Фурманов Дмитрий Андреевич - Мятеж

войская - семиреченская армия: она штыком и пулей подтвердит любое требование, что выставят мужички!
        Туземцы-киргизы притихли. Замерли в тревожном ожидании: ужели близок час новой национальной резни? Теперь - это понимали и сердцем чуяли - как раз ей время, грозный срок. Теперь крестьянство и победоносная его армия не упустят момента и отомстят - ох, отомстят бедою за памятный шестнадцатый год... Недаром то здесь, то там сверкают зловеще эти первые вспышки-сигналы:
        "Крестьяне разоружили туземную милицию..."
        "Крестьяне угнали киргизский скот..."
        Когтистый зверь пробует свою силу, оскаливает хищные зубы, выпускает остро-тонкие перламутровые когти. Когда он почувствует бессилие противника, - кинется диким прыжком и справит веселым задыхающимся ревом победную тризну на костях растерзанной добычи!
        У крестьянства - армия, оружие...
        У туземцев - нет ничего, только прибавились эти вот десятки тысяч голодных и нищих братьев, что воротились теперь на родину из китайских пустынь. А тут еще джиназаковская комиссия накалила воздух, растравила аппетиты, поставила киргиза на  к а ж д о г о  крестьянина, на  л ю б о г о  казака, как на злейшего врага.
        Молчали тревожно и казацкие станицы, - им памятна, незабываема была суровая полоса восемнадцатого года. Армия казацкая побита - крестьянство главный теперь силач по всему Семиречью. Что он станет делать, силач? Куда ударит своей силой? Не захватит ли станицы казацкие?
        Крестьяне, туземцы, казаки - каждый по-своему чего-то ждал и к чему-то готовился. Станицы, села, кишлаки ощетинились зловеще, готовые на битву.
        Висели тучей над Семиречьем и остатки казачьих войск, что ускакали с генералами за китайские пределы.
        Цепями и угрозой, несмотря ни на что, - ни на признанья, ни на восторги, - висела у нас, как петля на шее, плененная шеститысячная белая армия со множеством офицерства, наспех рассованного по советским учреждениям.
        Не сулила добра и своя - победительница - Красная Армия Семиречья. Основным у ней стремлением было - разойтись немедленно по домам. И разбежались бы до последнего человека, если б не угроза из Китая казачьих войск, если б не забота постоянная быть наготове против какой-то "киргизской опасности" и, наконец, хотя туманная, но значительная уверенность, что за это самочинное "действо" покарает рано или поздно чья-то суровая рука. Посему кое-как - с протестами, со скандалами, с угрозами и буйным хулиганством - она все же до времени внутри себя душила свое негодование.
        Многим была она недовольна, армия: и тем, что вовсе воли нет полкам похулиганить всласть; и тем, что попадают то в особый, то в трибунал ее недавние "полководцы", так мастерски отличавшиеся в удалых налетах, где каждому была своя воля, своя пожива.
        - Что ж это, братцы: неужто наших дадим вождей расстреливать?
        - Долой особотдел, трибунал и Чеку. Там наехала-засела шваль разная из центру, - гони их, центровиков, сами, одни управимся!!
        Была взволнована армия и тем, что создавалась в Семиречье киргизская бригада, и тем, что долго махорки по рукам не выдавали, что обуви нет, одежды, что пленных казачьих офицеров на месте не прикончили, а - подумайте! - на работу посадили в разных "камесарьятах"...
        Краю не было обидам-недовольству. Но все это глохло пока внутри: зрело, копилось, готовилось к действию. Нужен был вызывающий повод, который прорвал бы заставы, и тогда... о! - тогда "гнев народный" прольется всеочищающей волной и смоет разом тяжелые недуги.
        Повод нашелся: армию приказано перебросить из Семиречья в Фергану.
        - Ну, нет, - молвила армия. - Из Семиречья - ни шагу. А будешь приставать - штыком.
        Вот почему и мы, получив приказ о переброске, сказали себе:
        - Быть беде. Это даром не пройдет.
        На кого же обопремся мы в час невзгоды, когда будет надо против силы поставить силу? Ни одного надежного полка. Только где-то, за сотни верст, стоит 4-й кавалерийский - в нем больше десятка разных национальностей: немцы, мадьяры, киргизы, китайцы, текинцы... Кроме "пли... ложись... вперед" - вряд ли весь он разом понимает другие слова. На этот полк, говорим себе, можно рассчитывать. Да, можно, но... с оглядкой. Затем очень недавно при штабе дивизии организовали мы роту интернационалистов. Но часть эта - свежая, в деле не испытанная. Посмотрим - увидим, на что годится. Коммунисты наши военные - горе одно. Горе одно и военные комиссары. Это они нам ставили ультиматумы:
        - Отпускай по домам, а то сами уйдем!
        Как на таких положишься в трудный час?
        Совсем немногих, только отдельных ребят, считали мы в армии крепко надежными. От остальной братвы - и добра и худа ждать можно было одинаково.
        Городская партийная организация - слезы смотреть на нее: ни к черту. Недаром сидела она потом на скамье подсудимых, была распущена и вдребезги расчищена. Кругом никого. Решительно нет никого. Обстановка ужасающая.
        Тревога нарастала. Близилась развязка.
        На руках был приказ центра о переброске полков в Фергану. Полки о том были уже извещены. По всем дорогам - густое движенье: проходят шумно в липкой пыли воинские части; проходят безоружные толпы пленных, перекатываются тифозные волны голодных лепсинцев-копальцев, - эти ищут лучших мест, бегут от погони смерти. Куда же бежать? Ну, конечно, к Верному: и кибитки, и верховые на костистых, тощих лошаденках, и толпы нищих беженцев-пешеходов запрудили дороги, продираясь отчаянно вперед, устилая трупами погибших свой крестный путь. Беженцы настроены гневно и мстительно. Они во всем отчаялись, они всех винили и всех проклинали, потому что уж все потеряли дорогое, и нечего было им больше терять, кроме трижды несчастной, голодной, нищей жизни. Они, как порох - вспыхивали быстро, от малой искры. Они столь глубоко несчастные, горем доведенные до безумия, до отчаяния, - они тоже представляли опасность, потому что с горя падки стали на мечту о счастье. И кто им это счастье сулил, тот и овладевал вниманьем, тот и мог их увлечь за собою в какое угодно дело.
        Так с разных сторон повисли над нами тучи. Близилась гроза. Хохотали зловеще вдалеке первые смутные раскаты. В душной испарине близкой бури было трудно дышать.
        В конце мая по Верненскому гарнизону сеяла листовки-прокламации чья-то невидимая рука.
        Что нам дали коммунисты-центровики? - говорится в одной из них. И тут же ответ: особый отдел и Кондурушкина, смертную казнь и тюрьмы.

        "Товарищи красноармейцы!
        За кого вы бились два года? Неужели за тех каторжников, которые работают теперь в Особом отделе и расстреливают ваших отцов и братьев?
        Посмотрите, кто в Семиречье у власти: Фурманы, Шегабутдиновы - разные жиды, киргизы. А трудовые крестьяне снова в рабстве.
        Уже издан приказ о мобилизации мусульман - что это значит?
        Это значит, что у вас, товарищи красноармейцы, хотят отобрать землю, хаты, скот и передать киргизам.
        Товарищи, пора опомниться и дать врагу последний и решительный бой. Иначе будет поздно. Час мести близок. Будьте готовы. Помните, что все должны быть за одного и один за всех".

        В другой прокламации какие-то "горные орлы" угрожающе взывали:

...Центровики загоняют нас в бутылку. Кругом - притеснения и контрреволюция. В Особом отделе для пролетариата стоят пулеметы. По городу рыщут тайные агенты и ловят тех, кто боролся с контрами-казаками. Наступает время кровавой революции. Горные орлы заготовили оружие и собрали в горах восемьсот славных бойцов.
        Трепещите, кровопийцы-комиссары и сыщики...*

_______________
        * Текст прокламаций взят из очерка М. Степанова "Кулацкий мятеж", помещенного в сборнике ПУР Туркфронта за 1921 г.

        Этакие документы весьма убедительно говорили о подготовке восстания. Перехватывалось много писем, направлявшихся из армии в деревню и обратно, - в этих письмах деревня и армия заботливо друг дружку подбадривали и совершенно недвусмысленно готовились к объединенному натиску на "жидов-комиссаров". В одном письме так и говорилось (видимо, то было письмо из армии в деревню. - Д. Ф.):

...А насчет разверстки - не беспокойтесь. Все это проделки мусульманско-мадьярских комиссаров. Скоро увидите, как будут они болтаться на деревьях. Настоящая революция трудовиков наступит через месяц. Горные орлы, доблестные герои, бившие Анненкова и Щербакова, сумеют бить и жидо-мусульманско-мадьярских комиссаров...

        Тем временем в Китае генералу Щербакову попало на руки то самое воззвание к белым казакам, что писали мы вместе с Бойко. И генерал на воззвании этом положил сердитую резолюцию:

...Жиду подчиняться не будем, русские сговоримся, а жидов будем бить беспощадно.

        С такой надписью он переслал мне воззвание в Верный, и пришлось генерала крестить-костить в местной газете за эту резолюцию. Но факт - фактом: "горные орлы" и Щербаков шли вместе против "жидо-кирго...".
        Этого нельзя было не видеть.
        Нити подготовлявшегося восстания, безусловно, имелись и за китайскими пределами. Недаром на джаркентской границе еще 4 - 5 июня, то есть за неделю до мятежа, говорили о том, что в Верном уже восстание: это готовили почву, настраивали, мобилизовали силы*.
_______________
        * Об этом позже, на процессе, сообщал уполномоченный Наркомвнешторга тов. Левитас, работавший тогда в самом Джаркенте.

        Здесь же, в Верном, и трибуналу и особому отделу подбрасывались то и дело анонимные письма, где перечислялось перво-наперво несчетное множество преступлений, содеянных этими органами; сотрудники их обзывались разными ласковыми именами вроде "каторжники... сволочи... идиоты"... и т. д.; дальше обычно предъявлялось требование: окончить немедленно ежечасные и чуть ли не ежесекундные расстрелы народных вождей* и, наконец, сам собою слагался заключительный аккорд письма: "...А впрочем, что вы там ни делайте, все равно вас, подлецов, надо перевешать... Дрожите! Трепещите! Ждите!"
_______________
        * Кстати будет заметить, что ОО за весь период существования в Верном до мятежа - ни  о д н о г о  расстрела не произвел. (Сообщил Масарский.)

        И вот все в этом роде. Трибунал показывал эти письма особому, особый - трибуналу преподносил свои: становилось совершенно очевидным, что листовки-прокламации и эти подметные письма даже по стилю, по привычным, затасканным выраженьям - были делом рук одной и той же кучки лиц.
        Но на следы напасть не удавалось.
        В первых же числах июня отдан был по области приказ сдавать оружие. (Скоро и Ташкент прислал нам такое же распоряжение.) Над этим приказом опять посмеялось анонимное письмо: "раскрывай, дескать, ворота шире, - сами на своих возах привезем". Тогда же стали мы разгружать от ненадежных жильцов дома, занимавшие относительно ОО и РВТ* особенно выгодное положение.
_______________
        * Особого отдела и ревтрибунала. (Прим. ред.)

        Таинственная рука отметила угрозой и это действие: "чепухой, дескать, занимаетесь: все равно возьмем под огонь, куда ни прячься". Словом, каждый шаг, каждая мера наша кем-то прослеживалась, взвешивалась, расценивалась, бралась на заметку.
        В особом отделе собралась кучка ответственных работников обсудить общее положение и всю груду разных показательных мелочей, всевозможных документов, скопившихся и по учреждениям и у отдельных лиц.
        Было понятно каждому, что назревают события. Но что поделать? Что можно поделать в этих исключительных условиях?
        Ведь было бы совсем иное, даже вовсе простое дело, если б задача наша заключалась только в распределении и рациональном использовании своих сил. Но силы-то, силы где? Чем сопротивляться, чем обороняться и наступать?
        Как в пропасть, провалилась мысль в этот пустой вопрос:
        Нет сил!
        И думай тут - не думай, гадай - не гадай: живую силу из пальца не высосешь.
        Центру говорили не раз. Плакались. Просили. Угрожали возможными опасностями. Настаивали "категорически" - ну, так что? А сам-то он, центр, откуда возьмет? У него что за резервы? Если и было что, так все ушло теперь на борьбу с ферганскими басмачами.
        Так что надежды серьезной на подмогу мы не имели. Во всяком случае теперь, в эти вот дни. Правда, из Сибири шла в Семиречье дивизия, но это еще когда-то...
        А вдруг уже теперь что случится? Ведь приказ о переброске частей вот-вот надо приводить в исполнение... Но как бы ни было, а дело надо делать.
        Пока что - отправить следует два полка кавалерийских и два стрелковых. Отправлять решили побатальонно, чтобы лицом к лицу не столкнуться нам с целыми полками. Панфилычу на этом самом совещании (оно всего было дня за два до восстания) поручили даже выработать общий план обороны Верного - до мельчайших деталей. Не знаю, не помню успел ли он сработать до "мельчайших"-то деталей, но общий план, разумеется, имелся у нас и без того. Да не понадобился он. Обороняться ведь тоже надо  с и л о й  и силой надежной, а мы ею-то как раз и не располагали вовсе. Нам совсем-совсем не обычное приходилось к близкому бою готовить оружие: не кинжалы, не револьверы, винтовки, орудия или пулеметы. Нет. Слишком неравные были силы у нас и против нас. Пулями тут ничего не поделать. А ведь оружие выбирать всегда надо по противнику. Оружие всегда надо брать по силе противника и по живой обстановке, в которой развертывается борьба.
        А ежели все учесть хорошо, - иной раз и с малыми силами можно большие покрыть. Помнится мне - рассказывали в 1915 году в Сарыкамыше, на турецкой границе, как там один русский поручик всего-навсего с ротой попал в турецкое окружение и как раз на то самое место, где находился турецкий генералитет. Ежели бы поручик кинулся врукопашную, это, может быть, была бы и лихая, но неверная сеча: конец можно было предсказать заранее, ибо силы были вовсе несоизмеримые. Но поручик применил иное оружие. Он с ротой своей, как бы с командой, подступил к месту, где собрались генералы, объявил, что они все арестованы, что войска турецкие окружены и должны сдаться, положение их безвыходно и т. д. и т. д. Генералитет он полонил и привел к себе, к своим главным войскам. Пусть даже все это неверно, но так случиться, бесспорно, могло. Это вот находчивость! Это тактика! Это действительно мастерский выбор оружия - по силам своим и по силам противника, по конкретной обстановке.
        Нам теперь, в Верном, перед грозой, оружие открытой борьбы - как будто тоже применять не стоит. А впрочем: партшкола... коммунисты, военные и гражданские... рота интернационалистов... силы особого отдела и трибунала... - гадали мы на кофейной гуще, веря и не веря своим итоговым цифрам, не зная, на кого будет можно и на кого нельзя положиться в критический момент.
        Тревога - тревога - тревога...
        Ох, какая близкая, жуткая, ощутимая тревога... Она накапливалась, пучилась, сгущалась с каждым днем, часом, минутой, мы ею дышали, мы в ней задыхались, словно куда-то все глубже-глубже входили мы в зловонный черный, глухой тоннель, где спирает дыханье, мутит мысли и душит сердце, где без пути и на ощупь в зловещей мгле так трудно идти, вот-вот грохнет по гулкой пустоте последняя катастрофа...
        Она будет - она непременно будет, лютая беда: ею густо насыщен душный воздух. Но в который момент и откуда она ударит? Сквозь густую повисшую мглу ничего не увидишь, ничего не узнаешь, только чувствуешь, как вокруг тебя собирается что-то зловещее, враждебное, чужое, - оно дико и глухо рычит, рвет, завывает, смыкает страшное кольцо...

        Дивизия была в движении. Первым в Верный пришел из Джаркента батальон 27-го полка. Из стрелковых полков к переброске предназначались 25-й и 26-й, из кавалерийских - 1-й и 2-й. Джаркентский батальон вливался в 26-й полк, которому также задача была идти на Верный. 26-й, по нашим расчетам, должен был к Верному подойти числа 18 июня, когда Джаркентский батальон уже будет далеко в пути на Ташкент. Но 26-й развил такую быстроту, что 11-го был всего в 75 верстах от Верного, в выселке Илийском, - следовательно, к нам мог пожаловать 12 - 13-го. Он торопился сверх меры. Зачем? Откуда такое рвенье? Мы дали приказ: остановиться в Илийском - и ни шагу дальше, впредь до особого распоряжения! А тем временем по этому же пути издалека подводили 4-й кавполк - "на всякий случай". Джаркентский батальон был настроен из ряда вон скандально: не исполнял никаких распоряжений, не признавал никакого начальства, то и дело митинговал, держался вызывающе...
        Вчетвером - Белов, Бочаров, Кравчук и я - отправились мы, чтоб на месте выяснить, в чем тут загвоздка и какого плана действий полезнее будет держаться. Приехали в казарму. В казарме по-обычному: грязно, сушатся кругом вонючие портянки, валяются немытые ложки, котелки с присохшим салом, заскорузлые, облепленные грязью сапоги и "ходики-американки", в головах по нарам - свернутые трубками шинели, перемятые фуражки с лаковыми объеденными козырьками, кругом набросаны окурки, цигарки, матовеют по дощатому полу густые солдатские плевки, по углам прислонились неловко винтовки в штыках, словно в черных острых косынках печальные монашки. Красноармейцы по двое, по трое или кучками - вразвалку сопят на нарах. Во всяческих позах. Но видно, что не просто лежат - говорят о чем-то, о нужном, о своем. Сразу, как вошли, встретили нас охмелелые, злые взгляды. Никто не шевельнулся, не встал, не спросил - зачем пришли? Только взорами остро впились и шарили по нас недружелюбно, пытливо с нар следили за каждым движением. Оглянулись мы кругом, - зловещая картина. Прием не сулит ничего хорошего. По взглядам - сердитая глубокая предубежденность. Минутами и даже часами - вряд ли успеешь тут что поделать.
        За первыми мгновеньями мертвого, сосредоточенного наблюденья слышим смешки-остроты, - это отмачивают по нашему адресу...
        - Уговаривать явились... Речи говорить...
        - Господа-начальники... коммунисты...
        - Красноречье слушать будем... С... с... с... воллч...
        Шипящей, визжащей угрозой - как мимо летящий снаряд - прожужжала эта брань с нар...
        Мы сейчас же разыскали батальонное начальство, попросили собрать красноармейцев тут же, в казарме, сообщить, что хотим говорить с батальоном по делу. А все дело в том лишь и состояло, чтоб разузнать: чего тут хотят и как нам быть?
        Лениво, медленно, долго собирались.
        - Чего там... надоели... без ораторов знаем...
        - Лучше бы хлеба гнилого не давали, чем речами заниматься...
        Но батальонное начальство приложило все усердие, чтобы митинг состоялся. Слышно было, как уговаривали:
        - Начальник все же... дивизии... Военный совет...
        - А мне што? С... я на них...
        - Ну, все-таки! - извинялся начальник перед кочевряжившимся на нарах красноармейцем.
        Кое-как батальон сколотили, - многие остались лежать, слушали издалека.
        Первое слово держал начдив.
        Как всегда: отчетливо, откровенно, резко.
        И тени не было какого-нибудь подыгрыванья, подлаживанья под общее настроение:
        - Раз дан приказ о переработке - выполнять его надо, а не болтать над ним: то не хочу, да то успеем. Приказ только вовремя годен, а время ему уйдет - накой он черт сдался? В чем у вас дело: одежи нет, пища плоха, спичек нет, табаку не хватило... А где это есть?! Где, я спрашиваю? Может, в тех полках, что на Врангеля, на польском фронте, а? Хуже, в тысячу раз голоднее там, а приказы, небось, нарушать они не собираются оттого, что табаку не хватило...
        Панфилыч, разумеется, отлично понимал, что дело тут не только в махорке, но про главное молчал: пусть зачнут сами и сами выскажутся.
        За Беловым я говорил, потом выступали Кравчук с Бочаровым. Нам отвечали ораторы с бочонка. Выходили и крыли злыми и ядовитыми выкриками с нар:
        - Зачем нас разоружили в Джаркенте? Рази можит солдат без винтовки?
        - Па... адлецы... сук... свол... алл... ч... - свистело злобно со всех концов.
        - Смешно говорить, - отвечали мы, - кто ж из вас, из солдат Красной Армии, не знает того, что, вовсе уходя из двадцать седьмого полка, вы, по военным правилам, о б я з а н ы  оставить ему свое оружие...
        - А мы, значит, баранами?
        И по углам, словно калоши по грязи, залопотали: мать... мать... мать...
        - Зачем баранами? - вас вооружит двадцать шестой, в который вольют весь батальон...
        - А, значит, до Ташкента с палками идти. Значит, если кто в пути нападать будет - так тут и пропадай весь батальон?!
        Углы соответственно вторили крепкой, ядреной бранью.
        - Кому это тут нападать, товарищи, чего вы говорите чепуху: дорога до Ташкента совершенно безопасна, тут круглый день то и дело едут в обе стороны... Ишь, дети малые: обидят... Это уж вовсе чепуха. И кроме того, на всякий случай - именно вот для охраны - у вас же есть девяносто две винтовки... А весь батальон, весь - вооружат на месте...
        - Не на месте, а здесь давай.
        - Здесь - права мы не имеем...
        - Вы не имеете, так  м ы  имеем, - взвизгнуло в задних рядах.
        Эти задушенные, видимо, каждому близкие мысли мигом, как искры, сверкнули по хмельным глазам. Толпа передернулась нервно, вдруг торопливо и беспорядочно загалдела, бессвязный крик-гам заполнил сразу все здание - словно чуткий мгновенный ток промчал по казарме и рванул, заставил ее содрогнуться:
        - Ага... га... Хо-хо... Правильно... Ясно... Довольно! Больше никаких! К черту! Мать... мать... мать...
        - Если бы и хотели - чем мы вас вооружим, товарищи? У нас же нет никакого оружия в запасе...
        - Найдем... - отозвалось надменно, уверенно эхо...
        - Как найдем? где? - застыли мы в вопросе.
        - А так и найдем, сами знаем - где...
        Это звучало угрожающе. Оружие у нас хранилось в крепости, - его назначение было совсем иное, во всяком случае не для этого батальона. Затем шел транспорт из Копала - там было оружие плененной белой армии. Отдел снабжения сообщал, что транспорт этот движется медленно и находится пока недалеко от Копала...
        - Нам нельзя без оружия, никак нельзя, - выкрикнул резкий голос из толпы.
        - Товарищ, выходи сюда говорить, чтобы все слышали, - предлагаем мы.
        - Ничего, и здесь постоим, кому надо - услышат...
        Окружающие дружно, сочувственно рассмеялись. Это нам как бы пощечина: не на таких, дескать, напали дураков, чтобы ораторов вам тут на вид ставить.
        - Все говорили, со всех и ищи потом, ежели што...
        - Нам нельзя без оружия, - выкрикнул вновь тот же самый голос, - потому киргиз вы начали вооружать... Войска киргизские равнять, а нас - вон отсюда, из Семиречья-то...
        Настроение толпы вдруг вскочило еще выше, отклики-протесты посыпались горохом.
        - Гнать из Семиречья? С земли? Одних вооружать, а других - вон? Нет, погоди... постой... не удастся... увидим еще... Нет, брат...
        Мы разъяснили - почему и для чего создаем Киргизскую бригаду, но по холодным, суровым лицам слушающих прыгало откровенное недоверие: ладно, мол, болтай, что хочешь, а мы знаем.
        Перепалка в казарме длилась часа четыре.
        Уж чего-чего только они нам не советовали, о чем не спрашивали, чего не требовали:
        Всех киргизов немедленно разоружить или выслать их из области, а дальнейшее формирование - остановить.
        Армию на отдых и на работы отпустить по домам на целый месяц.
        Всех пленных офицеров, которые где-либо теперь у нас работают, немедленно с работы снять и расправиться с ними "соответственно".
        Прекратить  г р а б е ж  хлеба у крестьян (так на их языке называлась хлебная разверстка) и не посылать больше туда "никаких агентов".
        Воспретить трибуналам расстреливать неповинных людей...
        Словом, требований было предъявлено нам великое множество. На каждый вопрос, как бы он ни был нелеп и дик, мы просто и серьезно старались ответить, отбросив полемический гнев, то и дело сдерживая себя от готовой сорваться с губ обиды и злости.
        Когда же в бешеной пляске проклятий, оскорблений, хулиганских выкриков, метавшихся подобно воронью над головами, вопросы исчерпались и стали без толку повторяться вновь и вновь - мы поторопились окончить эту позорную, отвратительную бутаду.
        - Итак, скоро вам по приказу выступать на Ташкент! - говорили мы уходя.
        - Никуда не пойдем...
        - Как не пойдем, - значит, приказ не признаете?
        - Вооружить всех, иначе и месяц и два будем стоять, а из Верного не уйдем... Вооружить немедленно!
        - Мы же вам объяснили, товарищи...
        - Да нечего и объяснять было - зря старались, - срывали нас на полуслове. - Вот двадцать шестой придет, мы сами тогда  о б ъ я с н и м  все, даже и спрашивать-то вас не будем...
        - Двадцать шестой далеко, он за вами пойдет...
        - Нет, не за нами... Мы подождем...
        Выяснилось, что с быстро катившим сюда 26-м полком у них уже установлена связь, и ждут они его с часу на час.
        Чего тут дальше болтать вхолостую, - мы вскочили на коней, медленно отъехали за казармы и пустили карьером, словно хотелось как можно скорей умчаться от этого гиблого, гнилого, зловонного места.
        А когда поехали шагом - держали беседу-совет.
        Видим: настроен батальонишко пакостно.
        Казалось бы, было самое для нас простое и подходящее, - обезоружить скандалистов, вызвать и выловить зачинщиков, махровых хулиганов, а остальных выпихнуть быстро на Ташкент, согласно приказу. Чего тут церемониться с этакой братвой?
        Но дело обстояло не так-то просто. Прежде всего - срок выступления батальона на Ташкент еще не пришел, а ежели мы прежде времени разоружим его "за неподчинение":
        "Позвольте, - скажут нам, - мало ли что кто болтал на митинге, это все были пустые разговоры. А батальон в свой срок уйдет. За что же вы оскорбляете: обезоруживаете, наказываете нас?"
        И пошла и пошла бы кутерьма: не распутаешь.
        Зачем - что значит отнять девяносто две винтовки?
        Они же все равно, эти девяносто две, не решают никакого события. Не в них главная угроза.
        И, наконец, обезоружив, - ой, как мы накалим атмосферу! А ведь здесь, в Верном, часть 25-го полка, тоже настроенного буйно, здесь караульный батальон, вполне с джаркентцами солидарный... Нет, нет, не стоит и гусей дразнить. Посоветовались мы на ходу и решили пока что батальон не трогать.
        Это было 11 июня, часов в пять вечера.
        В областной семиреченской "Правде" некий смутный репортер писал:

        "Изживая первую стадию революционной борьбы - борьбу разрушительную на кровавом фронте, переходя на бескровный фронт, на борьбу с экономической разрухой и массовой темнотой, сам собою подымается на поверхность вопрос о привлечении в ряды борцов всех трудоспособных слоев общества на эти бескровные фронты труда.
        Предыдущий опыт достаточно сильно убедил, что для успешного и скорого проведения в жизнь какого бы то ни было дела или начинания необходимо вначале объединить имеющиеся в стране трудовые силы и пробудить в них сознательное, а следовательно, и воодушевленное отношение к данному начинанию.
        Безусловно сознательное и воодушевленное отношение к делу возможно только при наличии известных принципов, положенных в основу дела, характеризующих предшествовавший причинный момент и приблизительно в такой же мере освещающий конечный результат.
        Эти принципы хорошо известны членам РКП, и они с огромным воодушевлением и дисциплиной выполняют всякую работу. Что же касается беспартийных масс, до сих пор стоящих в стороне от активного социального строительства и даже во многих случаях не проявивших своего отношения к Советской власти, приходится информировать их о принципах и задачах партийного строительства, чтобы путем обмена мнений на деловом собрании вызвать их к активному участию в создании социального строя.
        С целью привлечь беспартийные массы красноармейцев к сознательному активному участию, в связи с переводом армии на трудовое положение, в борьбе с экономической разрухой и к строительству новой жизни на социалистических началах была созвана беспартийная конференция красноармейцев Верненского гарнизона на 10 июня 1920 года.
        В назначенное время эта конференция была открыта и начала рассмотрение предстоящих вопросов пением "Интернационала".
        На повестке дня стоит семь очень важных по сложности и по содержанию вопросов:
        1. Текущий момент.
        2. Экономическая политика Советской власти.
        3. Национальный вопрос и национальная политика.
        4. Военная политика Советской власти (в частности военные специалисты).
        5. Задача Советской власти и советское строительство в Туркестане (в частности о среднем крестьянстве).
        6. Земельный вопрос.
        7. Текущие дела.
        На конференцию прибыло 165 делегатов. Безусловно, решения такой многолюдной конференции будут отражать настроения широких масс и будут иметь огромное, авторитетное влияние на населенье Семиреченской области".

        Никакого, товарищ репортер! Решительно никакого влияния на население и красноармейцев конференция эта не имела.
        Даже наоборот: они на нее оказали маленькое "влияние", вид давления: насильственно придушили.
        Открылась конференция 10-го. Счастье председательствовать в этом омуте досталось мне. Первый и второй вопросы интересовали аудиторию мало, - совершенно было очевидно, что вся она пригвождена иными вопросами, иными думами, и нет ей теперь никакого дела ни до Польши, ни до Врангеля, ни до "индустриализации" - тут есть дела и интересы поближе, похлеще, породнее: свои, семиреченские!
        По национальному вопросу шебуршили много, а больше всего опять-таки знакомое:
        - Зачем киргиз вооружать? Зачем бригаду создавать киргизскую?
        С большим трудом удавалось выдерживать вопрос в плоскости принципиального обсуждения, - то и дело выковыривали из него что-нибудь свое, разлюбезное и начинали крыть почем зря.
        К четвертому вопросу, под напором общих требований, пришлось делать в повестке дня прибавление: "в частности, военные специалисты".
        А вышло так, что одну эту "частность" и прищучивали. Жарко на ней посеклись.
        В пятый вопрос добавка вставлена опять-таки под напором. Кричали:
        - Какие тут у нас кулаки? Все говорят: "кулаки, кулаки". На всю область один середняк стоит, - вали, записывай на повестку: "о среднем, мол, крестьянстве".
        Записали. На этом вопросе горячий скандал был в том месте, где заговорили о продразверстке. Что тут было - только ахнуть!

        После митинга в Джаркентском батальоне я поехал открывать вечернее заседание конференции. Открылось в шесть, кончили в половине одиннадцатого. Назавтра ждали мы главного боя: будут обсуждаться наказы, которые получили делегаты от своих выборщиков. Частично нам известны уже были эти наказы - ужас белый: всех долой и разоружить, никаких больше не надо "насилий Советской власти", оставить в силе вооруженного до зубов одного лишь тугого, крепкого мужичка - он и будет хозяином области.
        На этих наказах, кто знает, как разгорелись бы страсти. Но не суждено было им огласиться, не суждено было конференции проскочить до резолюции: ночью грохнуло восстание.
        После заседания конференции - у всех у нас было тошное, паршивое состояние духа, будто объелись какой-то клейкой терпкой гадостью. В самом деле - эти речи, призывы наши, разъясненья, убежденья, просьбы - к кому они обращены? Кому они в чем помогли, кого образумили? Ухнули они будто в бездонную бочку, и из бочки навстречу им вырвался торжествующий, злорадный хохот. Стоило ли дальше упражняться столь бесплодно, надо ли тратить время на голые разговоры, вслед которым несутся лишь одни, все одни крики и угрозы:
        - Не трожь крестьянский хлеб!
        - Долой продразверстку, долой, долой!..
        - Разоружай немедленно мусульман!
        - Не трожь войско из области!
        По каждому вопросу - только и слышишь эти протесты и требованья, только хлещет через край жадная забота о шкуре, а пониманья обстановки - нет его, вовсе нет, и никому не хотят, не будут они помогать, кроме самих себя.
        Но нет - успокаиваем мы себя - это лишь видимость одна, будто совершенно  б е с п л о д н о  минует конференция, будто втуне останутся все речи, призывы, убежденья. Этого никогда не может быть: нужные, большие слова найдут себе нужное место, и пусть промчатся мимо десяти, двадцати голов - зато в двадцать первой осядут, произведут свою непостижимую, неуловимую работу, как-то по-иному перевернут мозги, и рано или поздно этот мозговой поворот даст себя знать. Ради этих даже десятых-двадцатых надо делать подобное дело: оно окупит себя впоследствии, хотя бы и вовсе неуловимыми и вовсе неприметными фактами!
        Так, казалось бы, надобно было рассуждать и насчет нашей конференции. Но под живым впечатлением пережитого в казарме позорного содома, словно заплеванные, мы были во власти тяжелых, смутных настроений.
        Сидели грудкой, обсуждали, перебирали подробности дня, взвешивали обстановку. Потом разбрелись по комнатам.
        Уже поздний вечер. Дело к одиннадцати. Вдруг торопливым шагом вбегает Муратов, по привычке на ходу срывает запотевшее пенсне, поблескивает осоловелыми, без стеклышек смешными и беспомощными глазами:
        - У нас неблагополучно...
        - Где?
        - В городе нехорошо... Среди красноармейцев брожение. Происходят какие-то таинственные приготовления...
        - Откуда все знаешь?
        - Масарский говорил, - у них от особого есть там ребята - они и сообщили... Сейчас только прибежали...
        Звоню Масарскому в особый:
        - Приходи, есть срочный разговор...
        Только Муратов ушел, как явился Белов, за ним в дверях показался сотрудник шифровального отделения, - не помню теперь его фамилию, но помню, что парень был верный, в штадиве состоял на хорошем счету.
        - Вот, послушай-ка, что расскажет, - скороговоркой выпалил Панфилыч и головой мотнул в сторону шифровальщика, а тот, не дожидаясь вопроса, заторопился:
        - Прибегали в комендантскую команду какие-то два неизвестных...
        - Когда?
        - Да вот только что... недавно... И сообщили, что ночью будет два сигнальных выстрела... По этим выстрелам все красноармейцы должны подыматься...
        - Подыматься?
        - Да. Подыматься и выступать.
        - Куда выступать?
        - Не знаю... Ничего никто не знает, но по выстрелам тотчас выступать...
        - А что вы не задержали этих двоих?
        - Не успел никто... А они, как только объявили, - сейчас же бежать. Да и ночь, видите, темная...
        За окном чернела густая тихая ночь.
        Мы еще минутку поговорили о самой команде штабной - как отнеслась, каково настроение в данный момент, что можно ждать от нее. Рассказчик мало что мог сказать точно, а в догадках путаться не хотел. Мы его отпустили.
        Панфилов тут же сообщил новую неприятность:
        - Говорили мне, что транспорт с оружием, шедший из Сарканда, красноармейцы разбили и растащили...
        - Надо сейчас же проверить...
        - Конечно... Я от тебя побегу к начснабу... потом ворочусь...
        - А я жду Масарского - он сейчас все расскажет о казармах...
        Масарский подскакал верхом, быстро вбежал и впопыхах обычным частым говорком затараторил:
        - В казарме дело дрянь... Я послал сейчас еще новых агентов... Но ясно и без того - собираются что-то делать...
        Ная в это время звонила ребятам, чтобы собирались ко мне немедленно, а верный друг, Медведич, поседлал нашего любимого Жучка и обскакивал тех, кого телефоном было трудно нащупать...
        Через несколько минут собрались: Позднышев, Кравчук, Шегабутдинов, Рубанчик, Верменичев, Мамелюк, Никитченко, Альтшуллер, Колосов - словом, набралось человек десять - двенадцать*. Между прочим, Иона сообщил, что, едучи сюда, слышал со стороны казарм два выстрела... В комнатке за шумом они не были слышны...
_______________
        * Кондурушкин в это время объезжал область и был в Пишпеке; Кушин после джиназаковской истории уехал в Ташкент; туда же уехал в командировку и Полеес.

        По всем этим обрывочным сведениям нельзя еще было вывести ничего определенного, было ясно лишь одно: казармы неспокойны и к чему-то готовы...
        Но как же, как и чем предотвратить нам готовую ударить грозу? События заскакали с быстротой невероятной.
        - Товарищи, положение таково, что медлить нельзя ни минуты... Мы должны быть готовы ко всему. Надо встретить опасность организованно. Сейчас же распределим свои силы. Прежде всего создадим штаб... человека в три. Одному в такой обстановке нельзя!
        Назначили троих: Мамелюк, Фурманов, Муратов... Через несколько минут воротился Белов. Он в боевом нашем штабе занял место Мамелюка. О транспорте с оружием - горькая правда: его разбили, и все оружие теперь разграблено... О, черт дери!
        - Штабу надо немедленно подсчитать и мобилизовать все наличные силы... Взять на себя руководство событиями... Сосредоточить в руках у себя часть оперативную*. Связаться с особым отделом, трибуналом, партийной школой, комитетом партии, ротой интернационалистов. Все и всех поставить на ноги. Прикинуть план действий в зависимости от того, что передадут агенты особотдела, только что отправившиеся в казармы...
_______________
        * Надо сказать, что военный совет хотя и существовал, но пока больше теоретически - в работе он себя еще не проявил. Мы, по старинке, держались за управление уполномоченного, но в данном случае ни уполномоченный, ни начдив не смогли бы единолично выступать от имени всех организаций. Был нужен боевой штаб.

        В дверь постучали, вошел быстрым ходом Донских - командир Джаркентского батальона. Лицо бледно, глаза горят, дыхание порывисто... Он к нам скороговоркой:
        - Батальон у меня весь на ногах. Построился... собрались куда-то выступать - надо быть на крепость. Никто ничего не говорит, меня сторонятся... Хотели арестовать - убежал... Народу у казарм масса, и все вооружены - не знаю, откуда достали оружие... Заметил среди своих много чужих, незнакомых лиц...
        Мы его выслушали с затаенным волненьем, внимательно, но недоверчиво:
        "А что, как утка? Вряд ли комбат не знает, что у него делается - не подвох ли тут?"
        И мы ему в благодарность за рассказ:
        - Пока побудь, - говорим, - в соседней комнате, никуда не уходи, у дверей будет охрана. А мы все эти сведения сейчас проверим...
        По всем направлениям была у нас уже выставлена связь, пустили несколько разведок из трибунальской и особотдельской команд, наказали захватывать и приводить подозрительных...
        - Ты, Шегабутдинов, направляйся живо в караульный батальон, выясни там положение, скажи хоть по телефону, что делается и что там надо делать...
        Лиденбаум - в интернациональную роту, Никитченко - к трибуналу! Панфилыч выяснял с командой штадива.
        Вдруг прилетела весть:
        - Пошли... Выступили...
        - Кто, откуда?
        - Из казарм... На крепость пошли...
        - Много?
        - Пока встретилось человек сорок - пятьдесят...
        Надо сейчас же перехватить. Кого послать? Отрядили интернационалистов двадцать восемь человек, - наперерез, ближними к крепости путями. Дали задачу;
        - В крепость не впускать. Постараться обезоружить. Стрелять лишь в крайнем случае. Сразу же завязать переговоры. Потребовать, чтобы сложили оружие.
        Интернационалисты поступили проще всех наших советов и наказов: присоединились к восставшим и вместе с ними очутились в крепости. А крепость - ни выстрела, охрана крепостная не противилась. Там были все те же, семиреченские, "свои": и ворота открыли и замки посшибали: бери, что хочешь.
        Когда мы узнали, что последний отряд перешел к восставшим, - захолонуло сердце...
        Эта рота была  н а д е ж н е й ш е й  нашей частью. А теперь на кого положиться? Правда, ушла только ее частичка, но где уверенность, что через час не уйдут и все остальные?
        Шегабутдинов звонит из карбатальона:
        - Батальон выступил на помощь восставшим, пошел в крепость...
        - Весь ушел?
        - Нет. Осталось человек пятьдесят мусульман - я сейчас посылаю их к вам.
        - Да, немедленно, только не сюда. Мы со своим штабом переходим в штадив... Туда и посылай!
        В темноте спускались с крылечка Белоусовских номеров, шли почти ощупью в чуткой, затаившейся, мраком укутанной улице.
        Торопились. Ничего по пути не говорили, быстрым шагом, спотыкаясь и бранясь, спешили скорей к штадиву.
        - Алеша, - дали Колосову задание, - ты несись в партийную школу и, вооруженную, приводи сюда.
        Алеша мигом за дело.
        Верменичев тем временем, как член областного комитета партии, с нашего общего согласия дал от имени обкома знать уездно-городскому комитету, что надо экстренно собрать партийцев и в строю, вооруженных, привести к штадиву.
        Через несколько минут под командой китайца* Масанчи из караульного батальона пришел посланный Шегабутдиновым отрядик в пятьдесят четыре человека - мы ввели его во двор штаба.
_______________
        * Некоторые товарищи сообщали, будто Масанчк - дунганин, а не китаец.

        Во дворе тревога: шмыгают тени взад-вперед, что-то торопливо в разные стороны перетаскивают красноармейцы, кому-то кто-то строго, кратко отдает у крыльца приказание - слышны только чеканные отдельные слова; проволокли к воротам пулемет, у нагороди конь кусанул соседа под гриву, и тот взревел, - стоявший рядом красноармеец вытянул забияку прикладом; на крыльцо и с крыльца штадива то и дело скачут черные силуэты, - двор в тревоге, в возбужденном, беспокойном броженье... Мы все в штадиве сбились в большой, слабо освещенной комнате, за дубовым широким столом, подсчитываем силы. Вот они, наши силы:

Команда трибунала. . . . . . . . . . . . . . 60 чел.         "       особотдела . . . . . . . . . . . . . 75   " Рота интернационалистов . . . . . . . 100   " Партийная школа. . . . . . . . . . . . . . . . 40   " Комрота штадива. . . . . . . . . . . . . . . . 60   " Остатки караульного батальона. . . 54   " Городская парторганизация . . . . . . 20   " *

_______________
        * По анкетам, в городской организации вооруженных членов партии было только 20 человек.

        Это - наличность штыков. Итого - около четырехсот. Сила немалая. Да, немалая, кабы верная да надежная...
        - Тш... ш... ш... Это что?
        Мы прислушались, - доносилась издалека все явственней и громче боевая походная песня:

Вышли мы все из народа, Дети семьи трудовой...

        Кто может быть? Неужто идут? Но мы ждем ведь удара совсем с другой стороны, от сквера. А там повсюду разведчики наши и дозоры. Кто же это может идти под боевую-походную?
        Жена Горячева, жена Кравчука, Ная, Антонина Кондурушкина - эти все время с нами, вместе пришли в штадив, приготовились разделить общую долю. Они были теперь особенно к делу; надежней не найти разведчиц!
        - А ну, в разведку...
        Они срываются с подоконников, исчезают и скоро сообщают радостное:
        - Подходит партийная школа...
        Она прошла кругом и близилась переулками, значительно левее того пути, по которому мы ее ждали.
        Пришла во двор и пропала, растворилась в суете его и тревоге.
        Вооруженные чем только было возможно, мы каждую минуту ждем удара. Уж все готово к встрече: колонками построено во дворе, цепочкой растянуто вокруг штадива, открыли тонкие хищные глотки черно-глянцевые пулеметы, чуть позванивают штыками тяжеловесные винтовки.
        Мы зорко, чутко наблюдаем за сквером.
        Ударом готовы ответить на удар. Но знаем заранее, что это не выход. Это неизбежное, но  т а к  вопроса не разрешить. Быстро советуемся, обдумываем, выщупываем обстановку.
        Вот они развертываются, события, - их надо учесть и разом с разных сторон:
        Отношения с Китаем... Угроза Анненкова - Щербакова... Угроза новой национальной резни... Шеститысячная белая пленная армия...
        Перед нами выросла живо грозная перспектива мятежа: если только победа окажется на стороне мятежников - дикая вакханалия расправ, бессмысленных зверств и жестокой мести, грабежи, пожары кишлаков и сквозь этот ужас - белый генерал на коне...
        Да, это не фантазия, это очень, очень реальная перспектива.
        И н о г о  и  б ы т ь  н е  м о г л о, если только понять всю многообразную, напряженную, путаную обстановку и сложные взаимоотношения, что имелись тогда в Семиречье...
        А как предотвратить? Что делать с  т а к и м и  силами, как у нас? О, конечно, будь это настоящие, надежные, верные бойцы - может быть, одним ударом сокрушили бы мы все планы мятежников. Ведь и четыреста человек - сила. Но эта наша сила - не та, с которою ходят на приступ.
        Мы уже знаем, что в крепости больше тысячи штыков, знаем, что туда красноармейцы непрестанно перебегают изо всех наших команд, что бежит туда население из соседних станиц, - оно мгновенно узнало обо всем, а может, и раньше знало.
        Там, в крепости, уж давно разбиты склады, и из складов этих делят оружие приходящим... Там три орудия - у нас ни одного; там до десяти пулеметов - у нас три...
        Вся область сочувственно откликнется мятежникам, она только и ждет, как бы прогнать этих сборщиков продразверстки. Крестьянское Семиречье будет все на стороне мятежников... Не вступится за нас город, не вступится и станица, а киргизская беднота, кишлак туземный - что он поделает, безоружный, против вооруженных полков? Ташкент - шестьсот верст за горами, и все шестьсот - без железной дороги. Если бы подмогу оттуда - долго ждать. Блажевич из Сибири - когда-то подойдет. Скорой подмоги нет ниоткуда. Свои силы... да что ж это за силы!
        А мятеж жарко горит-разгорается. Быстро идет и вглубь и вширь. Чем позже подступимся мы к активной его ликвидации, тем меньше надежды на успех, тем труднее будет это сделать. Делать надо что-то теперь же в первые часы и первые минуты, надо теперь же, сразу, безошибочно избрать какую-то единую линию действий и вести ее, осуществлять с железной решимостью, во что бы то ни стало, до конца.
        Быстро скакали мысли; один другому мы сообщали свои летучие планы. Договорились на одном, на общем:
        1. Не нападать, а обороняться и принять удар только как неизбежность.
        2. Помнить, что первый же выстрел - это сигнал к национальной резне, он развяжет руки, - провокация доделает свое.
        3. Попытаться завязать переговоры.
        4. Идти на максимальные уступки, помня, что они - временны.
        5. Запросить тем временем Ташкент о помощи.
        6. Подтянуть ближе к Верному более или менее надежный 4-й кавполк, стоящий почти за двести верст, но раньше времени без нужды в дело его не вводить.
        7. Связаться немедленно со всеми частями и оповестить их вразумительно, без паники, спокойно, о некоторой части случившегося, не обо всем.
        8. Выпустить листовку.
        9. Локализовать мятеж на месте, удержать его в пределах только Верного, не дать переброситься на периферию.
        10. Никому и ни в какой форме не давать чувствовать до последнего момента, что перевес сил не на нашей стороне, иначе ободренное этим население ускорит и увеличит помощь восставшим.
        11. Держаться нам всем вместе, сообща обдумыват