой проголодавшийся художник, сын маляра, явился бы к ним просить руки Фии. О, госпожа Ионсен показала бы ему тогда на дверь, широко бы распахнула её перед ним! Хорош же этот мир, в котором приходится жить!

   Консул Ионсен принял это известие совершенно равнодушно и сказал жене, почти так же, как Фиа:

   - А, они обручились? Но не мешай мне, Иоганна.

   И с этими словами он опять погрузился в чтение газеты.

   - Но подумай только! Эти молодые люди, для которых мы так много сделали!

   - Да, да. Но не мешай мне, слышишь ли?

   Консул был занят другим. Адвокат Фредериксен, теперь депутат, сделал запрос правительству что оно намерено предпринять по поводу многочисленных жалоб матросов на норвежских судах. Он не называл определённо пароход "Фиа", но упомянул, что даже в его маленьком городке говорят о резко выраженном недовольстве матросов. Во всяком случае, это дело надо расследовать.

   Точно удар грома разразился над консулом. Как? Этот ничтожный, неумытый адвокатишка, которого он так любезно принимал и угощал вином в своём доме? Вот как он отплачивает ему за это. Действительно, надо много выносить, если занимаешь такое высокое положение, какое занимает он, Ионсен!

   Но консул не удивился бы такому поступку Фредериксена, если б знал, что произошло раньше. Его собственная дочь была виновницей злой выходки депутата. А между тем она прогуливается с самым невинным видом, не подозревая, что из-за неё в стортинг внесён запрос!

   Фредериксен был несколько удивлён, что она так решительно отказала ему. Он ведь уже был избран в стортинг и перестал быть только адвокатом. Но на неё это, по-видимому, не произвело особенного впечатления. Она даже не попросила у него времени на размышление, а сразу сказала: "Нет!" - улыбаясь и качая головой.

   Конечно, он постарался не выдать своего возмущения и просто спросил:

   - Вы не оставляете мне никакой надежды, фрёкен [*] Фиа?

  

   [*] - Фрёкен - почтительное обращение к девушке из знатной или чиновничьей семьи (в отличие от йомфру - обращения к девушке из простонародья).

  

   Она очень сожалеет, но должна сказать: нет. Однако Фредериксен, желая показать и далее своё благородство, проговорил:

   - Значит, вы не свободны?

   Нет, она была свободна. Но Фредериксен её не понимал. Он доказывал ей, что она сама себе вредит таким образом. И она, желая смягчить свой отказ, в действительности обидела его ещё больше, сказавши, что так как она происходит из хорошего дома, то не может себе представить, как она покинет его.

   - Вы можете иметь другой хороший дом, - возразил Фредериксен.

   Но это будет не то же самое! Всё привязывает её к родному дому. Тут она имеет образованное общество, книги, иллюстрированные журналы, старую культуру...

   Это не понравилось Фредериксену. Он посмотрел на неё и засмеялся:

   - Но, милая фрёкен Фиа, - сказал он, - всё, что вы тут перечислили, вы можете получить и в другом месте. Не так ли?

   - А где же?

   На это он не нашёл ничего ответить и замолчал уже окончательно. Некоторое время после этого он редко показывался на улицах, ни с кем не разговаривал и всё больше сидел дома и размышлял. Может быть, он думал о великолепном приданом, которое мог бы получить, но не получил?

   В первое время в стортинге он тоже держался в стороне и был молчалив. И только в деле матросов он выступил с горячей речью и даже растрогал стортинг, страну и народ своим заступничеством за угнетённых и своими гуманными идеями. Против него выступил один консервативный депутат, тень прошлых времён. Но большинство всё же оказалось на стороне нового депутата Фредериксена и его предложение о назначении следственной миссии было принято. Это было многообещающее начало и избирательный округ Фредериксена мог им гордиться.

   Консул прочёл этот отчёт в газете и швырнул её. Он давно не чувствовал себя таким взволнованным, как в эту минуту. В конце концов он отнёс газету Бернтсену и сказал ему: "Прочитайте эту болтовню!". Он не мог успокоиться. Он царил в городе, раздавал направо и налево, взял к себе на службу калеку, платил за учение его детей, делал только добро, - и вот награда! Если б хоть Шельдруп был дома и мог бы взять на себя защиту! Консул Ионсен устал. Эта борьба за существование должна была возобновляться каждый день, и он больше был не в силах выносить её. Если б было хоть одно единственное место, куда бы он мог обратиться, облегчить свою душу. Не пойти ли опять к почтмейстеру? Но у него нет желания выслушивать его религиозную болтовню. Не лучше ли пойти в сад, прогуляться и затем с новыми силами приняться за работу?

   Консул увидел свою дочь в саду. Она сидела там и рисовала цветы, ничего не подозревая, счастливая и довольная, что рисунок ей удавался.

   - Как ты думаешь, я могла бы гордиться этой картиной? - спросила она отца.

   - О да! - отвечал он.

   - Я тоже так думаю. А ведь я только что начала рисовать её!

   Удивительная эта Фиа! Самыми счастливыми часами в её жизни были те, которые она проводила в Национальной галерее: она копировала картины и они были удачны. Если бы кто-нибудь заинтересовался её живописью и в газетах появилась бы заметка о ней, то она была бы вполне счастлива. Но вообще её честолюбие не причиняло ей никаких страданий. Характер у неё был хороший, и она полна была благожелательности ко всем. Она всегда была спокойна, ничего не делала дурного, ни в чём не раскаивалась и не знала никакой печали. Её стареющий отец, сидя около неё и слушая её, согревался её весёлостью и приветливостью.

   - Может быть, она самая разумная из нас всех! - думал он и глядел на неё. - Судьба не преследует и не наказывает её, а мы все изнемогаем от вечной борьбы.

   - В стортинге начался поход против нас, кораблевладельцев, - сказал он ей. - Там говорят, что мы заставляем голодать наших матросов и превращаем их в калек.

   Однако Фиа спокойно приняла это известие. Она лишь опустила кисть и проговорила:

   - В самом деле? Тебя это огорчает?

   - Не то чтобы огорчало, но всё же это мне неприятно. Я стараюсь и не могу больше так работать, как раньше, а Шельдрупа тут нет. Хорошо, что ты у меня остаёшься, Фиа!

   - Если б я могла что-нибудь сделать для тебя, папа! Они не называли тебя по имени?

   - Прямо не назвали, но на меня было ясно указано и притом нашим же депутатом Фредериксеном.

   - Таак! - сказала она задумчиво.

   - Не знаю, что я ему сделал, за что он так обрушился на меня? - заметил консул.

   - Это только недостаток культуры, - ответила она.

   - Ты им нисколько не интересуешься? - спросил он.

   - Я? - проговорила она с удивлением.

   - Нет? Я так и знал! Он, конечно, способный человек и чего-нибудь добьётся... Но если ни ты, ни твоя мать, не интересуетесь им теперь, то незачем нам поддерживать с ним отношения. Мы больше не будем его приглашать. Поговори об этом с матерью. Она раньше очень ценила его.

   Вопрос был решён и консул мог бы уйти, но он снова заговорил с дочерью.

   - Это правда, что художник - как его зовут? - помолвлен теперь? Кто его невеста, старшая или младшая дочь Ольсена? Ты, вероятно, слышала об этом, Фиа?

   - Я первая услышала об этом, - отвечала она, смеясь. - Говоря между нами, я ведь была посредницей между ними!

   - Ты... Фиа? Посредницей?

   И он тоже начал смеяться.

   Консул вернулся в контору. Правда, он не получил ни от кого хорошего совета, которым мог бы воспользоваться относительно Фредериксена, и не заработал десяти тысяч гульденов на каком-нибудь деле, но всё-таки был доволен. "Удивительно, какое облегчение могут доставить четверть часа, проведённые подобным образом!", - подумал он. Однако, мысль об адвокате Фредериксене не давала ему покоя. Недостаток культуры? Может быть, Фиа права! В самом деле, она умно поступает, интересуясь любовными историями лишь в качестве посредницы. Консул ничего не имел против того, чтобы она ещё в течение некоторого времени ограничивалась только товарищескими отношениями. Он ведь знал, какой великой силой обладает любовь. Но и она достаточно рано узнает это!

   В конторе консул нашёл целые горы накопившейся работы, писем, телеграмм и накладных. И опять он подумал: если б Шельдруп был дома! Но Шельдруп был современный тип эгоиста и думал только о себе. Теперь он даже поговаривает о том, что хотел бы остаться на год в Новом Орлеане!

   Консул встал и позвал из лавки Бернтсена,

   - Что это за молодой человек в студенческой фуражке, который стоит там? - спросил он Бернтсена.

   - Это Франк, - отвечал Бернтсен.

   - Франк?

   - Ну, да, за которого вы платите, господин консул. Это сын Оливера.

   - Ах, тот?

   - Он пришёл за новым платьем, которое он ежегодно получает у нас.

   Консул указал Бернтсену на груду бумаг и попросил его заняться ими. Он рассказал ему о Фредериксене и о том, что, может быть, явится комиссия и предложит всякие вопросы.

   - Ну, так мы будем отвечать ей, - сказал Бернтсен.

   Ну, значит дело теперь находится в хороших руках! Консул почувствовал большое облегчение и уже окончательно овладел собой.

   - А студента пришлите ко мне сейчас же, Бернтсен! - сказал он.

   Франк явился.

   - Мне это нравится, что вы не так часто бываете дома, - обратился к нему консул, как-то невольно говоря ему "вы", а не "ты", - значит вы усердно учитесь? Я вас даже не узнал сразу, вы так выросли! Итак, вы студент! Хорошо ли вам теперь?

   - Благодарю вас, - отвечал Франк.

   - Меня это радует. Мы все должны чего-нибудь добиваться. Да, вот ещё. Я надеюсь, что вы, несмотря на свою молодость, воздерживаетесь от всякого рода легкомыслия и распущенности?

   Ах, этот консул! Он может заставить рассмеяться даже надгробные памятники.

   - Да, да, - продолжал он, - вы должны быть благоразумным молодым человеком и избегать соблазнов. Я жду этого от вас.

   Франк сохранял серьёзность. Высокий и худой, он стоял, несколько склонив голову, как в церкви. А консул, может быть, желая, чтобы у юноши, которому он благодетельствовал, осталось хорошее впечатление от этого визита, продолжал ласково разговаривать с ним. Ведь Франк может даже оказаться ему полезным со временем. Кто знает? Консулу хотелось, кроме того, воспользоваться случаем и выказать себя юноше человеком со строгими нравственными принципами.

   - Существуют благородные и неблагородные, пустые развлечения, - сказал он. - Я сам пришёл к заключению в мои позднейшие годы, что истинное удовольствие можно найти только в своей семье. От других удовольствий можно отказаться, если серьёзно хочешь этого. Говорю по собственному опыту.

   Каков этот консул! Теперь, когда кровь у него охладела и страсти постепенно угасли, он захотел извлечь из этого выгоду и похвастаться тем, что он сумел их преодолеть. Даже и тут он остался купцом! Впрочем, он не ограничился только одними пустыми речами и сделал лучше. Одну минуту он думал предложить молодому студенту стул, но вместо этого подошёл к своему денежному шкафу и, вынув оттуда крупный банковский билет, передал его Франку. Тот поблагодарил.

   - Но разглашать это не стоит, - прибавил консул. - Левая рука не должна знать, что делает правая. Не так ли? Вы вероятно хотите сделаться пастором?

   - Я ещё не знаю, - отвечал Франк.

   - Не знаете? - спросил консул.

   - У меня больше способностей к языкам. К филологии.

   - Вот что! У вас есть виды?

   Консул чувствовал некоторую неловкость. Может быть, у него явилась мысль, что учёный филолог, пожалуй, не будет ему так полезен в будущем, как пастор. Но он ласково попрощался с Франком и сказал ему только, чтобы он всё же обдумал хорошенько своё решение.

  

   Франк снова вошёл в лавку и стал выбирать готовый костюм. Найти подходящую для себя куртку ему было не трудно, потому что он был худ и плечи у него были узкие. Но так как он сильно вырос, то брюки оказались слишком коротки. В лавке была сюртучная пара, которая вполне годилась для него, но Бернтсен сказал, что она слишком дорога.

   - По моему мнению, ты ещё слишком молод для такого костюма, - сказал он Франку. - Ты можешь подождать ещё пару годов.

   - Рейнерт уже носит такой костюм, а он ведь моложе меня, - возразил Франк.

   - Мало ли что! - отвечал Бернтсен. - То, что делает Рейнерт, сын кистера, не может быть правилом для всех. И притом, отец его платит за него.

   Франк давно уже привык понимать намёки и получать отказ. Его это не обижало теперь. Ему указывали его место и он старался не переступать поставленных ему границ. Если же это случалось с ним, то он скромно отходил в сторону. И теперь он взял костюм, который Бернтсен выбрал для него, и поблагодарил. Какое значение мог иметь для него тот или другой костюм? Его мысли были заняты другими, более важными вещами.

   Дома Франк пользовался большим почётом. Все ходили перед ним на цыпочках.

   - Покажи-ка, что за костюм ты получил на этот раз? - сказала Петра. - Надень его сейчас.

   Франк рассказал, что консул позвал его к себе, и поэтому должен был ответить на бесчисленные вопросы матери и бабушки, любопытство которых было возбуждено в крайней степени. Что было ему нужно, консулу? Но Франк представился равнодушным и отвечал очень односложно, а иногда даже совсем не отвечал. Однако молчание бывает порой самым лучшим ответом. Обе женщины были очень разочарованы, узнав, что он не хочет быть пастором, в особенности бабушка, находившая, что голова у него достаточно хороша для этого. По губам Франка мелькнула слабая улыбка. В сущности это была даже не улыбка, а лишь намёк на неё.

   - Ну, вот тогда они станут об этом говорить! - задумчиво пробормотала бабушка.

   - О чём? - спросил Франк.

   - О том, что ты не можешь быть пастором! Она, конечно, думала о болтовне женщин у колодца.

   Но Франк ничего не ответил.

   - Франк ещё должен хорошенько обдумать это, - сказала мать, очевидно не потерявшая надежды, что Франк ещё может изменить своё решение.

   Но Франк молчал. К чему ещё разговаривать об этом? Решение его было твёрдо: он знал своё призвание.

   Мать занялась исправлением его костюма и так как брюки были слишком коротки, то она постаралась удлинить их, торопясь поскорее сделать это, потому что Франк должен был идти к директору школы.

   Франк застал директора сидящим в кресле, в шлафроке [*] и туфлях, и отдыхающим за грамматическими упражнениями, после школьных экзаменов. Ничто так не освежает после напряжённой работы, как такое спокойное занятие, именно изучение синтаксиса какого-нибудь ин