Филиппов Михаил Михайлович - Осажденный Севастополь, Страница 4 - Книги

дешь на меня еще фискалить, гадкая девчонка! Вот если бы ты сломала мою лошадку, я сказал бы маме, что сам это сделал. Да ты, впрочем, трусиха, боишься, что накажут! А я твоей тетки не боюсь.

- Злой мальчишка!.. Злой!.. Злой!.. - повторяла Леля, рыдая. - Ты не знаешь... этот зонтик... от покойной мамы! Тебе хорошо, у тебя есть мама... А у меня нет мамы! Злой, злой, я тебя знать не хочу!

Детское сердце чутко, а Лихачев не был очень злым мальчиком. Ему стало стыдно, он бросился сам искать ручку и, найдя ее, признался, что сломал зонтик.

Но Леля долго не могла успокоиться, и ее скоро увели домой.

Эта сцена вспомнилась Лихачеву, когда он приблизился к калитке салд и дернул звонок. Послышался сиплый лай собаки и заспанный голос Ивана, не успевшего еще вполне протрезвиться после вчерашней попойки. На вопрос, дома ли капитан, он ответил: спят в кабинете, а барышня читает в беседке. По указанию Ивана Лихачев направился по дорожке, усаженной сиренью и диким миндалем, к беседке, увитой виноградом. Все это было уже в зелени. Здесь сидела молодая, стройная, высокого роста девушка, в которой Лихачев никогда не узнал бы прежнюю Спичку - Лелю. Да и она не узнала его.

- Кого вам надо? Папа спит, - сказала Леля, увидя молодого мичмана, который вежливо приподнял свою форменную фуражку.

Беседка была довольно темная, и он не сразу мог рассмотреть лицо девушки, но когда Леля вышла из беседки и сделала несколько шагов навстречу мичману, он был изумлен переменой в ней.

"Какая хорошенькая, - удивился Лихачев, мысленно сравнивая ее со своей Сашей, и тут же подумал: - Она совсем в другом роде: Саша - ангел, а эта похожа на лермонтовскую Бэлу. Смуглая, губы [70] темно-малиновые, глаза черные, ресницы густые, шелковистые... Настоящая газель, стройная. Неужели это Леля?"

- Если я не ошибаюсь, мы с вами давно знакомы, - сказал мичман и назвал себя.

Леля была удивлена и обрадована, и первою ее мыслью было броситься Лихачеву на шею и поцеловать его на правах родственницы. Она давно простила ему их детские ссоры и рада была встретить товарища детства. Здесь все знакомство ее ограничивалось несколькими старыми моряками, которые навешали Спицына, и двумя-тремя семействами в городе. Капитан был домосед и если ездил куда-нибудь, то разве изредка в Морской клуб. Лелю он совсем не вывозил в свет просто потому, что не соображал, как и для чего это делается. Притом с течением времени капитан все более возвращался к привычке, которую оставил лишь в первые годы после женитьбы. Вечером он, по его собственному выражению, ездил через Ямайку в Рим, то есть начинал пить чай с ямайским ромом, и продолжал это занятие до тех пор, пока его не одолевал сон. При таком времяпрепровождении капитану, конечно, было не до забот о дочери.

Опомнившись от первого впечатления, Леля подошла к Лихачеву и, чуть не прыгая, сказала:

- Как вы сюда попали! А какой вы теперь серьезный! Я бы вас никогда не узнала, Сережа...

Назвав его по имени, она несколько сконфузилась и поправилась:

- Сергей Николаевич... Я вас привыкла звать Сережей.

Посыпались расспросы и воспоминания. Они говорили, перебивая друг друга, вспоминали прежнее и новое, смеялись: обоим было весело.

- Помните, как я хотел перенести вас через ручеек и нечаянно уронил на берегу и испортил вам платье?

- Да, и моя любезная тетушка заставила меня целый вечер каяться и молить Бога, чтобы он внушил мне повиновение и смирение.

- А что, ваша тетка жива?

- Жива и даже со мною в переписке. Представьте, я теперь уже не зла на нее. Она такая жалкая. Все же она меня любила по-своему.

- Извините, но я ее терпеть не мог... Вообще ненавижу [71] таких людей. Интересно познакомиться с вашим батюшкой. У вас часто собираются? Много у вас знакомых?

- Представьте, никого, кроме двух-трех стариков капитанов... Папа не любит знакомств.

- Пожалуй, и меня прогонит? - пошутил Лихачев.

- Ну, вас - нет, он о вашей мамаше всегда отзывается с большим уважением. Да, пойдемте, может быть, он уже проснулся.

Они шли рядом. Прямо из садика" они вошли в виноградник, а оттуда, пройдя маленький дворик и палисадник, попали в галерею, стены которой были расписаны изображениями птиц. Доморощенный художник нарисовал здесь целую коллекцию пернатых, так что стены галереи напоминали картинку в зоологическом атласе. Из галереи через стеклянную дверь они прошли в небольшую залу, служившую одновременно и столовой, уставленную тяжеловесной мебелью, с кожаной обивкой. Рядом был кабинет капитана; оттуда слышался богатырский храп хозяина дома, а сквозь полуотворенную дверь можно было видеть часть убранства кабинета. Как раз против двери висели на стене морские карты, стоял на столе глобус, а на полу у стены помещалась весьма порядочная и довольно больших размеров модель восьмидесятичетырехпушечного корабля.

- У вас модель не хуже, чем в библиотеке, - сказал Лихачев полушепотом.

- Представьте, я по этой модели знаю все части корабля, - сказала Леля. - Меня это всегда интересовало.

Лихачев стал шутя экзаменовать Лелю и удивился ее познаниям по морской части.

- Да вам бы прямо командовать кораблем!

- А знаете, я читала в одной книге, что в Америке одна девушка командовала пароходом. Жаль, что у нас нельзя. Ах как я люблю море! Если я выйду замуж, то непременно за моряка!

- Выходите за меня! - сказал Лихачев, смеясь.

Леля покраснела.

- За вас нельзя, вы мой кузен...

- Какой кузен! Десятая вода на киселе.

- Все равно нельзя. Мы с вами с первого же дня поссоримся. Помните, как вы раз со мной подрались, [72] когда тетушка уехала с вашей мамашей к священнику, отцу Алексею...

- Леля, ты с кем там разговариваешь? - послышался заспанный голос капитана.

- Папа, кузен Сережа Лихачев приехал.

- А... вот что? Сережа... Что же ты не войдешь? Извини, я не совсем в порядке, но все же прошу в мою каюту.

Капитан называл свой кабинет не иначе как каютой. Он завел у себя морские порядки и даже вел журнал, в котором записывал сведения вроде следующих: "Сегодня дул свежий норд-ост. Повредил моим виноградникам". Летом капитан обыкновенно спал в саду на койке, подвешенной между двумя старыми ореховыми деревьями. Прежде он позволял себе это удовольствие даже в феврале, но в последнее время упорный ревматизм заставил его быть осторожнее, и капитан довольствовался тем, что в его каюте днем и ночью окна были раскрыты.

Капитан стал расспрашивать Лихачева о Синопском сражении, глаза его горели, он как бы мысленно представлял себе подробности боя. Леля также слушала с видимым вниманием.

- Молодец, молодец, Павел Степанович! - несколько раз повторял Спицын. - Думаю, Корнилов ему завидует, - сказал он, когда Лихачев дошел до рассказа о прибытии пароходной эскадры и о неудачной погоне Корнилова за турецким пароходом "Таиф".

Капитан не любил Корнилова, так как одной из второстепенных причин его добровольной отставки была досада на замечания, сделанные ему однажды Корниловым по поводу неисправности на фрегате, которым он в то время командовал.

Лихачев также предпочитал Нахимова Корнилову, но должен был сказать по справедливости, что Корнилов всегда относился к Нахимову беспристрастно и без малейшей зависти.

- Дело было вот как, - сказал он. - Когда в конце боя пароход Владимира Алексеевича сблизился с кораблем Нахимова, Корнилов, не видя Нахимова на юте{38}, страшно встревожился и сейчас поехал к нему на шлюпке со своим штабом. У матросов, подававших [73] ему фалреп{39}, Корнилов все спрашивал: "Где адмирал? Здоров ли он?" - но не успокоился, пока сам не увидел Нахимова на шканцах{40}. Тогда он бросился обнимать Нахимова, говоря: "Поздравляю вас, Павел Степанович, с победою, которою вы оказали большую услугу России и прославили свое имя в Европе!"

- Это очень благородно со стороны Владимира Алексеевича, - заметила Леля. - Я всегда говорила папе, что такой адмирал, как Корнилов, не может никому завидовать. Ах как он мне нравится! Он мой идеал. Я его видела всего раза два, папа недобрый, никогда никуда не берет меня с собою. Я живу здесь, как в монастыре.

- Ну да, ты только и знаешь, что осуждать отца и хвалить людей, от которых он перенес всяческие несправедливости. Я не оспариваю способностей Владимира Алексеевича. Но он слишком властолюбив и хотя мягко стелет, но жестко спать... Нахимов гораздо прямодушнее его, хотя не столь любезен с подчиненными... А Владимир Алексеевич никогда тебя по имени не назовет, делая замечание, говорит как будто о другом, а в результате выходит: полезай за борт, никуда не годишься! Говорят, - прибавил он, - Нахимов теперь очень недоволен Корниловым: Владимир Алексеевичи распоряжается его мичманами как своими.

- Да, у них вышли маленькие неприятности, но теперь они снова помирились, и Нахимов бывает у Владимира Алексеевича чуть ли не каждый вечер.

Поговорив еще о разных разностях и сделав несколько соображений о политике, капитан сказал Лихачеву:

- Думаю, однако, что общество старика вам надоело. Вы люди молодые, погуляйте и поболтайте вместе, а потом приходите, вместе выпьем чаю.

Лихачев пытался уверить старика, что ему, наоборот, весьма приятно, но капитан только замахал руками:

- Вот этого не люблю! Лучше всего на свете откровенность. [74] Вижу, что тебе скучно, Сережа, идите лучше покатайтесь с Лелей в моем катере.

- Если так, то позвольте мне прокатить Елену Викторовну в моем катере: вы можете смело доверить мне вашу дочь.

- У, каким высоким слогом выражается; я и сам когда-то в училище зубрил риторику, но теперь забыл... Ступайте, ступайте, я вам не мешаю.

Когда молодые люди ушли, капитан чуть ли не в первый раз в жизни задумался над вопросом, что не мешало бы найти Леле жениха. Способствовал ли этому случайно брошенный взгляд на стоявший на письменном столе маленький акварельный портрет его покойной жены, понравился ли ему Лихачев, или просто потому, что мичман был чуть ли не первый молодой человек, посетивший их уединенное жилище, - как бы гам ни было, но капитану показалось, что Лихачев был бы подходящим женихом для его Лели. Жаль только, приходится сродни... В крайнем случае можно к архиерею! Моряк, имеет будущность! Получит от матери хотя небольшое, но все-таки имение. Да, это было бы хорошо. Да ведь и Леля не совсем бесприданница. За долгие годы при скромной, почти отшельнической жизни капитан накопил для дочери тысчонки две, все полуимпериалами, которые откладывал в заветном кованом железном ящичке под замком, отпиравшимся при помощи удивительного секрета.

Ящичек этот был еще лет двадцать тому назад куплен капитаном в бытность его в Нью-Йорке.

Весь Севастополь был в возбужденном состоянии. Был получен известный манифест девятого февраля, из которого стало очевидным, что Россия, продолжая войну с Турцией, готовится к разрыву с двумя великими державами.

Сорокатысячное военное население Севастополя, в особенности молодое поколение, было наэлектризовано этой вестью. Большинство относилось к войне с полной уверенностью в предстоящих нам громких победах. Лишь немногие при этом действовали подобно Корнилову, который, всеми силами стараясь поддержать общий подъем духа, обнаружившийся в войске и во [75] флоте, в то же время тщательно изучал, насколько было возможно, силы противника и старался о предотвращении малейшей неисправности у нас самих. Большинство же, особенно в армии, ограничивалось распеванием патриотических песен вроде: "Ура! На трех ударим разом, недаром же трехгранен штык!"

В разговорах между собою офицеры и даже генералы не допускали ни на минуту сомнения в том, что мы "вздуем" союзников.

Неминуемость войны с Англией и Францией была так ясна, что, хотя объявления войны" еще не последовало, было велено прекратить крейсерство, и вскоре в Севастополе собрался почти весь Черноморский флот.

Однажды утром с площадки, возвышавшейся над портиком морской библиотеки, откуда как на ладони видны рейд, взморье и весь город, несколько флотских офицеров наблюдали за движением судов. В то же утро ожидали возвращения корвета "Андромаха", крейсировавшего близ Сухум-кале. Корвет действительно был вскоре замечен. Но вслед за ним показался трехмачтовый пароход, имевший белый флаг с маленькими красными уголками. Вскоре стало ясно, что это пароход французский, и, по-видимому, парламентерский. Тотчас дали знать Корнилову, который отправился в Карантинную бухту и потребовал дежурной шлюпки, желая сам опросить пароход.

Шлюпка оказалась без парусов, без оружия, без флага, и гребцы были одеты весьма плохо. Корнилов вышел из себя, разнес брандвахтенного{41} командира и был весьма рад, когда увидел, что французский пароход, не дожидаясь опроса, повернул назад и вскоре скрылся из виду.

- Хорошее мнение составили бы о нас те, которые, может быть, завтра будут нашими неприятелями! - говорил Корнилов и тотчас же написал карандашом на клочке бумаги весьма резкую записку к вице-адмиралу Нахимову, которую немедленно отправил к нему на корабль со своим флаг-офицером. Нахимов уже вполне оправился от болезни и заведовал своей эскадрой и обороной рейда.

Получив записку Корнилова, Нахимов добродушно сказал [76] флаг-офицеру:

- Кажется, Владимир Алексеевич, по обыкновению, имеет слишком мрачный взгляд на вещи-с... Неисправности везде есть, но уж едва ли верно-с, чтобы гребцы были, как он пишет, оборваны...

- Действительно, они плохо одеты, Павел Степанович.

- С какого корабля шлюпка-с?

- С "Святослава".

- Стыдно капитану Леонтьеву...{42} - заметил Нахимов. - Я ему скажу-с...

Как нарочно, в это время приехал на корабль Нахимова один из капитанов, особенно недолюбливавший Корнилова. Нахимов показал капитану записку Корнилова. Тот притворился глубоко возмущенным, но не фактами, сообщаемыми Корниловым, а тоном письма.

- Помилуйте, Павел Степанович, простите мое откровенное замечание. Вы герой Синопа, да, кроме того, старший флагман, а Владимир Алексеевич пишет вам письма, которых я бы не перенес по отношению к себе... Какой он вам начальник!

Самолюбие Нахимова было задето. Он снова обратился к флаг-офицеру.

- Передайте Владимиру Алексеевичу, что я приму меры-с, но что за всякую неисправность на рейде отвечаю я-с, - сказал Нахимов с особенным ударением на последнем слове.

Флаг-офицер возвратился к Корнилову с заявлением, что Нахимов, по-видимому, обиделся.

- Я лично объяснюсь с Павлом Степановичем, - сказал Корнилов. - Он редкой души человек, но, к сожалению, находятся люди, которые жужжат ему в уши всякий вздор... Надо заботиться о деле, а не о том, кто кого обидел... Постойте, мы сейчас удовлетворим самолюбие Павла Степановича. Отправьтесь к нему немедленно и попросите, чтобы он сообщил мне составленное им расписание порядка занятий на корабле. Я объявлю это расписание приказом к руководству и на своей эскадре и тем покажу Павлу Степановичу, как глубоко я уважаю его знание морского дела.

Корнилов не ошибся. Нахимов был вполне удовлетворен и в тот же вечер сам пришел к своему старому [77] товарищу на квартиру - поговорить и распить вместе бутылку марсалы в знак полного примирения. В то время семья Корнилова жила в Севастополе, и Нахимов был принят здесь как родной. Нахимов вообще избегал и даже ненавидел женщин, но он чувствовал себя как дома в обществе жены Корнилова.

Вот уже недели три прошло со времени последнего посещения Лихачевым семьи Минденов. Лихачев ни на минуту не сравнивал своих чувств к Саше с той привязанностью, которую он чувствовал к дочери капитана Спицына, но как ему ни было стыдно признаться в этом перед самим собою, в обществе Лели ему было веселее, чем у Минденов. С Лелей они катались, гребли по очереди, правили рулем, Леля понимала в морском деле немногим меньше Лихачева, у них явились общие интересы, она интересовалась даже тем, кого раньше произведут в лейтенанты, на каком корабле поднимет свой флаг тот или другой из флагманов. Саша, наоборот, отдалась исключительно попечениям об отце, которого Лихачев даже видеть не мог равнодушно, до того старик стал противен и несносен. Совесть, однако, стала мучить Лихачева, и в одно утро он, получив отпуск, твердо решил отправиться к Минденам. Решимость эта чуть было не поколебалась вследствие записки, в которой Леля просила Лихачева приехать за нею и повезти ее посмотреть на работы по подъему затонувшего корабля "Перваз-Бахри". Скрепя сердце Лихачев написал отказ, поехал на катере к Адмиралтейству и, взяв извозчика, проехал в конец Морской к знакомому домику, где была квартира Минденов. Его крайне изумило, что среди бела дня он в окно увидел горящие свечи. Сердце Лихачева тревожно забилось, предчувствуя что-то недоброе. Не успел он войти на крыльцо, как понял, что его предчувствие сбылось. Из залы доносилось монотонное чтение на немецком языке, и хотя Лихачев не знал по-немецки, но тотчас понял, что в доме готовятся похороны по лютеранскому обряду.

Посреди залы, куда, стараясь не стучать, вошел Лихачев, стоял гроб, возле которого склонились две фигуры в черных платьях - Луиза Карловна и одна [78] из дочерей-близнецов - Лиза. Саша, также вся в черном, стояла на коленях, низко опустив голову и как бы не желая видеть ничего окружающего. Несмотря на торжественность минуты, Лихачев заметил, что черное платье шло очень к ней, еще более выделяя цвет ее белокурых волос. Жирный лютеранский пастор о чем-то вполголоса говорил с доктором, также немцем, в отдалении стоял доктор Балинский, вид которого сильно раздражал Лихачева, хотя доктор занимался тем же, чем и он сам, а именно рассматриванием хорошенькой белокурой головки. Тут же находился еще какой-то незнакомый Лихачеву молодой человек, как оказалось потом, также доктор из обрусевших немцев.

Улучив минуту, Лихачев подошел к Саше и вполголоса сказал ей несколько слов, думая утешить, но Саша не то апатично, не то враждебно взглянула на Лихачева своими красными от слез глазами и, не ответив ни слова, снова уставилась в землю. Лихачев почувствовал себя оскорбленным, тем более что на этот раз он от души сочувствовал горю молодой девушки.

Луиза Карловна приложила все усилия, чтобы придать похоронам мужа как можно более торжественный характер. Генерала, отставленного по суду, нельзя было похоронить с подобающими воинскими почестями, но все же Луиза Карловна не щадила усилий, чтобы придать обряду некоторую официальность.

Она лично бегала к сильным мира сего, умоляя их не оставить несчастную вдову и детей покойного, и действительно, ей удалось пригласить многих влиятельных лиц. Знакомые являлись сами; многие из небывавших у Минденов по каким бы то ни было причинам явились теперь отдать последний долг покойному. Одним словом, похороны вышли весьма приличные, и Луиза Карловна достигла своей главной цели: возбудила во всем севастопольском обществе сочувствие к себе и к сиротам. Влиятельные люди тут же посоветовали ей обратиться к государю с просьбой о вспомоществовании.

Во время погребальной процессии Луиза Карловна сама поддерживала свою дочь Лизу, а Сашу поручила попечениям доктора Балинского, чем возбудила ревность и негодование Лихачева. Вместо того чтобы [79] думать о похоронах, мичман сердито пожирал глазами доктора, который вел под руку его Сашу.

Но когда пришли на кладбище и гроб стали опускать, Саша истерически разрыдалась и, оставив руку доктора, бросилась к краю могильной ямы. Лихачев едва успел подхватить девушку сзади за талию, иначе она упала бы.

- Оставьте меня, пустите, мне ничего не надо, я также хочу умереть! - говорила Саша, рыдая.

Лихачев со всею нежностью, на какую был способен, стал вполголоса уговаривать ее "успокоиться. Сам того не замечая, он несколько раз назвал ее своей дорогой Сашей, и потом только ему пришла мысль: что, если кто-нибудь услышал?

Припадок ревности, мелочная досада, все в нем исчезло, все, кроме бесконечной жалости и любви к ней. Он держал руку Саши в своей: оба они стояли на коленях у края могилы, и лицо Лихачева было так близко к ее щеке, что он чувствовал теплоту дыхания любимой девушки.

Лихачеву не было дела до этого умершего старика и до всех окружающих. Он любил эту девушку более чем когда-либо и думал, что и она любит его, хотя так убита горем, что теперь ей не до любовных признаний.

Вот уже все стали расходиться с кладбища, могила была давно засыпана и покрыта венками. Луиза Карловна и Лиза молились и плакали. Саша по-прежнему стояла на коленях, не поднимая глаз; Лихачев стоял подле нее.

- Не пора ли и нам, Луиза Карловна, - раздался резкий, неприятный голос доктора Балинского. От этого голоса Лихачева передернуло.

- Позвольте мне довести домой Александру Васильевну, - сказал Лихачев ее матери, чувствуя в себе внезапный прилив смелости.

- Ах, мой друг, ведь он молчит, молчит наш покойник! - не столько расстроенным, сколько жалобным голосом сказала Луиза Карловна. - Поддержите мою бедную дочь!

Лихачева передернуло: столько фальши почувствовал он в словах вдовы. Он встал и с торжественным видом повел Сашу под руку. Доктор с неудовольствием поглядел на него и предложил свои услуги Лизе. [80]

XII

В один из последних мартовских дней к зданию библиотеки подходила группа из двух офицеров и двух молодых девушек. Это были Лихачев, шедший рядом с Лелей Спицыной, и граф Татищев, оживленно разговаривавший с Лизою Минден.

Несколько раз Лихачев, пользуясь редкими случаями, когда имел отпуск, приглашал на прогулку свою Сашу, но она упорно отказывалась и сидела дома, по целым часам погруженная в полную апатию. Она все еще не могла примириться с мыслью о смерти отца. Лиза уже успела отчасти забыть свое горе, о котором ей напоминали лишь ее траурное платье да странствования вместе с сестрой на могилу отца, куда они постоянно приносили свежие венки. У Лизы молодость скоро взяла свое, она по-прежнему стала играть сонаты Моцарта и Бетховена и гулять с моряками и офицерами. Лихачев долго убеждал Сашу пойти хоть на полчаса прокатиться на лодке. Видя безуспешность своих усилий, он сначала был серьезно опечален, но, получив записку от Лели, не утерпел, был у нее раза два и наконец уговорился с нею устроить прогулку. Лиза Минден также согласилась участвовать.

В качестве кавалера для Лизы кстати подвернулся граф Татищев, иногда бывавший у Минденов. Решено было пойти сначала посмотреть библиотеку. Лиза еще ни разу не была внутри здания и просила об этом. Луиза Карловна охотно дала согласие. Отсюда молодые люди думали отправиться к Адмиралтейству, а потом прокатиться на славу на рейде. Чтобы успеть сделать все это, собрались рано и часов в семь утра подошли к красивому парадному входу библиотеки. Здесь посредине находится портик, поддерживаемый двумя колоннами ионического ордера с шестью статуями каррарского мрамора. Вот и две громадные статуи в нишах нижнего этажа: по одну сторону - Архимед, по другую - Ксенофонт, и два сфинкса по бокам парадной мраморной лестницы.

Лихачев знал всех сторожей, и, несмотря на раннее время, вся компания беспрепятственно вошла в большую залу, с двумя рядами окон, с галереею и железною решеткою, в центре которой укреплены большие часы-хронометр. Посредине залы стояла модель стодвадцатипушечного корабля "Двенадцать апостолов" [81] со всем вооружением в две с половиной сажени длины. Они прошли и наверх, где были две большие комнаты для чтения, и вниз, в газетную комнату, в переплетную и в типографию; потом пошли смотреть, по просьбе Лизы, могилу Лазарева, по соседству с библиотекой, наконец, отправились на площадку, возвышавшуюся над портиком, полюбоваться на вид города и Черного моря.

- К чему здесь поставлен флагшток? - спросила Леля.

Действительно, на площадке стоял флагшток, который, подобно шлюпочной мачте, мог быть убран и вновь поставлен.

- По распоряжению Владимира Алексеевича Корнилова, - ответил стоявший здесь с подзорною трубою в руке флаг-офицер, в котором Лихачев узнал одного из офицеров с корабля "Великий князь Константин".

- Отсюда, - поспешил пояснить Лихачев, - даются теперь сигналы. Видите, вот стоит сигналист. Прежде давали сигналы с городского центрального телеграфа. Там еще несколько выше над уровнем моря, чем здесь, но площадка очень тесна и неудобна для переговоров морскими сигналами с судами, плавающими в виду порта. Здесь и ближе к рейду, и площадка просторная.

- Можно мне посмотреть в трубу? - спросила Леля флаг-офицера.

- С величайшим удовольствием... Прошу вас! Только извините, долго нельзя: у нас служба.

Леля стала смотреть; ей это было не в диковинку, так как у ее отца была отличная труба.

- Кажется, я замечаю на горизонте какое-то иностранное судно.

- Быть не может, сударыня, я только что смотрел и не видел, - сказал флаг-офицер.

- Вам, верно, так почудилось, - сказал Лихачев.

- Нет, видно, у меня глаза лучше ваших, право, я вижу иностранный трехмачтовый пароход.

Флаг-офицер попросил трубу обратно, посмотрел и воскликнул:

- Вы правы, теперь я начинаю видеть!

- Что, Елена Викторовна! Вам принадлежит, быть может, честь открытия первого неприятельского парохода! - воскликнул граф Татищев. - Ведь теперь война объявлена, и господин Лихачев, вероятно, скажет, что мы не выпустим ни одного англичанина, который попадет в наши руки.

- А вы разве не того же мнения? - спросил Лихачев. - Впрочем, если вас послушать, можно подумать, что наши доблестные моряки хуже турецких, а англичане настоящие морские боги...

- Ну, этого я, положим, не думаю, - сказал граф. - Я даже уверен, что именно этот коварный британец, усмотренный такою горячею патриоткою, какова Елена Викторовна, непременно станет добычею наших моряков.

- Вы что-то часто смеетесь над моим патриотизмом, - сказала Леля. - Ну а вы, граф, что вы такое? Патриот или космополит?

- Ни то ни другое... Я просто русский человек и думаю, что можно быть русским, не будучи квасным патриотом.

- А я разве квасная патриотка? Как вы любезны, граф.

- Однако это в самом деле нечто серьезное, - пробормотал флаг-офицер и, не обращая более внимания на гуляющие пары, велел сигналисту делать сигналы. С корабля и с центрального телеграфа "Великий князь Константин" также ответили сигналами.

- Ну-ка, Елена Викторовна, позвольте проэкзаменовать вас... Вы позволите барышне еще на минутку взглянуть в трубу? - спросил Лихачев флаг-офицера.

- Сделайте одолжение, но только на минуту, теперь дело спешное.

Леля посмотрела в трубу.

- Ну что же, вижу корабль; теперь вполне ясно, он идет к Бельбеку.

- Под каким флагом?

- Под австрийским, хотя корабль как будто английский.

- Неужели?

- Совершенная правда, - подтвердил флаг-офицер. - Я сам удивляюсь. Впрочем, вероятно, это только так... вывеска. Корабль, несомненно, английской конструкции.

- Видите, видите! - обрадовалась Леля. - Вот и не удалось меня срезать! Я выдержала экзамен!.. Мерси, - сказала она, возвращая офицеру трубу.

- А! Я так и знал! - вдруг воскликнул флаг-офицер. - Подлый англичанин! [83]

- Что такое? - спросил Лихачев.

- Каков англичанин! - сказал флаг-офицер. - Теперь лег на норд-вест и догоняет русское купеческое судно, кажется, "Александр Невский".

- Сущие разбойники!

- Вот вам и ваши англичане! - сказала Леля, постоянно пикировавшаяся с графом Татищевым, с которым она недавно познакомилась у Минденов. Под влиянием Лихачева отец Лели стал чаще прежнего отпускать ее в гости, и хотя Леля не отличалась светскими манерами, но давно перестала быть той робкой, запуганной девочкой, какою ее когда-то знал Лихачев. В ней была некоторая дикость и угловатость, сначала шокировавшая графа, но мало-помалу граф свыкся с этим, и Леля показалась ему даже не лишенной известной пикантности. Граф называл ее непочатой, непосредственной натурой, и после светских петербургских барышень она казалась ему, во всяком случае, интереснее севастопольских "аристократок". Патриотическое одушевление семнадцатилетней дикарки забавляло графа, и он нарочно поддразнивал ее, рисуясь своим скептическим отношением ко всему русскому.

- А вы чего же хотите, Елена Викторовна, вы бы желали, чтобы англичане сидели сложа руки, любуясь на наш флот? А вот англичане в свою очередь говорят, что мы нехорошо поступили под Синопом, напав внезапно на слабейший турецкий флот, потопив купеческие суда и предав пламени турецкую эскадру и город. Я, конечно, на это скажу: a la guerre come a la guerre (на войне - как на войне), - но на каком же основании мы порицаем англичан за их крейсерство?

- Ну, уж это атанде-с, господин поручик, - сказал флаг-офицер, прерывая наблюдение. - Жаль, теперь нет времени оспаривать вас, а я бы вам доказал, что о синопском деле все написанное в английских газетах есть сущая небылица...

Он снова стал смотреть в телескоп.

- И я могу подтвердить слова господина лейтенанта, - сказал Лихачев, - как личный участник сражения. - Последние слова Лихачев произнес с выражением особенной гордости. - Англичане страшно оклеветали нас, - добавил он.

- Они подняли сигнал из двух флагов - белый с синим крестом и красный продолговатый, - говорил [84] флаг-офицер. - Эти негодяb намерены взять наше судно на буксир.

- Что отвечают с центрального телеграфа? - спросил Лихачев одного из флотских.

- Владимир Алексеевич дает сигнал фрегатам "Кулевчи" и "Коварна" сняться с якоря.

- Ага! Значит, погоня за неприятельским пароходом! Браво! - воскликнула Леля. - Как я рада. Теперь еще более жалею, что наша прогулка расстроилась. Как бы мне хотелось посмотреть!

- Я могу вам опять предложить маленькую трубу, - сказал флаг-офицер и велел матросу подать Леле трубу.

- Ах как я люблю Владимира Алексеевича! - вдруг воскликнула Леля. - Он такой смелый. Всегда ищет случая встретить врага.

- Не так громко, Елена Викторовна, - сказал граф. - Пожалуй, еще Владимиру Алексеевичу сообщат, что одна барышня в обществе призналась в своей любви к нему.

- Ну что же? Пусть говорят, ведь это правда, - сказала Леля. - Я всегда буду говорить, что Владимир Алексеевич - герой. У него даже вид геройский.

- Я не спорю насчет доблестей Владимира Алексеевича, - продолжал неугомонный граф. - Но что за особенный героизм, собственно, в данном случае? Английский пароход один, а у нас целый флот. Наоборот, с его стороны можно считать героизмом подступать так близко к такому сильному флоту.

- Хорош героизм! Украдкою, под австрийским флагом, и нападать на беззащитные купеческие суда! - воскликнула она. - Смотрите, смотрите... он уже навалил на наше судно и взял его на буксир! Ах как бы я желала, чтобы это судно было военное! Мы бы показали себя англичанам!

- Неужели будут стрелять? - тревожно спросила Лиза Минден, все время молчавшая. Одна мысль о сражении заставила ее побледнеть. - Я лучше возвращусь домой... Граф, вы проводите меня?

- Разумеется... Неужели мы отпустим вас одну, - сказал граф, которому хотелось остаться. - А вы, Елена Викторовна?

- Я, конечно, останусь! Еще бы! Благодаря любезности господина флаг-офицера я буду иметь возможность видеть такое чудное зрелище! [85] - Какая вы, однако, воинственная девушка! - сказал граф.

- Англичанин делает сигнал из трех разноцветных флагов... А, наконец-то он поднял и свой британский флаг! - сказал офицер, наблюдавший в телескоп. - Теперь он надеется удрать, а потому показал свои зубы. Погоди, брат, поймают, если не оставишь добычи! Теперь сигнал: адмирал требует скорого исполнения! - сказал он сигналисту.

Известие о погоне русских фрегатов за английским пароходом, похитившим русское купеческое судно, быстро распространилось в городе, и на площадку библиотеки стали стекаться любопытные, преимущественно моряки. Становилось тесно, и флаг-офицер вежливо, но твердо попросил публику не мешать ему, так как дело весьма серьезное.

- Черт знает что такое! - воскликнул флаг-офицер. - Наши фрегаты ждут, пока пароход "Херсонес" даст им дорогу! Что за скандал! Уйдет, пожалуй, англичанин{43}!

- Браво! Фрегат "Коварна" миновал Константиновскую батарею! - говорила Леля, не замечая, что она одна посреди мужчин и что Лиза Минден, несколько раз звавшая ее с собою, наконец удалилась под руку с графом.

- Ага! Англичанин струсил! Отрубил буксир, спустил флаг и удирает во все лопатки! - говорил флаг-офицер.

- Наши фрегаты на ветре, идут бейдевинд{44} левым галсом, - торжественно заявила Леля, изумив нескольких не знавших ее моряков, которые спрашивали друг друга: что это за девица?

- Молодцы! Узлов по восьми в час делают! - сказал один из моряков, наблюдавший в бинокль.

Действительно, в течение получаса можно было думать, что фрегаты настигнут пароход, но за Херсонесским маяком ветер стал стихать, и англичанин, пользуясь этим, лег круче, стараясь выйти на ветер у фрегатов. В четверть десятого неприятель снова поднял [86] английский флаг. Вдруг послышался выстрел, затем другой, третий, четвертый.

- Врешь, брат, руки коротки! - сквозь зубы проговорил флаг-офицер. - Должно быть, недохватит!

Действительно, снаряды не долетели до русских фрегатов кабельтова на полтора. Фрегат "Кулевчи" в свою очередь дал два выстрела: оба русских ядра также не долетели. Ветер стихал, ход фрегатов уменьшился до пяти узлов, и пароход заметно выигрывал расстояние.

- Какая досада! Отчего наши не погнались за ним на пароходах?! - сказала Леля. Она так увлеклась, что время для нее прошло незаметно, хотя было уже более одиннадцати часов утра, когда английский пароход скрылся, а наши суда поворотили в Севастополь. Князь Меншиков и Корнилов смотрели на ту же погоню с городского центрального телеграфа. С этого времени, впрочем, и сам Корнилов стал предпочитать наблюдения с библиотеки.

Корнилов завел в Севастополе свои порядки. Он добился того, что сигнал, сделанный на библиотеке, имел значение приказа князя Меншикова, тогда как такие приказы нередко давались не только самим Корниловым, но и доверенными флаг-офицерами. Действительно, случалось так, что если бы флаг-офицер вместо распоряжения по собственному усмотрению сначала отправился докладывать Корнилову или Меншикову о неприятеле, то могли бы выйти самые печальные последствия.

XIII

Объявление нам войны двумя великими державами мало повлияло на мирных жителей Севастополя; почти никто и не думал о том, чтобы выезжать, кроме нескольких иностранных купцов. Зато моряки и местные войска усиленно работали.

Пасха была проведена в Севастополе в тревожном ожидании. Было получено известие, что сильный неприятельский флот появился в виду Одессы. Знающие дело не сомневались, что отправка флота с целью бомбардировать мирное порто-франко была лишь уловкой: все ожидали, что неприятель явится внезапно у Севастополя, надеясь застать нас врасплох.

Весь Черноморский флот, кроме судов, чинившихся в доках, был в сборе: двенадцать линейных кораблей, четыре фрегата и шесть пароходов стояли на Севастопольском рейде в полном боевом порядке.

В середине апреля неприятельские корабли стали то и дело появляться в виду Севастополя в одиночку и целыми эскадрами.

Наступило 17 апреля. С раннего утра можно было видеть целую неприятельскую флотилию и легко было различить, что она состояла из больших кораблей и громадных по сравнению с нашими пароходов. У моряков, видевших это зрелище, забилось сердце от нетерпения поскорее сразиться с дерзким неприятелем. Но никто не знал истинного числа кораблей всей неприятельской армады, и благоразумие требовало хотя сколько-нибудь познакомиться с врагом, прежде чем вызывать его на бой.

Впрочем, в тот же день черноморские моряки имели удобный случай сравнить искусство неприятеля с своим собственным. Около пяти часов пополудни большой двухдечный винтовой корабль под английским белым контр-адмиральским флагом отделился от флота и стал быстро приближаться к рейду. На площадке библиотеки в это время находилось несколько офицеров, и с ними Владимир Иванович Истомин{45}, командир корабля "Париж", произведенный за Синопское сражение в контр-адмиралы.

Русские моряки с замиранием сердца следили за движением английского корабля. Корабль держался под парусами довольно близко к рейду и как будто дразнил черноморцев.

- Кажется, Джон Буль{46} хочет похвастать перед нами своими маневрами, - сказал Истомин. - Знаете, господа, - прибавил он, взглянув в трубу, - да ведь этим пароходом управляет отличный мой приятель!

- Как так? - изумились офицеры.

- Я не шучу. Ведь это "Агамемнон", и, по моим [88] предположениям, на нем должен находиться контр-адмирал Лайонс{47}, а это хороший мой приятель: мы познакомились в Ливерпуле. Но дружба дружбой, а я вам скажу, господа, что мой англичанин совсем оплошал. Посмотрите, как дурно выправляет рангоут! Просто колет глаз! А паруса они как переносят! Точно старые бабы! Это доказывает неопытность команды. Вот вам и надменные потомки Нельсона{48}!

Офицеры с восторгом слушали слова Истомина. Этот восторг вскоре сменился огорчением.

В мае 1854 года в Севастополе, вместе с Северной стороной, было уже сосредоточено семьсот шестьдесят одно орудие, причем некоторые из орудий были взяты с кораблей.

Но справедливость требует сказать, что с суши Севастополь был защищен весьма слабо. Корнилов, как моряк, естественно, заботился более всего о флоте.

Что же делал князь Александр Сергеевич Меншиков? Ввиду восстановления исторической истины, надо сказать, что еще в то время Меншиков жаловался на крайнюю нехватку рук, отсутствие средств и недостаточность предоставленных ему полномочий. А тогда Меншиков еще не был главнокомандующим в настоящем смысле этого слова. Нередко случалось, что князь просил того или другого генерала и даже полковника дать ему солдат для производства работ и получал ответ: "Нельзя обращать войска на инженерные работы". Меншиков радовался, когда встречал командиров, имевших более осмысленный взгляд на вещи. Однажды, объезжая укрепления, князь остановился близ укреплений, которые сооружались за Артиллерийской слободкой; невдалеке от кладбища князь увидел Волынский полк, которому производилось учение. Полковник, маленький, плотный, пожилой уже человек, круглолицый, с орлиным носом, энергично командовал полком. Это был Хрущов{49}. Полк его стоял в то время [89] на Южной стороне, занимая бухты Камышовую, Стрелецкую и Казачью: то была опасная позиция, так как легко было ожидать, что именно здесь высадится неприятель.

Хрущов был старый холостяк, совершенно монашеского поведения. Солдаты его любили, офицеры нередко собирались у него на даче, в Камышовой бухте, пообедать, так как командир отличался хлебосольством. Здесь радушный хозяин расхаживал с своей неизменной суковатой палочкой, у которой вместо ручки было изображение птицы, и предоставлял своим гостям полную свободу, которою они нередко злоупотребляли. Особенно любили разные мальчишеские выходки состоявшие при Хрущеве прапорщик Маклаков и поручик Михайлов...

У того же полковника Хрущова была чуть ли не лучшая музыка во всем Севастополе. Он завел в своем полку итальянца-капельмейстера, по фамилии что-то вроде Папини, и если в Севастополе кто-нибудь хотел дать бал или сыграть свадьбу, то наперерыв обращались к Хрущеву.

Хорошие отношения между Меншиковым и Хрущевым начались с описываемого нами случая.