Филиппов Михаил Михайлович - Осажденный Севастополь

   - Да, если хочешь, сравнивай... Только та беда, что лошадь под ним убили, и старик погиб бы, если бы не один унтер-офицер Веймарского полка, успевший посадить генерала на свою лошадь. Мало того, этот храбрец поймал еще неприятельского коня, расседлал и надел на него генеральское, а когда его спросили, зачем такой маскарад, он ответил: "Вот те [394] на, разве можно бросить генеральское седло?" Между тем Липранди послал ординарца с приказанием, а тот оказался олухом: переврал приказание и велел уланскому маршевому полку скакать для поддержания гусар. Что тут делать? У нас рассуждать не велено. Командир полка развернул своих улан в одну линию и пошел прибавленною рысью. Неприятельская батарея обсыпала их картечью. М.ежду тем у англичан вышла путаница еще хуже нашей. Один из их начальников, не поняв приказания лорда Раглана, велел Кардигану атаковать нашу кавалерию. Кардиган, говорят, пришел в ужас, так как ему пришлось идти под перекрестными выстрелами нашей артиллерии и пехоты. Англичане поскакали, мы встретили их картечью и пулями. Английские кавалеристы ударили на казаков - те дали драла, смяли веймарцев, веймарцы смяли лейхтен-бергцев, и мы были свидетелями невероятного скандала: каких-нибудь триста англичан гнали наших три полка...

   - Послушай, неужели ты не преувеличиваешь?! - вскричал младший брат. - Ты всегда имеешь привычку относиться к своим слишком строго...

   - Не думай, Коля, что я обвиняю наших солдат в трусости... Боже сохрани! - сказал старший Глебов. - Солдат наш храбр, как лев, когда им командуют толковые начальники. Под Балаклавой же у нас, как и всегда, была страшная бестолковщина. Старик Рыжов также храбрец, но не сумел сколько-нибудь сносно расположить войска: поставил впереди казаков, которые не могут выдержать натиска регулярной кавалерии. И главное, вместо того чтобы встречать атаку атакою, наши кавалеристы стояли на месте; понятно, что чего неприятелю не хватало в массе, то он взял скоростью. Натиск англичан был стремительный. Неприятель заклепал несколько орудий, напал на отступающих гусар, рубил их беспощадно и просто наседал им на плечи. Около моста гусары дрались отчаянно, да было поздно. Между тем наши уланы, ехавшие на разномастных лошадях, так как это был маршевый полк, наткнулись на Одесский полк, который принял их за неприятеля, свернул в каре и давай палить по своим; насилу остановили. Англичане же, смяв наших гусар, отступали назад и шли на рысях как на ученье. Тут, однако, и им пришлось испытать последствия своей ошибки. Наши уланы ударили на них с [395] фланга, а пехота и артиллерия на обратном пути снова открыли по ним огонь, от которого, впрочем, досталось и своим: из улан многие были ранены во время этой пальбы. Англичане скакали назад по своей прежней смертельной дороге, и легли почти все под картечью седьмой легкой и под пулями Одесского полка, и лишь немногие были убиты нашими уланами и ударившими в тыл гусарами... Позиция осталась за нами, и, стало быть, мы победили. Радость была неописанная.

   - Господи, как это не похоже на то, что пишут о балаклавском деле в газетах! Я читал или слышал от кого-то, что будто бы английская кавалерия была пьяная, чем объясняют ее безумную отвагу.

   - Вздор, нелепость! - горячо воскликнул старший Глебов. - И удивляюсь, как тебе не стыдно верить такому вздору! Я, по крайней мере, видел многих раненых и пленных англичан, и в числе их ни одного пьяного. Да и нам не велика была бы честь справиться с пьяными. Если бы ты видел хладнокровие, с которым англичане пустились в обратный путь, ты бы никогда не поверил этому вздору. Тут нужно было сознание долга и чести, хладнокровная и обдуманная отвага; но ко всему этому пьяный человек, конечно, не способен.

   - Ну, Алеша, если ты так рассказываешь о нашей победе, воображаю, как ты опишешь то, что ты называешь нашим последним поражением.

   - Опишу как сумею и, надеюсь, не солгу, тем более что сам был участником боя. Как и всегда, наши солдаты умирали как герои, но одного героизма для войны недостаточно: надо хоть немного рассуждения. Между тем и на этот раз вся беда произошла, как обыкновенно, оттого, что каждому генералу хотелось действовать по-своему и наперекор всем другим... Так слушай же, как было дело... Постой, впрочем. Человек, самовар! - крикнул он, выглянув в коридор.

   Но "человек" долго не появлялся, и лишь после усиленного зова удалось добиться, чтобы подали самовар. Заварив чай, Глебов начал рассказ об инкерманском деле:

   - Так вот, помнишь, я начал было тебе рассказывать, что утро в день сражения было прескверное: дождь и слякоть вроде нынешней, да к тому же туман. Около четырех часов утра у нас в Севастополе раздался [396] звук церковного колокола. Но день двадцать четвертого октября был воскресный, и англичане, вероятно, думали, что это обыкновенный призыв к ранней обедне. У нас впереди шел генерал Соймонов со своими колоннами. Мы вышли гораздо позднее, так как наша батарея была в отряде генерала Тимофеева и нам было поручено сделать вылазку из Севастополя против неприятельских работ. Выступили мы, когда бой на Инкерманских высотах был уже в полном разгаре. Выйдя из ворот правее бастиона номер шестой ("Когда будем в Севастополе, я тебе покажу это место", - прибавил Глебов), мы прошли мимо кладбища, и наша пехота бросилась на неприятельские траншеи. Граф Татищев, мой товарищ, отпросился в охотники, взял ерш, и с двумя пехотинцами втроем они заклепали неприятельское орудие, всего же орудий заклепали при этой вылазке, кажется, до пятнадцати. Между тем неприятель, опомнившись, стал присылать подкрепления и сильно теснить нас. Мы отступили в порядке, неприятель - за нами; но когда он подошел под картечные выстрелы наших крепостных орудий, его приняли честью, и он отступил с уроном, мы же вернулись в Севастополь, забрав не только своих раненых, но и несколько неприятельских. Мы и не подозревали, что в это время происходило с нашей армией. Остаток дня мы провели в Севастополе в напряженном ожидании. Почти все были уверены в победе наших войск, чему особенно благоприятствовало впечатление нашей собственной удачи. Против левого фланга оборонительной линии слышалась неумолкаемая ружейная пальба, а с бухты два парохода ревели своими пушками, обстреливая неприятельские позиции против Килен-балки. Неприятель отстреливался. Я так боялся за дом, где живет одна прелестная барышня, с которой я недавно познакомился, хотя давно слышал о ней от графа Татищева, - Елена Викторовна, дочь отставного флотского капитана; она живет с отцом в домике над самой Килен-балкой. Упрямый старик не хочет оттуда переселиться. Я был у них недавно в доме; представь себе, старик укрепляет свою усадьбу с помощью каких-нибудь двух или трех рабочих, устраивая самодельные прикрытия из мешков, набитых землею... Барышню я, к счастью, видел потом на бульваре целою и невредимою...

   Глебов посмотрел на часы.

   - Черт возьми, как поздно! Спешу кончить... [397]

   - Да ты только что начал, Алеша, ради Бога, расскажи, интересно! Только не о барышнях, они мне и в Петербурге надоели. Говори о последнем сражении.

   - Да что рассказывать! Вечером с разных сторон стали прибывать войска в город. Я искал знакомых офицеров. Спрашиваю об одном - убили. Спрашиваю о подполковнике Гореве - одном из лучших офицеров Тарутинского полка, - говорят, пропал без вести. Насилу нашел одного знакомого.

   - Ну что, - спрашиваю, - как дела?

   - Были в неприятельском лагере. Вот трофеи: галеты, изюм, рис, английская каска. Мы свое дело сделали.

   - Ну а чем кончилось?

   - Пришли назад. Генерал Соймонов убит: его прострелили в живот насмерть в самом начале дела, и он уже умер; командир бородинцев Шалюта-Веревкин опасно ранен, из приближенных Меншикова многие контужены: его сын Владимир - в шею, флигель-адъютант Альбединский и (недавно, вернувшийся из Петербурга) Грейг - в голову, под Данненбергом убиты две лошади...

   - Ну а неприятель? Кто же кого поколотил? - спросил я.

   - Эх, брат, - отвечает мой приятель, - лучше не расспрашивай, мы, брат, сильно пописались. Наш полк второпях переколотил своих же бутырцев, а на московцев мы чуть не пошли в штыки! И угораздило их идти в дело в каких-то диковинных шапках...

   Тут, брат Коля, я понял, что наше дело было проиграно. Не хотелось более расспрашивать... Ну, теперь пора идти по разным мытарствам; иди со мною, если хочешь, а не то оставайся здесь, отдохни. Подробности расскажу тебе в другой раз, да сам, если хочешь, расспроси в Севастополе...

   - Алеша, голубчик, не мучь, хоть вкратце расскажи!

   - Времени нет... Спешу... - решительно сказал старший брат и стал одеваться.

   Младший Глебов предпочел отдохнуть и разлегся спать в номере, занимаемом братом, так и не узнав подробностей инкерманского дела. Брат на прощание только прибавил, что в деле участвовали великие князья Николай и Михаил Николаевичи и что князь

   Меншиков был крайне встревожен, когда великим князьям пришлось ехать под градом неприятельских снарядов.

  

   Об инкерманском деле было столько различных толков, что в них действительно трудно было разобраться.

   Ходили странные слухи, что будто бы диспозиция, давно составленная князем Меншиковым, была послана на одобрение в Петербург. Император Николай, весьма недовольный Меншиковым за Алму, на этот раз был так доволен, что сообщил подробности диспозиции прусскому посланнику Рохову, тот телеграфировал в Берлин, из Берлина дали знать в Лондон, а из Лондона сообщили обо всем лорду Раглану. Лорд Раглан получил это важное сообщение накануне сражения и успел принять некоторые меры.

   Как бы то ни было, но следует прибавить, что самая диспозиция была весьма неясна, не говоря уже о том, что Меншиков сообщил ее главным начальникам лишь за несколько часов до выступления, не дав им времени обсудить и обдумать то, что им было поручено.

   Но мы предоставим историкам восстановить истину и воздать каждому из исторических лиц должное, а сами последуем за старшим из братьев Глебовых, Алексеем, который из гостиницы "Золотой якорь" поспешил в здание, где помещалось интендантство.

   Было десять часов утра, но, зная, какая ватага приемщиков должна была нахлынуть в этот день, Глебов быстро шагал по грязным улицам, внутренне ругая себя за то, что увлекся разговором с братом и потратил столько драгоценного времени. Глебов не ошибся в своих опасениях: придя в интендантское управление, он застал здесь человек сорок приемщиков от разных частей войск. Лица большей части этих офицеров имели выражение, далеко не способное ободрить вновь прибывших. Видно было, что деньги достаются здесь не легко. В числе офицеров попался один гусар, которого Глебов немного знал.

   - Ну, батюшка, попали, как говорится, в самый раз, - сказал гусар шепотом на ухо Глебову, отведя [399] его в сторону. - Я вам скажу по секрету: мне писарь шепнул, что сегодня привезли из Петербурга миллион. Секретарь будет, конечно, врать нам с три короба, но вы ему не верьте, это христопродавец, впрочем, очень любезен, если вы сумеете его подмазать.

   - То есть как это подмазать? - спросил вполголоса Глебов.

   - Тс, тс... не кричите, а то еще услышит и обидится... Натурально как! Экая вы святая простота! А еще из университетских... Да вы, впрочем, математик; будь вы юрист - тогда другое дело, одним словом, предложите ему аржанов - и все будет чудесно.

   - Я на это не уполномочен от своей батареи, - сухо ответил Глебов, высвобождая свою талию из объятий гусара.

   Тот несколько насмешливо взглянул на Глебова и сказал:

   - Ну, делайте как знаете. Я хотел вам дать товарищеский совет, а там как хотите.

   Глебов, мало имевший случаев сталкиваться с дельцами и живший светлыми студенческими преданиями, был неприятно поражен словами гусара. Он знал, что наши войска терпят если не нужду, то, во всяком случае, крайний недостаток. Продовольствие армии было в совершенном беспорядке. Особенно же скудно было довольствие лошадей. На фураж отпускались огромные суммы, а между тем лошадей вместо сена кормили морскими сухарями да мелким дубовым кустарником. Солдаты так и выражались, что лошадей кормят дубьем. Глебов знал, что невозможные дороги столько же в этом виноваты, как и бесчестность некоторых командиров; но он считал таких командиров исключениями, был уверен, что два-три честных человека, подобных ему самому, могут переделать все. Об интендантстве он давно уже слышал весьма нелестные отзывы, но был уверен, что при своей энергии не дастся в руки никаким хищникам. Он твердо решил взяток не давать. "Ведь не могут же мне отказать в том, чего я требую по закону", - думал Глебов.

   Но теперь размышлять более не было времени. Подойдя к чиновнику, который сидел, уткнувшись носом в какую-то ведомость, Глебов спросил, где управляющий.

   - Да вы теперь едва ли сможете его видеть, - сказал чиновник, слегка оборачивая голову и щуря один глаз, и тотчас же опять уткнулся в свою ведомость. [400]

   - Однако мне надо его сейчас видеть. Я приемщик от легкой батареи четырнадцатой бригады.

   - А, так бы и сказали... Пожалуйте, так через полчаса, направо в кабинет: там уже есть вашего брата довольно.

   Глебова покоробил этот фамильярный тон.

   - Я вас не спрашиваю, когда мне идти, а желаю только знать, где управляющий, - запальчиво сказал он.

   - Так я же вам сказал, - пробурчал себе под нос чиновник и пробормотал вслед Глебову: - Ишь какой прыткий! Ну уж эти артиллеристы! Самый беспокойный народ.

   Глебов вошел в кабинет, обширный, уставленный хорошею мягкою мебелью, с вышитыми бисером подушками на диванах и солидным письменным столом, на котором лежали кипы деловых бумаг и тома законов гражданских и военных.

   Управляющий, тучный, но болезненный пожилой человек, сидел в широких креслах и говорил о чем-то с гусарским штаб-ротмистром, также развалившимся в креслах. Несколько пехотных офицеров сидели поодаль на стульях. Управляющий и штаб-ротмистр были веселы и разговаривали, по-видимому, вовсе не о деловых предметах.

   - Где я могу видеть господина управляющего? - спросил Глебов.

   - Я-с, чего вам угодно? - сказал управляющий, глядя вполоборота на вновь вошедшего.

   - Я приехал от батареи четырнадцатой бригады за получением денег, - сказал Глебов.

   - А, отлично-с... Посидите немножечко, сейчас я с вами побеседую.

   Глебов сел на первый попавшийся стул и ждал.

   - Да, я вам скажу, что за конфетки! Пальчики оближешь! - продолжал штаб-ротмистр начатый раньше разговор. - Тут у вас в Симферополе действительно есть чем поживиться. Эдаких красоток и в столице не всегда отыщешь... Особенным успехом пользуются тут две девицы, дочери генеральши Минден, кажется близнецы. За ними положительно все увиваются - и наш брат, и доктора.

   - Видно сейчас, что к меду и мухи льнут, - сказал управляющий.

   - Видели вы, каких рысаков купил этот каналья [401] доктор Протопопов? И какие дрожки! Я от души позавидовал.

   - Да уж, я вам скажу, Протопопов охулки на руку не положит, - сказал управляющий, смеясь и пыхтя от мучившей его одышки. - Вот говорят об нашем брате... Это все, батюшка, нарекания-с. Комиссариат да комиссариат - посмотрели бы на докторов! Вот где, я вам скажу-с, корень зла! Дерут в полном смысле слова и с живого и с мертвого, да еще вас уморят!

   - Это верно! Лечат, как коновалы, вместо хинина дают прогорклую муку, а дрожки из рысаков небось заводят, - согласился штаб-ротмистр.

   Глебов стал терять терпение.

   - Извините, господин штаб-ротмистр, - сказал он, обращаясь к гусару. - Вы, если не ошибаюсь, окончили ваши деловые объяснения с господином управляющим, а у меня дело спешное... Так позвольте уж сначала мне...

   Штаб-ротмистр величественно осмотрел Глебова с ног до головы.

   - Я вам не мешаю, господин поручик, - сказал он, продолжая сидеть в кресле напротив управляющего. - Секретов тут, надеюсь, нет?

   - Разумеется, - сухо отвечал Глебов. - Прошу вас, господин управляющий, скажите мне определенно, в котором часу я получу сегодня деньги?

   - Сегодня денег больше нет, - отрезал управляющий.

   - Как так? Да ведь, говорят, сегодня из Петербурга прислан целый миллион!

   - Миллион-то он миллион... и, во-первых, не миллион, а всего-то восемьсот тысяч, а во-вторых, у меня претензий на полтора миллиона... Извольте-ка всех удовлетворить! Вы не одни, вас всех пятьдесят приемщиков.

   - Позвольте, - горячо сказал Глебов. - Я сегодня должен получить денег, и мне никакого дела нет...

   - Вам-то нет дела, да мне дело... Впрочем, вы, как видно, по сей части неопытны, вам, должно быть, приходится в первый раз... Я скажу вам кое-что по секрету...

   Управляющий встал и, грузно переваливаясь, отвел Глебова в сторону.

   - Деньги, пожалуй, найдутся, только скажите наперед, сколько вы дадите процентов? [402]

   - Как процентов? - вскричал Глебов, покраснев от негодования. - Кому я должен дать проценты?

   - Если вы так кричите, то и я вынужден сказать при всех, так как это вовсе не особенная тайна, - нахально сказал управляющий. - У нас водится отчислять на наше ведомство шесть процентов - как видите, совсем немного, казенный процент!

   - Господа офицеры, - сказал Глебов, едва сдерживая себя, - призываю вас всех в свидетели, что господин управляющий хочет взять с меня взятку.

   Пехотные офицеры уставились в землю, а штаб-ротмистр с важностью сказал:

   - Господин поручик, мы в семейные дрязги не мешаемся... У меня правило: сору из избы не выносить.

   При этих словах вся фигура управляющего потряслась от смеха.

   - Это черт знает что такое! - вскричал Глебов и выбежал из кабинета, захлопнув за собою дверь.

   Он быстро шагал по присутственной зале и уже был подле выхода, когда его догнал секретарь, юркий человечек с довольно приличной физиономией, безукоризненно чисто одетый, с прической в виде хохолка.

   - Господин поручик, господин поручик, куда вы?

   - Да с вами никакого дела нельзя иметь! - сказал Глебов.

   - Вы, вероятно, от господина управляющего? - вполголоса сказал секретарь. - Он человек крутой и старых правил... Вы не беспокойтесь, мы и без него вам все дело устроим-с.

   - Делайте как хотите, но я сегодня должен получить деньги. Солдаты едят гнилые сухари, лошади дохнут с голода, а тут денег не добьешься, без того чтобы...

   - Тс... к чему же так? - умоляющим голосом произнес секретарь, прикладывая палец к губам. - Ну, старик наш сболтнул что-нибудь, а вы и поверили! Он, вероятно, насчет процентов?.. Поверьте, это пустяки, так просто, упрямится, потому что денег действительно мало; надо же что-нибудь придумать, чтобы не ломились в дверь.

   Физиономия секретаря показалась Глебову заслуживающей доверия. Глебов последовал за ним, к его столу, окруженному приемщиками.

   - Видите ли, - сказал секретарь, вдруг изменив [403] умоляющий тон на официальный. - Сегодня вам денег, во всяком случае, дать нельзя. Сегодня мы удовлетворяем только тех, о ком имеем предписания главнокомандующего, чтобы рассчитать их немедленно. Впрочем, позвольте мне справиться.

   Глебов закусил губы, и, пока секретарь собирал какие-то справки, он, от нечего делать, стал рассматривать валявшиеся на столе ордера. Сидевший тут же писарь так углубился в переписывание бумаги, что не заметил, как Глебов, взяв лежавший сверху ордер, стал читать его.

   Глебов читал и не верил своим глазам. Это был подписанный князем Меншиковым ордер о немедленной выдаче двадцати пяти тысяч рублей командиру подвижного парка на фуражное довольствие лошадей в ноябре.

   "Что это значит?" - думал Глебов. - Парк не стоит даже на позиции, а светлейший велит ему выдать деньги на ноябрь. А мы находимся в виду неприятеля, терпим нужду и не удовлетворены еще за октябрь, а некоторые батареи даже за сентябрь!"

   Между тем секретарь, наводя справки, разумеется, в кабинете управляющего, возвратился к своему столу.

   - Объясните, пожалуйста, что это такое значит? - спросил Глебов, показывая ордер.

   Секретарь покраснел как рак и, почти выхватив ордер, сказал:

   - Сделайте одолжение, не трогайте бумаг. Вам сказано, завтра получите все деньги сполна, чего же больше? А ты, болван, чего глазеешь по сторонам! - прикрикнул он на писаря. - У тебя все бумаги растащат, тебе все равно, скотина!

   Писарь, у которого горло было повязано засаленным платком, охриплым голосом проговорил что-то в свое извинение.

   - Так попрошу вас завтра, - сказал секретарь, но, как бы подумав, прибавил: - А впрочем, вот что, господин поручик. Не придете ли ко мне сегодня пообедать?

   - Что вы?.. Мне ехать пора. Какой тут обед!

   - Да, может быть, тогда сообща обсудим, как вам удобнее получить деньги.

   - Я желаю их получить сейчас же, без всяких обедов.

   - Экий вы несговорчивый какой!.. Ну да послушайте, [404] перестаньте упрямиться! "Ведь экая шельма, - думал секретарь. - Вероятно, себе хочет два процентика, ну, так бы и сказал сразу!" Вот что! - вдруг воскликнул секретарь, приложив палец ко лбу и как бы озаренный наитием свыше. - Блестящая, скажу я вам, мысль! Пойдемте со мной к казначею, я вам, так и быть, постараюсь все уладить!

   И он подхватил несколько опешившего Глебова за талию и повел его с собою в казначейскую комнату.

   Казначей, пожилой уже человек, с вооруженным очками ястребиным носом и выдающимся острым подбородком, гладко выбритым, как и его верхняя губа, сидел, погрузившись в чтение газеты. Сторожа лениво ходили взад и вперед, ожидая приказаний. В комнате стоял еще усатый штабс-капитан в серой солдатской шинели с сумкой через плечо. Писарь щелкал счетами.

   - Сейчас, господа, - сказал казначей, положив газету.

   - Тобольскому пехотному, кто приемщик?

   - Я-с, - отозвался штабс-капитан.

   - Сейчас денежки вам полностью выдам, только вы нас совсем обанкрутите... Эдакая махина деньжищ...

   Глебов удивился, как все это просто и как легко совершается казавшееся ему недоступным.

   - Подай-ка сюда счеты! - крикнул казначей писарю. - Я сейчас проложу. Тэ-экс. Вам по трем статьям. (Он стал считать на счетах.) Так, кажется? Всего 21 327 рублей 15  копейки. Кажется, верно. Проверьте.

   Казначей вынул из ящика несколько пачек ассигнаций и, смочив слюною пальцы, стал считать, изумляя Глебова своим проворством, пересчитывал по два раза, записывал на бумажке, клал на счеты, прикладывал к пачкам, перекладывал их с места на место и, кончив, сказал штабс-капитану:

   - Получайте!

   Штабс-капитан сел, засучил рукава, обнаружив мохнатые руки, и стал считать.

   - Верно? - спросил наконец казначей.

   - Так, - проговорил штабс-капитан. - Позвольте расписаться...

   Пока штабс-капитан считал, Глебов заметил, что секретарь что-то шепчет на ухо казначею, и понял, что речь идет о нем. [405]

   - Ну, теперь, артиллерия, подъезжайте, - пошутил казначей.

   "Господи, как все это легко и просто!" - подумал Глебов, едва веря своим ушам.

   Казначей снова вынул несколько пачек ассигнаций.

   - Мне бы серебреца немножко, - рискнул заметить Глебов. - Так рублей на триста.

   - Нет, нет и не будет. Какое тут серебро! Теперь во всем казначействе и на пять рублей серебра не найдется. Извольте пересчитать.

   Глебов стал считать и вскоре убедился, что не хватает около тысячи шестисот рублей. Только теперь он понял, в чем дело. Ясно, что с него вычли обычный процент.

   - Позвольте, здесь неверно, - сказал Глебов, посматривая на еще не удалившегося штабс-капитана.

   - Как неверно? - запальчиво спросил казначей. - Вы, вероятно, сами считать не умеете. Пусть со всего света счетчики считают - ошибки нет-с.

   - В таком случае извольте вторично пересчитать при мне.

   - Послушайте, - сказал казначей, перегибаясь через стол и говоря вполголоса. - Деньги верны. Ну что вы шумите? Шесть процентов - это уж обычное дело!

   - Извольте, - громко сказал Глебов, заметив, что штабс-капитан замыкает сумку и собирается уходить, - я готов вам дать шесть процентов, но пожалуйте мне расписку в том, что вы их с меня удержали.

   - Да что вы, в самом деле, за детей, что ли, нас принимаете? - сказал казначей. - Какая тут расписка! Дай-ка вам расписку, вы сейчас начнете кричать: грабеж, взятки! А не верите мне, спросите господина штабс-капитана: я еще мало с вас требую, другие больше дают.

   - Да уж без этого нельзя, - флегматически заметил штабс-капитан и ушел, прежде чем Глебов успел ответить что-нибудь. Видя себя наедине с казначеем, секретарем и сторожами, Глебов донял, что дело дрянь, но еще старался показать вид, что не сдается.

   - В таком случае я денег вовсе не беру, - сказал он.

   - Как вам угодно, - сказал казначей. - Михеев! - крикнул [406] он писарю. - Выдача кончена, печатай ящик!

   "Восемьсот рублей еще куда ни шло, - мелькнуло в уме у Глебова, - в крайнем случае папаша из своих денег мне вышлет".

   - Как же я могу без расписки? - сказал он. - Ну а что как батарейный командир не поверит, что вы удержали, и подумает, что я взял себе?

   - Как не поверит? Он обязан вам верить. Вы офицер... А не поверит сам, другого спросит, все ему то же скажут. Ну вот что - это мое последнее слово, господин поручик. Чтобы не ссориться с вами, я удерживаю ровно тысячу - сумма кругленькая, а вот вам еще шестьсот, извольте считать.

   Глебов махнул рукой.

   - Ну ладно, - сказал он, - давайте распишусь. - Пересчитав деньги и спрятав их в сумку, Глебов поспешил уйти, не подав руки секретарю, который так и остался с протянутой рукою.

   - Ведь эдакая шельма! - сказал секретарь, когда убедился в том, что Глебов не услышит. - Верно, ему на девочек понадобилось шестьсот рублей, и ведь ловко стибрил! А я бы на вашем месте, Иван Трофимыч, ни за что ему не дал. Зачем баловать? Еще перед другими хвалиться станет, а нам убыток!

   - Да не стоит из-за шести сотен связываться, - оправдывался казначей.

   "Ну да и ты хорош, старый колпак! - подумал секретарь, взглянув на казначея с некоторым презрением. - Эдакого молокососа не сумел прибрать к рукам!"

   Заметим, что батарейный командир не только поверил Глебову, но даже удивился, что с него вычли так мало...

   Получив деньги, Глебов поспешил опять в гостиницу "Золотой якорь". Войдя в бильярдную, он увидел здесь группу офицеров, игравших с азартом в бильярд и в штос. Слышались различные возгласы игроков: то гневные, то самодовольные, смотря по тому, как кому везло в игре.

   Пройдя в свой номер, Глебов застал брата все еще спящим и разбудил его, предложив пообедать.

   - Только вот в чем дело, Алеша... Тебе придется заплатить за меня. Поверишь ли, у меня ни гроша денег. [407]

   - Неужели тебе так мало дали из дому? - сказал старший брат, знавший, что старик отец никогда не отпустил бы своего любимца Николиньку без приличной суммы. - А я еще у тебя хотел занять несколько сотен.

   - Какое! Дела папаши плоховаты, - соврал младший Глебов. - Оброк мужики плохо платят...

   Юному офицеру стыдно было сознаться, что полученную им кругленькую сумму он истратил частью в Петербурге на прощальных попойках с товарищами, частью по дороге на разные пустяки, вроде приключения с станционной Дульсинеей, которой он отдал предпоследний золотой. Делать нечего. Старший Глебов должен был позаимствовать сотенку из казенных денег и занял брату, взяв с него честное слово отдать, как только получит из дому.

   Младший брат дал слово, но чувствовал себя обиженным.

   "Что это, в самом деле, Алеша как будто не доверяет мне" - подумал он.

   Вечером старший брат отправился в город за кое-какими покупками. Младший пошел в малую, так сказать интимную, бильярдную посмотреть, что там делается. Он уже кое-что слышал о здешних забавах. Посмотреть действительно стоило. На большом ломберном столе, за которым обыкновенно резались в штос, лежала в довольно откровенной позе и в довольно легком одеянии девица, вокруг которой столпились игроки. Для удобства ей даже подложили под голову подушку. Находя, по всей вероятности, обыкновенную игру не довольно привлекательной, веселые молодые гусары и пехотинцы придумали особую игру "с девицей". Среди военных (штатских было мало) выдавался полковой адъютант, блестящий молодой человек из довольно известной фамилии Дашковых, игравший роль банкомета. Девица заменяла стол: на ней метали банк, отпуская по этому случаю недвусмысленные остроты. Два генеральских сынка, судя по сходству родные братцы, постоянно понтировали и проигрывали.

   Слышались возгласы: "Дана!", "Взяла!". Девица, по-видимому сильно уставшая, старалась казаться веселой, но иногда невольно меняла положение. Тогда раздавались крики:

   - Ради Бога! Упадут карты! Как бы не спутать игры. [408]

   Почти все присутствующие успели уже порядком угоститься в буфете. Юному Глебову все это показалось весьма забавным, и он тут же спустил восемьдесят рублей из ста, данных ему братом.

   Между тем внезапно не повезло и банкомету. С досады он стал метать карты так, что они поминутно падали с девицы на стол. Он проиграл последние сто рублей.

   - Стойте, господа! - вдруг вскрикнул он. - А я забыл, что у меня сегодня с почты получены деньги! Васильев, друг любезный, стань на мое место, а я сейчас вернусь, и мы тут банчишко заложим! На славу!

   Вскоре он возвратился с нераспечатанным пакетом. Это были четыре тысячи, только что присланные Дашкову богатой тетушкой. Достав пачки ассигнаций, Дашков повел игру с новым азартом, и юный Глебов был свидетелем, как он в течение часа проиграл все. У самого Глебова хватило благоразумия воздержаться от дальнейшей игры. Но в последовавшей затем попойке он, разумеется, принял участие и спустил последние двадцать рублей. Что там происходило, не стоит описывать. Достаточно сказать, что пили вино из большой мраморной ванны, в которую посадили ту же самую злополучную девицу, раньше заменявшую собою зеленое сукно.

   Далеко за полночь младший Глебов пришел в номер брата.

   - Где ты пропадал? - спросил тот. - Я по твоей милости опоздаю.

   - Алеша, голубчик, ты будешь на меня сердиться: я хотел попытать счастья и проиграл сто рублей, которые занял у тебя.

   Брат не на шутку рассердился и назвал его негодяем-юнкеришкой. Младший Глебов вспыхнул, но перенес обиду, так как сознавал себя кругом виноватым. Он не утерял еще способности краснеть и был хотя распутным, но, в сущности, добрым малым.

  

   Знакомство старшего Глебова с Лелей началось весьма оригинальным образом. Он явился к ней на второй день бомбардировки, так сказать, в качестве [409] депутата от графа Татищева. После той памятной сцены, когда на глазах графа Леля ехала с отцом в шлюпке под градом неприятельских снарядов, граф еще не видел дочери капитана. Узнав, что его товарищ по батарее Глебов послан на Килен-балку с поручением от начальства, граф просил Глебова заехать в дом капитана и узнать, что там делается. Глебов в точности исполнил поручение, увидел Лелю и заинтересовался ею, удивляясь смелости молоденькой девушки, жившей в таком опасном месте и, по-видимому, нисколько не напуганной. Капитану Глебов сразу понравился простотою своего обращения, и он повел гостя кругом дома, указывая ему на меры, принятые им самим по случаю бомбардировки. Глебов отлично видел, что одной удачно пущенной бомбы достаточно, чтобы пробить кровлю дома капитана, и дал с своей стороны несколько советов, но при этом советовал как можно скорее перевезти дочь, по крайней мере, на Северную, но Леля сказала, что теперь уже не боится и ни за что не оставит отца.

   - Она у меня прекапризная девочка, - сказал капитан. - Вчера весь день гнала меня на Северную, а сегодня говорит: останемся здесь.

   - Вовсе не весь день, папа, ведь я сразу согласилась ехать с вами домой.

   - Неужели вы не боитесь? - спросил Глебов Лелю, невольно любуясь ею.

   Он раньше никогда не видел ее и потому не знал прежней шаловливой веселой птички Лели. Она показалась Глебову серьезной, задумчивой девушкой: он любил таких.

   "У нее есть что-то на душе, какое-то большое горе. Вероятно, умер кто-нибудь из ее близких", - думал он.

   После балаклавского дела он уже по собственному почину навестил отставного капитана. Попал он как раз в такое время, когда капитан спал крепким сном в своей "каюте". Поэтому Глебов мог на досуге переговорить с Лелей. Капитан не проснулся и тогда, когда рев неприятельских выстрелов доказал, что бомбардировка возобновляется, хотя далеко не с прежнею силою.

   От Лели Глебов узнал, что дом их пока цел и невредим; в саду упала большая бомба, но не разорвалась, [410] и их слуга Иван успел уже благополучно вынуть из нее всю, как он выражался, "начинку".

   Случайно узнав от Глебова, что он - товарищ графа, Леля вспыхнула, и, если бы Глебов хотя бы сколько-нибудь был более близок к графу, он тотчас бы угадал ее тайну. Но он всегда не ладил с графом и сторонился его, и хотя слышал от других, что за графом, как выражались офицеры, "бегает" какая-то прехорошенькая молодая девица, но никогда Глебову и в голову не приходило, что речь идет об этой, так понравившейся ему девушке, которая казалась чистым, невинным созданием.

   Быть может, будь он предупрежден на ее счет, все ее обаяние исчезло бы для него. Но, не зная об ее отношениях к графу, Глебов вспоминал о Леле даже теперь, во время поездки с братом по отвратительно грязной дороге, на обратном пути из Симферополя в Севастополь.

   Ехали убийственно медленно. Младший Глебов, забыв о недавних симферопольских впечатлениях, прислушивался к отдаленным звукам канонады и только и думал что о Севастополе. Впечатления рассказов врата о наших удачах и неудачах также почти изгладились. Ему хотелось поскорее видеть все собственными глазами.

   Братья приехали в Бахчисарай и остановились в грязнейшей татарской кофейне, чтобы хотя немного обогреться и обсушиться.

   - Где же ханские дворцы, сады и фонтаны? - спросил младший брат.

   - Это, брат Коля, все останется влево. Заезжать некогда. Отсюда заглянем в трактир подле станции, пока переложат лошадей, и закусим. Там порядочный обед, хотя чертовски дорого и подают довольно грязно.

   Зашли закусить. За столом уже сидел гусарский офицер, поставивший подле себя машинку с музыкой, которую он беспрестанно заводил. Машинка играла камаринскую, потом какую-то тирольскую песню, которая, не оканчиваясь, переходила в модный патриотический романс, сменявшийся веселеньким вальсом.

   Младший Глебов с аппетитом ел под музыку и совсем повеселел. Далее ехали все между горами, постоянно обгоняя бесчисленные обозы. Вот наконец и Дуванка, последняя станция перед Севастополем. Селение расположено амфитеатром: татарские постройки лепятся [411] в лощине, за ними синеют горы. В лощине группы живописных пирамидальных тополей, а гребни холмов покрыты приземистым дубовым кустарником. Внизу, у речки сады - все больше груши и орешник.

   Явственно слышались выстрелы, которые отдавались в горах постепенно замирающими раскатами...

   - Теперь всего верст семь до Севастополя, - сказал старший Глебов брату.

   Учащенно