Фурманов Дмитрий Андреевич - Мятеж

полустанок, - не тронули, никто не остановил. Подъезжали к другому - глядь, там целая груда народу. Они было мимо проехать хотели, благо дорога тут саженей на двести от постройки, но в толпе загалдели, замахали руками, приказывали подъезжать. Что тут делать - надо ехать. Не удирать же на крестьянской таратайке, когда там заскакивают на поседланных коней. Повернули оглобли, подъехали:
        - Кто такие?
        - В Пишпек едем.
        - Из Верного?
        - Из Верного.
        В это время Ия - дочка - шепнула Антонине:
        - Мама, глянь-ка: ведь это Козлов.
        Антонина глянула - и впрямь Козлов стоит - комендант трибунала.
        "Эх, подлец, подлец, и ты с ними", - подумалось скорбно.
        Но и виду не показала, что узнала его.
        А Козлов сам к ней:
        - Вы это каким образом? То-то хорошо - сейчас ему телеграмму дадим.
        - Кому телеграмму?
        - Да Ивану Семенычу (то есть Кондурушкину), он же в Пишпеке, он как раз и не знает, все беспокоится - живы вы али нет.
        - Так вы-то тут?.. - взволнованно глянула она на Козлова.
        - А мы самая застава и есть, - пояснил Козлов, - мы из Пишпека...
        Радости не было границ: своя своих признаша. Беглянок накормили, дали свежих почтовых лошадей, проводили на Пишпек.
        Рано утром прибежал из крепости киргиз-красноармеец из караульного батальона:
        - Где Шигабудин, Шигабудин нада скарея.
        - В чем дело?
        - Шигабудин нада - очинь скора, очинь нада.
        Оказалось тревожное: по приказу Петрова, всех мусульман-красноармейцев в крепости разоружили.
        Когда они спрашивали - зачем это делается, им лишь одно отвечали:
        - Петров приказал!
        А Петрова нигде не могут найти.
        Обстоятельство чрезвычайно подозрительное - попусту разоружать не станут. Мы насторожились, хотели поехать, узнать все на месте, а тут как раз из крепости прискакали: Караваев, Дублицкий, человек десяток с ними конных:
        - Получен ли ответ из Ташкента?
        - Нет, не получен...
        - Значит, что же это за власть такая - то ее выбирали, а то и утверждать не хотят. Кто же так согласится, а? Вы что думаете - мы терпеть, ждать, што ли, станем?.. Да там, в крепости, хоть сейчас... Ежели ответа нет, мы... мы и знать тогда ничего не хотим... Мы ждать больше не станем... Хватит! Д-да!
        Пока мы убеждали Караваева, что надо повременить, что в центр мы уж послали телеграмму, чтобы там поторопились с ответом, что ждем этого ответа с минуты на минуту, пока мы об этом обо всем толковали - Дублицкий во дворе терся около ящиков и корзин с тлевшими бумагами особого отдела. И кое-что, по-видимому, оттуда выхватил - такое, что не успело вовсе сгореть.
        Кроме того, выяснилось позже, он где-то раздобыл шифрованные телеграммы штадива. Эти бумажки в его руках чуть не сыграли потом для нас роковую роль.
        Крепостники уехали. Ни от них, ни от кого вообще нам так и не удалось ничего разузнать о разоруженье красноармейцев-мусульман. За первой делегацией - вторая, за второй - третья: через каждые полчаса справляются про ответ из центра, заявляют, что крепость волнуется, терпеть больше не хочет, готова выступить, потому что с ней-де не считаются, ей не дают работать и т. д., и т. д.
        Стало известно, что Александр Щукин особо рьяно будоражит крепость:
        - Мое слово - сейчас же выступать! Мое слово - не ждать никаких ответов: ну, к черту эти ответы. Власть наша, и наступать надо немедля, а то - какая мы есть сила?!!
        Крепость гулко откликается ему активным сочувствием. Охота выступать нарастает минутами. Скоро она назреет до предела - и тогда...
        Мы торопим центр с ответом. Мы сообщаем о том, как взволнована мятежная масса, как ее провоцируют на этом долго не присылаемом ответе, мы настойчиво просим торопиться...
        Здесь обнаружилась разница масштабов, которыми Ташкент и мы измеряли события: если там измеряли их часами, то мы считали каждую минуту, - нам вовсе не безразлично было, в одиннадцать или в двенадцать получим мы ответ. Дорога была буквально каждая минута. Из-за этого "ответа" у нас с Ташкентом даже произошла небольшая перепалка. Когда терпенье истощилось, а крепость участила справки про "ответ", дав нам всего один час сроку, когда совершенно стало очевидным, что "промедление краху подобно", - я дал центру ультимативную телеграмму:

Реввоенсовет Туркфронта. Вне очереди.

        Сообщите, будет ли получен от вас через час приказ, утверждающий власть Семиречья. Если не будет получен положительный ответ - мы вынуждены будем до вашего утверждения создать временную власть, ибо влияние гарнизона и общая нервность могут разрешиться нежелательным образом.

Предвоенсовета  Ф у р м а н о в.

        На эту телеграмму получил я подзатыльник:

Верный. Предвоенсовета дивизии - Фурманову.

        Ваш запрос с постановкой срока для ответов Реввоенсовет считает возмутительным. Ответ Реввоенсовета последует в срок по усмотрению и в течение сегодняшнего дня.

Секретарь Реввоенсовета  С а в и н.

        Заострять отношения в такой момент - беда. Надо вывести все на чистую воду, все сделать понятным. Я дал ответ, правда, суровый и соленый, зато откровенный до конца*.
_______________
        * Этот ответ был несколько позже, когда мы с крепостниками устроили "заседание". Об этом заседании - речь впереди.

        Вот он, ответ Ташкенту:

Реввоенсовет Туркфронта. Ташкент.
Вне всякой очереди. Военная.

        Реввоенсоветом фронта совершенно неправильно понято предложение о сроке, в который должен быть дан ответ о конструировании власти в Семиречье. Я, Фурманов, этого вопроса не ставил и не мог ставить в силу дисциплинированности. Вопрос поставлен большинством членов объединенного заседания членов Военсовета и Боеревкома крепости. Следует уяснить конкретную обстановку, в которой выносятся всякие постановления: все войска под ружьем; по городу разъезжают вооруженные группы; обстановка до крайности наэлектризована и может разрядиться тяжким образом из-за чьей бы то ни было медлительности. Заключение центра и его возмущение считаю ошибочным, поспешным и основанным на недоразумении. Все будет позже освещено, объяснено подробно, если это вообще когда-либо придется сделать. Рекомендую не упускать из виду того, что в данное время пятнадцать центральных работников отчаянно борются за предотвращение висящего в воздухе кровопролития, за оставление, хотя бы в несовершенном виде, государственного аппарата, и эта борьба идет против вооруженной многотысячной красноармейской массы во имя революции. Отвечайте впредь более осторожно и не дискредитируйте нас своими ответами, ибо вы можете окончательно подорвать своей неосторожностью налаживающееся соглашение и потопить Верный, а может быть, и все Семиречье в огне безумного, кровавого столкновения. Об осторожности и фактическом понимании наших сообщений вас предупреждали неоднократно, и я полагаю, что ваша ошибка с поспешным заключением ясна теперь и вам самим. Положение начало значительно проясняться после того, как (мы. - Д. Ф.) были выпущены из крепости из-под ареста. Требуется максимальная вдумчивость и осторожность даже в мельчайших вопросах, что усвоить следует как нам, так и вам.

Ф у р м а н о в.

        На это послание дипломатичный Ташкент ответил коротко:

Предвоенсовета Фурманову.

        По поручению Реввоенсовета сообщаю, что замечание его о недопустимости назначать срок ответа не относилось лично к вам.

Секретарь  С а в и н.

        Этот ответ был получен на следующий день. Мы дружно посмеялись над ловкостью, с которой он был составлен.
        Теперь о деле: дав телеграмму в Ташкент с просьбой торопиться с ответом, мы, разумеется, не могли сидеть сложа руки и пробавляться ожиданьем. Так, пожалуй, дождались бы чего-нибудь существенного.
        Надо было что-то делать - но что же?
        Идти в крепость и уговаривать ее? Пустое, не выйдет ничего, не станут слушать, только больше обозлятся.
        И у нас блеснула верная мысль: известить вождей крепости, что немедленно надо в штадиве открыть срочное, важное, неотложное - какое хотите - заседанье для разрешения крупнейших вопросов: созвать и на нем точить балясы, сколько хватит сил. Да, иного выхода нет. Надо взять их "на пушку"; водить на этом заседанье несколько часов, задержать около себя, не отпускать до тех пор, пока не получим ташкентского ответа. Повестка дня нас ничуть не смущала. Мы уверены были заранее, что только затей разговор про власть, про особый отдел или трибунал, про оружие - они, как волки на падаль, кинутся на эту приманку, клещами не оторвешь. Пойдут ли только, вот сомненье?
        Настрочили бумагу. Отослали в крепость. Часть представителей крепости была здесь же, в штадиве. И вместе с ними, не дожидаясь остальных, подошедших позже, мы открыли свое никчемное заседанье.
        Набросали повестку дня - все те же самые вопросы про власть, про разверстку, трибунал и прочее, прочее.
        Расселись чинно вокруг стола. Мне поручили председательствовать; секретарем сидел Мутаров.
        Что мы теряем? Ровно ничего.
        С руки на руку будем, как мячики, перекидывать разные соображенья, которые уже сотню раз повторяли раньше; поспорим и погорячимся, внесем кучу предложений, наплодим груду бумажных, пустяковых решений - не один черт? Разумеется, главное дело не в этих глупейших заседаньях и обещаньях, - наше дело было в ташкентских броневиках и в 4-м кавполку, которые шли на помощь. Но делать нечего - стали совещаться. Уж водили мы их водили, уж путали, путали. Час прошел, два прошло - из Ташкента ответа все нет. В крепость послали одного из присутствующих крепостных делегатов, чтобы известил о происходящем "секретном и важном" заседанье в штадиве, чтоб попросил не волноваться и ждать результатов.
        Крепость ответила неожиданно и дружно:
        - Коли так, подождем и до утра, некуда торопиться... свои просят, крепостные.
        Мы заседали - целых четыре часа заседали! Не стоит вновь повторять страстные споры о трибунале, особотделе, расстрелах, "грабителях продагентах" и т. д., и т. д. Средь заседанья ворвалась в комнату хмельная ватага - впереди Караваев и Дублицкий. Караваев что-то кричит, будто командует торопливо, боится в чем-то опоздать... Но он на втором плане.
        Все внимание на Дублицком.
        - Все они... шифрованные... - кричит он с ребяческим вызывающим задором и размахивает в воздухе небольшою пачкою бумаг. - Все ваши шифровочки тут... - он причмокнул, хлопнул по пачке и посмотрел на нас торжествующим победным взглядом:
        "Ага, дескать, попались, голубчики. Теперь вы все у меня в руках: хочу - помилую, хочу - прикончу!"
        - Как шифровки, какие? - изумляемся мы.
        - А такие - все они вот тут у меня, которые с пути взяты, которые здесь...
        - Ну, о чем же?
        - О чем? - гаркнул Караваев. - А мы затем и приехали... Потребовать от вас немедленного ответа, о чем они...
        - Немедленно расшифровать! - выкрикнул и Дублицкий.
        - А то поди клевета разная?
        - У... у... тогда мы... - рявкнул в тон Караваев и неистово свистнул по голенищу сапога.
        Наше дело - дрянь. Да и что же могло быть в шифрованных телеграммах наших Ташкенту? Одно:
        "Давайте подмогу... Бандитов-мятежников надо прикончить... План наших действий следующий"... И т. д., и т. д.
        Словом, раскрыть шифровки - это все равно, что подписать себе смертный приговор. Там обнаружатся все наши планы, все затеи, все тайные наши надежды. И там - ни одного "приятного" слова о мятежниках, а за "бандитов" нам, пожалуй, не поздоровится. Как выйти из положения?
        Главное и первое, конечно, - глазом не моргнуть. И отдаленным намеком не дать понять, что ты опешил, растерялся, что тебя прижали к стене, что нечем тебе оправдаться, опровергнуть, доказать. Надо делать так, как бы ничего и не случилось особенного, как будто все их подозренья и предположенья - одна ошибка, чуточное заблужденье, которое мы им сейчас же, походя, легко раскроем и докажем.
        Спокойствие - вот лозунг, который первым сверкнул в уме, под которым надо сражаться.
        - Эге, да покажите-ка, - тянемся мы за пачкой бумаг к Дублицкому, - так и есть: одни оперативные... одни оперативные...
        - Нет, вы нам... вы нам, - задыхающимся голосом заявляет Дублицкий, - шифр... и сейчас же все открыть... Где шифр?
        - Да! Чтобы сейчас раскрыть! - бухнул Караваев. - А то мы в крепость... И оттуда потребуем как следует... Шутить не будем...
        - Мы не потерпим, чтобы дальше обманывали, - подкрепил Караваева Дублицкий. - Это что же такое: вчера в ночь и неведомо зачем из Илийска вызывали к проводу Белова... Ну, да я, положим, не разрешил. Я приказал, чтобы не звали... Знаем мы, зачем зовут...
        - Предлагаю выйти, - басисто, осанисто вдруг заявил Караваев, - выйти всем представителям крепости... Надобно совещанье... Свое. Тут что-то не так...
        И, отбрасывая стулья, верезжа скамейками, они повскакали из-за стола, выбежали в другую комнату. Говорили кратко, вернулись - и сразу вопрос:
        - Будете отвечать али нет?
        - Что отвечать, товарищи?
        - Шифровки, - спрашиваем, - будут аль нет раскрыты?
        - Вот что, - утешаем мы буянов, - сядьте. Прежде всего - сядьте на пять минут и давайте обсудим спокойно... Дело очень серьезное, - его надо решать не сплеча, вдумчиво. А дело в следующем...
        В эту минуту тайком выбрался Мамелюк из зала заседаний к проводу и сообщил Ташкенту:
        - В данное время в штабе происходит объединенное заседание с боевым советом... Совещание протекает очень скверно... Есть основания определенно думать, что нас за совещанием же и арестуют...
        А мы говорили крепостникам:
        - Товарищи, установим сначала главное: дорога ли и вам и нам Советская власть?
        - Нечего об этом... Дело надо... о шифровках.
        - Это и будет о шифровках... Но сначала скажите... все или не все мы за Советскую власть?
        - Конечно, все! - сердито крикнул Караваев.
        - А власть Советскую оберегает Красная Армия...
        - Ладно рацей разводить - дело говори...
        - Красная Армия... - повторяем мы последние свои слова. - Здесь, в Семиречье, мы кончаем последние остатки белых...
        Крепостники бурно, недовольно заерзали на местах.
        И мы торопимся - сразу к делу.
        - Эти шифровки - о том и есть: как добить остатки белых... Товарищи, объяснять вам нечего, вы сами люди военные, сами с боем шли по всему Семиречью целых два года... Ну, скажите откровенно... Положим, вот ты, Караваев, сам, - ну был бы ты командиром бригады... Мог ведь быть, не так ли? (Караваев неопределенно самодовольно искривил губы.) И перед тобой враг. Ты отдаешь боевой приказ: что ты его - с площади в открытую станешь отдавать? Нет, не с площади. Тайком. Вот такими же шифровками, не так ли? Ну, так что тут и удивляться, товарищи, когда начальник дивизии отдает секретно свои боевые приказы. Разве это неправильно? И разве...
        Вдруг распахнулись двери, быстро вошли несколько человек.
        - Представители партии, - отрекомендовались они собранию. - Нас контролерами прислали на телеграф...
        Вся обстановка заседания перевернулась. Надо было не упустить момента.
        - Вот видите, товарищи, - подхватываем мы, - в дальнейшем даже ни одного слова не пройдет мимо вашего общего контроля. Чего еще?
        И таким образом повернули мы разговор, что присутствующие согласились на необходимости в тайне держать оперативные приказы, на том, что знать их надо только начальнику и комиссару дивизии. Этих телеграмм не должен будет касаться даже и сам новоявленный контроль:
        Оперативные!
        Шифровки Дублицкого, как "оперативные", тоже были забракованы, и на них больше не задерживались.
        Внимание сосредоточили на выработке инструкции для контролеров и на проверке того состава, что прислала партия. Затеял эту проверку Караваев и сразу двоим сделал "отвод".
        - Почему, - спрашиваем, - они же от партии?
        - Хоть и от партии, - заявил он, - а мусульманы, киргизя оба, лучше уж дать "своих"...
        Тут мы открыли дебаты по национальному вопросу... Метали громы-молнии. Жарко протестовали. Поколебали. Настояли на своем. Обоих согласились оставить в контроле.
        В этот момент с телеграфа прибежали с желанной вестью:
        - Ревсовет телеграмму дает!
        Эх, куда тут полетели все наши споры-разговоры. Карьером помчались все к проводу. Ташкент сообщал:

Секретно. Город Верный. Военному Совету
3-й Туркдивизии 14/VI.

Реввоенсовет фронта постановил:

        П е р в о е. В интересах скорейшего осуществления всех законных практических пожеланий, высказанных конференцией частей и общим собранием Верненского гарнизона, допустить включение в состав Военного совета дивизии двух представителей от гарнизона, фамилии коих представить Реввоенсовету на утверждение.
        В т о р о е. В этих же видах, допустить в Обревком трех представителей, фамилии которых представить на утверждение.
        Т р е т ь е. Реорганизованному Военсовету и Обревкому приступить к исполнению обязанностей, призвав к тому же все части и учреждения.
        Ч е т в е р т о е. Все приказы фронта, в том числе и касающиеся переброски войск, подлежат неуклонному исполнению.
        П я т о е. Ответственность за исполнение данного постановления возлагается персонально на Военный совет дивизии и также гарнизонный совет крепости.
        Ш е с т о е. Те части и лица, которые уклоняются от исполнения приказов, являются изменниками и предателями делу революции и трудового народа, и с ними должно быть поступлено по революционному закону.
        С е д ь м о е. Реввоенсовет фронта уверен, что Военсовет дивизии и совет крепости обладают достаточным авторитетом для проведения настоящего приказа.
        В о с ь м о е. Никаких перерешений по данному вопросу возбуждено быть не может.
        Д е в я т о е. О времени получения настоящего приказа и мерах, принятых в исполнение его, донести.

Командующий  М. Ф р у н з е-М и х а й л о в.
Реввоенсовет фронта  К у й б ы ш е в.

        Кончено. Это нам последняя грамота из Ташкента:
        "Никаких перерешений по данному вопросу возбуждено быть не может".
        И он прав, ревсовет: что тут без конца мусолиться?
        Его ответ и должен быть таким лаконическим и категоричным:
        "Уступаю, дескать, но... твердо приказываю!"
        И мы понимаем, что вместе с этой бумажкой настал -
        "Наш последний, решительный бой".
        На этой телеграмме кончаются словесные разговоры Ташкента. Дальше он станет действовать оружием... И мы его ждем, оружия... Ждем, но ведь - где ж оно?!
        А пока дожидаемся - нас, верно, прикончат: долго ли и крепость сама будет нянчиться?
        - Товарищи, - ласково говорим делегатам крепости. - Это  п о с л е д н я я  депеша - сами видите. Ежели вы воистину не хотите кровопролития - помогайте нам. Без вашей помощи - что мы сделаем? Давайте вместе. Сядем сейчас снова за стол и обсудим тщательнейшим образом все, что говорит Ташкент. А потом - доложим в крепости. И как там решат - так и быть. Другого выхода нет, все равно...
        И снова мы сидели в той же комнате и за тем же столом, разбирали, прощупывали каждое слово ответа. А в разговоре, чуть заметно, мы им напоминали:
        Броневики ташкентские недалеко...
        4-й кавполк подходит...
        Резолюция 26-го полка и Кара-Булакского гарнизона - против крепости...
        Эти наши сообщенья хоть и были вовсе не новы, однако ж заметно смиряли заносчивый тон восставших.
        Затем еще дали знать, что в Пишпеке работает наш штаб, и он успел уж подчинить себе войска пишпекские, токмакские, нарынские, Пржевальские, - словом, вы, дескать, крепостники, остались чуть ли не сами только с собой. Кто еще с вами?
        Разговоры кончились. Назавтра в десять утра мне поручено было делать в крепости основной доклад.
        Вожаки крепостные обещали подмогу, уверяли, что все минует тихо... Обещали... А какая цена этим обещаньям? И затем - не было тут ни Петрова, ни Букина, Вуйчича, Тегнеряднова, Чернова, Щукина Александра. А эти - первостепенные ведь бунтари и есть. Они нейдут, чураются, они что-то думают и готовят про себя. С нами сидели: Чеусов, Караваев, Дублицкий, Вилецкий, Невротов, Фоменко, Петренко, кто-то еще...
        Ну, пока по местам! Что будет, то завтра увидим, а уж мы постараемся напоследок, чтоб было оно по-нашему!

        Мы тут, в штадиве, заседали, а Петров, крепостной главком, отдавал одно распоряженье за другим, чувствовал себя хозяином положения: назначал на разные должности, приказал "командиру 1-го полка" занять белые казармы, отрядил в исправительный дом своего молодца, Мамонтова, дав ему полномочия "освобождать товарищей красноармейцев, кроме белогвардейцев". В исправдоме на ту пору уголовщиков находилось человек полтораста. Мамонтов под своим председательством снарядил особую комиссию и "исследовал заключенных". В результате - оставил на месте человек пяток, а всех остальных освободил; из них большая часть немедленно вооружилась. Уголовщина вышла на волю! В этот же день Ленинский (чуть ли не комиссар сводного госпиталя) представил Петрову в крепость список человек в восемьдесят - служащих и красноармейцев этого госпиталя. Под списком красовалось обращение, отчеканенное собственной рукой Ленинского:
        "Прошу, если только найдете возможным, удовлетворить желание служащих верненского госпиталя, изъявивших горячее желание встать с винтовкой в руках на защиту мирного труда и справедливости..."
        Все поднялись на нас: и дома инвалидов, и госпитали, и уголовники.

        В полдень Чернов с небольшим отрядом налетел на особый отдел. И учинил мастерский разгром. Двух-трех часовых, что до сих пор сторожили помещение, выгнали во двор. Метались очумело из комнаты в комнату, штыками и шашками протыкали на пробу диваны, мягкие стулья, рассекали обои, - искали там секретного. В момент взломаны были столы, из ящиков выброшено все вон, ящики с визгом били о крепкий пол. Носились с гиканьем по комнатам, отыскивая секретные бумаги и "драгоценности". Но найти ничего не могли, - все важное Масарский увез в штадив. В пустых комнатах особого орал Чернов:
        - С...с...волл...чи. Все украли" Все увезли... Наше будет. Все будет наше. Айда, ребята, взламывай полы, где тут расстрелянные?!
        Часть кинулась на двор - громила там жилые помещенья, сараи. Другая часть раздобыла топоры и взламывала полы в отделе. Но и в подполье, конечно, не нашли ничего - только разыскали где-то пять пар погон, отнятых у пленных офицеров, отрыли компас да несколько царских серебряных монет: это добро припрятал Чернов на нужный момент. Через два часа не узнать было особотдела: переломала, перебила, весь опустошила его черновская ватага. Хозяйничала позже она и в военном трибунале. Спецом по разгрому и здесь был Федька Чернов.

        Когда Чернов громил особый - мы как раз обсуждали ответ, полученный от Фрунзе.
        О разгроме узнали позже, когда к нам в штадив прибежал арестованный особист - часовой.
        Так разом действовала крепость: с нами говорила милые слова и в то же время выворачивала полы в особом отделе. Нельзя было верить ни единому слову, ни на одно решенье нельзя было полагаться: в один миг в такой обстановке все летело вверх дном.
        Когда договаривавшиеся с нами в штадиве представители возвратились в крепость, "активисты" встретили их насмешками и бранью.
        - Кого защищаете, сукины дети? Мерзота! Аблакаты, мать вашу мать! Стервяги!!
        Поздно вечером экстренно был переизбран боесовет: во главе его встал Букин.
        Когда на этом боевом "перевыборном" заседанье разыгрались страсти, когда схватились между собой в буйном галдеже "активисты" и "пассивисты" - Вуйчич вопрос разрешил простым верным способом: ввел на заседанье дюжины архаровцев, арестовал "пассивистов", посадил их в каталажку. Оставшиеся продолжали заседать. Решили:
        - Арестовать и расстрелять всех, кто сидит в штадиве!
        Дело было к полночи. "Пассивистов" постановили, впрочем, вскоре освободить. Одумались. Боялись внутреннего взрыва. Фоменко, член боесовета, бывший где-то в городе, узнал от верного человека о решении в ночь арестовать штадив. Он помчал на заседание боеревкома, поднял бучу, грозил тяжкими карами, упирая с особой силой на ташкентские броневики. Он сумел поколебать боеревкомщиков: они в эту ночь не привели в исполнение своего решенья.
        Присутствовавшие на заседании в штадиве "партийцы" верненские с особенным вниманием прислушивались к сообщениям нашим о близкой подмоге. Читали они и категорический ответ Ташкента. И смекнули, что дело неладно, что время поворачивать оглобли в другую сторону. Вечером созвали экстренное заседание городской организации. И было даже стыдно слушать, как они там рьяно клялись в верности Советской власти, как восторженно отзывались о "принципе централизации", как звали всех идти за собою и беспрекословно подчиняться приказам центра - что бы в них ни говорилось. Это было жалкое и позорное отступление.
        Они заранее били отбой - струсили, почуяли близкую опасность, поняли фальшивость своего положения. Пытался было Чеусов сыграть на шифровках, поразжечь стухающий огонь, но и это не удалось. Собрание приняло единогласно нескладную, зато громкую резолюцию:

        Заслушав доклад по текущему моменту о происходящих в Верном событиях, а также о некоторых требованиях со стороны гарнизона, нарушающих существующие положения структуры рабоче-крестьянского правительства, постановили: предложить вновь утвержденной областной власти строго придерживаться законоположения Советской власти и не отступать от полной централизации. Все поступающие приказы и распоряжения центра немедленно приводить в исполнение. Красноармейцам сделать разъяснение о недопустимости изменения структуры власти, ибо это пагубно отражается на общем деле революции и на руку контрреволюции, указав на то, что подобное выступление равносильно тому, что революционному рабочему и крестьянину, декхану и казаку, геройски защищавшему интересы бедноты, вонзить нож в спину. Для такого разъяснения поручается партийным товарищам немедленно приступить к делу в среде красноармейцев. При этом верненская организация предупреждает все органы Советской власти, а также отдельных товарищей, что каждое малейшее неисполнение (распоряжений. - Д. Ф.) центра... будет рассматриваться как противодействие Советскому правительству, и этих лиц будут рассматривать как врагов трудового народа. Ответственность за могущие (возникнуть. - Д. Ф.) какие-либо выступления возлагается на партийных товарищей. Товарищам предлагают стоять в самой тесной связи с партией, чтобы не было той оторванности, которая наблюдалась до сих пор...

        Эва, когда за ум взялись. Трое суток бунтовали с крепостью заодно, помогали ей против нас, а тут - на ко!
        До того разошлись, что после собрания, - видимо, во искупление грехов своих, - постановили даже идти агитировать в крепость. Но этот рыцарский жест пропал даром: недосмотрели того, что скоро уж полночь, на воле черная темь, и крепость спит наполовину - какая там ночью агитация! Да к тому же, заслышав о партийном решении, из крепости выслали навстречу идущим своих ходоков, которые заявили, что партию в крепость не пустят:
        - Утром приходите.
        Ничего не поделаешь - отложили до утра. Это был час, когда в крепости готовились переизбрать боесовет. В этот час Петров отдал приказ своему молодцу, Скокову, разоружить штадив. Скоков прискакал, предъявил "мандат":

Штабу 3-й дивизии

        Немедленно сдать все оружие, находящееся как в штабе, так и в Особом отделе и Ревтрибунале, для получки какового командируются от крепости помощник коменданта  С к о к о в  и член Вр. В.-Б. Р. совета  Ш к у т и н.

Комвойска  П е т р о в.
Комендант крепости  Щ у к и н.
Верно: Начальник штаба  Б о р о з д и н.

        А какое уж там у нас оружие? Взяли несколько винтовок, взяли поломанный пулемет. Что было поценнее - мы спрятали раньше. Этого не нашли. Револьверов с рук у нас не отобрали. Дело швах - совсем ни к черту. Близится развязка. Ну, что покажет завтрашний митинг?
        Поздно вечером Шегабутдинов сообщил:
        - Многое может завтра случиться. У меня шестьдесят киргизов наготове: вооружены, как надо... и бомбы на руках. Бомбами, коли пойдет на то, сразу закидают толпу, а в суматохе не бойся, выхватят всех вас, и к воротам... У ворот тоже свои, - эти вовремя "снимут" часовых, а там - на коней: кони будут готовы...
        План не плох, только чуть романтичен.
        Эту ночь никто из нас дома не ночевал, - кто по глухим чужим квартирам, кто в поле, кто в огороде. Мы с Наей около полуночи воротились из штаба в Белоусовские номера. Тьма на улице - в трех шагах ничего не видать. Живо прибрали все, что при налете-обыске могло бы скомпрометировать, заткнул я за пояс второй револьвер, и ощупью, тихо прокрались на двор, надеясь незаметно шмыгнуть через калитку. Номерами заведовал Куркин - предатель и шпион. Мы пробрались к калитке. Калитка заперта. Заперта, а ключи у Куркина, - что ж поделать? Пошли главным ходом, через крыльцо. Только спустились - в кого-то ткнулись в темноте. Незнакомец вслух произнес мою фамилию. Показались еще двое на углу, маячили силуэтами. А тьма - тьма темная кругом. Идти парком: там в условленном месте будет ждать Мамелюк, он и отведет на тайную квартиру. Чего эти люди стоят: шпионят? А в черном парке такая жуть: из-за каждого куста, того и гляди, выступит кто-то подстораживающий. Револьвер крепко зажат в руке, взведен курок. То и дело оглядываемся назад - нет ли кого по пятам. И идем не тропинкой - вертим то в одну, то в другую сторону, слежку сбиваем с пути: трудно ли спутать в этакой тьме! На перекрестке встретили Мамелюка; он провел из парка в улицу, улицей - к незнакомому дому, остановил нас у ворот, постучал тихо в дверь крыльца. Оттуда глухо кто-то окликнул; Мамелюк назвался, и дверь неприятно и ржаво заскрипела в тишине. Мамелюк вошел один, а мы, притаившись, следили, как проскакал мимо всадник и остановился где-то неподалеку: лязг копыт оборвался враз. Чего ему? И кто этот всадник? На нервах, взвинченных бессонными ночами и бурными тревогами этих дней, сказывалась чутко каждая мелочь. Всадник озадачил всерьез. Теперь мы были уверены, что он нас заметил и лишь затем тут вблизи остановился, чтоб следить. Распластавшись по забору, стояли недвижно. В дверь шепнули, чтобы прекратили разговор. Так прошло две-три минуты. Вдруг зацокали вновь копыта, - шагом всадник уезжал за угол улицы, и тише, все тише, спокойнее стальные поцелуи кованых копыт коня. Мамелюк дохнул в притворенную дверь:
        - Входите, только тише - скрипит, окаянная...
        Мы протискались в дверную узкую щель, небольшими коридорчиками прошли в комнаты. Окна снаружи крепко захлопнуты были ставнями, однако ж огня сразу не зажигали - только минут через десять водрузили на полу, в углу, чахлый огарок восковой свечи. Человек, к которому привели, мне не был знаком: тип провинциального конторщика. Мы осмотрелись: просторная чистая квартира - тишь, запах ладана и целебных трав, мирный обывательский уют. Все были уверены, что всадник выслеживал нас, что местопребывание наше открыто. Потолковали, как быть, и решили, что хозяину лучше не спать целую ночь (на себя не надеялись: задремлем, уснем, измученные!), целую ночь ему ходить по комнатам и прислушиваться возле окон, возле дверей. Чуть что - он даст нам знать. Во дворе, у ворот станет дежурить верный человек: хозяин сходит, сейчас его там поставит. В случае тревоги бежать черным ходом во двор, возле забора приставили скамейку, чтоб разом с нее перемахнуть. Потихоньку, крадучись, пробрались обратно в комнаты. Спать бы теперь, только и спать бы в этаком душистом тепле да в тишине. А она нет: нервными глотками, словно воздух пьет, дергается тело, а мысли скачут - и не поймешь, не помнишь, о чем думал минуту назад. В тревожной, вздрагивающей дреме провели всю ночь. Ничего не случилось: вся "слежка", верно, была плодом болезненной нервности, прижитой в эти исключительные дни. А может, кто и следил, да с толку был сбит?
        Поднялись чуть свет. Напились чаю. Выходить не торопились; куда же тут идти - спозаранок, а до митинга - эге, еще как далеко!

        Было около девяти утра, когда пришли мы в пустынные, охолодевшие комнаты штаба дивизии. Всегда такие строгие и деловитые, эти комнаты были теперь проплеваны, унавожены грязными сапожищами, закиданы бумажками, окурками, разным мусором - некому, некогда убирать.
        Пришел Позднышев.
        - Вместе идем, Никитич? - спрашиваю его.
        - Вместе. А скоро?
        - Да, чего долго путаться; подождем минут десяток, и айда: чем скорее все выясним, тем лучше, - сегодня ведь ставим последнюю карту!
        Никитич угрюмо, серьезно промолчал. Через короткий срок подошли остальные военсоветчики. Условились, что в крепость идем мы вдвоем с Никитичем, а оставшиеся устанавливают с нами связь, следят за развитием переговоров и в случае печального исхода принимают необходимые меры: дают знать Ташкенту, прячут и сжигают, что необходимо, вовремя скрываются сами...
        Снова друзья жали руки на прощанье, снова серьезно и значительно глядели нам в глаза, будто спрашивали:
        "Неужто в последний раз?"
        Мы с Никитичем шли в крепость. Дорогой обсуждали характер выступлений, кой-что старались предвидеть, предугадать, прикидывали - как лучше поступить в одном, другом, третьем затруднительном положении... По всем данным - нас встретят враждебно. Вчерашний ответ центра - нам это известно - таскали вечером и до ночи по ротам, читали там, охаивали, подвергали глумлению, - он вызывал остервенелую злобу: боеревкомщики, даже те, что нам в штадиве обещали свою помощь, и думать не подумали разъяснить крепостникам сущность этого приказа, и пальцем не ударили о палец, чтобы выступить в его защиту. Наоборот - подогревали своим едким хихиканьем враждебное, недоверчивое, презрительное к нему отношение. За ночь только выросла, углубилась, стала острей и ядовитей у крепостников ненависть к центру, а с этой ненавистью и другая - к нам. Теперь попадали мы на горячее темя вулкана, назревшего ко взрыву. И думали мы с Никитичем: ежели нисколько, ни чуточки симпатии, - ну, хоть не симпатии, а внимания - мы не завоюем, - тогда нечего в эдакой атмосфере и касаться вопросов о трибунале, расстрелах, подчинении приказам центра, неуспех обеспечен. И притом неуспех, быть может, с драматической развязкой. Значит, надо дело так обернуть, чтобы первыми освещались вопросы второстепенные, менее жгучие, такие, на которых легко можно выступить с успехом, безгневно, удачно и развить даже крутую критику... Из таких, например, подойдут: об устранении волокиты, бюрократизма, о пропусках, излишествах и т. д. Если нет иного исхода - самую лютую спустить с цепи демагогию. Да мы на демагогию согласились заранее - вряд ли без нее обойтись в таком исключительном положенье! Тут все средства хороши, только вели бы нас к намеченной цели - бескровной ликвидации мятежа.
        Шли и думали, думали и говорили с Никитичем о разных возможных деталях предстоящего сражения. Пришли на место. Вот она - снова крепость. Два дня назад мы тут сидели в заключенье. Тогда обошлось. Ну, а как сегодня - обойдется ли?
        Ишь, как гудят кругом толпы вооруженных мятежников. И шинели, и гимнастерки, и пиджаки, и рубахи рваные, и зипуны, и армяки крестьянские - шныряют кругом. У каждого винтовка. Каждый готов в дело. В бесконечном море голов лиц не видать, не узнать, перемешались люди в суетливой толчее. Отовсюду гул глухой гудит, словно в тревогу десятки зычных фабричных гудков. Там перекличка мечется над головами; здесь густая, угрюмая, зловещая брань; тупыми ножами режет по сердцу скрипучий визг пересохшего грузовика; звенит и лязгает, сталью присвистывает грозно бряцающее оружие... Крепость буйно взволнована, крепость охвачена суматошной тревогой. В каждом лице, в каждом выкрике - угроза, набухшая жажда расправ и бесчинств, страстная охота дать простор растревоженным, на волю прорвавшимся страстям... Наэлектризованные толпы вооруженных людей, заранее не доверяющих всему, что им станут говорить, ненавидящие тех, кто станет это говорить, и жаждущие и готовые к расправе, - вот обстановка, в которой должны были разрешаться вопросы о государственной власти Семиречья. Обстановка, вежливо выражаясь, неподходящая. Обстановка не предвещала ничего доброго. Но дело надо делать. Незаметные, всем чужие - мы пробрались к боеревкому. Там находились в сборе почти все его члены. Блеснула мысль: а не лучше ли вопросы разобрать здесь, на заседанье? Уломать тридцать - сорок - пятьдесят человек куда легче, чем пятитысячную хмельную массу. Созвать сюда представителей рот, будем мы, будет боеревком. Все выясним, обо всем дотолкуемся, а там - каждый представитель на собрании своей роты доложит результаты, разъяснит все, разовьет должным образом; так вернее, ближе к цели. Так вся крепость будет ублажена. А в те роты, где не все понято, пойдут члены боеревкома вместе с нами, и совместно мы поможем выяснить непонятное. Словом, нам хотелось иметь дело с  р о т а м и, а не со всей крепостью разом. И так настойчиво убеждали мы присутствующих, что они уже начали было с нами соглашаться... Но "активисты" не дремали, - они один за другим во время этих разговоров исчезали из-за стола, скрывались во двор, делали там свое закулисное дело... Когда уже все у нас было договорено, в дверь вломились три красноармейца и зычно, громко объявили:
        - Што за собранье тут за стеной? Мы не позволим, чтобы теперь за стеной - все в крепости надо делать открыто, передо всем народом... Никаких чтобы секретов... Так требует крепость...
        Заявили, повернулись, пропали в толпу, а за ними еще двое, затем и по одному, и по два, по три - вламывались непрерывно, словно кто-то по очереди, как из-за кулис на сцену, проталкивал их сюда из-за дверей. Боеревком примолк, - против "голоса народа" выступать он не решился. Поднялся во всем своем составе и, направляясь к двери, позвал нас:
        - Айда на телегу!
        Через бурно взволнованную массу, плотно запрудившую теперь помещение боеревкома, мы протискались на середину крепости, к знаменитой, памятной нам телеге, откуда держались речи. В толпе мелькали здесь и там узкоглазые бронзовые лица киргизов. И как увидели - легче. А в памяти промчалось:
        "Не из той ли и ты таинственной нашей охраны, про которую вчера говорил Шегабутдинов?"
        Алеша Колосов привел партийную школу и кольцом построил ее вокруг телеги. Таким образом, ближние ряды были из своих. Мелькали и отдельные знакомые лица городских "партийцев": городская организация сегодня утром пришла сюда целиком; она тоже протискивалась вперед, к телеге, из открытого врага превратившись в нашего попутчика... Толпа со всех сторон притиснулась тесно к телеге, а мы на ней стоим, как пойманные, как приговоренные, и озираемся кругом и видим со всех сторон только злобой и ненавистью сверкающие взоры...
        - Надо выбрать председателя...
        - Ерискин... Ерискин... Ерискин... - загалдели дружно кругом. Было ясно, что кандидатура задумана была раньше.
        Кого-то выбрали секретарем - кажется, Дублицкого. Выбрали Ерискина, а того и не знали, что удивительным образом он привязан к Белову, что слово беловское для него - закон: так любил, уважал Панфилыча Ерискин еще за давнюю работу на красных фронтах.
        И того не знали, что Ерискин вчера вечером был у нас - мне и Белову рассказывал секреты крепостные и на сегодня обещал "честным словом" свою помощь.
        Недели две назад Ерискин за что-то был посажен трибуналом и всего за несколько дней до восстания убежал из заключения и скрывался где-то в горах под Талгаром. Авантюрист по натуре, хитрый и смышленый парень, храбрый боец - он, разумеется, вовсе не был сознательным нашим сторонником. Им руководила единственно привязанность к Белову да надежда, что положительной своей работой теперь, во дни мятежа, он искупит свою прежнюю вину и получит прощенье от Советской власти.
        Итак - Ерискину председательствовать! Черноволосый, черноглазый, с лукавой ухмылкой смуглого красивого лица - он ловким, гибким дьяволом заскочил на телегу. Рядом с ним очутился Павел Береснев. Этот угрюмо молчит: что он думает, Павел Береснев, этот лихой партизанский командир восемнадцатого года? В нем еще много силы, к нему еще много любви у бойцов, и если захочет - многое может сделать человек. Но ничего нельзя разобрать по его хмурому, насупленному лицу: опустил голову вниз, сидит и молчит, будто вовсе не здесь сидит, на бурном митинге, а где-нибудь в селе, на завалинке, мирно беседуя с соседями, шелуша праздничные подсолнухи...
        - Какая повестка? - крикнул Ерискин. - Да тише, товарищи! Что за черт - чего орете! Тише надо - у меня глотка не луженая... Какая повестка?
        Ерискин держался, как командир, он не просил толпу, - приказывал ей. Это свидетельствовало о силе, о влиянье: всякому встречному  т а к  здесь говорить не позволят.
        - Какие там повестки? - загалдели с разных сторон. - Нет никаких повесток... Давай приказы читай. Наши приказы, айда. И что там из Ташкенту есть...
        Тысячи глоток ответно взывали:
        - Приказы... Приказы...
        Наконец договорились: прежде всего зачитать крепостной приказ за ? 1... Там говорилось о "новой власти", о том, что других властей отныне нет и вся власть захвачена боеревкомом... Этот приказ щекотал приятно нервы бунтовщиков, и - пока читали - кричали они:
        - Правильно... Вся власть наша... Чего там...
        Обсуждать тут, разумеется, было вовсе нечего, и, пошумев-погалдев вволю, условились, по предложению Ерискина, принять приказ этот "к сведению". Что это означало - надо думать, не понимал никто, в том числе и сам Ерискин.
        - Дальше... дальше "слово дается представителю военного совета (он назвал мою фамилию) для освещения двенадцати пунктов наших требований и для разъяснения ответа из центра...".
        Передернулась толпа. Может, и крепко нас она ненавидела, однако ж послушать была охотница. И потому с первых же слов притихла, замерла, словно припала к земле и вслушивалась чутко, опасаясь недослышать какую-нибудь нужную, важную весть. От десяти до четырех, целых шесть часов крутили мы ее, эту буйную толпу, словно водили-маяли под водой попавшую на крюк огромную рыбу, прежде чем выхватить оттуда внезапным ловким движеньем. Всю силу сообразительности, все уменье, весь свой опыт - все, что было в мозгах, и в сердце, и во всем организме - и голос и движенья - все приноровили и все напрягли мы до последней степени, до отказа.
        Бывает: после такого напряженья заболевают белой горячкой.
        Словно острый нож, когда он входит в живое, чуткое тело и крадется к сердцу, чтоб пронзить, - впивались в сердце толпы (мы это чувствовали) наши слова - то спокойные и деланно веселые, все замиряющие, то угрожающие, говорящие о наказанье, о неминуемой расправе за восстанье.
        Так брали в плен толпу. Нам отдельными одобрительными откликами со всех сторон отзывались неприметно разбросанные в массе "попутчики" или партшкольцы: вся толпа сбивалась с толку. Эти возгласы одобрения она принимала за свои, недоумевала, не понимала, как это могло случиться, что столь быстро разрядилось общее гневное настроение. Мы от мелких вопросов подступали к крупным, к самым боевым, опасным, решающим вопросам. По мелочам выступали бузотеры-ораторы: из кожи лезли, сипли и хрипли в криках, но на этих вопросах все же не удалось им взорвать гнев толпы.
        Попутно с двенадцатью вопросами касались мы и ташкентского ответа, увязывали сразу и вместе и то, что можно было увязать. Пункт докладывался, разъяснялся, по нему вносилось наше предложение. Затем горячились в прениях, кричали, петушились-хорохорились, исступленно угрожали, а в конце концов, разве только с малыми изменениями, принимали то, что говорили мы.
        Уже отмахали добрую половину вопросов. Вот они, снова подступают ближе и ближе к нам, эти роковые ступени, на которые жутко ступить, на которых буйно бьется мятежная толпа.
        Трибунал, особый, разверстка, расстрелы, уход из Семиречья... На котором же тут тяжелей и где тут главная опасность?
        Близимся чутко, нервно, осторожно к решающим вопросам, словно в бурю в открытом море на легком челне, - мчимся на рифы, к подводным камням и не знаем, как обойти их, остаться живу, не разбиться вдребезги о страшную преграду.
        - Товарищи, будем откровенны, перед собою прямо и смело поставим этот вопрос: надо или не надо бороться с врагами Советской власти? Надо ли бороться с теми, кто вас вот здесь, по голодному и разоренному Копало-Лепсинскому району терзал и мучил эти годы? Если враг подкрался, если враг наточил свой нож и вот-вот кинется, всадит тебе по рукоять, - неужели станешь стоять и ждать, когда прикончат тебя, как беспомощного барана? Ой, нет! Ты примешь какие-то меры, ты постараешься себя оберечь. И не только скрыться, убежать - этого мало, ты постараешься обезоружить, обессилить врага, чтоб он больше никогда не угрожал. А если и этого мало, если он не поддался тебе - скрутишь его, обессилишь; если же вреден смертельно - прикончишь, потому что из двух выбирай: или ты, или он, кому-то жить одному. Так уж лучше ты сам захочешь жить, а врага кончишь. На то нам нужны, товарищи, и эти карательные революционные органы - особый отдел и трибунал...
        Легким ветерком прошелестел в толпе глухой далекий гул.
        - Их назначенье, - продолжаем мы чуть громче, - бороться с врагами революции. Кто же станет бороться, как не они? Кто станет выискивать шпионов тут, где-нибудь в тылу или в бригаде, в полку - на фронте? Кто станет выслеживать и раскрывать разные заговоры? А эти заговоры враги наши организовывать мастера, и только отвернись - сейчас же смастачат. Особотдел и трибунал, словно уши наши и глаза: они все должны слышать и видеть, вовремя должны все узнать, предупредить, забить тревогу, спасти нас от близкой грозной опасности. Товарищи, если вашей бригаде, положим, грозит измена, предательство... Если особотдел накрывает предателей, спасает бригаду, спасает сотни и тысячи жизней... Если он, положим, расстрелял этих предателей, - кто из вас станет плакать по негодяям? Никто...
        - А нашего брата... - донеслось угрожающе откуда-то издалека.
        Это был первый сигнальный крик. Мы понимаем: ответить - значит, завязать спор, перебить речь, а это вредно.
        И потому как ни в чем не бывало продолжаем:
        - Надо понимать, товарищи, для какой цели существуют эти органы и с кем они борются, кого наказывают... Это же...
        - Знаем, кого! - крикнул сердито голос в передних рядах.
        - Нашего брата стреляют, - отозвался другой.
        - А офицеров здесь не трогают... Им - работать пожалуйте... На жалованье...
        - Позвольте, позвольте слово! - кричал на ходу красноармеец, ловко работая локтями, быстро подступая к телеге. Перед ним расступились, охотно пропускали вперед.
        - Нет слова, - объявил громко Ерискин, - надо сначала кончить доклад оратору...
        - А мне нада, - заявил тот еще громче.
        - Дать, дать слово... - загалдели кругом.
        - Что такое - одному можно, другому нельзя?
        - Всем можно. Вали, говори...
        И вскочивший на телегу красноармеец задыхающимся, прерывистым криком рассекал пронзительно воздух:
        - Я, может, в