Филиппов Михаил Михайлович - Осажденный Севастополь, Страница 11 - Книги

т закричал: "Подождите, пусть прежде ветер перестанет". Офицер выстрелил вторично прямо в нашу батарею, и так удачно, что взорвал пороховой ящик и убил несколько человек из артиллерийской прислуги. Командир нашей батареи, вероятно сообразив, что многочисленный неприятель ворвался в центр нашей позиции, скомандовал взяться на передки, и батарея поспешно отступила. Англичане повернули пушки и пустили ядро в стоявший в резерве Волынский полк. Ядро просвистело мимо полковника Хрущева и вырвало несколько человек из знаменных рядов. Солдаты инстинктивно наклонились.

- Не кланяться и стоять смирно! - сказал громко и спокойным голосом Хрущев, но счел необходимым отвести своих людей несколько назад.

Снова повернув свои две пушки, англичане пустили ядро по Владимирскому полку, который одолевал шотландских стрелков в рукопашном бою близ эполемента. Эти пушечные выстрелы помешали владимирцам преследовать шотландцев.

Две пушки лорда Раглана сделали свое дело. Но участь боя была решена, конечно, не ими.

XXIII

Два батальона владимирцев, при которых остался Квицинский, оставались у эполемента, но два других вместе с князем Горчаковым, прогнав шотландцев, выдвинулись вперед. На помощь смятым шотландским стрелкам уже приближался полк гвардейских гренадер, [212] заслонивший собою бежавших шотландцев; влево от него приближался другой английский гвардейский полк, а еще левее шли тремя эшелонами три полка шотландской гвардии. Последние резко выделялись своими костюмами из клетчатой материи и странными головными уборами.

Густая масса владимирцев шла вторично с князем Горчаковым в штыки прямо на гвардейский гренадерский полк, который стоял в виде длинной шеренги, имея в глубину фронта всего по два человека. Владимирцы шли дружно, как русская артель; англичане действовали искусно, но каждый сам за себя. За первыми двумя батальонами владимирцев двинулись и два другие с Квицинским. Часть английских гренадер вдруг сделала поворот, образуя с остальной линией тупой угол. Какой-то офицер, вероятно адъютант, подъехал к полковнику Перси, крикнул:

- Отступайте!

- Отступайте! - повторил Перси. - Что за чертовщину они под этим подразумевают? Вероятно, хотят сказать, чтобы мы немного попятились.

Английские солдаты быстро попятились и повернулись фронтом к нашей колонне.

Затем оба английские гвардейские полка, отделенные между собою порядочным промежутком, не принимая удара в штыки, дали убийственный залп по владимирцам.

Владимирцы не отступали и молча шли в штыки. Несколько неудачных атак привели их в состояние исступления. Владимирцы стали стрелять, но их пули частью не долетали, частью не могли принести вреда, потому что узкий фронт принуждал стоявших сзади стрелять в воздух наудачу.

Английские гренадеры, сделав новый ловкий поворот, очутились во фланге нашей колонны и осыпали ее новым, еще более убийственным градом пуль.

Князь Горчаков ехал теперь на лошади. В это время на холм, где все еще находился лорд Раглан, окруженный своим штабом, прибыла целая батарея.

Одна из первых гранат, брошенных этой батареей, лопнула под лошадью Горчакова, и лошадь была опрокинута, придавив всадника. Один из офицеров с помощью солдат едва освободил князя от тяжести упавшего коня. Горчаков отделался ушибами и отошел к Углицкому полку. [213]

Шотландские гвардейцы - саженные молодцы с голыми икрами и в фантастических костюмах - также открыли огонь. Несколько раз рвались владимирцы вперед, но перебежать расстояние, отделявшее их от неприятеля, не было никакой возможности: бежавшие сзади натыкались на груды убитых и раненых товарищей.

Начальника дивизии Квицинского уже несли, раненного в бок и в ногу. Подозвав к себе одного из поручиков - высших офицеров поблизости не было, или они были убиты, - Квицинскийв передал ему командование. Подоспел полковой адъютант Горбунов, который был без каски: ему сбили ее с головы ударом приклада. Квицинский приказал передать, чтобы войска, стоявшие во второй линии, немедленно наступали и поддержали владимирцев; не успел он окончить этих слов, как новая пуля попала ему в ту же раненую ногу. Его унесли.

Остатки Владимирского полка, не раненные, а изуродованные пулями, отступали уже в беспорядке. Едва они взобрались на высоты, оставив покрытый трупами эполемент, куда ворвались неприятельские гвардейцы, как владимирцам невольно пришлось показать неприятелю тыл, и тотчас же их осыпали новым градом пуль. Бросая на пути раненых, сбрасывая ранцы, все время без толку душившие их, бросая амуницию и даже оружие, оставшиеся в живых владимирцы спешили кто куда мог: но это не было бегство полка, так как полка более не существовало; пять шестых его осталось на месте убитыми или ранеными; немногие, и в том числе два бригадных генерала, Щелканов и Логинов, бывшие с полком, также раненные, попали в плен.

Лорд Раглан, спустившись с холма и переехав через шоссе, очутился на позиции, уже занятой английскими войсками.

XXIV

Когда Меншиков, оставив перевязочный пункт, спустился с горы по Севастопольскому шоссе и повернул к нашему правому флангу, первое, что встретилось ему, была вышедшая из боя оправлявшаяся батарея. Несколько далее князь увидел морской батальон, который [214] хотя и стоял за холмом, но не мог укрыться от навесно летевших штуцерных пуль. По подгорью валялись убитые, ползали раненые. Видно было, как егеря-казанцы, только что отброшенные сильным огнем, ретировались поодиночке, хотя князь Горчаков насильно гнал их снова, в штыки. На месте, где раньше была ставка князя, теперь одолевали штуцерные пули. Князь подъехал к четырем легким орудиям, которые готовились сняться с передков, и спросил: "Кто велел?" Офицер пробормотал что-то в ответ, скомандовал: "С передков!" - и тотчас же начал пальбу батальным огнем.

Правее была видна еще группа владимирцев, которая, стреляя, подавалась вперед и потом отступала под градом штуцерных пуль. Ехавший с Меншиковым исправлявший должность начальника штаба Вунш был контужен в живот. Меншиков увидел стрелков Бородинского полка, которые, повернувшись лицом к левому флангу, вели с кем-то оживленную перестрелку.

Князь обратился к Панаеву:

- Поезжай, братец, к морскому батальону и спроси, нет ли там у них подзорной трубы. Свою я оставил... Кажется, Бородинский полк стреляет по своим! Понять не могу, как могли туда попасть англичане или французы!

Панаев подскакал к морякам, соскочил с лошади и добыл трубу.

Князь посмотрел в трубу, но густой дым не позволял разобрать, в чем дело, В это время прискакал с левого фланга один офицер с известием, что неприятель нас оттесняет, потом другой, сообщивший, наоборот, что мы держимся хорошо.

Меншиков отправил своего ординарца Стеценко к командиру Бородинского полка Шалюте-Веревкину.

Стеценко подъехал к полку и, не ища полковника, крикнул солдатам:

- Не в своих ли, ребята, стреляете?

- Какое в своих, ваше благородие, посмотрите, как строчат!

Стеценко стал присматриваться и, несмотря на густой дым, увидел неприятеля, который осыпал наш полк пулями.

Меншиков не удовольствовался донесением Стеценко и прискакал сам.

- Полковой командир, ваши стрелки стреляют по своим, - сказал князь. [215]

- Ваша светлость, мои штуцерные стреляют в неприятельскую конницу, переправившуюся через Алму.

Конница, о которой говорил полковник, была свита лорда Раглана, но наши пули едва достигали туда.

- Неужели наш левый фланг отступает? - спросил князь.

Никто, понятно, не дал ответа.

Проехав несколько далее, Меншиков встретил Горчакова, пешком, в изорванной шинели,

- Что с вами, князь? - спросил он. Горчаков только махнул рукой.

- Я сам водил в штыки, шинель моя в шести местах прострелена, вот посмотрите. Лошадь убита гранатой. Что будете делать? Не идут люди в штыки! Казанцев я уже пробовал гнать угрозами, но люди не идут, не помогают ни угрозы, ни плеть, ни фухтеля! Плеть избил, полу саблю сломал, двух лошадей потерял, всю шинель мне пулями изрешетили - напрасно! Казанцы разбрелись и при отступлении - более двух третей - поражены в спины!

Должно быть, падение с лошади отшибло у князя Горчакова память. О владимирцах он даже не вспомнил и апатично сел на предложенную ему кем-то лошадь.

XXV

Вскоре и для князя Меншикова стало ясно, что на левом фланге мы совершенно разбиты, оттуда полетели гранаты и ядра, падавшие близ Бородинского полка.

Меншиков не знал, на кого свалить вину поражения, и с досадой крикнул командиру Бородинского полка Шалюте-Веревкину, который вел свой полк в гору по удобной балке густой колонной:

- Что вы ведете людей в этом ящике? Этак они открыты для неприятельского огня. Займите высоты!

Не успел он сказать это, как ядро влепилось в хвост колонны, свалив двух солдат.

Меншиков отъехал уже в сторону и, поравнявшись с Горчаковым, сказал:

- Надо вывести владимирцев; другие сами о себе позаботились и улепетывают.

Полковник Шалюта-Веревкин не мог угнаться за [217] князем и, догнав Панаева, бывшего подле князя, когда тот сделал выговор полковнику, спросил:

- Что значит "занять высоты"?

Панаев и сам не мог понять приказания главнокомандующего, но его благоговение перед Меншиковым нимало не уменьшилось, а скорее увеличилось во время дела.

"Какие олухи эти армейские фронтовики", - подумал Панаев и сказал с самодовольством аристократа, гордящегося своим развитием:

- В данном, случае занять высоту - значит двигаться по краям балки.

- Не понимаю, как я теперь перестроюсь! - в, отчаянии закричал совсем растерявшийся полковник.

"И это старый фронтовик!" - подумал Панаев и с снисходительной улыбкой сказал:

- Да очень просто: четные батальоны направо, нечетные налево!

- Ах, черт возьми, ведь в самом деле ларчик просто открывался! - сказал обрадованный полковник, - хлопнув себя ладонью по лбу.

Меншиков в последний раз поехал к левому флангу. Навстречу ему попались те же злополучные московцы, а именно четвертый батальон их полка, быстро отступавший под огнем французских батарей и штуцеров.

- Четвертый батальон трусит! - несколько раз повторил главнокомандующий.

Увидев генерала Кирьякова, Меншиков с гневом вскрикнул:

- Генерал Кирьяков, семнадцатая дивизия бежит от неприятеля, что это значит?

- Оружие наше таково, что уравновесить бой могут только штуцера, а их-то у нас нет, - ответил Кирьяков.

Прошло несколько минут. Другие батальоны также отступали. Меншиков, еще более возвышая голос, сказал:

- Генерал Кирьяков, повторяю вам, семнадцатая дивизия бежит от неприятеля.

Кирьяков наконец потерял терпение.

- Ваша светлость говорите неправду! - сказал он. - Семнадцатая дивизия отступает, но не бежит. - Кирьяков дал шпоры коню, подскакал ко второму батальону и скомандовал: - Второй батальон, стой! Налево кругом! [218]

Солдаты исполнили этот фарс без замешательства под градом пуль и ядер французов, вообразивших, что те идут в атаку, и участивших стрельбу.

- Спасибо, братцы! - сказал Кирьяков.

- Рады стараться, ваше превосходительство! Два ядра просвистали над головами солдат.

- Слушай, на караул!! - скомандовал Кирьяков. Солдаты сделали "на караул" наступающим французам. Французы прокричали "браво!" и, весьма довольные отданной им честью, остановились, не показав даже намерения преследовать московцев.

- Вы поняли, с какой радости генерал скомандовал на караул? - спросил поручик Бейтнер другого офицера.

Тот только пожал плечами и проворчал:

- Нечего сказать, велика честь французам. Жаль, что нас с дубинами не послали против штуцеров... Попробовали бы с нами сцепиться в штыки!

Меншиков, мрачный как туча, давно отъехал прочь.

Князь и его свита поднялись на гору. Близ шоссе, на площадке у подъемов от правого фланга, они увидели толпу егерей в затруднительном положении. Егеря метались из стороны в сторону, избегая снарядов, которые валились сюда кучами. Это был Углицкий полк, тот самый, который без команды чуть не напал на англичан. Теперь, наоборот, нравственное состояние солдат этого полка, вследствие нераспорядительности высших начальников почти не бывшего в деле, стало самым скверным.

Когда князь подъехал, несколько гранат с высот левого фланга, занятых французами, шлепнулось в самую середину батальона. Большая часть солдат присела. Меншиков нахмурился и писклявым от гнева голосом крикнул:

- Где ваши начальники?

Никто не отозвался. Некоторые офицеры даже прилегли.

- На свои места! - крикнул Меншиков. Никто ни с места.

- Стройся!

Не понимают.

Панаев, желая выказать усердие, любовь к светлейшему и вместе свое благородное негодование, взял нескольких казаков и погнал людей нагайками к знаменам, [219] а нескольких офицеров без церемонии толкнул.

В это же время князь послал по всей линии отступающих войск приказание идти к Севастополю, но это приказание было в действительности передано лишь двум-трем полкам, остальные сами инстинктивно устремились к реке Каче, которая течет между Алмой и Севастополем. Углицкий полк тронулся в порядке, с музыкой, с распущенными знаменами. Так прошли с полверсты, как вдруг вдали, на месте, где в начале боя стоял наш главный резерв, увидели развернутый фронт войск, очевидно неприятельских. Казак Илья Сякин, Попова полка, вызвался подскакать. Спустя несколько минут он прибежал пешком, держа в руке седло своей лошади и красные штаны, которые успел стащить с зуава. "Французы убили лошадь", - проговорил он впопыхах.

По Севастопольской дороге поднялась английская кавалерия, но ограничилась наблюдением, французы же снова стали провожать наши войска ядрами и гранатами.

XXVI

Меншиков ехал рядом с Панаевым. Он долго молчал, наконец мрачно проговорил:

- Первое дал сражение и проиграл... Обидно! - Помолчав минуту, князь спросил: - Панаев, известна ли тебе дорога на Мекензиеву гору? Что там за лес?

Панаев знал местность не лучше Меншикова, но ответил, что знает дорогу, а сам решился расспросить у кого-нибудь.

Музыка Углицкого полка продолжала играть. Так проехали еще с полверсты и достигли лощины, где увидели бригаду наших гусар. Командир Лейхтенберг-ского полка генерал Халецкий, пользовавшийся расположением князя, во время боя стоял на своей позиции и понятия не имел о том, что произошло. Завидя князя, он закричал: "Сабли вон!" Бригада дернула "ура". Халецкий с азартом подскакал к Меншикову, отрапортовал и поздравил с победой.

- Это похоже на насмешку! - сказал князь.

Испуганный Халецкий даже голову пригнул и поспешил стушеваться. Князь подозвал бригадного командира генерал-майора Величко. [220]

- Войска отступают в беспорядке, - сказал он, - прикройте отступление. Подайтесь к стороне неприятеля так, чтобы он только вас видел. Я весь отряд переведу на Качу, а вы останьтесь. Казаков присоедините к себе, делайте разъезды, не выпускайте неприятеля из виду. Доносите, что он будет делать.

Некоторые полки отступали в беспорядке, но бегства нигде не было. Барабаны неприятеля, пробившие отбой, были приняты за сигнал к преследованию, и солдаты ускоряли шаги, но не бежали. До сражения многие думали, что на ранцах внесут французов в Севастополь, а теперь и ранцы почти все побросали. Не зная местности, солдаты долго блуждали по оврагам и узким долинам, пробираясь иногда сквозь сады и виноградники, чтобы соединиться с товарищами.

Проехав еще несколько верст, теперь уже без музыки, Меншиков увидел два полка пехоты и при них Кирьякова. Кирьяков молодцевато подскакал к князю.

- Ваша светлость, эти полки остались свежими и могут прикрывать отступление.

- Если так, соединитесь с гусарами, возьмите в распоряжение казачьи полки. Я пришлю еще батальон, если надо. В случае движения неприятеля держитесь до крайности. Вам известно, в каком беспорядке остальные войска. Между Алмой и Качей должен быть надежный отряд.

Кирьяков, очевидно раздосадованный этим приказанием, неохотно повиновался и тронулся в сторону неприятеля.

Вскоре после этого князь Менщиков, оставивший большую часть войска на попечение Кирьякова, увидел двух всадников, в которых узнал Корнилова и Тотлебена.

Объяснять было нечего. Стоило взглянуть на князя, чтобы убедиться, что сражение проиграно.

Корнилов с Тотлебеном выехали из Севастополя во втором часу. С утра в Севастополе никто не подозревал, что именно в этот день произойдет сражение: утром прискакал, правда, на своей тройке князь Ухтомский с пленным французским офицером и, сильно преувеличивая все в нашу пользу, рассказал о вчерашней сшибке' с англичанами. Но во втором часу к Корнилову пришли с Северной стороны сказать, что слышна пальба, и он, проглотив несколько ложек супу, поскакал с Тотлебеном в лагерь. Около четырех [221] часов, приближаясь к Алме, они заметили, что пальба редеет, а полчаса спустя увидели отступление наших войск. На первых порах Корнилов успел узнать от окружающих князя лишь немногие известия, например, что Сколков потерял руку, что несколько офицеров ранены и что будто командир Московского полка Куртьянов убит, хотя на самом деле он был только ранен, да и то не опасно, в левую руку. Эти сведения не давали даже приблизительного представления о том, что на поле сражения и в тряских фурах у нас было более пяти тысяч шестисот убитых"и раненых, что у французов выбыло из строя более тысячи, а у англичан более двух тысяч человек{73}, всего же в течение каких-нибудь трех-четырех часов было убито, искалечено и переранено до девяти тысяч человек.

Вечерело. В сумерки Меншиков со своим штабом достиг высот правого берега реки Качи. Никаких наших войск здесь не было видно. Поехали к спуску и в ближайшей долине услышали перестрелку. Встревоженный Меншиков послал Панаева с двумя казаками узнать, в чем дело. Оказалось, что в долине находятся солдаты разных пехотных полков и стреляют зайцев, горланят, бродят босиком в реке и мародерничают по хуторам, покинутым хозяевами. Панаева возмутило это зрелище, хотя возмущаться было нечем, так как солдаты с утра не ели и были рады хоть зайцам да случайно оставленным овцам и курам.

Меншикову было не до того, чтобы слушать Панаева. Он равнодушно отнесся к его благородному негодованию и ехал молча. Далее они догнали группу солдат, в числе которых были легкораненые; эти последние громко голосили и сами над собою причитали, призывая и мать, и отца, и всех святых. Корнилов подъехал к этой толпе и пристыдил голосивших, указал им на матроса из морского стрелкового батальона, который шел молча, равнодушно поглядывая на свою ампутированную выше локтя руку.

Спустившись к Качб, Меншиков поехал правым берегом вверх по реке.

Наступила ночь - темная, облачная. Далее поехали на подъем по большой чумацкой дороге. На перевале между Качей и Бельбеком князь простился с [222] Корниловым и Тотлебеном и на прощание довольно долго говорил с каждым порознь. Корнилов что-то доказывал с жаром, князь морщился и оспаривал, но Корнилов, по-видимому, настоял на своем. Прощаясь с князем, Корнилов приказал лейтенанту Стеценко отыскать морские батальоны, с тем чтобы велеть им немедленно следовать к пристаням Северной стороны и садиться на гребные суда своих кораблей, которые будут их ждать.

- А там будь что будет, - прибавил Корнилов.

Было часов девять вечера, когда Стеценко отправился с этим поручением. Князь Меншиков во время разговора Корнилова со Стеценко подозвал одного - из своих адъютантов - Грейга.

- Поезжай с адмиралом в Севастополь, - сказал князь, - возьми подорожную и скачи в Петербург.

- Что прикажете сказать его величеству? - спросил Грейг.

- Скажи все, что видел и слышал... Писать же, ты видишь сам, и средств никаких нет, и это отняло бы слишком много времени.

Отпустив Грейга с Корниловым, князь поручил Тотлебену подробно исследовать местность, а сам в ожидании обоза сошел с лошади и опустился на землю в полулежачем положении. Адъютанты велели казакам собрать сухой травы перекати-поле и зажгли костер. Князь, держа в руке припасенный им огарок, рассматривал карту, но огарок догорел, и от света костра болели глаза. Послали казака искать обоз. Князь с пяти часов утра ничего не ел и сказал об этом. Панаев был как на иголках и вслух выражал изумление ангельскому терпению и выносливости князя! Наконец прибыли экипажи и повозки главнокомандующего. С повозок сняли восемь раненых солдат. Наскоро соорудили палатку, достали свечи, и князь снова стал изучать карту. Камердинер и вместе с тем фельдшер князя Разуваев согрел на спирту воду на стакан чаю.

- Хорошо, ваша светлость, что я на всякий случай приберег бутылочку водицы, а то все, что в запасных бочонках, пришлось раздать по дороге раненым. Да еще и с собой восьмерых привезли.

- Как же, братец, ты не скажешь? Иди перевяжи их и отправь в Севастополь в наших экипажах.

- Да для них и повозки хороши, ваша светлость... Сейчас отправлю, а они уже у меня перевязаны. [223]

Остальная прислуга князя была мертвецки пьяна неизвестно почему: в ожидании ли нашей победы или с горя по нашем поражении? Князь остался в палатке один.

Панаев послал казака за водою, велел разместить лошадей по коновязям, а сам присел у палатки князя, чтобы быть у него под рукой. Уныло смотрел он вдаль, стараясь разглядеть что-нибудь во мраке, покрывавшем степь.

- Это ты, Аркадий Александрович? - спросил князь, выглядывая из палатки. .

- Я, .ваша светлость.

- Как ты думаешь, хорошо ли я сделаю, если поставлю войска фронтом к морю, чтобы быть во фланге у неприятеля? Второго сражения я дать не могу. Войска в ужасном перепуге и беспорядке.

Князь сказал это своим обычным равнодушным полусаркастическим тоном, но Панаев, несмотря на виденную им сцену с зайцами, вовсе не свидетельствовавшую о перепуге наших войск, испытал такое ощущение, как будто попал сразу из теплого Крыма в суровую северную местность.

- Солдат смутили неприятельские штуцера, - сказал он, стараясь казаться спокойным. - Надо ударить стремительно... Может быть, еще управимся.

- Я думаю, - сказал князь, - что завтра неприятель сам не в силах будет тронуться.

Князь ушел в палатку и снова стал со свечою рассматривать карту. Тень его резко выделялась на парусинных стенах палатки.

Адъютанты сидели у костра, изредка перебрасыва-яс$> двумя-тремя словами.

К костру постоянно сворачивали раненые, тащившиеся куда глаза глядят, и Христом Богом просили воды.

XXVII

Исполняя приказание Корнилова, лейтенант Сте-ценко отправился пешком назад с Бельбека на Качу отыскивать морские батальоны. Задача была нелегкая: войска запрудили дорогу. Идти навстречу этому живому потоку было трудно, да и люди разбрелись, так что разные полки перемешались. Пробираясь, а иногда [224] проталкиваясь сквозь толпы солдат, Стеценко слышал кругом себя говор, крики, стоны раненых, скрипение фур, фырканье лошадей - одним словом, хаос был невообразимый, но нигде не замечалось особого уныния и упадка духа. Многие солдаты спешили, но с единственной целью, чтобы не отстать от своих; одни от усталости лежали, иные развели костры и грелись, некоторые лазили через заборы и каменные стены, отыскивая фрукты и виноград, чтобы утолить жажду, так как манерки почти всеми были побросаны в начале отступления.

Было уже совсем темно, лишь кое-где виднелись звезды на облачном небе, и при свете костров толпы солдат казались еще более многочисленными и беспорядочными.

Отступление прикрывали не столько гусары и даже не полки, которые повел Кирьяков, сколько Волынский полк, которым командовал Хрущев, взявший с собою, сверх того, две батареи. Когда все отступавшие части выдвинулись по направлению к Каче, тогда и полковник Хрущев с своим отрядом стал медленно отступать, готовый ежеминутно встретить неприятеля, если бы он вздумал преследовать наши войска.

Небольшая кучка владимирцев двигалась все вперед да вперед, без дороги, наудачу, по следам валявшихся по дороге трупов, обломков оружия, брошенных ранцев и амуниции.

- Смотри, брат Егоров, - говорил один солдат, - кажись, лошадь эта нашего Наума Лександрыча?

- Какого Наума Лександрыча?

- Поручика Горбунова, адъютанта - не знаешь, что ли!

- А как быдто и вправду его. Эй! Стой! Сокол! Тпру! Говорят тебе?! Лови его, Сидоров.

Рябой солдат с простреленною во многих местах шинелью и слегка контуженной, перевязанной грязной тряпкой головою, без каски, бросился ловить лошадь, что ему наконец и удалось.

- Я ж тебе говорил, что это Сокол Наума Лександрыча.

- Ты как думаешь, Сидоров, убил Наума Лександрыча француз? [225]

- Обнаковенно дело, - флегматически ответил Сидоров. - Ничего с ним, каторжным, не поделаешь. Охвицеров всех переранили, ну как тут было держаться! Нешто без охвицеров пойдешь на хранцуза? У них, брат, видел, кажинный солдат - штуцерный, вот и иди на него, каторжного, в штыки! Как раз дойдешь!

- Да, тепереча одних пушек у них страсть! Как стал жарить, да все больше с бонбов, ну и держись тут как знаешь.

- А как же, брат, говорили, быдто мы на турка пойдем в штыки?

- На турка! - презрительно сплюнув, сказал солдат. - Турок это што! Они, брат, турка и в бой не пущают. Турок у них, брат, затем приставлен, чтобы хвосты лошадям чесать; сказал - турка!

- Вот те Христос, своими глазами видел у них башибузуков.

- Да что даром пустое врать. Иди скорее, отстанем!

- Эй, ребята, вы какого полка? - раздался голос в темноте. По произношению легко можно было узнать, что говорит офицер.

- Мы - Владимирского, четвертого батальона, - отозвались солдаты. - Да, никак, это ваше благородие? Вот слава те Господи! А мы вашу лошадь ведем, уж думали, упаси Господи, что ваше благородие там остались.

- Нет, слава Богу, уцелел, - сказал Горбунов, обрадованный, что нашел свою лошадь. - Даже не ранен, - прибавил он.

- Слава те Господи, - отозвался один солдатик.

- - Что вы несете, ребята?

- Знамена, ваше благородие.

Горбунов невольно, по привычке, отдал честь знамени.

- Уцелели знамена?

- Как не уцелеть, ваше благородие, - с гордостью сказал знаменщик, старый кавказский солдат. - "Он" было подошел к знамени, да не тут-то было: наши приняли его в штыки, "он" и убрался подобру-поздорову. Как это можно, чтобы знамена не были целы? Вот тут древко маленько расщепало гранатой.

- А где же другие знаменщики?

- Там остались, ваше благородие, - сказал старик со вздохом. [226]

- Эй, братцы, вы не моего ли батальона? Так и есть. Много вас уцелело? - спросил хриплый бас. Это был батальонный командир Мелентьев, ехавший вслед за Горбуновым. - Кто это у вас тут так охает?

- Иванов, ваше высокоблагородие, у него руку пулями изрешетило, рука как есть почернела.

- Отрежут, - равнодушно сказал Мелентьев. - Что это у вас? Знамена? Как же они попали к вам? Ведь я их лично отбил у неприятеля и поручил фельдфебелю Гаврилову и унтеру Семенову.

- Не могу знать, ваше высокоблагородие, - сказал знаменщик. - А мое знамя у француза, слава те Господи, не было.

- Да что ты врешь, когда я тебе говорю, что было? Этакий дурак. Не знает, что мы с англичанами дрались, а не с французами. Говорю тебе, я собственными руками вырвал наше знамя у неприятеля.

- Не могу знать, ваше высокоблагородие... А как быдто знамя я из рук не выпущал.

- Как ты смеешь, скотина, спорить! Пшел вперед! Ступай! Чего еле ногами передвигаешь! Поручик Горбунов, ведите их, мне надо спешить отыскать начальника дивизии.

С этими словами батальонный ускакал. Он был известный хвастун, солдаты же не любили его за двуличие и несправедливость.

- Послушай, неужели правда, что батальонный отбил знамена у англичан? - спросил Горбунов знаменщика. - Говори правду. Ты знаешь, мне нечего врать, я не твой командир.

- Ей-Богу, ваше благородие, неправда. Чего бы я стал врать? Я, ваше благородие, двадцать лет тяну лямку, срамить себя не стану... Брали у нас жалонерные значки, а знамя ни одно у француза в руках не было. Да разве я бы позволил? - с гордостью добавил знаменщик.

Подъехала новая фура с ранеными. Проезжали мимо костра, и красное пламя осветило груды человеческих существ с оторванными и раздробленными конечностями, с перебитыми черепами, с вытекшими глазами. Горбунов не мог вынести этого зрелища и отвернулся.

- Ишь ведь врет, пучеглазый черт, - бормотал знаменщик, который никак не мог забыть выдумки батальонного командира, приписавшего себе честь спасения [227] знамени. - Чтоб я да отдал знамена хранцузу!

- Не расходиться, канальи! - слышался в другой местности зычный голос майора Попялковского, который, за ранами батальонного, командовал одним из батальонов Московского полка. Во время битвы Попялковский порядком трусил, но теперь, когда московцы были вне неприятельских выстрелов, его голос вновь приобретал свой обычный тембр и силу. - Говорю вам, не расходиться! Шагом марш!

Но солдаты, следуя примеру младших офицеров, потихоньку забирались в сад, обнесенный изгородью, из-за которой виднелись виноградные лозы, обремененные тяжелыми темными гроздьями почти зрелых ягод.

- За мною, Баранов, - говорил поручик Бейтнер одному из штуцерных, - ты мастер стрелять, ты с Федоровым засядешь в кустах и, если увидишь неприятеля, стреляй в него, а я нарву винограду на всех троих.

- Ваше благородие, нам бы хоть по одной виноградинке! - просили другие солдаты, вынужденные повиноваться майору.

- Господин поручик, вы с ума сошли? - кричал вдогонку майор. - Вы мне людей бунтуете! Я вас посажу под арест!

Но Бейтнер притворился, что не слышит. Покрытые копотью стрелки также проскользнули в сад и засели в кустах. Бейтнер нарвал столько винограду, сколько мог захватить; его так мучила жажда, что он рвал не только руками, но и прямо хватал зубами. Возвратившись, он угостил и сердитого майора, и тот, смягчившись, позволил взять еще стрелков и нарвать побольше.

- Сторонись! Антиллерия! - раздался крик. Проехали с грохотом орудия.

- Пропали, брат, наши повозки, - говорил Бейтнеру молодой поручик. - Везде искал, часа два блуждал, - вероятно, забрал их неприятель. Черт знает что такое! Половина моих вещей пропадет"

Освежившись виноградом, кучка московцев двинулась дальше. Наконец перешли Качу, а еще позднее остановился знаменщик на привале.

Здесь уже собралась огромная толпа солдат; были и кое-какие начальники. Слышались возгласы батальонных и ротных командиров и крики фельдфебелей.

- Первый батальон, сюда-а-а-а! Чего лезешь, тебя, [228] что ли, зовут, скотина? Ты какого полка?.. Первый батальон Московского полка сюда-а-а! - неистово кричал фельдфебель, протягивая елико возможно последний слог.

Люди подходили, но часто не того полка, который вызывался, и крики возобновлялись, еще более неистовые и протяжные.

Наконец эти возгласы стали все более редкими, люди перестали толпиться и улеглись на траве, стараясь большею частью укрыться в высоких кустах. Все смолкло среди мрака, кое-где озаренного мерцающими кострами. Для начальствующих лиц наскоро разбили палатки, и многие из них, успев по прибытии повозок перекусить кое-что, уже сладко спали.

Князь Меншиков все еще не спал в своей палатке. Он по-прежнему глубокомысленно рассматривал карту, а Панаев сидел у палатки, завернувшись в бурку. Вдруг послышался конский топот. Всадник соскочил с коня, и Панаев узнал по голосу Кирьякова.

- Где светлейший? - спросил Кирьяков и, не дожидаясь ответа, просунул голову в палатку.

- Ваша светлость, - сказал он самодовольно, - я благополучно довел людей до Качи. Теперь там все переправляется.

- Помилуйте, ваше превосходительство, что же вы делаете! Вы только дошли до самого серьезного момента вашего поручения и вообразили, что вами все исполнено! Вы покинули отряд ваш в самую неблагоприятную минуту! Поспешите возвратиться к вашему месту и будьте осмотрительны! Поезжайте скорее!

- Хорошо, я поеду, - с досадой сказал Кирьяков и, сев на коня, поскакал прямо в Севастополь, спеша попасть туда раньше других и рассказать о сражении в таком смысле, чтобы выставить себя настоящим героем дня.

Тучи все более заволакивали небо, и темень была непроглядная.

Солдаты, шедшие вброд через Качу, натыкались на какие-то подводные сваи и неистово бранились. В кустах, где лежали группы солдат, слышался говор. Один из генералов, только что уснувший сладким сном, проснулся [229] от разговоров солдат, которым на голодный желудок вовсе не спалось.

Генерал вышел из палатки и заспанным голосом спросил:

- Кто там шумит? Спать не дают! Вы другим спать мешаете.

- Спать никто не хочет, - раздались десятки голосов.

- Разве мало устали? - спросил генерал.

- Никак нет, ваше превосходительство. Мы еще не обедали, да и закусить нечем. Нам лучше до места идти.

Где это место, представлявшееся солдатам чем-то вроде страны обетованной, этого они и сами не знали.

Впрочем, ждать долго не пришлось. Меншиков разослал офицеров и казаков с приказанием не останавливаться, а идти к Каче. Вышла путаница, так как многие уже перешли Качу и вообразили, что им велел идти назад.

Это приказание очень дурно подействовало на солдат. Многие решили, что река, которую они перешли, была вовсе не Кача, а какая-то другая. Некоторые стали говорить, что их ведут навстречу неприятелю. Впрочем, возбуждение вскоре улеглось, когда после продолжительного спотыкания о коренья и цепляния за кусты солдаты наконец выбрались на дорогу и узнали, что велено идти теперь к Бельбеку.

Близ реки Бельбек мелькнули огни, и при свете их можно было видеть буйволов, верблюдов и волов, везших два громадных корабельных орудия и повозки со снарядами. Эти бомбические орудия{74} сначала были брошены на произвол судьбы, и лейтенанту едва удалось собрать людей, которые помогли снять их с места.

Обозы были спасены только тем, что Хрущов со своим Волынским полком продержался на высотах между Альмой и Качей до глубокой ночи. Некоторых из своих людей он едва собрал, так как они в числе прочих разбрелись по хуторам и, найдя вино, перепились. Крики погонщиков были приняты неприятелем за [230] возгласы нашей армии: союзники думали, что наши войска расположились в садах, что было справедливо лишь относительно наших мародеров, а главная масса армии спешила частью на Инкерманские высоты, частью - в Севастополь на Северную сторону.

В Севастополе давно уже шли приготовления.

Около Северной пристани находились шлюпки, приготовленные для перевозки раненых к пристаням Южной бухты. У Южной бухты стояли люди с носилками. Дорога от бухты на гору, в госпиталь и в казармы, нарочно приготовленные для раненых, была освещена.

Всю ночь по этой дороге тянулись мрачные тени. Солдаты и матросы несли на носилках раненых, то молчаливых, то глухо стонавших, то издававших пронзительные вопли. Казалось, конца не предвидится этому печальному шествию.

Весть о нашем поражении быстро облетела весь город.

XXVIII

В тот самый день, когда на берегах Алмы происходила великая драма и решалась судьба десятков тысяч людей, в отдаленном домике отставного капитана Спицына, над Килен-балкою, разыгрывалась маленькая, никому не заметная драма, происходившая в душе Лели Спицыной.

С того самого дня, когда войска наши собирались выступить на алминскую позицию, Леля чувствовала, что в ней происходит серьезный внутренний перелом, но еще не отдавала себе полного отчета о своем душевном состоянии. Смутно сознавала она, что готовящиеся грозные события близко касаются самого сокровенного уголка ее души, что ее тревожит не война вообще, не отвлеченное представление о крови, о ранах, о страданиях, но мысль об одном, и только об одном человеке, который вместе с другими отправился в поход против неприятеля, откуда, быть может, ему суждено совсем не вернуться или вернуться раненым, страдающим, искалеченным, как тот несчастный матрос, которого Леля видела после боя парохода "Владимир" с турецким пароходом...

Сначала Леле стыдно было самой, себя. Она всегда [231] избегала этого "петербургского фата", как его называл капитан, этого неудавшегося Евгения Онегина, как она сама прозвала графа Татищева. Иногда ей был положительно противен его аристократизм. Она не любила его даже за то, что он чересчур богат, Лелю оскорбляли его великосветские комплименты, которые казались ей пошлостями. "Он совсем некрасив, хотя много думает о своей физиономии", - говорила себе Леля, вспоминая его смугловатое лицо, его блестящие ровные зубы, тщательно отточенные ногти и маленькие аристократические руки. Впрочем, и вспоминать не было надобности, так как Леля несколько раз в день разглядывала миниатюрный акварельный портрет, подаренный ей графом Татищевым перед днем выступления в поход. Граф пришел проститься с нею и на прощание просил не поминать его лихом, если его убьют. Леля, слушая эти слова, старалась принять самый равнодушный вид, но портрет почти выхватила из его рук, а когда граф скрылся за садовой калиткой, она покрыла стекло портрета поцелуями.

- Нет, я не люблю его, я не могу любить петербургского аристократика, миллионера, графа... Да если бы и любила, я никогда бы не вышла за него замуж! Я не хочу, чтобы думали, что я вышла замуж из-за денег или для того, чтобы сделаться графиней. И кроме того, разве он способен серьезно полюбить?

Так рассуждала Леля, сидя в своей любимой беседке и для виду читая книгу; мысли ее были далеки от чтения.

Глухой звук отдаленного пушечного выстрела сначала не обратил на себя ее внимания: к пушечной стрельбе жители Севастополя давно уже привыкли. Но звук повторился, потом послышалось еще несколько подобных звуков, они становились все чаще и явственнее. Не было более сомнения, что где-то происходит сильная и весьма учащенная канонада. Леля встрепенулась, как птичка, когда ее спугнут ружейным выстрелом. Она выбежала из беседки и побежала к отцу.

Капитан сидел в кабинете в весьма вольном костюме и при входе дочери только слегка запахнул свой халат. Он пристально рассматривал большую карту окрестностей Севастополя.