ли: "боеревком".
Чеусов - председателем. Это уж официально и во всеуслышание. А прежде,
говорят, небольшая кучка и Вуйчича председателем избрала, но это мимолетно,
кратковременно, незаметно.
До Щукина тоже какого-то Скокова комендантом считали крепостным, но
настоящий комендант, постоянный, до последнего дня мятежа, - Александр
Щукин.
В боеревком и Вуйчича избрали, и Букина, и Петрова с Караваевым, и еще
набрали несколько человек. Что делать - не знали. Собрались члены боеревкома
после общего собрания в маленькую комнату крепостного дома и обсуждали: что же
делать теперь?
Ну, вышли; ну, пришли; а дальше, дальше что?
Прежде всего связь к полкам - к 26-му и 4-му, который тоже идет сюда.
Снарядили летунов, письма им дали, словами зарядили наглухо, - айда.
Затем - караулы во все стороны и наново разослать и усилить те, что
есть.
Подсчитать крепостные силы и привести их в боевую готовность.
Определить, что за силы у военсовета.
Связаться с селами-деревнями.
Закрыть из Верного выходы и входы.
Издать серию приказов..
Посадили секретарем Щукина Василия, заставили его обстрагивать корявые
предложенья и вклеивать их в протоколы, а по протоколам этим - требовать
исполненья от тех, кому что приказывается.
Заработала машина... Часть официальная, впрочем, была у них всегда в
пренебреженье, и под разными распоряжениями подписывались кому как вздумается:
где один председатель, где секретарь, а где и за секретаря подмахнет кто-нибудь,
случившийся у стола, потом оба подпишутся, а то сразу человек шесть - восемь,
это уж для большего весу и на бумагах немалого значения.
Как только населенье узнало, что крепость захвачена восставшими, от
разных организаций сейчас же помчались туда вестники, представители, делегаты,
разузнать точно, в чем дело, бить челом победителю, просить милости и разрешенья
встать "под высокую руку". Прибежали, например, скорее всякого здорового -
представители инвалидов:
- Так и так... одно видели до сих пор утеснение от Советской власти: ни
торговать не дает, ни сама не кормит - насилье одно. А потому - мы навсегда с
вами, и ежели потребуется - мы с оружием в руках...
Члены боеревкома одобрили и ободрили новых своих союзников, и те
мало-помалу перекочевали в крепость, ютясь около тучных крестьянских телег,
понаехавших из деревень.
Потом вестник прилетел от верненского исправительного дома:
- Мы, дескать, борцы за свободу народную, а сидим в тюрьме - за что,
спрашивается? Комиссары там разные - ничего себе: бриллианты, золото воруют, а
тут и часишки какие-нибудь взять нельзя - сейчас же в тюрьму...
С...с...с...волочь... И потом - насилье всякое: бьют по мордам, по бокам,
плетками - день и ночь все бьют... С...с...с...волочи!!!
Серые глазки Чеусова запрыгали под густыми ресницами. Злоба душила
спазмами:
- Вот мы им покажем, трах...та..тах!!
И он ухарским росчерком, как пишут полковые фронтовые канцеляристы,
набросал приказ в исправительный дом, вручил его прибежавшему вестнику:
Заведующему верненским исправительным домом
Военно-революционный Совет предписывает не притеснять находящихся под
арестом, и если только один из числа арестованных будет кем бы то ни было
уничтожен без ведома Совета, будешь отвечать своей щкурой.
Председатель Совета Ч е у с о в.
Тов. председателя (п о д п и с ь).
12 июня 1920 г. Крепость.
Потом посидели-подумали и решили, что в военсовете все равно шпана
сидит и трусы; соберут, дескать, они манатки - и поминай, как звали; кто на
конях, кто на машине. Нет, задержать надо подлецов. Никуда не пустим. И Чеусов
пишет верному человеку в село, в Казанскобогородское. А его никак не миновать по
пути в Ташкент.
Военная, срочная, Казанскобогородск, начальнику милиции
Вр. Военно-революционный Совет приказывает вам ни одного пассажира не
пропускать по направлению Ташкента без документа, подписанного Советом, которых
задерживать и докладывать Совету для указаний.
Председатель Военно-революционного Совета Ч е у с о в.
Секретарь Г о р л о в.
12 июня 1920 г.
Тут как раз подоспела наша первая делегация, - не знали, что с ней
делать, что говорить. А потом решили:
- Чего глядеть, сажай в тюрьму, пущай сидит.
И посадили. Но потом одумались. Додумались, что и через наших делегатов
кой-что можно выудить, пользу какую-то для крепости извлечь.
Совещались совершенно секретно.
И порешили в военсовет, в штаб дивизии послать свою делегацию - ту
самую, которая изображала потом коллективное немое действо и лишь упорно,
монотонно повторяла:
- Мы не уполномочены... Мы только успокоить...
Это была не делегация, а разведка.
Затем обмен визитами принял хроническую форму, движение в крепость и из
крепости совершалось непрерывно.
В первый же момент тревоги, лишь только узнали мы, что крепость
занимается восставшими, - спешно подсчитывали свои силы и цеплялись не то что за
каждую организацию, а за всякую малую кучку, за одиночек: надо было поставить на
ноги решительно всех, кто еще не выступил против нас, - не успеем мы поставить,
успеют поставить против нас. И тут некогда было особо тщательно разбираться в
степени надежности: раз хоть малая имеется надежда - веди, мобилизуй!
Городскую партийную организацию мы вовсе не считали серьезно
сознательной и целиком надежной, но, разумеется, на известную помощь от нее
надеялись. И потому на первых же порах от имени обкома дали распоряжение*:
парткомитету забить тревогу и немедленно созвать партийцев, под ружьем явиться
всем к военсовету. Идти и говорить было некогда, каждое мгновенье было у нас
поглощено иными заботами, каждое мгновенье ждали мы налета крепостников и
обдумывали торопливо - как его отразить, этот удар?
_______________
* Подписывал это распоряжение член обкома Верменичев.
Распоряжение обкома там получили, но явиться к нам и не подумали.
Наоборот, скоро завязали отношения с восставшими, отправили туда своих
представителей, а дальше - дали представителей и в самый боеревком. Рано утром
13-го вся партийная организация под знаменами "проследовала" в крепость и там
держала приветственные речи. Эти молодцы позже все угодили на скамью подсудимых
и понесли за предательство крепкую кару. Мы такого оборота все-таки не ждали,
самое большое, что могли предполагать, - это пассивность "партийцев", их
трусость, невмешательство в развертывавшиеся события.
А вышло все по-иному. Скоро четыре "представителя партии" сидели в
мятежном боеревкоме и решали судьбу Советской власти в Семиречье. Как они ни
ежились, как они ни прикрашивались и ни прикрывали себя разными "доводами", -
было очевидно лишь одно: они с мятежниками, - и против нас.
Председатель угоркома даже отослал в центр совершенно ребяческую
телеграмму: никакой помощи, дескать, присылать сюда не надо... все спокойно...
восстания никакого нет, и т. д. и т. д. - что-то в этом роде.
И это п о с л е того как крепость была захвачена восставшими, оружие
разграблено, в области провозглашена власть боеревкома "до созыва съезда", а тем
самым низложены, следовательно, существовавшие органы Советской власти. Подложил
было мину нам, да ладно, скоро все мы разузнали, дали знать центру, что за цена
этим сообщениям предательской "парторганизации". Уже 12-го, через несколько
часов после восстания, в крепости болталось немало "партийцев", а когда
открылось там "совещание о требованиях к военсовету", - на этом совещании
председательствовал некто Печонкин, тоже член партии и даже чуть ли не член
угоркома. Крепость выработала двенадцать пунктов. Эти пункты и разбирали мы
потом на заседании в штабе Киргизской бригады. И здесь, на заседании, кроме нас
и крепостников, - посредниками, что ли, - присутствовали "представители партии",
да еще как лихо присутствовали: требовали немедленного разоруженья особого
отдела и буйно голосили против каждого нашего слова, каждого предложения.
Совещание в Кирбригаде открылось ровно в четыре часа. Обе стороны пришли
вовремя - дорога была каждая минута. Помнится - этот маленький старенький домик
с худыми, полусгнившими воротами, скучное крылечко, низкая душная комната с
измазанными стеклами в окнах, голые стены, где болтались ободранные грязные
обои, стол - длинный, пустой, словно под покойника. А вокруг стола - лавки,
хромавшие и скрипевшие на немытом годами, дряхлеющем полу. Мы набились в комнату
все разом, и разом стало там душно и тесно. Окна были приоткрыты, но вовсе
открывать было нельзя: совещанье наше ведь "секретное", а по улице то и дело
шмыгает народ. Поставили стражу у дверей, около домика. Но страсти могут
разгореться - и никакой страже не ухранить тогда наши споры-крики. Словом,
сидели в душной комнатке при закрытых окнах, в табачном дыму, словно в курной
избе. Исподлобья оглядываем друг друга, хотим проникнуть взором туда - в мысли,
в сердца, узнать: с чем кто пришел?
Будут слова, будут обещанья, а вот на самом-то деле - чего они ждут от
этого совещанья? И кто тут у них главный? Может, вот этот же самый Печонкин? Или
этот, как его - вон, что вертится и вьется ужимками, словно глиста... какое у
него, однако, нехорошее лицо: подобострастно-рабское, корыстное, жестокое.
Нервно прыгают зеленые хищные глаза, словно что-то высматривают. Губы сложены в
ядовитую, нехорошую улыбку: такие мясистые, отвислые, сластолюбивые губы говорят
о дрянности характера. Это кто? Вилецкий. Он шумит больше всех. Видно, из
вожаков.
А вот - этот, небольшого роста, с застенчивым лицом - этот как будто
другого склада... У него и манеры такие непосредственные и в словах ни
вызывающего нахальства, ни заносчивой самоуверенности. Это Фоменко.
А тот, что сидит на окне со скрещенными руками, оглядывает бесстрастно
всех немигающим, спокойным взором? И руки так у него положены крепко одна на
другую, словно и не думает он их вовсе разнимать. По лицу - безмятежно пассивен.
Опасность не здесь. Это Проценко.
Тот, что рядом стоит у окна и пристально нас рассматривает, - серьезен,
уверен в себе, неглуп: он что-то заговорил, как вошел сюда, и речь была простая,
верно построенная, свидетельствующая о том, что з н а е т человек, что ему надо
делать. Такой м о ж е т быть и опасен. Даже - куда опасней гаденького
Вилецкого. Это Невротов. За этим надо приглядывать и слова его взвешивать
прочнее.
А другие? В общем, право, похожи друг на друга.
Мы помаленьку размещаемся, проталкиваемся кому куда любо сесть, чуточку
разговариваем сторона со стороной, а больше всё - они меж собой, а мы тоже.
Шелестение, говорок кругом, передвижка, подготовка к действию, которое все
впереди. Надо открывать - чего еще медлить.
От нас выбрано было народу тоже немало: кроме меня - Позднышев, Белов,
Бочаров, Береснев, Павлов и Сусанин (командиры), Аборин, Пацынко, Муратов.
Впрочем, осталось нас потом всего несколько человек. Иные и вовсе не пришли,
разными спешными поглощены были делами, а иные ушли с заседанья, увидев, как оно
проходит, и сообразив, что в другом месте им быть полезней. Открывая заседанье,
пришлось агитнуть в том смысле, что:
...интересы и цели у нас, собравшихся, само собой разумеется, одни и те
же. Надо только кой о чем договориться в мелочах... Мы же борцы...
революционеры... Мало ли какие могут быть и у нас разногласия в своей среде. Но
мы всегда договоримся, так как лозунг у нас общий: "вся власть трудящимся" и т.
д. и т. д.
В этом роде была построена короткая речь. Цель у нее единственная:
ослабить их подозрительность; наиболее слабых - психологически, хоть в малой
доле, привлечь на свою сторону; заявить сразу и определенно, что не смотрим на
них, как на врагов, и пытаемся договориться...
Затем стали избирать президиум.
Избрали, впрочем, только двоих: меня председателем, Никитича
(Позднышева) - секретарем. Это уже была некая победа.
- Ну, что ставить в повестку дня?
- А вот эти двенадцать пунктов и обсудить, - заявил Вилецкий, - которые
у нас разработаны на всякие нужды... Чего же еще разбирать...
Пункты огласили. Голоснули: все были согласны обсуждать. Мы своего
ничего не предлагали, не все ли равно: и под этими вопросами провести можно что
угодно.
Открылось заседанье, пошла галиматья: с едкими вопросами, взгоряченными
протестами, злобными выкриками, угрозами, дрожащим негодованием, с буйным громом
по столу кулачищами...
Буря длилась четыре часа. Мы старались утихомирить страсти, сгладить
колючие углы вопросов: в такой обстановке заострять их было нам вовсе невыгодно.
И шли на уступки, то и дело шли на уступки, когда увидели, что на рожон переть
все равно нельзя. Но многое взяли с бою. Собственно говоря, ни одно
постановление не было вынесено в том виде, как предлагали его мятежники, - все
постановления перестроены под нашим напором. Лишь только предлагалась
какая-нибудь сногсшибательная формулировка, как мы в очередь, один за другим,
брали ее под перекрестный огонь, безвыходно прижимали крепостников к стене и
как-нибудь так повертывали дело, что им приходилось отвечать на вопрос:
- Революционеры вы или нет?
- Конечно, да.
- За власть вы трудовую или нет?
- О, конечно, да...
- Ну, так значит...
И мы опутывали вопрос тонкой сетью своих доводов. Из этой сети
мятежникам трудно было выбраться, и волей-неволей они соглашались предложение
свое изменить в духе наших требований, так как они же... "революционеры...
борются за право народа... за трудовую власть... за власть Совецкую..."
Им надо было нас давным-давно посадить в тюрьму, - это было бы, с их
точки зрения, - дело. А тут завязали переговоры-разговоры. Да еще на "легальной,
советской платформе". Это уже была наполовину их гибель, ибо удержаться тут в
равновесии было никак невозможно: или - или. Или не признаешь Советскую власть -
и тогда сажай ее защитников, расстреливай, свергай; или, раз признал ее, хоть и
на словах, - никак не отвертишься от убийственной логики, которую нам в нашем
положении "советчиков" так просто развивать.
Мы все время и по каждому вопросу ставили крепостников в тупик и
обнаруживали им же самим противоречия в их словах. Тогда они быстро пятились
назад, кой-что не повторяли, кой-что уступали, кой от чего вовсе отказывались и
говорили, что этого не было, что это недоразумение, оговорка и так далее.
Назвался груздем - полезай в кузов.
На примере этого безрассудного восстания вообще хорошо можно научиться
тому - как н е н а д о делать восстаний. Крепостники негодовали. Бранились,
бесились. Но что ж от того: не в этом сила в конце концов.
Только вот что нас смущало: наговоримся, постановим, запишем... Ну,
хорошо. А будет ли крепость-то сама всему этому подчиняться, что мы тут скажем?
Ой, нет, - ох, мало надежды. Ведь и самый-то боеревком, говорят, у них только
чести ради выбран, а все дела решают на общих крепостных собраниях... Так куда
уж тут надеяться, что наши решенья там приняты будут "единогласно"? Пустое,
пожалуй, все это... А делать все-таки надо. И мы делали усердно, настойчиво,
тщательно.
Первым вопросом стояло:
О белом офицерстве из перебежчиков и находящихся в Семиречье.
Не очень складна формулировка, - ну, да ладно. По разным вопросам
разные были у них и "докладчики", особенно потом, когда разгорелись страсти, -
каждый спешил высказаться первым. Всем скопом выли зараз.
- ...Зачем все офицеры на свободе? - кричали они. - Совецкая власть
должна быть не такая, чтобы офицеров на службе держать: пожалуйте, дескать,
господин офицер казацкий, в продотдел работать, а там мы паек вам дадим, будете
обеспечены. Разве такая Совецкая власть? Всех посадить сразу - так требует
крепость, а если не посадите, мы сами посадим, а вместе с ними и вас всех туда
же... Довольно терпеть, мы сами все можем делать, и без вас: ишь, учителя какие
понаехали, офицеров распускать, - видно, дороги больно пришлись по сердцу...
- Товарищи, да что вы говорите, - отражали мы лихой налет, - и о чем тут
спорить: ни вам, ни нам офицеры не товарищи.
- Нет, товарищи у вас, коли так...
- Да нет же... И вовсе не в том дело.
- Втирай очки! - хихикал Вилецкий. - Знаем вашего брата, куда вертеть
надо... А тут и спорить нечего: раз они вам не товарищи - посадить в тюрьму и
кончено, расстрелять сукиных детей...
Все это по виду было очень революционно. Слушая их, не зная их, можно
было подумать: какая же тут яркая классовая ненависть к офицерству, защитнику
наших врагов. Но не в том дело - за этот вопрос лишь надо было спрятаться
крепостникам-главарям, как за боевой. Да таких и еще было два-три вопроса. А
главное совсем-совсем не в том, главное - в хлебной монополии, в жестокой
диктатуре советской, особом трибунале и т. д., - вот где собака была зарыта, вот
что им надо было кувыркнуть. А это все ширма одна. Впрочем, ненависть к
офицерству, особенно в широкой массе красноармейской, где не одно же было чистое
кулачье, - эта ненависть и действительно имелась, но уже не из-за нее, конечно,
поднялось всеогромное дело мятежа.
- Такую сволочь держать на свободе, - гремели крепостники, - да это что
же, братцы, а?!
- Но вы не забывайте, товарищи, этих офицеров мы ведь взяли в Копале со
всею белой армией. А при сдаче - условия определенные подписали, поклялись
советским словом, что расправы не будет... Так что же, по-вашему, теперь -
обмануть? Но кому, зачем это надо? Мы ведь часть из них все равно отправили в
Ташкент, а остальных отправлять будем постепенно. Он, офицер положим, как
агроном работает в земотделе, вашему же хозяйству крестьянскому помогает...
Сними его сегодня, а кем назавтра заменить? Нам обещали в скором времени из
центра работников партию: тут же, как заменим, тут же все остатки офицеров и
угоним в Ташкент...
- Это ладно, нащет партиев-то... Какое нам дело до ваших работников...
Крепость требует, чтобы немедленно снять!
- Но, товарищи, нельзя же всех разом, мы этим делом работу свою
испортим. Давайте хоть некоторую соблюдать осторожность. Ну... ну, хоть так
давайте поступим: вам, вероятно, известны фамилии уж особенно поганых офицеров -
тех, которые вели себя жестоко в белой армии... Давайте от крепости такой
список, и мы этих по списку вышлем немедленно, а остальных - в очередь,
постепенно, не разрушая дела... Идет?
Поломались-поломались - договорились:
Военный совет дивизии уже издал соответствующий приказ и обязуется
немедленно отправить в Ташкент всех офицеров, список которых будет представлен
делегатами гарнизона, и постепенно, по мере нахождения заместителей, снять всех
остальных с командных и административных должностей.
Укачали первый вопрос. Второй гласил:
По вопросу об использовании и распределении, трофейного оружия, по
возможности из него снабдить население.
Видите, куда повернуты оглобли; населенье вооружить! А мы ведь только
недавно по области отдали приказ, чтобы под угрозой тяжелого наказания все
оружие население сдавало нам.
Совсем наоборот выходит.
- Потому что населенье навсегда должно быть вооружено, - уверенно,
спокойно заявил Невротов. - Крестьянину винтовка необходима, раз он находится
среди врагов.
- Каких врагов?
- А всяких врагов, и казаки могут опять, и потом же киргизы эти...
- Но ведь у киргизов тоже нет никакого оружия, - нам все его должны
сдать...
- Киргиз? Что такое киргиз? - взвизгнул вдруг Вилецкий. - Ты меня с
киргизом, что ли, станешь равнять? Что я тебе - кто? Я шесть лет в армии служил,
кровь, можно сказать, пролил, а меня с киргизом ставить заодно? Нет уж, это вам
не удастся... Продались вы там все офицерам, а теперь киргизу продались:
вооружить его, а нам не надо оружия? Коли не надо, так не надо, мы и не просим,
у нас хватит без вас...
- Вилецкий, ты не то, - перебил его Фоменко, - тут не насчет киргиз,
тут, чтобы всех, значит, разоружать...
Невротов злобно глазами сверкнул на Фоменко, перебил торопясь:
- То ли, не то ли, об этом никто не спрашивает. А крепость требует
потому, что в штабе, в дивизии много оружия, крепость требует отдать его все
населенью... Мы его отвоевали - нам и должно быть передано...
- А не киргизу, - ввернул ехидно Вилецкий.
- У меня никакого оружия нет, - четко выговорил Иван Панфилович (Белов).
- Никаких о г р о м н ы х запасов не имеется. Это вранье. А то оружие, что
есть, необходимо для дела, и пока я начальник дивизии - я взять его не
позволю...
Откровенная, но резкая речь его могла иметь двоякое влияние: разжечь
страсти, поднять мятежников на дыбы или же, наоборот, урезонить, оборвать
возможность дальнейших пререканий. Она подействовала благотворно.
- Оружья нет? А если мы проверим? А если мы сами найдем? - хихикнул
Невротов.
- Найдете, - значит, ваша взяла, - добродушно, без улыбки, скрепил
Панфилов. - Только вот что надо помнить: я за это время части перевооружал, -
что было, туда все ушло... А проверить можно, что не проверить, - добавил он
после короткого молчания.
Зная, что все равно ничего нигде они не найдут, а в то же время будут
заняты и отвлечены, мы предложили избрать комиссию. Они вынуждены были
согласиться. Постановили:
Ввиду того что оружия незначительное количество и начдивом
принимались меры к использованию этого оружия для перевооружения частей, решили
избрать комиссию из товарищей Невротова, Халитова и Проценко, которой и
поручается выяснить этот вопрос с начдивом 3-й Туркдивизии.
Постановления мы принимали с теми подчас неуклюжими поправками и
формулировками, которые настойчиво предлагали они; но это их успокаивало,
получалось даже впечатление, как будто это сами они свое же предложение и
подтверждают.
Пусть, что мы теряли от этого?
Третий вопрос:
Об удовлетворении красноармейцев обмундированием.
Вопрос как будто вовсе деловой и безобидный. А на самом деле крыли
они в этом пункте нас за то, что все мы тут одни только воры и собрались,
обмундирование растащили себе, а красноармейцу нет ничего, что за счет
красноармейца мы пузо себе растим, а он вот разут и раздет, - значит, за дело,
дескать, и самое восстание произошло.
Вот мы еще вам покажем, как обращаться с нами надо!
Мы отбивались от упреков и обвинений, мы утверждали, что воровства не
было, а где и было - мы же сами крепко за это карали виновных. Напирали мы на
приказы центра и вынудили крепостников признаться, что "приказы центра надо
исполнять...", а то, дескать, какие же вы и защитники Советской власти, раз
центр не признаете?
По третьему постановили:
Поручить Военному совету принять самые решительные меры к скорейшему
снабжению красноармейцев, наблюдая за снабженческими органами, чтобы они
распределяли это равномерно, а в смысле удовлетворения командного состава и
сотрудников - строго придерживаться существующих приказов центра, а виновных в
нарушении - отдавать под суд...
Близкий к этому вопросу был и следующий, четвертый:
Об улучшении питания красноармейцев.
Тут, конечно, опять о воровстве, о том, что "вы там жрете, наверно,
колбасу, а нам и хлеба нет... Известно, тут один другого моет, все вместе воруют
красноармейское наше добро..."
И тут побранились немало. Постановили неплохо.
Существующим снабженческим органам, а также и продовольственным
организациям принять все меры в самый наикратчайший срок, принять самые
решительные (?) революционные шаги к улучшению питания красноармейцев, а в
частности госпиталей, а Военному совету 3-й дивизии наблюдать за проведением в
жизнь. Комиссарам же и Политоду всячески прийти на помощь
контрольно-хозяйственным советам частей в их работе, а где таковых нет, то
организовать.
В повестке дня всего двенадцать пунктов. Они их так расположили, что
среди невинных и "законных" вопросов втыкали как бы вовсе незаметно какой-нибудь
особо злободневный, основной, - из тех, которые и подняли восстание. А остальные
тут вопросы, вроде вот двух предыдущих, - декорация, одна попытка глаза
отвести.
Пятый вопрос уже соленый.
Разобрать все дела красноармейцев, находящихся под следствием и
судом, а также и в заключении, согласно представляемого списка.
Этот вопрос, как видите, совсем иного порядка. Кто у них в списке? А
все сами же главари на первом плане и есть. За трибуналом и особотделом - кто ж
тут не числится или уже не пострадал? Петров, Караваев, Вуйчич, Букин,
Вилецкий... Все они - кто за что: за бандитизм, за зверство, за
хулиганство...
Так что вопрос этот в известном смысле был и "личным", - разбирать его
надо было с особой деликатностью.
- Нам, - заявил Вилецкий, - никаких ваших делов и разбиранья не надо, мы
всех арестованных заведем на собранье в крепость, и пусть сами красноармейцы
разберут, виноват он али нет... А потом сейчас же всех выпустить... И сейчас же
в крепость всех...
- Товарищи, так нельзя, - вступились мы, - так нельзя, это же не суд
получается, а черт-те что. Ну, где это видано, чтобы пятитысячная толпа
разбирала вся сразу какое-нибудь дело? Это же гвалт сплошной - и больше
ничего...
- Не ваше дело, - перебивает кто-то из крепостников, - мы сами знаем,
как надо судить, учиться не будем...
- Но это же немыслимо: гарнизон будет судить преступников... А кто его
уполномочил, кто ему право дал на это? Разве сами вы не понимаете, товарищи, что
судебный орган непременно должен быть где-то и кем-то назначен, выбран. Сегодня
судит гарнизон, завтра случайное собрание горожан, потом наедут, может быть, из
деревень - и они судить захотят... Да разве это суд? Курам на смех. И кто из вас
хотел бы очутиться перед таким случайным судом?
- Не случайный, а свой... народный будет, - ворвался настойчивый
протест. - Это свой, а ваш трибунал, - что он нам дал? Расстрел, один только
расстрел наших братьев...
- Да, расстрел, непременно расстрел, - покрывали мы протестующих, - но
этот расстрел был не "братьям", как вы говорите, а врагам нашим - буржуям,
белогвардейцам, бандитам... Для них эти трибуналы... Только для них... А вы о
"братьях" - стыдитесь говорить! Какие они вам братья?! Ну да, не отрицаем -
предатель или бандит может случиться и из нашего брата, трудящийся, пусть из
рабочих, крестьян, киргизов, казаков - не все ли равно? Да разве такого вы
сами-то помилуете, разве не кончите его?
Крепостники сидели смущенные. Притихли.
Мы продолжаем:
- И среди арестованных, товарищи, всякие есть. Очень может быть, ни на
минуту и мы не сомневаемся, что есть там ребята, которые попали вовсе
случайно.
- И невинные...
- Да, и невинные, - соглашаемся мы. - Но остальные - виновны. И вот,
кому-то надо отсеять одних от других: виновных от невиновных, - крепость всем
скопом этого не сделает. Надо выбирать какие-то органы, но зачем выбирать, когда
уже есть: особый и трибунал...
- Долой, к черту ваши трибуналы... - взорвался снова протест. -
Перевешать там всю сволочь, только, и знают что расстрел...
- Товарищи, товарищи, о чем мы спорим? Эти органы остаются... Не можете
же вы их уничтожить, раз они утверждены центром, а мы ведь только недавно
постановили с вами, что решеньям центра будем подчиняться... Их не уничтожить, а
только освежить... людей туда, может быть, прибавить новых... И пусть они
вместе...
- Своих, одним словом - свой и трибунал в крепости выберем...
- Нет, нет, - поправляем мы ретивых строителей, - не свой трибунал, а
освежить надо тот, что есть...
- Держут по году, с...с...вол...л...чь...
- Ну, не по году, это уж лишку... А вот что не успевают быстро, - это
может быть... Но мы поторопим, мы им накажем, чтоб быстрей...
Наконец постановили:
Особый отдел и Ревтрибунал обязуются в самом срочном порядке
пересмотреть все дела красноармейцев и разобрать, а впредь стараться при разборе
дел придерживаться установленных законами сроков.
Вопрос шестой:
Об уничтожении волокиты и формалистики.
Ну, что за серьезный, подлинно советский вопрос? Да разве большевики
не против "волокиты и формалистики"? Словом, сказано приятно.
А начали обсуждать, - эге, куда саданули:
- В учрежденье не приди... Слова не скажи... Одна формалистика кругом. А
ты пришел по своему делу. Весна. Тебе пахать надо идти, а из армии держут - не
пущают... Что это - порядок? А земля - непаханая... Какой ты черт меня держишь,
когда побил я казака?
И вся "формалистика" сводилась к одному:
- Распускай армию по домам!
Постановили "вообще":
Как та, так и другая сторона признает волокиту и ненужную
формалистику злом Республики. Предлагается компартии, профсоюзам и всем
ответственным работникам бороться с этим злом, отдавая виновных под суд.
Седьмой:
О пропусках, существующих для входа в некоторые отделы.
Тут на первый взгляд как будто и вопроса-то скандального вовсе нет
никакого. Да и вопрос сам по себе второстепенный. Но его подняли с нескрываемой
охотой, вгрызлись в него оживленно, потому что тут, в суматохе спора, уж очень
было легко перескочить в перебранку, поднять демагогический вой:
- Никуда тебе пройти нельзя, красноармейцу: в штаб идешь - пропуск
давай, в трибунал - пропуск. На кой они черт надобны, и кто же вас тронет тут в
тылу... Нам чтобы везде ходить...
- Нельзя везде ходить без пропуска, товарищи... Это чистые пустяки... Да
у себя на фронте - разве вы позволите каждому входить, например, в штаб, где
начальник готовит боевой приказ?.. От этого приказа и жизнь ваша зависит... все
тут... и раз без пропуска - входи, значит, кто хочет. А почему же тогда и
белогвардейцу не войти какому? Почему не смыть вовремя этот приказ, а? Ну, как,
по-вашему, возможно это или нет?
- Ничего не "возможно"! - огрызнулся Вилецкий. - Белогвардейца сами
узнаем...
- Не узнаете... Он сделает так, что нельзя узнать... И все дело
погибло... Это же совершенно легкомысленно, это ужасно и недопустимо: всем и
везде распахнуть наши двери... нельзя этого, товарищи, нельзя, - нам же самим и
опасно. Конечно, есть учреждения, где не должно быть для входа никаких
пропусков, ну, в хозяйственную какую часть, положим, в здравотдел, соцобес.
- Собесы, ваши, тоже...
- Не о том, не о том, подождите...
- У вас всегда не о том, - перебивают крепостники. - Как только о деле -
у вас всегда "не о том", когда же "о том-то" будет?
Молотили-молотили - постановили невинное:
Признать пропуска необходимыми для некоторых отделов, как Штаб,
Трибунал и т. д. Изгонять пропуска из учреждений, где они не нужны.
Вопросы восьмой и десятый согласились объединить:
Допустима ли та форма устрашения, которая применяется в Ревтрибунале
в отношении подсудимых?
Возмутительное поведение и приговоры таких учреждений, как Особый
отдел и Революционный Трибунал, которые ни в коем случае не могут существовать в
таком виде, в каком существуют в Верном.
Уничтожить сыск в таком виде, в каком он существует в Особом отделе.
На этих скандальнейших вопросах вдруг заговорил и "представитель
партии" - Печонкин: против "дьявольского" нашего сыска, против трибунальской
разнузданности, а в конце ляпнул:
- Правильно говорит крепость, что разоружить следует и особый и
трибунал... Разоружить - к черту разогнать...
Ну, раз "партейные" так говорили - что ж было делать остальным?
На этих вопросах разгорелись страсти. Паче же всех неистовствовал,
разумеется, Вилецкий:
- Суд? Это - народный суд?
- Да где это было? - кричали ему перебивая.
- Везде! - орет Вилецкий. - Везде нашего брата пугали да мучали...
Значит, это допрос, по-вашему, коли пистолет на висок наставили, а? Это допрос?
Самих расстрелять, допросчиков, подлецов, а они красноармейца, ироды, мучают...
До всех доберемся, всем будет сказано, кому что делали...
Крепостники одобрительно гудели, выкрикивали поощрительно отдельные
слова ему в подмогу и в раздор, а Вилецкий уж и без того настолько бурно
расходился, что выплевывал гневные, злые слова совершенно бессвязно, все чаще,
все настойчивей угрожая какому-то невидимому врагу:
- Мы эти допросы все переменим...
- Да кто допрашивал-то, где, когда?
- Вот тебе и где, - уклонялся он от ответа, - мы знаем, где... все
знаем...
- Но тут нам и спорить нечего, - успокаиваем крикуна, - за такие случаи
допросов мы же первые и предадим негодяев революционному суду, ну? Ну, называйте
же фамилии... говорите...
Так фамилий никто и не назвал, а взамен того шумно загалдели о другом, о
сыске:
- Красноармейцу стрелять нечем, а тут оружья по трибуналам необеримо,
тут шпана окопалась разная да нашего же брата и расстреливает... Нигде тебе
пройти нельзя, чтоб спокойно, сыщики шныряют на каждом шагу... Что мух на мед,
сукины сыны, все налетели на чужое добро... На каждого жителя по три мерзавца, и
все с оружьем... Все с оружьем, а нам стрелять на фронте нечем... Прогнать
сыщиков, прогнать шпионов, всю шайку разогнать сейчас же, без промедления, а
оружье в Красную Армию сдать, в крепость...
В этом именно месте и выступил "партейный" Печонкин, требуя разоружения
особого и трибунала. Положение становилось угрожающим.
Почувствовав "поддержку", крепостники и вовсе обнаглели, заявляя еще
резче свои требования, еще грубей угрожая и предрекая всякие нам беды и кары.
Напрягли мы свои агитационные таланты, возопили к "совести и разуму
революционеров" и, перекувыркивая одно за другим крепостнические предложения,
добились сносного заключения.
А предлагали нам разное и сумбурное:
- Арестовать сейчас же особистов и трибунальцев.
- Начальников особого и трибунал - на суд в крепость.
- Прервать наше заседанье, идти отсюда всем и обыскать оба учрежденья, а
найденное оружие переправить в крепость...
И вот все в этом роде: раз от разу не легче. Постановление по сему
пункту гласило:
Поручить избранной комиссии по выяснению оружия, добавив в эту
комиссию товарищей Вилецкого и Беледкова, - все выяснить путем ознакомления с
делами Ревтрибунала и сообщить фамилии всех лиц, позорящих Советскую власть.
Для такого жуткого вопроса это решение - чистый клад. Мы уже бодрей,
уверенней проскакивали к следующему, девятому:
Немедленно приступить к организации на местах в Семиречье выборной
Советской власти на основах конституции...
В чем же тут соль вопроса? Уж, конечно, не в том, чтобы - "по
конституции"... Словечко это пристегнуто для шику советского, а с другой
стороны, как ширма; попробуй-ка, дескать, придраться к нам, когда тут все
строится что ни на есть по самой лучшей "конституции"?
А существо дела такое.
Боевая страда заставляла все время держать Семиречье на положении
военного лагеря. Повсюду были назначенные ревкомы, а не выборные советы, как и
повсюду это было у нас в прифронтовых местах или в местах под угрозой. По
ликвидации фронта - естественное дело - организация советской выборной власти
была для нас первоочередным делом. И уж недалек был срок, когда все это
осуществилось бы естественным порядком и действительно по конституции. Но перед
выборами надо же было провести подготовительную работу. Надо нам было отсеять
кулацкую спекулянтскую часть крестьянства, казачества, киргизского
населения.
Это ведь целое огромное дело, особенно для глухого Семиречья. А тут
хотели наспех, сплеча, сгоряча, не дав нам произвести деление, построить эту
выборную власть "по конституции". Можно себе представить, что получилась бы за
власть, кого бы туда насажали, кого бы вовсе оттерли от управления!
Кулачество рвалось к легальному господству. Вот почему мы и открыли
жестокий бой по этому вопросу.
- Нельзя сделать часами того, что требует по крайней мере недель... И
потом - согласие центра? Вы же не хотите оторвать от всего мира свое Семиречье?
А волостные, уездные, областной съезд намечены и без того, ваша горячка
опоздала...
- Народ задушили, - вопили нам в ответ крепостники. - Нету управы на вас
никакой. Мужик сам собой хочет управлять, а вы насажали ему разную сволочь, - на
что она ему? Раз свобода, так всем свобода, и мужику свобода, а ему вздохнуть не
дают, жмут его, обдирают кому не лень, а власти настоящей все нет... Мы больше
не хотим ждать и сами созовем...
- Товарищи! Это же вовсе не требуется, - объясняем мы им. - Уж давно и
создана и работает областная комиссия по выборам... Чего еще? Сроки близки - и
нечего горячку пороть...
Обломали. Решили не очень складно:
Ввиду того что волостные съезды собираются через две-три недели, а
уездные и областной за ними, внести вопрос (там) на обсуждение об установлении
выборной власти, для чего съездом возбудить ходатайство перед Турциком.
Одиннадцатый:
Уничтожить расстрелы.
Коротко и ясно: вообще не расстреливать - никого и ни за что.
Вой протестов и брани, слюнявых угроз и шипящих укоров, буйных, гневных
проклятий ударил по нам:
- Подлецы разные... Укрылись по трибуналам... расстреливать...
наживаться. Мы кровь проливали... Разнести трибуналы до основанья.
А мы вопрос по-своему:
- Верно, что провинившегося рабочего и крестьянина надо мягче судить...
Но если белогвардеец попал, если оставить его опасно, если по его вине сотни -
тысячи, может быть, наших лучших погибло товарищей, а на месте сел, деревень,
кишлаков остались только мертвые пожарища, - неужели и его помиловать?
Прижали к стене. Крыть им было нечем.
Вынесли постановление:
Предложить Ревтрибуналу, Особотделу и ЧК с особым вниманием
относиться к рабочим и крестьянам при вынесении приговоров, беспощадно
расправляясь с контрреволюционерами.
И, наконец, последний, двенадцатый:
Принять самые решительные меры по оказанию помощи Лепсинскому уезду и
беженцам, а также отозвать агентов Особого отдела из уезда, где они ведут себя
непристойно.
Тут уж получилась вовсе чепуха: они о помощи леисинцам как-то ничего
не говорили, а все внимание свое и наше сосредоточили на том, что вот-де по
голодным уездам агенты особотдела хулиганствуют, насилуют, грабят,
издеваются.
- Дайте хоть один факт, - просили мы, - и по приговору, у вас же на
глазах, чтобы видели все, мы расстреляем сами подлеца...
Но фактов не нашлось ни одного, а был лишь бессмысленный крик на иные
темы:
- Казаки били - страдали мы! Казаков побили - опять страдай!.. Да где же
правда после этого? Что наши семьи - гады поганые? Жрать они, по-вашему, не
хотят, что ли? Сами тут пайки да то, да се, а голодным семьям - на-ко в
рот...
- Нет, это неверно, это неверно, товарищи, - доказывали мы, - по
голодным уездам уж давно работает наша специальная комиссия...
- Кляп с ней - с комиссией вашей...
- Нет, вы подождите...
- А что ждать? А что толку в ней?
- Толку? Есть толк: мы уж туда немало переправили хлеба, это вы только
не знаете или не хотите знать... А потом дорога - разве вам неизвестно, что это
за дьявольская дорога, песок горячий, безводица... а кормиться чем? Ведь одних
лошадей что мы на этом деле поморили: не держится лошадь - падает...
Мобилизовали верблюдов - на них теперь возят, да разве и этого вы не знаете?
Нет, товарищи, надо ж отчет себе отдавать, за что порицаете... Сразу тут все
равно не сделать...
- А нам сразу надо! - налетали они.
- Сейчас же немедленно подать туда хлеб, вот что, а то разнесем все ваши
отделы снабжения, сами возьмем...
Против этого нечем было козырять, доводы не помогали, пришлось
соглашаться на пустое, никчемное решение:
Предложить Обвоенревкому и отделу Социального обеспечения немедленно
снабдить хлебом разоренные Копальский и Лепсинский уезды, обеспечив также и
беженцев, прибывших в город из этих уездов...
Обеспечить немедленно!
Легко сказать, а мы уж давно, неделями, все силы напрягаем на эту
работу, да и то не смогли обеспечить...
А тут: немедленно!
Ну, пусть. Это дело работы подлинной и серьезной нисколько не
изменит.
Кончились все двенадцать вопросов.
- Теперь, товарищи, передайте крепости, что по всем вопросам с вами мы
договорились, что протестовать собственно дальше против кого же и в чем? Надо
кончать, кончать надо эту всю заваруху. Спешно очистить крепость, разойтись по
казармам, начать дружную совместную работу на основе того, что мы приняли
теперь... Распишитесь под протоколом.
- А вы еще дайте обещанье, что все будет выполнено, - вставил Невротов.
- Не то наговорите, а там - ищи. Подпишите-ка здесь под протоколом.
Его шумно поддержали приятели.
Через минуту он диктовал, мы писали:
"Военный совет 3-й дивизии обязуется революционным честным словом
провести все в жизнь".
И ниже подписи: наши и крепостников. Мы искренно, охотно подписывались.
И без лукавства: что было полезного в этих решениях трудовому Семиречью - мы все
готовы были осуществить, во всем готовы были участвовать.
Что для нас это "честное слово"? Уж, конечно, не слепое ему служенье.
Только целесообразность - и больше ничего. Если очевидно станет, что от
исполнения его один вред, разруха, погибель, - неужели станем держаться за него,
как за фетиш?
Заседанье окончено. Расходимся. Но уж, конечно, мы не верили, что на
этом всему конец. Эти делегаты и эти разговоры-решенья - одно, а крепость вся в
целом - совсем другое. И вряд ли станет слушать она серьезно этих своих
делегатов. Да и делегаты какие: второстепенные. Тут же не было ни одного из
настоящих вожаков.
Разошлись так же, как и сходились сюда, - в глубокой тревоге.
Пока сидели мы в штабе Киргизской бригады и совещались с мятежниками,
Мамелюк бился на "широком собрании" в Доме свободы, тщетно убеждая и доказывая
присутствующим необходимость идти с нами рука об руку: семиреченские "партийцы"
и иная публика предпочитали обратное.
Шегабутдинов целый день сидел в крепости под арестом. В боеревкоме у
кого-то явилась мысль использовать его и "взять в работу". Привели.
- Хочешь с нами работать?
- Работать можно, если вы не против Советской власти...
- Какое против, - мы сами и есть Советская власть...
Шегабутдинов остался в боеревкоме. Улучив минуту, шепнул он Агидуллину,
чтобы тот сбегал к нам и доложил, как и для чего вступил Шегабутдинов в
боеревком:
- Объединить вокруг себя мусульман-красноармейцев. Бороться с возможными
эксцессами. Доносить нам вовремя обо всем и предупреждать об опасностях.
Мы ему через Агидуллина же отослали свое согласие на такую работу. В
боеревкоме выбрали Шегабутдинова товарищем председателя. На этом посту он мог бы
сделать для нас очень многое, но он был плохим политиком и не знал граней, за
которые переступать опасно. Он, безусловно, с чистым сердцем и в нашу пользу
вступил в боеревком, но уже сразу ахнул непростительную глупость: дал свою
подпись под приказом крепости ? 1. Его имя под таким приказом многих сбило с
толку.
Вот он, приказ крепости ? 1.
ПРИКАЗ ? 1
Врем. военно-революционного Совета Семиреченской обл.
12 июля 1920 г., г. Верный.
?1
Для улучшения быта защитников Советской власти, власти рабочих,
крестьянской и дехканской бедноты, красноармейцев, всемерного улучшения
положения трудящихся масс области, без различия национальностей, для разрешения
создавшегося положения в области в связи с назначением на ответственные посты в
советских учреждениях офицеров, перешедших к нам, взятых в плен на северном
фронте, и предотвращения возможных выйти конфликтов среди трудящихся масс и в
красноармейских частях, сего 12 июня в 6 часов вечера организован из
представителей красноармейских частей Верненского гарнизона Временный Областной
Военно-революционный совет в составе следующего порядка: председателя Вр. Обл.
Военсовета - т. Ч е у с о в а, тов. его - обл. военкома тов.
Ш е г а б у т д и н о в а, членов тт. К р и в е н к о, Ш к у т и н а,
П р а с о л о в а, В у й ч и ч а, каковому совету с момента опубликования
настоящего приказа до созыва Областного чрезвычайного съезда совета переходит
вся полнота власти.
?2
Всем советским учреждениям как гражданским, так и военным с
опубликованием настоящего приказа предлагается продолжать работу и неуклонно
исполнять все распоряжения Вр. Обл. Военсовета, за неисполнение сего заведующие
учреждениями будут привлечены к самому строгому ответу.
?3
Всем советским учреждениям предлагается 13-го сего числа к 12 часам
удалить со всех ответственных постов всех назначенных на таковые офицеров,
служивших у А н н е н к о в а, об исполнении немедленно донести.
Подлинный подписали
Председатель Реввоенсовета Ч е у с о в.
Его товарищ Ш е г а б у т д и н о в.
Члены: К р и в е н к о, Ш к у т и н, В у й ч и ч, П р а с о л о в.
Составлялся он вечером 12-го, а опубликован был только на следующий
день поутру.
Кончался первый день мятежа. Крепость гудела неумолчной тревогой.
Никто не спал. Ночь подступала такая же беспокойная, как беспокоен был день от
ранней зари. Красноармейцы наловчились из закрытых бочонков добывать спирт,
обманывали бдительность расставленной Шегабутдиновым и Сараевым охраны из верных
ребят, сосали и тянули тут же в крепости, а потом, пьяные, рвались на улицы, на
бульвары, с песнями, гвалтом, разгульным буйством... Носились и пьяные разъезды,
- эти гикали и орали дико, грозно, зловеще, словно мчались в атаку. Жители давно
попрятались. Окна наглухо застегнуты. Весь город замер, напрягся в ожиданье
пьяных бесчинств и расправ. Остатки нашей охраны стояли по углам: это ребята из
партийной школы. Ватаги мятежников их трогать боялись: все были еще уверены в
огромных силах, скрытых нами в особом и в трибунале... Кончался первый день
мятежа. Что-то будет ночью, что будет завтра?
В крепости, словно в камере тюремной, - за решетчатыми окнами, в глухой,
полутемной комнатке ночью заседал б
