Гамсун Кнут - Женщины у колодца

сошли? Он мог только проговорить:

   - Ты... ты потеряла рассудок?

   Петра что-то ворчала и имела ещё более обиженный вид.

   - Да, если б я был также не виноват, как ты! - сказал он.

   - Ты сам знаешь, что ты такое, - сердито ответила она.

   Однако, Оливеру это понравилось в конце концов. В нём заговорила мужская гордость. В самом деле, он ничего не имел против такого обвинения и вовсе не имел намерения высказывать себя особенно щекотливым в этом отношении. Разве только это могло показаться ему несколько обидным, больше ничего!

   - Кто же это сообщил тебе такую ложь? - спросил он.

   - Тебе это должно быть всё равно, - отвечала она. - Но если уж ты хочешь, то я скажу тебе: это Маттис.

   - Маттис сказал это?

   - Да. И у него есть свои основания говорить это.

   Оливер на минуту задумался, заломил шапку на бекрень и, ударив себя в грудь, проговорил:

   - И чего только не приходится переживать в жизни! В сущности, меня мало заботит то, что ты и Маттис думаете обо мне. Но пусть он не будет так уверен, потому что я могу ведь и пожаловаться на него.

   - Это тебе не поможет, если ты пожалуешься только на Маттиса. Ты должен тогда пожаловаться на весь город.

   - Разве весь город говорит об этом? - спросил Оливер.

   - Да, насколько мне известно.

   Оливер снова задумался. Действительно, он очутился в совершенно неожиданном и необыкновенном положении. Но что-нибудь тут надо сделать, надо воспользоваться этим. Размышляя об этом, он начал напевать какую-то песенку. Петра с удивлением смотрела на него. Что происходило в нём, в этом искалеченном мужчине, перед странностями которого она становилась в тупик? Он напевал песенку. Быть может, в эту минуту он чувствовал себя счастливее, чем за все последние двадцать лет? Быть может, он чувствует, что к нему возвращается какое-то достоинство, какое-то значение, которого он был лишён? Он реабилитирован, правда, посредством обмана и окружён ложным освещением, но всё-таки что-то восстановлено теперь. Петра смотрит и удивляется. Отчего он имеет такой вид, как будто внезапно разбогател? Неужели разверзлись небеса и свершилось чудо? Он уже не самый жалкий калека, каким был раньше, и мысленно он снова унёсся в прежние времена, когда он странствовал по свету и в каждом приморском городе ему улыбалось счастье и он имел самых хорошеньких возлюбленных. Петра привыкла видеть его всегда пассивным, жирным и вялым, ковыляющим на костыле или дремлющим на стуле, за столом. Он всегда напоминал ей морских животных, акалеф [*], тупых и ничтожных, прикрепившихся к краю моста и только дышащих. А теперь он сидит здесь, чему-то удивляется и радуется, но чему же?

  

   [*] - Акалефы - устаревшее название медуз.

  

   Петра всё меньше и меньше понимала его, и наконец у неё явилось сомнение, в своём ли он уме? Она вернула его к действительности, сказав ему:

   - Ты всё только поёшь!

   - Что такое?

   - Ты только распеваешь, говорю я.

   - Распеваю? Мне просто вспомнилось! Нет, я не пою.

   - Да, продолжай дальше. У некоторых людей это сидит в голове.

   Но что же сделал Оливер? Он вдруг встал и схватил её, точно обезьяна, подражая движениям людей и протягивал к ней две непривыкшие руки, обнимающие её. Он представлялся, как будто не может устоять против её очарования, против её чувственной прелести, и даже высунул язык и смеялся своим влажным ртом. Но у неё был опыт! Если б она не знала, что за этими безумными выходками ровно ничего нет, то она конечно пошла бы к нему навстречу, быть может даже руководила бы им, но ей было хорошо известно, что это был пустой обман и потому она отпрянула назад, содрогнувшись. Как только он это заметил, то, словно обессиленный, опять опустился на стул и остался сидеть с тупым выражением на лице.

   Петре было трудно удержаться, чтобы не сплюнуть, глядя на него. Она была здоровая натура, и вид морского студня на краю моста вызывал у ней дрожь отвращения. Однако, желая всё-таки сгладить впечатление, она сказала, как будто сама про себя и не глядя на него:

   - Если б я только могла понять, что ты нашёл в Марен Сальт?

   - Молчи! - ответил он вялым голосом. - Я этого не делал, слышишь!

   - Ты знаешь сам, что ты сделал.

   - Да, здравствуйте пожалуйста! Верь этому, если хочешь. Я об этом не забочусь.

   - Нет, разумеется, - возразила Петра с видом мученицы. - Ты мужчина в доме, и мы, остальные, не имеем права говорить что-нибудь о твоём поведении.

   - Ну, я всё-таки не такой тиран.

   - Обо мне ты, во всяком случае, не заботишься, - сказала она.

   Он опять стал прежним Оливером и довольно находчиво спросил её:

   - А кто же это позаботился о тебе?

   Ответа он не получил, да и не желал его получить. Но Петра всё-таки не осталась в долгу.

   - Если б я принадлежала к тем, которые хотят, то ты бы увидал тогда, - сказала она. - Но я не такова. И я не так любопытна и не стараюсь выведать, что ты делаешь. А Марен Сальт по крайней мере шестьдесят лет, так ты бери её!

   Петра, следовательно, не хотела отказаться от этой нелепой идеи, и поэтому Оливер тоже не стал больше противоречить ей. Она предоставила ему верить, что он находится у неё под подозрением. Это подозрение, конечно, не повредит ему, и если он сумеет хорошо использовать его, то это даже принесёт ему выгоду.

   - Да, да, - сказал он, полусоглашаясь с нею - Разумеется я тоже могу иметь свои недостатки и я не знаю человека, который не имел бы своих недостатков, своих увлечений и страстей.

   Просто удивительно, как легко Петра согласилась с ним, и после того они уже больше не спорили. Тон их разговора принял лёгкий, фривольный характер. Допрос, которому он хотел подвергнуть Петру по поводу её беременности, так и не состоялся. Оливер зашёл дальше в этом направлении и высказал ей удивление по поводу её чертовской плодовитости. Ей уже за сорок, а она всё такая же бешеная.

   - Ну, - сказала она полушутливо, - что же, теперь я опять стала хорошей?

   - Ты? - воскликнул он. - Такой, как ты, нет другой на свете! И я должен сказать, что это заложено в тебе и я тебе воздаю хвалу. Да, скажу по правде, тебе не надо было открывать назначение твоего пола, ты его чувствовала сама.

  

   На следующее утро у Оливера вновь возникли сомнения и он спросил Петру:

   - Маттис в самом деле говорил это?

   - Что?

   - Да что я отец ребёнка?

   - Ведь я же говорила тебе.

   - Не понимаю, откуда он взял это?

   Петра подбоченилась и, вызывающе взглянув на него, сказала:

   - Ну, конечно, ты тут не при чём! Но только Марен знает лучше.

   - Разве и Марен говорит это?

   - Во всяком случае, она назвала ребёнка твоим именем.

   - Как же его зовут?

   - Оле Андреас.

   Немного погодя, Петра сказала:

   - Маттис имеет, следовательно, достаточные основания говорить то, что он говорил.

   Оливер задумался. "Но как я мог это сделать?" - размышлял он и выйдя из дома, отправился к Маттису, чтобы получить от него разъяснения.

   Было воскресное утро и он застал Маттиса полуодетого в кухне. Ребёнок был у него, так как Марен Сальт ушла в церковь. Он с удивлением взглянул на Оливера, который, ковыляя, вошёл к нему.

   - Здравствуй!

   - Здравствуй!

   Оба молчали. Маттис не предложил стул Оливеру и тот должен был присесть на деревянный ящик. Затем они перебросились несколькими словами о погоде, о том, что внезапно наступили холода. Маттис был не разговорчив и лишь заговаривал с ребёнком, который сидел на полу, возле него.

   - Он вырос, - заметил Оливер.

   - Да, он растёт, - отвечал Маттис.

   - Сколько ему лет? Ага, у него уже есть зубы! Как же его зовут?

   Глаза столяра гневно сверкнули.

   - Это всё равно, - сказал он. - Здесь он называется просто ребёнком.

   - Я только так спросил. Меня ведь это не касается.

   Мать дала ему не хорошее имя, но, вероятно, она сделала это с намерением. Но так как столяр был явно враждебно настроен и заставить его высказаться определённо было трудно, то Оливер заговорил сам:

   - А на кого похож мальчуган? - спросил он.

   - На мать, - коротко ответил Маттис.

   - Ну, конечно, на мать. А на отца не похож?

   - О ком ты говоришь? Может быть, ты знаешь отца? - вскричал раздражённый Маттис.

   Оливер добродушно засмеялся. Но он должен был защитить себя и потому сказал:

   - Ты всё такой же, Маттис! Если и я тоже чувствую себя таким же невинным!

   - Это все говорят обыкновенно, когда дело становится серьёзным.

   - Что ты хочешь сказать этим?

   - Что хочу сказать? А то, что все всегда отрицают, и кто больше всех виноват, тот отрицает, может быть, сильнее всех. Я ничего другого не видал в жизни. Они прибегают к подкупу, дают деньги, только бы люди молчали.

   Оливер вполне соглашается с этим. Он жалеет матерей, жалеет и детей.

   - Бедные дети! - говорит он.

   - Да, все они это говорят, - возражает Маттис, сажая к себе на колени ребёнка. - Твоя мать оставила тебя здесь одного! - обращается он к нему. - Да, ты смотришь на двери? Но она не придёт ещё целый час. Очень ей нужно! Вот тебе мои часы, играй с ними!

   Оливер сидел молча, погружённый в собственные мысли. Он нащупал рукой свой внутренний карман и потихоньку, осторожно, вытащил два банковских билета из пачки. Украдкой посмотрев, подходящая ли сумма, он несколько времени сидел не шевелясь. Но так как Маттис, по-видимому, не намеревался высказаться яснее, то Оливер снова заговорил:

   - Я слышал, что мальчика зовут Оле Андреас. Правда это? Мне это трудно верится!

   - Ага, ты это слышал? - яростно воскликнул Маттис. - Так, чёрт побери, зачем же ты спрашиваешь? Уж не явился ли ты сюда, в дом, чтобы поразведать что-нибудь? Чего тебе надо?

   - Нет, мне, во всяком случае, совершенно безразлично, как зовут ребёнка, - отвечал добродушно Оливер, отчасти даже довольный раздражительностью Маттиса. - Я больше не буду спрашивать тебя об этом...

   - Ну, да, когда ты уже узнал это! - прошипел Маттис, фыркнув своим длинным носом.

   После небольшой и хорошо рассчитанной паузы, Оливер сказал так же спокойно, как раньше:

   - Ты наверное удивляешься, Маттис, что я пришёл к тебе?

   Маттис отвечал утвердительно.

   - Я понимаю это, - продолжал Оливер и, вынув два банковских билета, прибавил: - Что стоили двери, которые ты сделал тогда для меня?

   - Двери?

   - Те, которые ты мне оставил? Я хочу заплатить за них. Прошло довольно много времени, но я не мог раньше.

   Маттис пришёл в сильнейшее замешательство и мог только проговорить:

   - Спешить нечего.

   - Но я не могу же требовать, чтобы ты ждал до скончания мира!

   - Двери? Нет, тут торопиться не к чему. Ты пришёл ради дверей?

   Оливер отвечал с видом собственного достоинства:

   - Видишь ли, Маттис, ты тогда не прислал мне счёт и это отчасти оправдывает мою неисправность. Но теперь на счёт цены не беспокойся. Я заплачу каждый грош. И если что-нибудь между нами было, то я хотел бы это исправить теперь.

   Маттис пробормотал, что вина, может быть, была с обеих сторон. Он уже раскаивался в своей вспыльчивости и поэтому обратился к Оливеру со словами:

   - Не хочешь ли сесть на стул?

   Однако, сдержанность ещё не покинула его. Посещение Оливера вообще стесняло его и потому он обращался преимущественно только к ребёнку.

   - Да, ребёнку тут, у тебя, хорошо, - сказал Оливер. - Это для него счастье. Ну, я должен сказать, что Марен всё же заслуживает помощи. Она вовсе не плохо сложена.

   - Ну!

   - Вовсе не плохо. И когда два года тому назад у неё родился ребёнок, то ведь она ещё не была так стара, как теперь. Поэтому, мы не должны так уж удивляться этому.

   - Нет, ты не должен засовывать часы в рот! - сказал Маттис ребёнку и затем снова обратился к Оливеру: - Что касается этого, то тут не всегда дело в возрасте, а скорее в том, что у них постоянно раздуваются ноздри.

   - Ха-ха-ха! Ты это понимаешь, Маттис! Да, что я хотел сказать? У него, как я вижу, карие глаза?

   Никакого ответа.

   - Карие глаза - это хорошие глаза, - продолжал Оливер. - У меня самого голубые глаза и они мне хорошо служат. Но почти у всех моих детей глаза карие, как будто я должен был иметь детей только с карими глазами.

   Маттис всё ещё не высказывал никакого обвинения, но не делал и никаких замечаний по этому поводу. Он только возразил Оливеру:

   - У его матери карие глаза. Но вообще ты не должен говорить это при ребёнке. Он ведь понимает.

   - Он не понимает этого.

   - Он? Да ты ни о чём не можешь говорить, чтобы он не понял! Он всё понимает! Если ты говоришь: двери, то он смотрит на дверь. А если ты начнёшь напевать песенку за верстаком, то он сейчас же поймёт, что это относится к нему.

   - У моих детей было то же самое, - сказал Оливер.

   - Это просто невероятно, - продолжал столяр. - Я должен остерегаться, чтобы он не выучился читать газету с начала до конца, только слушая, как я читаю. Прочесть вечернюю молитву, сложив свои ручонки, ровно ничего не значит для него!

   - Совсем так, как у моих детей! - возразил Оливер.

   - Нет, такого другого ребёнка, как этот, на свете нет! - решительно объявил Маттис.

   - Во всяком случае, это счастье для ребёнка, что он находится у тебя в доме, - повторил Оливер.

   Вообще Оливер был разочарован.Разговор ровно ни к чему не приводит и ему постоянно надо возвращаться назад, к исходному пункту.

   - Ах, да, что я ещё хотел сказать? Я такой забывчивый. Вот я сижу здесь, перед тобой, с деньгами в руке, как ты видишь, и мне приходит в голову следующее: ребёнок теперь у тебя, ты к нему привязался, а что, если в один прекрасный день явится его отец и потребует...

   - Ты хочешь придти с ним сюда? - резко перебил его столяр.

   - Я? С его отцом? Откуда же я его возьму? Ведь я только калека.

   - О, от тебя всего можно ждать! - сказал Маттис.

   - Я не хочу выставлять себя в лучшем свете, чем я есть в действительности. О, далеко нет! - возразил Оливер, улыбаясь. - Но теперь мы не будем об этом говорить. Однако, может ведь наступить такой день, когда ребёнок уже не будет больше у тебя...

   - Ну, пусть-ка сюда придут и попробуют взять его у меня! Пусть попробуют! - грозно проговорил Маттис.

   - Я хочу сказать, что в один прекрасный день ты женишься, так куда же тогда денется ребёнок?

   - Куда? - вскричал в негодовании столяр. - Ты думаешь, я выброшу его за дверь? Нет, он останется здесь, я ручаюсь за это!

   - А если придёт отец...

   - Чего ты пристал всё с одним и тем же, всё долбишь одно и то же? Что ты хочешь знать, чёрт тебя возьми? Боишься ли ты чего-нибудь, трусишь ли за собственную шкуру? Сидишь тут и ведёшь грязные речи. Я ничего не хочу больше слушать!

   Оливеру с трудом удалось вставить слово:

   - Я не говорю никаких грязных речей! Я сижу тут, держу в руках твои деньги, два банковских билета...

   - Слыхано ли что-нибудь подобное? - прервал его Маттис. - Сидишь тут с невинным видом и говоришь гадости! Деньги? Какое отношение имеют деньги? О! - вдруг вскричал он, как будто только что сообразив, в чём дело. Весь бледный от гнева, он встал, держа на руках ребёнка, и дрожащим голосом проговорил: - Спрячь свои деньги и убирайся!

   Оливер, не желая ссориться, тоже встал и, ковыляя, направился к дверям, но он вызвал ещё большее возмущение столяра, сказав на прощанье:

   - Хе-хе! Похоже на то, как будто это твой ребёнок. Уж не ты ли его отец?

   - Я? И ты говоришь это?

   - Я только спрашиваю, - отвечал Оливер. Но было очевидно, что он хотел ещё больше раздразнить Маттиса, потому что он прибавил: - Ведь ты сделал для него кроватку!

   - Это было вовсе не для него, - оправдывался Маттис. - А ты что же, спишь на голом полу? Не слыхал ты что ли, что у детей бывают кроватки? Ну, а теперь ты должен убираться, это уж наверное! - закричал Маттис, снова сажая ребёнка на пол. - Бери свои деньги, которыми ты хотел меня подкупить. Ха-ха! Ты думал, можешь меня купить, чтобы скрыть своё отцовство? Но это тебе не удалось! Сохрани свои деньги для другого. О, ты большая скотина! Прочь из моего дома, говорю тебе!

   Оливер ушёл. Однако, он чувствовал большое удовлетворение. Лучше не могло сойти, и Оливер снова начал напевать песенку. Когда он вернулся домой, то увидел, что Петра сгорает от любопытства. Но он ничего не рассказал ей и держал себя с ещё большим мужским достоинством. Он стоял в дверях дома, словно не чувствуя холода, и, заложив руку за жилет, болтал разный вздор с девушками и женщинами, которые проходили мимо.

   Настали хорошие времена, согласие в доме и радость в жизни. Пусть бы так дела шли дальше! У Маттиса на доме был красный почтовый ящик, а Оливер купил медную ручку к своей входной двери и сказал Петре: "Смотри, чтобы она у меня блестела!". Даже рискуя прослыть расточительным, он покупал маленькие подарки для дочерей и для жены и вообще был очень добродушен и чаще, чем прежде, приносил матери мешочки с кофе, который, однако, ему ничего не стоил.

   Да, жизнь была теперь очень приятна. Зима прошла и прошёл год. Оливер был прав, говоря, что ничто так быстро не проходит, как один год. Ничего крупного не произошло, лишь в семье одним ребёнком стало больше. У него опять были голубые глаза, но теперь это уже не имело такого большого значения, как раньше. Быть может, Оливер не решался ближе исследовать это? Что если и его самого подвергнут тогда исследованию? Разве не распространяются о нём в городе странные слухи?

   Когда он, однажды, с некоторой язвительностью заметил Петре насчёт голубых детских глаз, то она ответила:

   - А разве у нас с тобой не голубые глаза?

   В разговоре со своим старым приятелем, рыбаком Иёргеном, Оливер пустился в рассуждения по поводу того, что и на земле растения бывают неодинаковы; одни приносят плоды над землей, другие под землей, да и плоды бывают разного цвета. Так же точно и с человеческими глазами: они бывают самой разнообразной окраски.

   - Мне приходит в голову, уж не зависит ли это от меня самого? - сказал он. - Когда я всего необузданнее с женщиной, то получаются тёмные глаза. Как ты думаешь, Иёрген?

   Ах, Иёргену уже минуло семьдесят лет! Он был женат на Лидии, которую прозвали "тёркой", имел трёх взрослых дочерей и глаза его стали бесцветными. Он ничего уже не знал. Он заметил только Оливеру, что и женщины бывают необузданные и злые.

   Но Оливеру всё-таки хотелось, чтобы его поняли, и поэтому он пояснял:

   - Возьми, например, Марен Сальт. Меня обвиняют в том, что я отец её ребёнка, а у него тёмные глаза.

   - Ах, вот как! - сказал Иёрген.

   - Или возьми многих других в городе. Там много тёмноглазых детей. Да и у меня почти нет других. Но ты не должен верить всему тому, что болтают про меня люди. Прошу тебя, Иёрген. Я не хочу извинять себя, потому что у меня пламенная, необузданная натура и потому дома у меня есть и карие, и голубые глаза, смотря по обстоятельствам.

   - Да, - согласился Иёрген.

   Оливер таким образом всё более и более возвышался в собственном сознании. Он создавал себе иллюзии и в этом мире, созданном его фантазией, он чувствовал себя гордым и счастливым. Однако порой и ему приходилось испытывать досаду.

   Иногда у него являлось желание вечером шататься по улицам и любезничать с женщинами. Он ещё помнил слова и способ обращения с ними со времён своей матросской службы, но счастье уже изменило ему. Может быть, это происходило оттого, что он не нападал на настоящую дичь и стрелял не так метко, как прежде?

   Но почему эти глупые девчонки так смеялись, когда он заговаривал с ними? Не верили они что ли, эти дурочки, его действительным намерениям? Отчего они отскакивали, когда он протягивал к ним руки?

   Оливер снова занялся рыбной ловлей. Она служила для него хорошим отвлечением во всех домашних неприятностей. Он хотел немного приработать посредством рыбной ловли, потому что к ужасу своему видел, что его внутренний карман пустеет. Правда, у него было место и постоянное жалованье, жизнь, таким образом, была обеспечена. Но ему не хватало на наряды и лакомства, к которым он привык. Куда девались деньги, полученные им за гагачий пух? Он никак не мог понять, куда они так быстро исчезли. Ведь это была довольно значительная сумма. Между тем он ничего не заплатил адвокату Фредериксену за дом и не приобрёл запаса одежды для себя и своей семьи. А теперь его карман был пуст и он хотел бы сделать где-нибудь заём, или даже украсть деньги, чтобы наполнить его. Он выезжал на лодке в субботу вечером и возвращался в понедельник рано утром. Конечно, он снова искал на островах гагачий пух и высматривал какие-нибудь предметы и дрова, плавающие в море, но ни разу не находил ничего ценного. Дни проходили, таким образом, не принося никакой перемены. Абель, добрый малый, давал иногда отцу монету в две кроны; иначе Оливер не мог бы покупать для себя лакомства.

   Денег у него не было и достать было неоткуда. Франк, который был настоящим чудом учёности, ничего не присылал домой. Он больше не приезжал и даже не писал домой ни разу. Прошёл слух, что он получил где-то место учителя и он продолжал дальше учиться. Когда же это кончится? Маленькая Констанца Генриксен получила от него письмо, в котором он сообщал, что ему остаётся ещё только год до окончания учения. До истечения года Оливер, следовательно, не мог рассчитывать ни на какую поддержку с его стороны, но он был уверен, что потом будет что-нибудь очень хорошее, наверное. Ведь не каждый мог похвастаться, что у него есть, про запас, учёный сын!

   Оливер, впрочем, не делал никакой разницы между своими сыновьями, хотя теперь, пожалуй, Абель был ближе его отцовскому сердцу. Отправляясь в склад, Оливер часто заходил в кузницу, где Абель уже был за работой. О, это был такой сын, которым можно было гордиться! Абель уже стоял во главе кузницы и был первым во всём. Один раз к нему пришёл его бывший школьный товарищ, кочегар береговой пароходной линии и поинтересовался, купил ли он кузницу?

   - Нет, - отвечал Абель, - у меня нет денег, чтобы купить её, но я здесь занимаю место мастера.

   Товарищ посоветовал ему купить паровой молот для кузницы, который приводится в движение парафином. Тогда ему нужно иметь в кузнице ученика, который стоял бы у большого молота. Абель знал, что такое приспособление существует, но с какой стати он будет приобретать его для кузницы, которая ему не принадлежит? К тому же и денег на покупку ему не откуда взять. Но товарищ предложил ему взять у него взаймы. Видно он был очень влюблён в голубоглазую сестрёнку Абеля, за которую собирался посвататься, когда она станет постарше.

   Кузнец Карлсен всё меньше и меньше вмешивался в дела кузницы. Он заходил туда поздно вечером и рано уходил, поэтому, когда Оливер заходил утром на кузницу, по дороге в склад, то он мог свободно пользоваться обществом сына. Они разговаривали о разных мелких событиях в городе и между ними никогда не происходило разногласий. Между прочим, Оливер сказал Абелю про Иёргена.

   - Рыбак Иёрген постепенно сделается настоящим идиотом. Он уже не знает разницы между синим и жёлтым картофелем. Зачем я буду тратить время на разговоры с таким человеком? Я убегаю, когда вижу его...

   Оливер любил рассказывать своему сыну о своём подвиге, когда он привёл в гавань судно, потерпевшее аварию в море, и после того о нём напечатали в газетах. Абель всегда терпеливо и со вниманием слушал его. Он не относился к отцу сверху вниз, а напротив, чувствовал к нему сострадание и делал вид, как будто ему нужно одобрение отца, если он что-нибудь хотел предпринять. Он заговорил с ним о паровом молоте и Оливер сказал, что как только он получит откуда-нибудь деньги, то немедленно же даст ему на приобретение молота. О, деньги уж найдутся! А если нет, так он будет каждую ночь выезжать на лодке и утром привозить груз плавучих дров, которые можно будет продавать.

   Такая дружеская болтовня между отцом и сыном происходила постоянно. Но Абель не становился богаче, не получал от отца денег. Наоборот, он даже стал несколько беднее, так как проиграл отцу две кроны на пари. Дело было так: Абель сказал ему:

   - Ты не можешь выезжать в море по ночам. На это у тебя уже не хватит сил.

   - В верхней половине моего туловища сохранились прежние силы, - возразил отец.

   - Но ты даже не можешь поднять этот кусок железа, - сказал Абель.

   - Вот этот самый кусок? Да ведь я поднимал его раньше?

   - Да, но теперь ты стал на год старше. Это тот же самый кусок. Я ставлю две кроны, что ты его не поднимешь.

   Оливер даже не поплевал на ладони и сразу поднял кусок железа. Он выиграл две кроны.

   - Я не хочу их брать, - сказал он сыну.

   - Ну да, ты лучше хочешь, чтобы этот кусок полетел тебе в голову! - шутливо возразил Абель и передал отцу две кроны.

   Ни тот, ни другой ни разу не упоминали о маленькой Лидии. Абель стал старше, серьёзнее и теперь занимал место мастера в кузнице. Но он не забыл урок, полученный им года два назад от матери Лидии, и теперь избегал встречаться с ней. Ему очень хотелось знать, когда вернётся Эдуард из Новой Гвинеи или из какого-то другого места, но он не заходил к Иёргену. Позднее, как-то он встретил мать Лидии, которая, по-видимому, была теперь более дружественно расположена к нему. Она даже кивнула ему головой. А спустя несколько недель он встретился и с маленькой Лидией. Он хотел избежать этой встречи, тем более, что он шёл из кузницы, весь покрытый сажей и немытый. Колени у него дрожали и он сделал только короткий поклон и прошёл мимо. Затем он ещё несколько раз встречал её в городе. Она шла с пакетами в руках. Он бы мог, конечно, взять у неё пакеты, но он этого не сделал. Он чувствовал, что сделался робким. Нет, о браке он больше не говорил!

   Он шутил с отцом, который был в хорошем настроении, хотя именно в этот день он имел дурное предчувствие. Когда он был в складе один и оправлялся перед зеркалом, перед тем, как стать на работу, то почувствовал, что ему грозит опасность. Ведь он встретил в городе адвоката Фредериксена, этого кровопийцу, который так относился к калеке, как будто он был его собственностью. Но с последней их встречи прошло уже два года,

   Однако Оливер сильно преувеличивал. Адвокат, как всегда, был приветлив. Он шёл задумавшись, но Оливер, у которого карман был пуст, не чувствовал в себе прежней смелости. Когда он пришёл домой к обеду и рассказал об этой встрече Петре, то оказалось, что это уже не было новостью для неё: она сама встретила Фредериксена.

   - Что, он говорил тебе что-нибудь? - спросил Оливер.

   - Ого, говорил ли? Станет он что-нибудь говорить мне на улице?

   - А как он выглядел?

   - Как он выглядел? Я не знаю. Я не смотрю на мужчин, не заглядываюсь на них. Эта старая свинья порядочно измучила меня, когда была здесь в последний раз.

   - Мне показался он неприветливым.

   Немного погодя, Оливер снова заговорил:

   - Наверное адвокат опять начнёт свои приставания.

   - Я больше с места не пошевелюсь из

   за него, - сказала Петра.

   - Ого! Лучше что ли будет, если вы все очутитесь на улице?

   Оливер дальше развил свою мысль. Он никогда так не боялся остаться без крова, как теперь. Надо надеяться, что адвокат всё же выкажет себя человеком. Но если у него опять явятся убийственные замыслы против калеки, то Петре придётся снова энергично поговорить с ним, подействовать на его совесть.

   - Как ты полагаешь? - спросил Оливер. Петра немного задумалась, но всё же сказала, что это возможно, хотя против этого у неё есть возражения. У неё нет даже порядочного платья.

   - Платья?

   Она уже износила те несчастные рубашки, которые были у неё тогда. Кроме того ей нужна блузка, одна из тех, у которых сделан спереди вырез, а также нужны и некоторые другие части одежды.

   Если только дело за этим, то он надеется, что может получить авансом несколько штук одежды. И он снова воспламенился, излагая свой план, как будто у него были могущественные покровители. Заломив шапку набекрень, он заговорил важным тоном кормильца семьи:

   - Я сейчас иду в модный магазин и принесу тебе оттуда разные вещи.

   При таких обстоятельствах он, конечно, должен был сделать всё, что было в его силах.

  

   Адвокат Фредериксен меньше всего помышлял теперь о том, чтобы тревожить Оливера по поводу его дома. В самом деле, у него были другие важные дела, поглощавшие всё его внимание в данную минуту!

   Произошло неожиданное событие, потрясшее весь город: пароход "Фиа" пошёл ко дну! Что значило в сравнении с этой крупной катастрофой ограбление почтовой конторы, вызвавшее в своё время такое сильное волнение? Это было уже настоящее тяжёлое испытание для города. Ведь если пароход действительно не был застрахован, как об этом носились слухи, то он должен был увлечь в своём крушении и консула Ионсена со всем его благосостоянием!

   Неудивительно, что все остальные мелкие городские происшествия были забыты. Перед этим женщины у колодца, по обыкновению, вели разговоры о разных дневных событиях, о смерти старого директора школы, знавшего все языки мира и обучавшего последнее поколение тайнам грамматической науки. Он умер и вместе с ним погребена вся его учёность. Однако ещё больше оживлённых толков у колодца вызывала другая новость. Рассказывали, что жена доктора была уже два месяца беременна и горько жаловалась на свою судьбу. Ведь это случилось с нею в первый раз! Ах, Боже мой, как она проклинала своё состояние, как боялась и как ей было скверно! Этому несчастью помочь было нельзя. Но разве судьба не была справедлива в данном случае?

   И вдруг, в один прекрасный день оказалось, что докторша вовсе не была беременна. Женщины у колодца пришли в неописуемое волнение. "Как это могло случиться?" - восклицали они. Ошиблась она, что ли, относительно своего состояния? Они так были заняты обсуждением этого вопроса, что оставались стоять с пустыми вёдрами у колодца, забывая наполнить их водой. "Ничего подобного, ошибиться она не могла!" - решили они. Но Господь Бог неодинаково разделил это между женщинами. Некоторые должны были из года в год рожать детей, а другие были совсем избавлены от этого на всю свою жизнь. Вот что значит иметь мужем доктора! Он был учёный и мог делать, что хотел. Тут никакого искусства нет...

   Но все эти толки сразу умолкли, когда однажды утром словно удар грома, разнеслась над колодцем весть о гибели парохода "Фиа". О6 этом сообщил Шельдруп Ионсен из Нового Орлеана. Телеграмма пришла три дня тому назад. Никаких подробностей в ней не сообщалось, просто указывалось только время и место. Из этого выведено было заключение, что страховка парохода была в порядке. Но как раз этого-то и не было! Неудивительно, что у колодца всё пришло в волнение.

   В маленьком приморском городке, где вся жизнь была связана с судоходством, каждая женщина понимала, какое значение имеет страховка судна. Не мог же не знать этого консул Ионсен! Ведь это и были те крупные дела, которыми он руководил сам. Его делопроизводитель Бернтсен ведал только лавку и модный магазин. Между тем консул утверждал, что он дал Бернтсену поручение возобновить страховку. Так и было в действительности и Бернтсен тогда исполнил это, Но после того он не возобновлял страховки, потому что консул больше не давал ему такого поручения.

   - Но ведь оно было дано раз и навсегда! - говорил консул.

   - Нет, - возражал Бернтсен. - Я не так понимал это.

   Консул хватался за голову и настаивал на своём утверждении. Конечно он имел в виду постоянное возобновление страховки, да Бернтсен и сам должен был понимать это. Разве он не видел, какая кипа дел, накопляется на конторке у консула: огромная ежедневная почта, доклады его правительствам, книги - словом целый хаос, в котором надо было разобраться? Отчего же Бернтсен не понимал этого сам?

   Но оказалось, что если бы Бернтсен не пытался разбираться в этом хаосе, то он был бы ещё хуже. Консул говорил, что он выложил страховые полисы на стол и Бернтсен не отрицал этого. Они лежали на столе недели три, а потом исчезли.

   - Да, я их спрятал опять, - сказал консул, - полагая, что всё уже улажено.

   Бернтсен однако не слыхал о том, что он должен был их отослать.

   - Чёрт возьми! - восклицал консул, Ведь он уж раз и навсегда сказал это. Теперь пусть сжалится над ним Господь!

   Госпожа Ионсен, шатаясь, бегала по конторе, ломая руки и плача. Она дрожала и говорила точно в лихорадке, вытирая нос и глаза. Ей это было вредно, потому что у неё была больная печень и цвет лица у неё был жёлтый. Пришла также и Фиа в контору, но она совсем иначе отнеслась к делу, стараясь облегчить тяжесть обрушившегося на них несчастья. Испытания надо уметь переносить, говорила она, и они должны показать, что у них есть культура. Что касается её, то она будет ещё прилежнее работать. Ведь у неё есть её призвание! Она намерена тотчас же отправить на аукцион свои две картины - копии, сделанные ею в Лувре. "Не бойся, папа!" - говорила она.

   Но консул не видел и не слышал ничего.

   Однако в городе был другой человек, который всё видел и слышал. Это был адвокат Фредериксен, О, это был умный, расчётливый человек и умел пользоваться обстоятельствами. Он опять вернулся в свой город, после того, как просидел целый год в стортинге и в своей комиссии. Но вид у него стал лучше. Уж не употреблял ли он массаж лица? Во всяком случае его находили теперь красивее и приветливее. Вероятно и то обстоятельство, что он был выбран представителем города, сделало своё дело. Однако вряд ли только это одно могло побудить адвоката посещать закоулки, где ютилась бедность и там расточать утешения. Он навестил дочь директора школы, потерявшую своего отца, посетил и старого почтмейстера, лишившегося рассудка, и везде выказывал самое тёплое участие. Таков он стал теперь! Он только улыбнулся, когда отвратительный Олаус обратился к нему на "ты" и назвал его просто Фредериксеном в тот момент, когда он сходил с парохода. Фредериксен ему сказал: "Снеси-ка мой чемодан, Олаус!". И Олаус отвечал: "Снеси ты его сам!".

   Прежде чем заняться своими многочисленными общественными обязанностями и созвать в городе первое собрание, адвокат разрешил себе отдых в течение нескольких дней и разгуливал по городу в светлой одежде и широкополой шляпе. Он купил себе палку, носил светлые башмаки и постоянно курил папиросы. Нет, он стал теперь совсем другой! Отчего он бродил по городу и взбирался, несмотря на свою толщину, на гору, откуда открывался вид? Он точно искал уединения. Проходя мимо дома консула, он поклонился его жене и дочери и даже самому консулу, если он сидел в это время на веранде. Хотя он и был председателем комиссии, направленной против консула, но семейные отношения должны оставаться вне этого!

   - Благополучно вернулись из Парижа? - крикнул он через решётку своим громовым голосом, обращаясь к Фии.

   Она собственно уже давно вернулась из Парижа и, конечно она могла также ответить ему, поздравив его с благополучным возвращением в город, но решила только поблагодарить его, ограничиваясь лишь небрежным кивком головы.

   Кто поймёт этого человека? Он положил свои толстые руки на перила и сказал:

   - Вероятно вы находите теперь, что дома очень хорошо?

   - Да.

   - И я тоже.

   Но как невежлив консул! Он сидит на веранде и читает газету. Заметив наконец адвоката, он слегка приподымает шляпу и кланяется и затем снова погружается в чтение.

   - Да, - говорит адвокат. - Я нахожу, что дома очень хорошо. Если б даже у меня не было лучшей родины...

   - Не хотите ли войти? - обратилась к нему госпожа Ионсен.

   - Нет, благодарю вас. Теперь уже поздновато. Я немного прогулялся перед сном и могу вам передать поклон, фрёкен Фиа, от любимого вами местечка, откуда открывается вид.

   - А хорошо там было сегодня?

   - Великолепно. Чудный закат солнца и особенно красивые облака! Я конечно не могу так хорошо судить об этом, как, например, художники, но на мой взгляд это было зрелище изумительной красоты. Не позволите ли вы убедить вас сделать маленькую прогулку туда?

   - Теперь? О нет!

   - Ну, конечно! Вы больше всего любите ходить туда одна?

   Консул снова закурил сигару, но всё ещё не может оторваться от газеты. Что так заинтересовало его? И что сделалось с его женой? Она стала такая неразговорчивая. В прежнее время она всегда так охотно болтала с адвокатом и как будто даже интересовалась им. Как стали богаты и высокомерны эти люди! Только зачем они показывают это? Например, эта девушка! Она уже достаточно взрослая и притом она так необыкновенно красива, но держит себя так неприступно и так упорно не хочет сделать ни одного шага навстречу, только потому, что она чрезвычайно богата и представляет хорошую партию! Между тем, адвокат Фредериксен мог бы быть во многих отношениях полезен её семье. Ведь он не был теперь первый встречный, он был депутат, стал значительным человеком и у него есть шансы приобрести ещё большее значение! Это решат новые выборы. Зачем же он стоит у решётки сада и оттуда добивается её внимания? Это совсем не соответствует его общественному положению. Но он всё же кой-чему научился в столице и в следующий раз дело пойдёт лучше: он просто заключит её в объятия.

   - Добрый вечер! - поклонился он и пошёл дальше.

   Тут и консул посмотрел в его сторону и приподнял шляпу. Но он увидел только его спину и жирный затылок. Консул бросил газету, потянулся и зевнул.

   - Теперь я иду спать, - сказал он.

   Кругом всё дышало миром и ничто не предвещало грозы, но на другой день ударила молния...

   Адвокат Фредериксен первый услыхал об этом у парикмахера. Потом он встретил аптекаря и тот подтвердил ему это известие. Адвокат имел намерение хорошенько выбриться и затем ещё в течение нескольких дней прогуливаться мимо сада консула Ионсена по направлению к месту, откуда открывается вид, но узнав о крушении парохода" "Фиа", переменил своё первоначальное намерение и направился к дому Ольсена. Он шёл твёрдыми шагами, как человек, который всё уже хорошо обдумал и рассчитал.

   У Ольсена его поджидали. Фрёкен Ольсен покраснела, когда услышала его громовой голос. Она знала, что он вернулся два дня тому назад, но к ним не показывался.

   - Ну да, меня выбрали представителем во время моего отсутствия, - сказал он, - и я должен был хорошо познакомиться с делами. О, я много потрудился! А вечером я бывал так утомлён, что должен был совершать одинокие прогулки, для того чтобы отдохнуть и освежиться немного. Иначе я, конечно, давно бы явился к вам, фрёкен Ольсен.

   - Мне сказали мои родители, что вы уже вернулись, - отвечала она.

   Больше она ни