Филиппов Михаил Михайлович - Осажденный Севастополь, Страница 14 - Книги

полна воды, но матрос все же достал икону. К этому времени корабль начал погружаться, но весьма медленно, так что с берега едва можно было заметить. Наконец было приказано потопить корабль ядрами. Командиру парохода "Громоносец" выпала на долю эта задача.

- Несчастный корабль! - говорили в публике, сочувствуя этой полосатой громаде, как живому существу. Многие плакали.

С парохода раздался выстрел, другой, третий. Ядра, [272] пущенные на расстоянии меньше чем картечного выстрела, производили в подводной части корабля страшные опустошения. Наконец около часа пополудни корабль "Три святителя" зашатался, волны расступились, запенились и покрыли его. На воде плавали только черные щепы.

Моряки - офицеры и матросы - молча глядели на последнюю агонию стойкого корабля.

Корнилов, собрав на своем корабле флагманов и капитанов, обратился к ним с речью, в которой сравнивал гибель части флота с пожаром Москвы. Многие были тронуты и почувствовали прилив энергии. Корнилов не был заправским оратором, но умел говорить горячо и убежденно даже тогда, когда сам был близок к полному упадку духа. Ободряя других, он чувствовал, что и сам становится бодрее.

Толпа любопытных стала понемногу расходиться. Но до поздней ночи можно было видеть на Графской пристани старого матроса Прокофьича с корабля "Три святителя". Старик сидел неподвижно и все глядел на то место бухты, где под волнами скрылся его родной корабль. Слеза за слезой катилась по его морщинистому загорелому лицу. Его звали товарищи, подошел к нему даже какой-то офицер и окликнул его по имени, но старик не двигался с места и сидел, опустив голову. Когда же совсем стемнело, прохожие, сновавшие у пристани, ясно слышали чьи-то сдержанные рыдания. Старик рыдал как дитя.

Часть третья

Вечером Корнилов был у Меншикова, не во дворце, а в домике князя, близ батареи номер четвертый. Меншиков только что отдал приказания генералу Кирьякову и его квартирмейстеру Залескому{83}, а потому был в самом мрачном расположении духа и все повторял адъютантам: "Я уверен, что Кирьяков опять все перепутает, а между тем от движения его дивизии зависит исход дела". Вообще же князь никому не объяснил, кроме своих приближенных, главной сущности своих намерений. Кирьякову он просто отдал приказание идти с вечера к Бельбеку с двенадцатью батальонами пехоты, двумя батареями, двумя полками гусар и казаками. Кирьяков слегка пожал плечами и спросил:

- Что же прикажете сделать, ваша светлость, если мой отряд подвергнется нападению?

- В случае натиска, - сказал Меншиков, - держитесь до тех пор, пока я не извещу вас, что уже прошел Мекензиеву гору.

Кирьяков стал доказывать, что это неудобно и что неприятель легко может перейти Бельбек и очутиться в Северном укреплении раньше, чем Меншиков успеет стать ему во фланг или в тыл.

Это противоречие раздосадовало князя, который в душе и сам не был уверен, успеет ли он выполнить свой план, состоявший в том, чтобы либо зайти наступающему неприятелю во фланг, либо в случае неудачи отступить к Бахчисараю и оставить Севастополь на произвол судьбы.

Меншиков сидел за картой и, плохо зная местность, строил чисто теоретические соображения. За этой-то работой застал его Корнилов.

- Вы поручили мне оборону Северной, ваша светлость, - сказал он князю. - Насколько это зависит от сил моих, я постараюсь выполнить данное мне поручение... [274]

- Хорошо еще, что не отказываетесь, подобно Павлу Степановичу, - сказал Меншиков. - Я ему поручил оборону Южной стороны, а он говорит, что на суше ничего не понимает. Я вот также ношу морской мундир, но не понимаю, как можно так отделять морское дело от военного вообще. Всякий военный должен быть до известной степени энциклопедистом.

Корнилову было не до разговоров о посторонних предметах.

- Ваша светлость, - перебил он князя. - Я был против затопления кораблей, но, покоряясь необходимости, привел эту меру в исполнение с тою, однако, целью, чтобы спасти чудный порт и остальной флот. Боюсь, что и эта цель не будет достигнута. Если верить слухам, вы отдали приказание Кирьякову выступить теперь же к Бельбеку, и, говорят, вся армия выступит отсюда. Является вопрос: куда и зачем?

- Я уже, кажется, сообщал вам, - сказал Меншиков, - что имею в виду важную диверсию, подробности которой я по некоторым обстоятельствам должен хранить в тайне. Я вам оставляю моряков, саперов и резервные батальоны тринадцатой дивизии. Неужели этого недостаточно?

- Не только недостаточно, ваша светлость, но, извините меня, эта мера будет гибельна! Севастополю не устоять, если войска оставят его! Горсть моряков не в силах остановить напор многочисленной союзной армии на Северные укрепления, а по взятии их - нельзя держаться и в самом городе.

- Неприятель не может атаковать Северных укреплений, - ответил князь. - Он будет иметь у себя на фланге и в тылу нашу армию. Приказываю немедленно сформировать из корабельных команд батальоны для защиты города.

Князь говорил с такою уверенностью, что Корнилов начал ему верить. С обычной своей энергией он взялся за дело, сформировал из команд затопленных кораблей и фрегатов батальоны, распределил орудия и велел в случае крайности, если неприятель ворвется в Северные укрепления, затопить порох в корабельных крюйт-камерах, если нельзя будет долее держаться.

Вечером в городе и на рейде была суета. Пароходы и гребные суда перевозили войска и орудия, по главным улицам Севастополя двигались во множестве войска и повозки. [275]

В Севастополе распространился слух, что неприятель на следующий день атакует город. Многие уверяли, что всем жителям будет роздано оружие. Некоторые из жителей складывали на возы свое имущество, не зная, удастся ли его провезти, так как ходили слухи, что у нас уже отрезано всякое сообщение с Симферополем. Команды моряков поспешно проходили по улицам, сменяя выступившую из укрепления пехоту.

Князь Меншиков стоял на Графской пристани и лично наблюдал за переправой морских батальонов.

На Южной стороне, на так называемом Куликовом поле, находились войска Кирьякова, которые по приказанию Меншикова должны были составить авангард.

Кирьяков взял с собою только два полка пехоты и столько же кавалерии и не спеша, осторожно подвигался к Бельбеку.

Вечерело. Было отдано строжайшее приказание идти без песенников и громко не разговаривать. Солдаты угрюмо молчали, изредка позволяя себе вполголоса ругнуть товарища, наступившего на пятку. Офицеры перешептывались. Никто не знал в точности, где неприятель: не было сделано ничего, похожего на рекогносцировку.

Отряд Кирьякова уже занимал свои места и собирался расположиться бивуаком, как вдруг на довольно близком расстоянии послышались мелодические звуки зори, без сомнения раздававшиеся из неприятельского лагеря.

- Неприятель! - заговорили офицеры.

- Стой! - скомандовал Кирьяков. - Налево кругом марш! - И, обратившись к своему начальнику штаба Залескому, прибавил: - Я ведь говорил светлейшему, что этим кончится! Черт знает что такое! Только конфузит меня своими бестолковыми распоряжениями! Ведь неприятель уже находится на самом берегу Бельбека. Не знаю, почему не видно костров.

Отряд Кирьякова повернул назад и поспешил за своим начальником, который, проехав мимо рядов солдат, опять очутился впереди. Подполковник Залеский тотчас отправил казака к Меншикову с донесением, что неприятель так близко, что приказания князя исполнить невозможно. [276]

На рассвете прискакал казак с донесением к князю Меншикову. Трудно представить себе гнев и смущение князя. Все планы его оказались построенными на песке.

- Скорее лошадь! - крикнул князь и поскакал на Куликово поле в лагерь. Панаев, вышедший с князем на крыльцо, так и остался там, не успев получить никаких приказаний. Казак едва поспевал за Меншиковым. Прибыв в лагерь, Меншиков узнал, что накануне вечером прибыл отряд под командою генерала Жабокритского, назначенного начальником шестнадцатой дивизии на место раненного в Алминском бою Квипинского.

- Где находится Жабокритский? - спросил Меншиков у одного из полковых адъютантов.

- На Мекензиевой горе, ваша светлость.

- Передайте генералу Жабокритскому, что Кирьяков не исполнил своего назначения, - сказал князь. - Поэтому пусть рассчитывает лишь на свою бдительность, сохраняя позицию до прибытия к нему на смену князя Петра Дмитриевича Горчакова. По милости этого Кирьякова мы потеряли двенадцать часов и теперь, пожалуй, не успеем появиться у неприятеля во фланге и в тылу!

Отослав адъютанта, Меншиков возвратился домой и застал у себя на столе письмо раненого Жолобова. Жолобов просил выслушать его предсмертную просьбу и прислал князю подарок: свой предсмертный труд - маленький карманный планчик окрестностей Севастополя, нарисованный им еще до Алминского боя.

Князь был растроган и немедленно поехал в госпиталь. Жолобов по-прежнему лежал под одеялом. Смертельная бледность разлилась по лицу его. Завидя князя, старший врач заблаговременно явился в палату. Князь подошел к Жолобову и спросил, о чем он хотел просить его. Жолобов слегка приподнялся, опираясь на локоть.

- Я об одном прошу, ваша светлость, пусть меня вынесут из этой духоты на свежий воздух. Так я умру спокойнее. Я уже просил доктора, да не позволяют... Ведь я хорошо знаю, что у меня антонов огонь... Все равно умру...

- Почему же вы не исполните этой просьбы больного? - строго спросил князь доктора. [277]

- Да я, ваша светлость... Опасность простуды... воздух утром очень свежий... - бормотал доктор.

- Тем лучше, - сказал Меншиков, - это освежит больного.

И он начал что-то доказывать доктору, обильно пересыпая свою речь медицинскими терминами. Доктор постарался изобразить на своем лице почтительное изумление. Фельдшерам было велено осторожно перенести раненого в сад.

Меншиков подошел к открытому окну.

- Я вижу, во двор въезжает какой-то флигель-адъютант, - сказал Меншиков. - Кто бы это был? Терпеть не могу этих петербургских посланцев... Да, кстати, доктор, что Сколков?

- Поправляется, ваша светлость.

Приехавший оказался только что прибывшим из Петербурга флигель-адъютантом Альбединским.

Альбединский сказал князю, что послан государем за известиями, и стал жаловаться на дорогу.

- Все бока растрясло, пока доехал из Симферополя, а тут еще боялся, что не попаду в Севастополь: в Симферополе напугали, говорили, что уже прервано сообщение с Севастополем.

- Удивляюсь, как легко верят всякому вздору, - сказал Меншиков. - Я знаю, что об Алминском сражении государю наговорят самые несообразные вещи. Вас прошу об одном: судите по вашим личным впечатлениям и не слушайте, что бы вам ни говорили. Хотите, пойдем взглянуть на других раненых? - прибавил Меншиков, выходя с Альбединским из палаты, где был Жолобов.

Князь с Альбединским обошел раненых. В одной из палат лежал раненый офицер, как оказалось, Владимирского полка и подле него два солдата того же полка.

- Эти молодцы славно работали штыками, - сказал раненый офицер, указывая на солдат. - Если бы их не подстрелили в ноги, не взять бы англичанам наших двух орудий.

Меншиков знал, что государь строго приказал всем генералам исполнять правило Веллингтона: никогда не оставлять на поле битвы ни одного орудия в руках врагов. Поэтому он сильно поморщился от слов ротного командира, но, желая скрыть от Альбединского свою досаду, притворно выразил удовольствие и поздравил [278] обоих солдат унтер-офицерами. Затем он поспешил опять домой, пообедал и вместе со всей своей свитой отправился в лагерь. Перед отъездом князь призвал своего ординарца - лейтенанта Стеценко и приказал ему ехать к Корнилову на Северную.

- Сообщите адмиралу, что я выезжаю в лагерь, - сказал князь. - Когда стемнеет, мы начнем известное Корнилову движение. Поспешите возвратиться назад. Вы останетесь при мне. Князь Ухтомский{84} и другие, о которых я говорил вам раньше, причислены к штабу Корнилова. Они слишком молоды для того, чтобы их подвергать опасности нашего похода.

Накануне того дня, вечером, Корнилов был в самом мрачном расположении духа. Но он сел писать письмо жене, которой писал ежедневно хоть несколько строк, в виде дневника, отсылая журнал нескольких дней как одно письмо. На этот раз он писал, не зная даже, дойдет ли письмо в Николаев, так как, по слухам, сообщение с Симферополем было уже отрезано. Курьер поехал в Ялту.

Корнилов еще писал письмо, когда в кабинет вошел флаг-офицер Жандр. Видя, что адмирал занят, Жандр хотел уйти, но Корнилов, не отрываясь от письма, сделал ему знак остаться. Окончив и запечатав письмо, Владимир Алексеевич спросил Жандра: знает ли он, что Меншиков оставляет с армией Севастополь?

- Слухи носятся, Владимир Алексеевич, да трудно поверить...

- К сожалению, это истина, - сказал Корнилов. - Князь помешан на диверсиях и фланговых движениях. Под Алмою также без толку двигали войска с запада на восток и обратно, пока наконец неприятель не перешел речку!.. Делать нечего. Мы, моряки, остаемся защищать Севастополь: может быть, устоим против двадесяти языцев... Я вас хорошо знаю и уверен в вас, а потому от вас не стану скрывать трудности нашего положения... Вы знаете, с Северной стороны ретирады{85} нет, все, кто туда попал, ляжем навеки!

Жандр молчал. Корнилов также помолчал немного, [279] быстро зашагал по комнате, потом снова сел и сказал задумчиво, как бы про себя:

- Смерть не страшит меня, а беспокоит одно только: если ранят... не в состоянии будешь защищаться... возьмут в плен!

Он снова зашагал по комнате.

- Владимир Алексеевич, - сказал Жандр после некоторого молчания. - Осмелюсь ли я обратиться к вам с великой просьбой...

- Говорите, пожалуйста.

- Позвольте и нам, то есть вашим флаг-офицерам, перебраться с корабля к вам на Северную.

- Меня радуют ваши слова, - сказал Корнилов, - но я бы не хотел, чтобы со мною и вас всех перебили. Лучше вы разделитесь так: один - на телеграфе, один - на корабле, один - при переправе и один - при мне...

- Владимир Алексеевич, это невозможно! Добровольно никто из флаг-офицеров не останется на Южной стороне, когда вы будете на Северной.

- Ну так я отдам приказ, где кому быть, - сказал Корнилов.

На следующий день Стеценко явился к Корнилову от Меншикова с извещением, что князь выступает с армией. Стеценко застал Корнилова близ батареи N 4, в домике Меншикова, где теперь поселился Корнилов.

Корнилов не любил Стеценко, как и всех, кто слишком угождал Меншикову, хотя и ценил способности лейтенанта. Он принял посланного довольно сухо и спросил: едет ли он вместе с армией?

- Разумеется, - ответил Стеценко. - Светлейший велит мне быть неотлучно при нем.

- Передайте князю, что весь Севастополь будет с нетерпением ждать скорейшего возвращения его светлости, - сказал Корнилов. - Время теперь критическое, и без армии здесь сделать ничего нельзя. Да поможет Бог князю побить или хоть потревожить Сент-Арно, но, ради всего святого, пускай князь постарается как можно скорее вернуться в Севастополь. Передайте все это светлейшему!

- Слушаю, - по-армейски отчеканил Стеценко и поспешил к князю. [280]

III

Часу в четвертом пополудни двинулись наши войска с Куликова поля, начав знаменитое фланговое движение, о котором впоследствии так много говорили и у нас, и за границей.

Войска наши шли не по дороге, а несколько левее ее, по каменистому грунту. Всюду виднелся колючий терновый и кизиловый кустарник, потом показался и молодой дубняк.

Войскам было приказано соблюдать тишину, а потому все разговоры, даже между офицерами, шли вполголоса.

Солдаты ограничивались большею частью короткими замечаниями вроде:

- Ну, жарко!

- Эх, леший, тут все ноги об камни обобьешь!

- Скоро ли вода-то, ребята, пить страсть хочется?

- А кто его знает?.. Разве знаешь, куда ведут?

- Куда прикажут, брат, туда и пойдем. Ну, натер ногу, шут ее дери... совсем разопрела.

- Смирно, кто там разговаривает? - раздается сдержанный голос ротного командира, и разговоры совсем прекращаются.

Показались какие-то белые домики, и наконец войска пошли по дороге к Бахчисараю. Князь Меншиков послал приказание Кирьякову сойти с Сапун-горы и соединиться с остальной армией. Сам же Меншиков со своей свитой устроил привал на хуторе Бракера, покинутом обитателями. Напившись чаю, князь еще несколько времени ехал верхом, но, обогнув Сапун-гору, пересел в экипаж и шагом поехал в хвосте колонны. Адъютанты князя, разосланные всюду, вновь подтвердили строжайшее приказание, чтобы движение было вполне секретное. Вероятно, потому было запрещено даже курить трубки.

Наступили короткие южные сумерки.

Вот по направлению к Мекензиеву хутору движется Тарутинский полк. Подошли к речке, которую пришлось перейти вброд. Вода наполнила голенища сапог, да и вообще купание в подобных обстоятельствах не представляло ничего привлекательного. Солдаты выбирали места, где можно было найти брод помельче, но начальство торопило, а какой-то плотный, скуластый [281] полковник, несмотря на приказание говорить тихо, не выдержал и стал громко ругаться.

- Ему, братцы, небось хорошо, - прошептал один солдат, - сам на лошади, а ты иди как хочешь...

- Сказывают, брат, что как ни иди, а броду тут не миновать, - флегматически отвечает другой солдат.

- Говорят, раз пять еще придется перейти... - уныло замечает третий.

Но все идут в воду не разуваясь, сапог липнет к ноге, по выходе на берег кажется, что к каждой ноге прибавилось полпуда весу. Пройдя далее, снова встретили гусар, которые стояли держа лошадей в поводу. Затем прискакал какой-то адъютант, поговорил с одним из полковых командиров, и полк остановился. Потом было приказано разместиться в кустах, для чего пришлось карабкаться по довольно крутым холмам, поросшим густым кустарником.

К сумеркам мимо этой позиции поехали гусары поить лошадей, но вдруг, не напоив их, стремглав бросились назад, завидев, как им показалось, в отдалении неприятеля.

.Между тем у Сапун-горы произошла настоящая сумятица.

Получив приказание Меншикова сдать свою позицию Жабокритскому и соединиться с Горчаковым, Кирьяков был поставлен в затруднительное положение, так как ему не было указано, куда идти, да и пройти было довольно мудрено. Кирьяков сунулся с горы рассыпным порядком и прямо врезался в колонну Горчакова. В темноте ничего нельзя было разобрать, и колонна была в нескольких местах прорвана, местами вынуждена была остановиться. Тут уже не помогли никакие запрещения; поднялся крик и шум. Кому отдавили ногу, кто спасался от наехавшей на него повозки, ротные командиры выбивались из сил, стараясь не кричать и опрашивая солдат, чтобы отделить своих от чужих. Трудно разобрать, кто был виноват в этой путанице: Кирьяков, взбешенный тем, что Меншиков велел ему очистить позиции для Жабокритского, или сам Меншиков, отдавший это приказание с досады на Кирьякова. Еще раз оправдалась пословица, которую часто вспоминали по поводу ссор между князем и Кирьяковым: когда паны дерутся, у хлопов чубы болят. Из-за ссоры с Кирьяковым Меншиков даже не [282] потрудился узнать, где находится неприятель. А неприятель шел у него чуть ли не по пятам.

Князь Петр Горчаков, ехавший во главе своей колонны, терпеть не мог Кирьякова и, узнав, что по милости его произошла остановка, так разгневался, что сам отправился на Мекензиеву гору узнать, в чем дело, и сказал своим адъютантам, что был бы готов разорвать Кирьякова. Поднявшись до половины подъема горы, князь Горчаков увидел, что колонна уперлась в какую-то сломанную повозку, с которою возились солдаты.

- Это еще что такое? - напустился Горчаков на бывшего тут офицера. - Что вы ее не сбросите? Задерживать массу войска из-за такой дряни?

- Это повозка генерала Кирьякова, - ответил офицер.

- А? Кирьякова? Опять Кирьякова! Тьфу ты, пропасть! Ссунуть ее ко всем чертям в овраг!

Делать нечего, солдаты сбросили генеральскую повозку, и колонна взошла на Мекензиеву гору.

Затем Горчаков отправился к Меншикову, а Кирьяков к этому времени взошел на возвышенность, в противность приказанию Меншикова - не разводить костров - не только велел варить себе ужин, но, сверх того, приказал зажечь кустарники, чтобы, по его словам, испугать неприятеля. Костры запылали, солдаты повеселели и стали разуваться и сушить портянки, как вдруг прибыл один из адъютантов Меншикова с приказанием от князя залить костры.

- Это черт знает что такое! Даже поужинать не дадут! - кипятился Кирьяков и медлил исполнить приказание, пока не явился к нему сам князь Горчаков, подтвердивший слова адъютанта и передавший Кирьякову новое приказание Меншикова - идти немедленно за Жабокритским и расположиться возле места, куда придет Жабокритский.

- Да что это, в самом деле, светлейший воображает, что я могу идти всю ночь, - сказал Кирьяков, окончательно теряя терпение. - Ужинать не дают, повозку мою сбросили! Не могу идти в такую ночь. Черт знает что!

- Оставьте ужин, - сказал Горчаков. - А если вы не можете идти, старший полковник поведет ваш отряд.

Кирьяков смирился и сердито проворчал, что сейчас [283] сам поведет войска, - в пику Меншикову прошел мимо Жабокритского и шел дальше до тех пор, пока за ним не послали адъютанта с приказанием остановиться, а не то он, пожалуй, шел бы до самого Бахчисарая.

Уходя с Сапун-горы, Кирьяков оставил батальон тарутинцев при четырех орудиях на Инкерманском спуске. Во время описанного переполоха об этом батальоне забыли да так и оставили его.

В лесистой и каменистой местности, находящейся между реками Бельбеком и Черной, происходило движение не одних русских войск. Утром двенадцатого числа из Севастополя можно было видеть, что неприятель спустился в Бельбекскую долину, а на следующее утро союзная армия двинулась к Мекензиевой даче. Неприятель также совершал фланговое движение. С помощью компасов с- большим трудом двигались союзные войска, не зная ни дороги, ни расположения русской армии. Кустарник местами был так густ, что английским гусарам, составлявшим авангард, пришлось ехать врассыпную. Следовавшая за гусарами, которыми командовал лорд Люкан, английская пехота стала обнаруживать нетерпение, так как запасы воды истощались. Когда уже значительно приблизились к высотам Мекензиева хутора, в рядах англичан вдруг послышался гневный ропот, явно слышались слова: "Water! Water! (воды! воды)!" Английский главнокомандующий лорд Раглан не слышал этих криков, так как отъехал со своим штабом несколько в сторону и очутился на холме почти у самой Севастопольской бухты. С высоты холма он ясно видел темно-синие воды Большого рейда, видел часть флота, великолепные доки и притаившиеся, как зверь в своем логовище, береговые батареи. Несколько сзади виднелась Северная с ее звездообразной крепостью, а на юге, за Корабельной слободкой, раскинулся и сам Севастополь, со своими улицами, холмами, светлыми зданиями и зелеными куполами церквей. Нигде не было заметно присутствия русских войск. Лорд Раглан окончательно решил продолжать свое фланговое движение. Обогнав свою пехоту и артиллерию и оставив в стороне сбившихся с дороги [284] английских гусар, лорд Раглан со своей свитой поехал по направлению к Мекензиевой даче по более короткому пути, воображая, что гусары значительно обогнали его. Вдали виднелся лес. Генерал Эри попросил у Раглана позволения поехать несколько вперед и посмотреть, что делается в лесу, так как там был слышен шум колес и какие-то восклицания. Несколько секунд спустя генерал вдруг остановил своего коня и, не говоря ни слова, сделал рукой знаменательный жест. И было отчего: проехав небольшую рощицу, Эри вдруг увидел почтовую дорогу и на ней, в расстоянии каких-нибудь ста шагов от себя, заметил русский обоз и при нем пехоту в странных одеяниях. Обоз стоял на месте, русские солдаты (это был черноморский резервный батальон) расположились на траве. Многие, по-видимому, сладко спали. Оглянувшись назад, Эри увидел, что за ним по пятам едет английская артиллерия; шум колес ее должен был в скором времени разбудить русских солдат, которые, скрываясь за кустами и деревьями, легко могли бы перестрелять всю артиллерийскую прислугу.

Лорд Раглан понял молчаливый жест генерала и вполголоса приказал немедленно послать за своими гусарами, хотя и не знал, где они находятся. Сам он и его свита поспешили сойти с лошадей, тихонько отвели их несколько назад и остановились, скрываясь за деревьями. Русская пехота, по-видимому, ничего не заметила и продолжала предаваться покою. Посланные лордом Рагланом офицеры отыскали гусар, хотя и не тех, которым было велено идти в авангард. Наконец по чистой случайности прибыл и лорд Люкан со своими гусарами. Лорд Раглан с досадою сказал ему: "Вы опоздали!" Люкан не ответил ни слова и поскакал вперед.

Между тем вот что происходило в той части нашего обоза, которая была таким образом застигнута англичанами.

За полчаса до прибытия англичан хвост нашей колонны остановился на опушке леса, устроив привал. Здесь находились парковые повозки, обоз гусарского Веймарского полка и повозки владимирцев. Кроме прислуги тут было еще прикрытие из черноморских пеших казаков, иначе называемых пластунами. Находясь далеко от глаз высшего начальства, так как Меншиков со своей свитой в это время был уже в селении Отаркиой, [285] наш арьергард мало соблюдал предписанную осторожность и заменил ее чисто русской беспечностью. Поставив нескольких часовых, пластуны преспокойно улеглись спать, прислуга разбрелась по кустам и меж повозками, и даже бывший здесь артиллерийский капитан Кузовлев расположился с несколькими младшими офицерами на траве пообедать и выпить.- Будучи артиллеристом, которые славились по всей армии своею порядочностью, капитан Кузовлев мало походил на своих товарищей. Быть может, и капитан имел достоинства, но, к сожалению, они стушевались "перед неумеренным поклонением Бахусу, о чем ясно свидетельствовал сизо-красный нос капитана и его сиплый бас, нечто вроде того, что немцы называют "пивным басом", хотя Кузов-лев пил не пиво, а попросту водку.

На этот раз Кузовлев также не удержался и, несмотря на то что внешняя температура напоминала скорее июнь, чем сентябрь, стал пропускать рюмку за рюмкой под тем предлогом, что продрог ночью, во время переправы через речку. Молоденький гусарский офицер, все время хлопотавший близ обоза, попал также в число приглашенных к капитанскому завтраку, но остановился на второй рюмке.

- Вы это что же, господин корнет, - пробасил Кузовлев, - совсем осрамились! А еще гусар!

- Ей-Богу, не могу, господин капитан, очень уж жарко!

- Ну, третью для компании! Бог любит троицу!

- А знаете, господа, - говорил один из офицеров, - я слышал, тут водятся фазаны. Если бы не это проклятое секретное движение, отлично бы поохотиться! А теперь, того и гляди, приедет какое-нибудь начальство и придерется к тому, что мы здесь завтракаем.

- Что же, вы думаете, запах нашего завтрака привлечет французов? - сказал другой.

- Еще бы! Они, я думаю, голодны как волки. У нас казаки поймали татарина, который перебежал было к союзникам. Говорят, у них насчет запасов - швах!

- Будут, подлецы, мародерничать!

- Да, слышали вы, господа, какая ночью была история? - сказал один из офицеров.

- А что такое? - спросили хором несколько голосов. [286]

- Да вот что: мне рассказывал об этом приезжавший не знаю зачем полковой адъютант, кажется, Тарутинского полка. Слушайте, господа, это интересно!

Офицеры столпились вокруг рассказчика.

- Видите ли, дело было минувшей ночью. Один из батальонов расположился в кустах. Солдаты спали спокойно. Кругом - тишь, только слышалась трескотня кузнечиков. Вдруг на правой стороне дороги, подле речки, раздался стон или вопль. Некоторые из солдат проснулись и стали вслушиваться. Потом проснулись и офицеры. Все недоумевали. Один солдатик пошел в кусты, заметил казака, который пробирался к Инкерманскому мосту. Казак удивился, увидев своего, и говорит: убирайтесь поскорее, наши отступили, я искал своих товарищей и, пробираясь по-за хатами, видел французов. Солдат, услышав это, бежит прямо к батальонному и говорит: так и так, ваше высокоблагородие...

- Постойте, каким образом могли французы очутиться там так скоро? - спросил другой офицер и, указав тихонько на капитана Кузовлева, шепнул: - А ведь наш капитан того!

Вдруг один из пластунов что-то крикнул, затем прислуга, бывшая у парковых и офицерских повозок, засуетилась. Офицеры также повскакивали и схватились за ружья. Кто-то приказал: "Растолкать спящих!!!" "Разбирай ружья, стройся!" - кричал другой. Капитан Кузовлев также встал и, промычав что-то, пробовал идти, но его ноги выводили какие-то замысловатые фигуры. Произошел общий переполох. Внезапно из лесной чащи вынырнули как привидения английские гусары и еще какие-то солдаты в громадных медвежьих шапках.

- Неприятель, неприятель! - кричали застигнутые врасплох офицеры и бросились к своим повозкам. Молоденький гусарик, не помня себя от страха, вскочил в первую попавшуюся повозку, запряженную тройкой, и велел сидевшему в ней солдату лупить во весь дух.

Подоспевшая английская артиллерия пустила ядро, раздробившее одну повозку. Англичане, бросившиеся значительной толпой на повозки, рубили безоружную прислугу и грабили офицерское добро. Пластуны начали стрелять, но, видя, что неприятель слишком силен, [287] рассыпались в кустах. Один только капитан Ку-зовлев, чувствуя, что ноги ему не повинуются, покорился своей участи и сел на траве, ожидая англичан, которые с торжеством подхватили его и повели к лорду Раглану, бывшему шагах в ста от этого места. Лорд Раглан, весьма довольный тем, что удалось взять в плен русского офицера, обратился к капитану на французском языке: кто он и с какой частью войск они имели дело? Но как только державшие капитана под руки английские гусары отпустили его, Кузовлев вновь почувствовал трудность соблюдать равновесие, пройдя несколько шагов, по-русски выругался и сейчас вслед за тем объяснил по-русски, же лорду Раглану, что любит его от всей души как честный офицер.

Лорд Раглан, уважавший в каждом офицере, хотя бы и неприятельском, прежде всего джентльмена, не вынес этого зрелища, с негодованием отвернулся и отъехал прочь.

Между тем молоденький гусарик мчался во весь дух в своей повозке. За ним по следам лупила повозка командира веймарских гусар, и вскоре их нагнала дюжина гусар, мчавшихся марш-маршем. Другие повозки частью попали в руки неприятеля, частью были раздроблены в щепы ядрами, а некоторые просто покатились с горы в овраг вместе с лошадьми. Гусарик с несколькими скакавшими за ним верховыми был впереди всех, доехал до реки и, не долго думая, пустился через реку, где, по счастью, оказалось лошадям только по брюхо, потом въехал на бугор и, промчавшись таким образом по горам и по долам, очутился как раз на холме, где была раскинута палатка князя Меншикова. Не замечая этого, гусарик мчался дальше, и его едва остановили. Он был сильно испуган и дико озирался по сторонам. Убедившись наконец, что он среди своих, гусарик радостно вскрикнул:

- Ну, слава Богу! Ускакал! Ах какая лихая тройка! Уж я думал, генеральские отстанут... А там остальные все пропали, людей порубили, повозки поломали.

Князь насилу добился, в чем дело, и велел Панаеву расспросить гусарика подробно.

- Что же с парком? - спросил Панаев, когда юный корнет несколько пришел в себя. [288]

- А, право, не знаю... Мы сделали привал. Со мной - двенадцать гусаррв. Вдруг на нас бросаются французы или англичане - не знаю, в больших медвежьих шапках. Мы скорей скакать! Наткнулись на парк. Туда-сюда, насилу выбрались. Парковые повозки пошвыряли с дороги. Едва я спас две офицерские повозки...

- Чьи?

- Одна - полкового командира, другая - моя. Да и славные же лошади!

- Что же ваши гусары?

- Все со мной пришли.

- Много ли на вас напало? - спросил Меншиков, хмуря брови.

- А, право, не знаю, ваша светлость, кажется, и не много.

- Что же ваше прикрытие? С вами были и два орудия.

- Да я и не догадался...

- Ступайте к себе в полк! - сказал князь.

В это время прискакал и гигант кучер из гусарского обоза. Это был мужик-бородач атлетического телосложения. Соскочив с лошади, которая едва выносила бремя такого седока, кучер стал отвечать на допрос князя.

- Ну добра лошадь! - сказал он для начала. - Слава Богу, ускакал, а кабы да на пристяжной, так нет! Там и осталась, сердешная. Ну уж страсти! Насмотрелся! Во шапки! (Он показал величиною чуть не в сажень.)

- Многих убили? - спросил князь.

- Страсти Господни! Как секнет - с Терешки башка долой. Секнет - Степан покатился. Никому нет пардону! Вижу, неладно. Я с возу, хвать за оглоблю, оглоблю-то перешиб, лошадь и выскочила. Я на нее как сигну и да как припущу! А ён за мной пушкой: "буц! буц! буц!" Да, видно, мимо.

- Что же парк?

- Да, я чай, никто не выскочил! Они пардону не дадут.

- Как же это ты, братец, оглоблю переломил? - сказал князь. - Стало быть, есть у тебя сила?

- Да есть-таки дарование! Сгоряча я хватил: когда тут, думаю, рассуждать! Напер на оглоблю, она и треснула. [289]

- А что, взять бы тебе оглоблю да отлущить француза? - сказал Панаев.

- Нет, барин, уж больно страшно! - ответил силач, вздрогнув и покачав головой. - Во шапки! - прибавил он, снова показывая руками.

- Шапки ею ты испугался? Да тебе, брат, на одну ладонь мало трех таких шапок.

- Пожалуй что и мало! - вдруг согласился кучер, как бы впервые поняв неосновательность своего испуга.

- Так что же ты?

- Да что делать! - сказал Силаев, на этот раз совсем уже устыдившийся собственного страха, и ушел, почесывая затылок.

Между тем прискакал и командир парка полковник Хамрат, георгиевский кавалер, которого насилу разбудили в то время, когда англичане уже начали грабить наш обоз.

- Да что у вас там? - спросил его князь Меншиков, думая, что хоть от него добьется толку.

- Вот как есть остался! - отчаянным голосом произнес Хамрат.

- Как? Что?

- Ни нитки не осталось! Нечем переодеться! Я в одной рубашке!

- Да черт возьми, господин полковник, - воскликнул Панаев, позволявший себе многое в присутствии благоволившего ему князя Меншикова, - вас спрашивают о парке, а не о ваших вещах!

- Да, в парке пропало двенадцать повозок. Мы сами в этой путанице много поломали... Говорят, пропало много офицерских вещей.

Действительно, оказалось впоследствии, что весь офицерский обоз Веймарского полка попал в руки английских солдат, которые радовались, как дети, рассматривая доставшееся им добро.

Меншиков отправил в Севастополь состоявшего при его штабе капитана Лебедева хлопотать о пополнении парка и известить о позиции нашей армии.

С утра в Севастополе всюду замечалась лихорадочная деятельность. [290]

Князь Барятинский{86}, один из флаг-офицеров Корнилова, находился на наблюдательном пункте, на Северной стороне, вместе с юным мичманом князем Ухтомским, который был при нем в роли сигнального офицера. Поставив флагшток, они давали сигналы о движениях неприятеля. Жандр производил такие же наблюдения и давал сигнал с библиотеки.

На Южной оборонительной линии работавшие здесь солдаты в первый раз увидели всадника в сюртуке и контр-адмиральских эполетах, в панталонах без штрипок, закатившихся чуть ли не по колено и обнаруживших белье, в шапке, сбившейся на затылок. Это был назначенный Меншиковым командиром всей Южной стороны вице-адмирал Павел Степанович Нахимов. Ехал он задумчиво в сопровождении одного лишь своего адъютанта Фельдгаузена{87} и осматривал укрепления.

- Что бы я дал за то-с, чтобы понимать все, как Владимир Алексеевич, - сказал Нахимов. - Смотрю и, быть может, не замечаю самого главного-с. Вот вижу, орудия лежат на земле, подле амбразур, - должно быть, тут хотят возвести новые укрепления... Надо спросить Тотлебена, это золотая голова-с... Ну, посмотрел, довольно-с... Едем теперь к генералу Моллеру{88}.

Поехали к Моллеру, который официально считался командующим войсками в Севастополе, подобно тому как Станюкович официально был командиром порта.

Старик Моллер сам был в переполохе. Он принял Нахимова весьма радушно и хотел прежде всего угостить завтраком, но тот наотрез отказался.

- Вот лучше скажите мне, генерал, какой принят вами план обороны-с? Я ничего не знаю: его светлость дал мне совсем неподходящее назначение-с. Морскими чинами, предназначенными защищать батарею, буду командовать охотно-с. Вот надо бы пополнить запас пороха и снарядов. Для подвоза всего этого-с на батареи [291] надо повозок, лошадей и волов-с. Прошу вас распорядиться, чтобы жители Севастополя все это нам доставили в самый короткий срок-с.

- Но как же это сделать, ваше превосходительство? - спросил Моллер. - Для такой реквизиции необходимо сперва объявить город состоящим в осадном положении. Так по закону. Я вам, если хотите, укажу статью свода военных постановлений...

- Объявляйте что, хотите, ваше превосходительство, - с нетерпением сказал Нахимов. - Дело не в этом-с. Я знаю одно: нам нужны повозки, а там как хотите, в осадном положении или без осадного-с.

- Надо бы собрать военный совет, - сказал Моллер. - Я приглашу всех генералов, адмиралов и начальников дистанций оборонительной линии.

- Как угодно-с, а на первый случай мне нужны повозки, волы и лошади, о чем прошу объявить-с всем жителям города...

- Но вы не откажетесь прийти на совет?

- Приду, приду-с, - добродушно сказал Нахимов, - но чтобы мне были повозки-с!

Моллер обещал и сел сочинять приказ.

Военный совет, на котором присутствовал и Нахимов, был непродолжителен. Ждали Корнилова, но он не явился, так как был слишком занят обороной вверенной ему Северной стороны. Без Корнилова на совете хотя и было одушевление, но не было руководителя. Все говорили, что надо бороться до последней крайности, что необходимы решительные меры, но ничего серьезного никто не предлагал. Все как бы ждали, что в последнюю минуту явится настоящий распорядитель, который разместит войска и воодушевит гарнизон.

На Северной стороне между тем кипела работа. По распоряжению Корнилова подвозили с кораблей и фрегатов цистерны для воды, воду и провизию, а для перевязки раненых доставлялось с каждого судна по бочонку уксуса, смешанного с водкою: этим первобытным средством заменяли современную нам карболовую кислоту. В разных местах были учреждены перевязочные пункты. Пароходы были расположены таким образом, что в случае взятия неприятелем Северного укрепления они могли своей пальбой обеспечить отступление нашей армии. Окончив свои приготовления, Корнилов уже гораздо спокойнее прежнего ждал неприятеля. [292]

- Теперь у меня десять тысяч наших моряков, взятых с кораблей, - говорил он Тотлебену, наскоро позавтракав и отправившись вместе с ним на наблюдательный пункт. - Укрепления в надежном виде, не правда ли?