Аскоченский Виктор Ипатьевич - Асмодей нашего времени

  

   - "Вотъ развалины тѣ!" Чортъ побери, не поется какъ-то. Ермолай! Подай-ка, братецъ, тамъ что нибудь, скатерть что-ли... Вотъ такъ! Давай! Это что? Никакъ халатъ? Отлично, монъ-шеръ! Въ этомъ я буду истый Петровъ. Полу на плечо, физ³оном³ю поотчаяннѣй, да и того... Жаль только, что сегодня я какъ будто не въ голосѣ; ну, да ничего, попробуемъ...

   И молодой человѣкъ, драпируясь шелковымъ халатомъ, запѣлъ во все горло распресквернымъ басомъ: "вотъ развалины тѣ", фальшивя отчаянно, и поминутно переходя изъ мажора въ миноръ.

   Этотъ повѣса былъ однимъ изъ тѣхъ счастливыхъ натуръ, у которыхъ завтра вовсе не существуетъ, исключая тѣхъ случаевъ, когда несносный кредиторъ являлся съ униженнымъ напоминан³емъ о давно-просроченномъ долгѣ, объясняясь при этомъ, что онъ никакъ не осмѣлился бы безпокоить его благород³е такими пустяками, еслибъ его самаго не заставляла крайность. Еще одинъ только шагъ сдѣланъ былъ имъ въ жизнь дѣйствительную: но этотъ шагъ былъ простъ и не затѣйливъ, какъ фигуры французской кадрили. Правительство указало молодому человѣку дорогу, снабдивъ его на предлежащее путешеств³е запасомъ необходимыхъ свѣдѣн³й, разогрѣвъ сердце его ко всему прекрасному и возвышенному и покрывъ пылкую душу его эгидою чести и долга; на счетъ всего прочаго предоставлено было распорядиться ему самому, по усмотрѣн³ю. Молодецъ, получивъ отъ своей матери родительское благословен³е, нѣсколько неизбѣжныхъ наставлен³й и небольшой бумажникъ съ довольно осязательнымъ содержан³емъ, въ проѣздъ черезъ Москву, спустилъ большую часть полученнаго имъ груза, не коснувшись только бѣлья да предметовъ невѣсомыхъ, и къ мѣсту своего назначен³я прибылъ, по пословицѣ, яко благъ, яко нагъ, яко нѣтъ ничего.

   Эхъ, молодость, молодость! Широко ты, словно полая вода, разливаешься по необнимаемымъ очами долинамъ открывающейся предъ тобой жизни; вольно шумятъ шаловливыя волны твои, убѣгая отъ берега, гдѣ стоить пр³ютъ, взлелѣявш³й тебя, развернувш³й лих³я твои силы, пустивш³й тебя ширять по поднебесью сизымъ орломъ. И что за крѣпость въ твоихъ гибкихъ членахъ! Что за раздолье въ твоихъ замысловатыхъ затѣяхъ! Бойко несешься ты дикимъ конемъ въ далекую степь, пока не обожжетъ тебя палящее солнце, не заслѣпитъ тебѣ очи горяч³й песокъ, и пока - усталая - не обратишь, какъ жаръ, раскаленныхъ взоровъ твоихъ на право и на лѣво, ища прохладной струи, чтобъ утолить кипящую въ тебѣ жажду желан³й и надеждъ!...

   Молодой человѣкъ, который, пока мы говорили, окончательно сбился съ тону, поднявшись, по его выражен³ю, выше облака ходячаго, выше лѣсу стоячаго,- этотъ молодой человѣкъ не герой моего романа. Передъ читателемъ встанутъ во всемъ мелочномъ своемъ велич³и и величавой мелочности, во всей, можетъ быть, грустной, но тѣмъ не менѣе справедливой дѣйствительности и друг³е образы, друг³е характеры, рѣзко бросающ³еся въ глаза наблюдателю и оттѣненные самородной особенностью: но опять не на нихъ опирается все здан³е этого разсказа, не они движутъ перомъ, едва поспѣвающимъ за тревожнымъ бѣгомъ развивающейся мысли.

   Во всякомъ случаѣ не мѣшаетъ однакожь знать, что молодой человѣкъ, открывш³й эту повѣсть раздирательной ар³ей Бертрана, называется Ѳедоромъ, по отчеству Степановичемъ, а по прозвищу Племянничковымъ. Собой онъ былъ вовсе не красавецъ; природа какъ-то ужь черезчуръ завострила его физ³оном³ю, придавъ ей слишкомъ рѣзкое выражен³е. На моду большихъ претенз³й Племянничковъ не имѣлъ, и кромѣ уродливой прически а la mougik, которая, какъ нарочно не шла къ улиткообразной головѣ его, вы не встрѣтили бы на немъ ничего такого, что поторопился бы перенять любитель модныхъ фраковъ, жилетовъ и прочихъ клочковъ, которыми, по замѣчан³ю поэта, "на перекоръ стих³ямъ", опутываетъ себя цивилизованная половина смертныхъ мужескаго рода. Весь корпусъ Племянничкова, свыкшись сначала съ школьной курткой, а потомъ должностнымъ мундиромъ, какъ-то не совсѣмъ уклюже укладывался во фракъ, какъ бы онъ ловко сшитъ ни былъ. Но смотря на тщательность, съ какою обыкновенно Племянничковъ пробирался на званый вечеръ, всегда у него, послѣ первой же кадрили, или сворачивался на бокъ непозволительно-толстый узелъ галстуха, или высовывалась манишка, открывая такимъ образомъ не всегда безукоризненно чистое бѣлье, или оказывалась одна перчатка незастегнутою, по неимѣн³ю крючка или пуговицы. На все это впрочемъ Племянничковъ не обращалъ большаго вниман³я; его даже мало безпокоило и то, если въ бѣшеномъ вальсѣ портилась его наскоро и незатѣйливо придуманная прическа, и волосы опускались космами, дѣлая его похожимъ на человѣка, который только что вылѣзъ изъ ванны. Вести разговоръ Племянничковъ умѣлъ какъ-то особенно; смотря потому, гдѣ и съ кѣмъ приходилось ему говорить, онъ бывалъ или чудо какъ остеръ и оборотливъ, или нестерпимо тягучъ и тяжелъ, точно какъ будто всякое слово вязло у него въ зубахъ. Но всего опаснѣе для него было вѣсти рѣчь съ дамами, Богъ его знаетъ, только такъ бывало, что начнетъ онъ какъ быть должно - и сладко, и мягко, и комплиментецъ ввернетъ кстати, а чрезъ минуту, смотришь, дама и отвернулась отъ него со вздернутою губою. "Что, спрашиваетъ его обыкновенно въ такихъ случаяхъ пр³ятель: видно, ужь болтнулъ что нибудь? - Да нѣтъ, братецъ, а то и то,- ну, и разскажетъ все какъ было.- Ну, ужь ты в въ самомъ дѣлѣ,- скажетъ пр³ятель и также въ свою очередь отойдетъ прочь. А впрочемъ Племянничковъ состоялъ на счету добрыхъ малыхъ. Объ умѣ его говорить нечего; ибо ктожь нынче не уменъ?

  

   Мы всѣ учились по немногу

   Чему нибудь и какъ нибудь,

   Такъ воспитаньемъ, слава Богу,

   У насъ немудрено блеснуть.

  

   Не скажу, въ какой мѣрѣ были вѣрны и основательны свѣдѣн³я Племянничкова, по крайней мѣрѣ не было науки, о которой бы онъ не судилъ и вкривь и вкось, озадачивая профановъ техническими терминами и Богъ его знаетъ гдѣ вычитываемыми открыт³ями.

   У письменнаго стола, прислоненнаго къ окну, выходившему въ палисадникъ, сидѣлъ, склоня голову и положивъ ноги на близь-стоявш³й стулъ, Николай Михайловичъ Бѣляковъ, пр³ятель Племяннячкова. Онъ въ задумчивости чертилъ перочиннымъ ножичкомъ по столу как³я-то буквы, не замѣчая того, что рѣжетъ зеленое сукно. Свѣтлорусые волосы его опустились густою прядью, и грусть тихая и глубокая виднѣлась на этомъ свѣтломъ лицѣ, на которомъ широкой кистью было написано добродуш³е и впечатлительная пр³имчивость. Трудно было угадать въ эту минуту въ Бѣликовѣ того милаго повѣсу, который всегда веселилъ мѣтко сказаннымъ словомъ беззаботную молодежь; не видать было въ немъ его привычной разсѣянности, его безустаннаго вранья, отъ котораго впрочемъ онъ самъ никогда не краснѣлъ: но не удивило бы это никого изъ тѣхъ, кто былъ близокъ къ Бѣликову. Его мнимая разсѣянность не мѣшала ему вникать въ жизнь и ея прихотливыя явлен³я. Васъ невольно остановила бы и изумила иная замѣтка, мимоходомъ брошенная этимъ повѣсой, и вы потомъ невольно спросили бы самихъ себя: тотъ ли это человѣкъ, который вретъ, не озираясь, не устремляя, по видимому, испытующаго взора въ глубь сцены, по которой вертится и бѣгаетъ вѣчносуетливое человѣчество? Рѣдко кому удастся подмѣтить такъ вѣрно, схватить такъ быстро мелькнувшую мгновенно характеристику ставшаго предъ очи оригинала и освѣтить ее нарочно придуманнымъ для того словомъ, какъ это дѣлалъ Бѣликовъ. Не подумайте однакожь, чтобъ Николай Михайловичъ былъ ужь чисто на чисто Малекъ-Адель XIX вѣка; совсѣмъ нѣтъ. Весьма мног³я благовоспитанныя и очень хорошо танцующ³я полькъ-мазурку дѣвицы находятъ, что Бѣликовъ ровно ничего не значитъ противъ Тонина, отличнѣйшаго, какъ всѣмъ извѣстно, танцора;- и такое заключен³е благовоспитаннаго пола совершенно справедливо. Вообразите,- Бѣликовъ всегда волочитъ ноги, точно какъ будто у него на каждой по пудовой гирѣ, а иногда мѣряетъ залу такими огромными шагами, что ужасъ!- согласитесь послѣ этого, что так³е поступки ни на что не похожи. Да при томъ Бѣликовъ какъ-то немножко угловатъ въ движен³яхъ и пр³емахъ, и потому его съ нѣкоторой осторожностью слѣдуетъ подпускать къ этажеркѣ, уставленной модными бездѣлушками: непремѣнно что нибудь уронитъ, или разломаетъ. Онъ тоже скоръ на бойкое, размашистое слово, отъ котораго подъ часъ покраснѣетъ цѣломудренная мамзель и покачаетъ головой опытная мадамъ: но это, кто его знаетъ, какъ-то все идетъ къ нему. Попробуй-ка другой кто нибудь такъ сказать,- да Боже сохрани! выйдетъ такая истор³я, что послѣ и носа нельзя будетъ никуда показать.

   - Да перестань, ради Бога, орать! сказалъ Бѣляковъ съ досадой, бросивъ ножичекъ, который онъ ужь успѣлъ сломать.

   - И что, не нравится? отвѣчалъ Племянничковъ, сбрасывая съ себя импровизированный плащъ. Извольте, дяденька, (у него всѣ были дяденьки, хоть иному дяденькѣ онъ самъ годился бы въ дѣдушки) я замолчу, но только ей-богу скучно; я отъ того и распѣлся, что скучно. Тоска да и полно.

   Бѣликовъ вздохнулъ почтя со стономъ.

   - Дяденька, а, дяденька! приставалъ Племянничковъ, засматривая въ глаза своему пр³ятелю.

   - Ну, что? отрывисто сказалъ Бѣликовъ.

   - У, что! нельзя было понѣжнѣй да поласковей?

   - Чтожь тебѣ нужно?

   - Ты былъ нынче у Софьина!

   - Былъ, протяжно отвѣчалъ Бѣликовъ.

   - Ну, коли пошло на скуку да вздохи, то пойдемъ опять къ нему.

   - Пожалуй, пойдемъ.

   И вотъ уже знакомцы наши сбираются брать приступомъ высокое крыльцо квартиры Софьина. Племянничковъ, сейчасъ окончивш³й какой-то разсказъ, толкнулъ ногой, безъ всякой впрочемъ надобности, лежавшую близь крыльца старую дворняшку, которая, флегматически взглянувъ на повѣсу и поворчавъ немного, спокойно расположилась на томъ же мѣстѣ.

   - Баринъ доѵа? спросилъ Бѣликовъ дворника, который, распяливъ на вѣшалкѣ какое-то пальто, преусердно колотилъ его обшарпаннымъ вѣникомъ.

   - Кто - баринъ? Дома-съ, пожалуйте. Они, надо быть, въ кабинетѣ.

   - А что онъ дѣлаетъ? спросилъ Племянничковъ, всходя на лѣстницу.

   - Ничего-съ; мыслями занимаются, - отвѣчалъ находчивый слуга, поплевывая на ладонь, чтобъ вытереть воротникъ страдавшаго пальто.

   Квартира занимаемая Софьинымъ, была изъ лучшихъ въ городѣ. Не богато, но со вкусомъ меблированная, она, по расположен³ю комнатъ, представляла всѣ удобства, как³я нужны человѣку семейному: но болѣзненно сжалось бы сердце у всякаго, кто заглянулъ бы сюда. Снятыя портьеры и занавѣси валялись на полу въ одной кучѣ и шолковыми кистями ихъ забавлялась, прыгая, маленькая собачка, фаворитка дома; между мебелью, разставленной какъ попало и покрытой густымъ слоемъ пыли, лежали скомканные ковры; въ углу прислонилось богатое кресло съ переломленной ногой; на бархатномъ табуретѣ лежали куски матоваго стекла разбитой лампы, и сиротѣющ³й рояль сдвинутъ былъ почти на средину комнаты, къ паркету которой, какъ видно, нѣсколько дней не прикасалась щетка полотера. На козеткѣ, прислоненной къ стѣнѣ, навалены были груды бѣлья; окна уставлены банками, пузырьками съ заплеснѣвшей микстурой и щегольскими коробочками для порошковъ - и все это въ той гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ все являлось такъ стройнымъ, такъ свѣтлымъ, такъ изящнымъ... Обширная зала была совершенно пуста; богатая въ тяжелыхъ рамахъ картина, свѣсившись бокомъ, моталась на одномъ крюкѣ, вырвавъ другой изъ стѣны вмѣстѣ съ штукатуркой; больш³я зеркала, еще закрытыя бѣлыми, но уже запыленными скатертями, показывали, что тутъ весьма недавно разыгранъ былъ послѣдн³й актъ той драмы, которую зовутъ жизн³ю человѣческой... Нѣсколько стульевъ, небольшой столикъ съ графиномъ воды, пробка отъ котораго валялась на полу, закапанномъ воскомъ, два-три вазона съ какими-то поблекшими растѣн³ями - вотъ все убранство той залы, гдѣ за нѣсколько дней предъ симъ витало счастье и довольство, раздавались обворожительныя звуки рояля, одушевляемаго чьими-то перстами и останавливавш³е подъ окнами цѣлыя толпы прохожихъ. А въ друг³я комнаты еще тяжелѣе, еще грустнѣй было заглянуть: тамъ во всемъ видно было разстройство и горькое разрушен³е счаст³я и довольства.

   Нѣтъ, видно, нѣтъ кого-то въ этомъ домѣ; ангелъ-хранителъ его, видно, улетѣлъ отсюда!....

   - Здравствуй, Владим³ръ, - сказалъ Бѣликовъ, подавая руку Софьину, сидѣвшему на кровати, ничѣмъ не покрытой.

   Софьинъ молча пожалъ руку тому и другому, и повалился на подушку, положивъ на близь стоявшее кресло какую-то большую книгу въ простомъ, кожаномъ переплетѣ.

   Бѣликовъ прислонился къ письменному столу, не упустивъ при семъ случаѣ изломать легкую его рѣшотку.

   - Ахъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ. Что за ловкость у васъ, ей-богу!

   Но Софьинъ не обратилъ вниман³я ни на изломаннную рѣшотку, ни на замѣчан³е Племянничкова. Онъ лежалъ неподвижно, подложивъ себѣ подъ голову обѣ руки и мутныя глаза его смотрѣли въ потолокъ.

   Владим³ръ Петровичъ Софьинъ былъ не старъ. Мног³е, судя по свѣжести его лица, по веселости характера и особенной крѣпости, никакъ не давали ему болѣе 25 лѣтъ. Но двѣ глубок³я морщины на открытомъ челѣ его, рано посѣдѣвш³е волоса заставляли не безъ основан³я заключать, что Софьинъ, если не долго, то много прожилъ. Вмѣсто живаго, подвижнаго выражен³я, лицо его было подернуто тяжкой думой, наложившей странную неподвижность на всѣ черты одушевленной его физ³оном³и; свѣтлыя, горѣвш³я силою воли и крѣпост³ю духа, очи его какъ будто забыли привычный блескъ свой, и тускло устремлялись на одинъ какой либо предметъ, вспыхивая мгновенно и неожиданно несвойственнымъ имъ огнемъ; густо поросшая борода не пр³ятно оттѣняла синеватую блѣдность опустившагося лица, и мрачная тишина, заключенная въ глубинѣ души его, заразительно и властно дѣйствовала на все, что его окружало.

   Кабинетъ Софьина представлялъ такое же разстройство, какъ проч³я комнаты. На письменномъ столѣ, заваленномъ бумагами, разбросаны были дорог³я бездѣлки, испачканныя перья, недокуренныя сигары, мѣдныя и серебрянныя деньги, просыпанный песокъ, двѣ тонкихъ восковыхъ свѣчки, как³е-то порошки, раскрытый бумажникъ, бутылочка духовъ, куски чернаго сургуча, клочки богатой парчи, запачканный воскомъ крепъ и еще много кой-чего. Голубыя занавѣси у оконъ были спущены и набрасывали син³й, мертвенный цвѣтъ на окружающ³е предметы; въ углу въ такомъ же безпорядкѣ свалены были книги, кучи бумагъ и свернутыя въ трубку географическ³я карты. По всему было видно, что рука хозяина ни до чего не хотѣла дотронуться.

   И долго бы еще продолжалась начавшаяся послѣ первыхъ словъ свидан³я молчальническая сцена, еслибъ Бѣликовъ не наступилъ на ногу собачкѣ, отнюдь не подозрѣвавшей не ловкости господина, сапогъ котораго обнюхивала она такъ дружелюбно. Болѣзненный визгъ собачки заставилъ Софьина вздрогнуть, а Племянничкову подалъ случай еще разъ повторить замѣчан³е своему пр³ятелю.

   - А что это, дяденька, за книга такая? сказалъ онъ, подходя къ креслу.

   - Библ³я, мой другъ,- отвѣчалъ Софьинъ, тяжело вздохнувъ и приподнимаясь на кровати.

   - Нука, ну; я, право, никогда не видалъ ее. Попробовать бы, умѣю ли я читать на этомъ иностранномъ д³алектѣ.

   - И я не умѣлъ, а вотъ видите, теперь умѣю.

   - Кудажь намъ, дяденька, за вами!

   - Да, Ѳедоръ Степановичъ, вы правду сказали: куда вамъ за мной! Передъ вами разогнулась только первая страница той книги, которую озаглавливаютъ жизн³ю, а я ужь прочиталъ ея нѣсколько томовъ, и потому-то, уставъ отъ этаго чтен³я, взялся теперь для отдыха за эту святую книгу.

   - А чтожъ такое въ этой книгѣ?

   - Все, другъ мой. Тутъ рекв³емъ земному счастью; тутъ рекв³емъ и убитой скорбями душѣ.

   - Переплетъ, должно быть, старинный, сказалъ Племянничковъ, медленно кладя книгу на столъ.

   - Вы знаете продолжалъ Софьинъ, что я потерялъ; вы знаете, какъ страшна и глубока рана, нанесенная мнѣ той рукой, противъ которой не устоитъ ничья другая рука. Являлись ко мнѣ утѣшители: но пошлы, изъ рукъ вонъ какъ пошлы были ихъ утѣшен³я!.. Я сказалъ имъ: кого Богъ огорчилъ, того люди не утѣшатъ,- и люди замолчали, я поблагодарилъ я ихъ за то въ сердцѣ своемъ. Вотъ тутъ, друзья мои, въ этой книгѣ нашелъ я себѣ животворящую мысль, укрѣпившую меня въ вѣрѣ, поддержавшую во мнѣ надежду и чуть-чуть теплившуюся искру любви.

   - Все такъ, Владим³ръ Петровичъ, сказалъ Племянничковъ, все это такъ, но время все залечитъ.

   - Голубчикъ! Вылечиваютъ и тѣхъ, у кого оторвана рука или нога: но человѣкъ все таки остается калекою. Залечитъ время и мою рану, но скажете ли вы, что цѣла моя душа также, какъ цѣла теперь ваша?

   - Эхъ, дяденька! сказалъ Племянничковъ съ обычной ему беззаботностью,- перемѣнимте, пожалуста, разговоръ! Ей-богу, такая тоска.

   - Пожалуй.

   И Софьинъ началъ ходить медленными шагами по комнатѣ.

   - Чтожь, Николай, ты не утѣшаешь меня? сказалъ онъ потомъ Бѣликову тономъ какой-то горькой насмѣшки, остановившись передъ нимъ.

   - Не нужно, отвѣчалъ Бѣликовъ грубо, и на глазахъ его навернули слезы.

   Софьинъ упалъ лицомъ въ подушку и глухо зарыдалъ.

   Есть несчаст³я, сила которыхъ уменьшается уже тѣмъ, что человѣку остается возможность бороться съ ними; есть друг³я несчаст³я, которыя всей тяжестью налегая на человѣка, однимъ разомъ убиваютъ въ немъ всю энерг³ю духа и оставляютъ одно и единственное успокоен³е въ покорной преданности волѣ Провидѣн³я.

  

  

   Владим³ръ Петровичъ Софьинъ былъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ, которые, бывъ отмѣчены перстомъ судьбы, рано обрекаются на борьбу съ жизн³ю и всѣми прихотливыми явлен³ями ея. Равно пр³имчивый какъ для горя, такъ и для радостей, онъ безъ всякаго расчета расходовалъ запасъ силъ душевныхъ, щедро вложенныхъ въ него благодѣтельной природой. Не включая себя насильно въ число аристократовъ, Софьинъ трудами и прочнымъ, невольно уважаемымъ отъ свѣта, образован³емъ достигъ того, что радушно былъ принятъ тѣми, которые давали законы другимъ маленькимъ общественнымъ кружкамъ, сами не принимая ни отъ кого. Но блескъ, издали слѣпивш³й очи, скоро показалъ Софьину мишурность свою, и недовольный свѣтомъ и его обычаями, онъ рѣшился укрыться въ самаго себя отъ шумныхъ и пустыхъ его развлечен³й. Наука, строгая, какъ трапистъ, отъ крыла ему свое святилище; Софьинъ съ жаромъ принялся изучать ея элевзинск³я таинства, чтобъ стать жрецомъ ея достойнымъ: но и тутъ недолго держалъ его одуряющ³й нѣкоторыя головы обманъ. Чѣмъ болѣе открывался передъ нимъ длинный и необозримый свитокъ никогда не разрѣшимыхъ задачъ нѣсколько тысячъ лѣтъ умствующаго человѣчества, тѣмъ понятнѣе становилось изречен³е Сократа, что наконецъ онъ знаетъ то, что ничего не знаетъ, уѣмъ ближе присматривался къ механической работѣ прославленныхъ тружениковъ науки, тѣмъ поразительнѣй представлялось ему сходство ихъ съ оракулами, скрывавшими подъ однимъ изречен³емъ два противоположные смысла и смотря по надобности, употреблявшими тотъ или другой. Плѣненный потомъ вдохновенными творен³ями Россини и Доницетти, чудными мелод³ями Шуберта и гремучими фантаз³ями Листа и Тальберга, Софьинъ на цѣлый мѣсяцъ усѣлся у фортепьяна и безъ устали отъ утра до вечера колотилъ непослушныя клавиши, вызывая изъ нихъ знакомую душѣ его гармон³ю: но такое занят³е привело нетерпѣливаго артиста къ тому лишь убѣжден³ю, что Бюффонъ рѣшительно не правъ, утверждая, что ген³й есть - терпѣн³е. Наконецъ Софьинъ схватилъ кисть и карандашъ, запасся ватманской бумагой, уставилъ свой кабинетъ станками, бюстами и рамами, обтянутыми полотномъ, накупилъ цѣлую кучу красокъ, отпустилъ длинныя волосы, принялъ артистическую небрежность, и съ портфелью подъ мышкой пустился гулять по окрестностямъ, въ намѣрен³и создать что нибудь въ родѣ Теньера или Корредж³о: но схвативъ простуду и съ трудомъ ускользнувъ отъ бѣшеной собаки, сильно его напугавшей, приказалъ убрать изъ кабинета весь артистическ³й хламъ, остригся попорядочнѣй, повязалъ галстухъ, какъ должно, застегнулъ все, чему не слѣдуетъ быть растегнутымъ, и сѣлъ, сложа руки, съ сигарою во рту. Софьинъ, какъ видите, успокоился - но надолго ли? Есть пора въ нашей жизни, когда мы вольны, какъ птичка Бож³я, когда сердце наше, словно мотылекъ, порхаетъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, когда умъ, не опасаясь строгаго взыскан³я, строитъ воздушные замки и потомъ хладнокровно разрушаетъ ихъ самъ съ тѣмъ, чтобъ снова начать эту Сизифову работу. Разсчеты и соображен³я тутъ не имѣютъ мѣста; мы бѣжимъ опрометью, безъ оглядки, по незнакомой, устилаемой цвѣтами нашего жь воображен³я дорогѣ жизни; мы въ хлопотахъ, но только объ удовольств³яхъ да наслажден³яхъ,- чудо какъ хорошо! Все вокругъ насъ такъ весело, такъ роскошно! Но чѣмъ долѣе бѣжимъ мы, тѣмъ ощутительнѣе усталость, тѣмъ пустыннѣе становятся окружающ³е насъ виды, тѣмъ одиноче мы себя чувствуемъ. Глядь - на поверстномъ столбѣ жизненной дороги бѣлѣетъ цифра: 25: призадумались молодцы, но не надолго. Бѣжимъ опять; что будетъ, то будетъ, а до 40 еще далеко,- катай! И катаемъ; а между тѣмъ при малѣйшемъ углублен³и въ самихъ себя, въ насъ незамѣтно развивается потребность другой, лучшей, истинно-человѣческой жизни; а между тѣмъ мы иногда задумываемся не на шутку; а между тѣмъ усталой душѣ нашей хочется отдохнуть и сердце проситъ любви. Вдругъ видимъ на столбѣ: 30. Впереди все такъ синё, неопредѣльно, безцѣльно, однообразно, такая страшная пустота,- стой! Мы оглядываемся назадъ, ищемъ чего-то кругомъ себя; мы чувствуемъ, глубоко уже чувствуемъ свое одиночество, и если не совсѣмъ израсходовали прекрасное чувство любви,- грустимъ, крѣпко грустимъ, сами не зная отъ чего.

   Впрочемъ Софьинъ былъ не таковъ. Онъ уже бывалъ нѣсколько разъ влюбленнымъ. Какъ водится, онъ страдалъ и сильно страдалъ; клялся при встрѣчающихся препятств³яхъ пропасть совсѣмъ и съ головой и съ грѣшнымъ тѣломъ; громко увѣрялъ пр³ятелей, что наконецъ нашелъ давно-искомый идеалъ, что идеалъ этотъ поднесъ ему "чашу страстной нѣги, шире неба, глубже моря, которую онъ якобы выпилъ до дна", и наконецъ (простите! кто на своемъ вѣку не дѣлалъ глупостей!) писалъ въ новѣйшемъ вкусѣ стихи "къ ней", гдѣ вовсе не сантиментальничалъ, какъ это было въ скромные, карамзинск³е годы, а грозилъ, какъ слѣдуетъ, отчаян³емъ, ревност³ю а la Отелло, громами и молн³ями небесъ и еще чѣмъ-то чрезвычайно страшнымъ. Потомъ, когда дѣла, въ которыя вовсе некстати вмѣшивалась такая раздирательная любовь, устроивались законнымъ порядкомъ, и страстному обожателю уже неловко становилось являться къ "божественной, но коварной дѣвѣ", Софьинъ, продекламировавъ съ чувствомъ и съ должною разстановкой:

  

   Я пережилъ свои желанья,

   Я разлюбилъ своя мечты,

  

   и прочее до конца, влюблялся снова въ какую нибудь Адель, и снова начиналась таже истор³я.

   Пришла наконецъ и ему пора войти въ самаго себя, и безъ сожалѣн³я, даже съ упрекомъ взглянулъ онъ назадъ у на свои минувшее, и весь отдался настоящему, робка устремляя проворливый взоръ въ синѣвшую передъ нимъ даль будущности.

   Но будущность, какъ мы видѣли, страшно обманула его. Девять мѣсяцевъ только прожилъ онъ съ избранницей своей, съ своей несравненной Надиной и остался тѣмъ, чѣмъ мы встрѣтили его въ началѣ нашего разсказа,- остался съ сиротой, который не видалъ ласкъ матери, не слышалъ голоса ея и даже смутно не представитъ себѣ со временемъ желаннаго образа ея.

   Владим³ръ Петровичъ уберегъ однакожь сердце свое отъ конечнаго сокрушен³я, не позволилъ уму возмутительнаго ропота и склонилъ его къ смиренной покорности неисповѣдимымъ путямъ Промысла. Вдали отъ шума городскаго, онъ началъ жить двойной жизнью: но отторгаясь одной половиной существа своего отъ неизбѣжныхъ треволнен³й настоящаго, другой лучшей половиной онъ жилъ въ прошедшемъ, читая въ памяти своей прекрасныя страницы минувшаго счаст³я. Сначала городъ говорилъ, толковалъ и пересуживалъ поведен³е Софьина, потомъ занялся болѣе свѣжими новостями, наконецъ и совсѣмъ забылъ его. Софьинъ не замѣчалъ даже того, что мног³е изъ его прежнихъ знакомыхъ, встрѣчаясь съ нимъ, важно подавали два пальца, или едва приподнимали шляпу, не прерывая съ спутникомъ своимъ далеко зашедшаго разговора. Онъ являлся къ должности, исполнялъ все, чего требовала отъ него служба, и молчаливый, многодумный возвращался домой жить особою, созданною имъ самимъ жизн³ю.

   Хороша и эта жизнь, если человѣкъ не потерялъ способности углубляться въ себя; если еще остается въ немъ сила мысли и чувства; въ ней даже ярче свѣтится высокое достоинство человѣка. Жалокъ и печаленъ видъ того несчастливца, который мечется по треволненному морю жизни съ потеряннымъ якоремъ вѣры и надежды, или который заглушаетъ горе свое въ оскорбляющихъ достоинство существа разумнаго орг³яхъ!

   Софьинъ по неволѣ долженъ былъ разстаться съ своимъ сиротой - Митей. Держать его при себѣ значило бы угождать собственному эгоизму, и первыя минуты сознательной жизни младенца отравить мыслью о сиротствѣ и одиночествѣ. Не растетъ дерево на камнѣ, хоть и камень разогрѣвается до жара-пыла огненнаго; ему нужна мягкая, теплая, прохлаждающая земля... Спокойно, хоть и не безъ грусти, отпустилъ Софьинъ своего Митю къ родному дѣду подъ теплое и нѣжное крылушко родной тетки, замѣнившей ему съ этой минуты родную мать. Долго еще нужно было ждать, пока онъ услышитъ изъ устъ младенца своего сладкое имя отца. Пусть же до того времени свѣтлые глазки новаго пришельца опальной земли встрѣтятся съ очами женщины, всегда магнетически смягчающими душу; пусть сразу не пугаетъ его сиротство, и да видитъ онъ въ близкомъ къ нему дѣвственномъ создан³и мать свою, къ которой онъ придетъ со временемъ лишь на могилу...

   Софьинъ любилъ посѣщать часовню, построенную имъ надъ гробомъ незабвеннной своей подруги. Тамъ просиживалъ онъ вечера, бесѣдуя съ отшедшею отъ него душой словами вдохновеннаго псалмопѣвца, и чудилось ему порой, что кто-то рѣялъ вокругъ его и навѣвалъ на сердце его прохладу утѣшен³я. Тамъ-то понялъ онъ, что молитва действительно есть связь, соединяющая м³ръ видимый съ невидимымъ, есть бесѣда духа, заключеннаго въ плоти, съ духомъ, уже отрѣшившимся отъ нея. Какъ свѣтлаго праздника, ждалъ онъ субботы, когда въ храмъ Бож³й являлся служитель олтаря приносить безкровную жертву за души усопшихъ, когда въ живыхъ пѣсняхъ Церкви слышался какбы отвѣтный голосъ на плачъ и воздыхан³е сиротствующихъ; когда религ³я въ ощутительныхъ образахъ являлась слабому смертному благовѣстницей вѣры и надежды. Весь обливался слезами Софьинъ: но отрадны бывали эти слезы; онѣ какъ будто размывали тоску души и легко вздыхалось послѣ нихъ, и спокойнѣе становилось думное чело несчастливца.

   Проходили мѣсяцы, прошелъ и годъ и два года. Предсказан³я нѣкоторыхъ господъ и госпожъ о неминуемой женитьбѣ Софьина плохо оправдывались. Однѣ изъ невѣстъ, на которыхъ онѣ указывали, повыходили за мужъ, друг³я оставались въ дѣвствѣ, пр³обрѣтая съ каждымъ днемъ привычку сплетничать и злобясь на подростковъ, оставлявшихъ ихъ на заднемъ планѣ картины, а Софьинъ все оставался грустнымъ и одинокимъ, все еще любилъ память незабвенной своей подруги.

   Но всемогущее время начинало уже по немногу закрывать тяжелую рану горячаго сердца.

   Въ одинъ изъ лѣтнихъ дней нѣкоторые изъ обывателей города В., бывъ обмануты яркимъ с³ян³емъ утренняго солнца, пожаловали ради прогулки въ кладбищенскую церковь. Часамъ къ двѣнадцати набѣжавшая туча заговорила громомъ, залилась проливнымъ дождемъ, и оставивъ на улицахъ пѣнивш³яся лужи, прошла себѣ какъ ни въ чемъ небывала. Софьинъ послѣ обѣдни, пошелъ въ часовню, и черезъ четверть часа, выглянувъ изъ дверей, увидѣлъ на церковной паперти какую-то даму, очень плотную, и съ ней молодую, миловидненькую дѣвицу. Дама съ довольно крупными жестами обращалась къ своей компаньонкѣ, и по видимому, дѣлала ей как³е-то выговоры. Дѣвица безотвѣтно и тревожно поглядывала черезъ рѣшотчатую ограду кладбища, какбы выжидая кого-то, и потомъ приподнимала умоляющ³е взоры на барыню, больше и больше выражавшую нетерпѣн³е и досаду.

   - Нечего выглядывать-то! послышался сердитый голосъ барыни. Не припасла еще колясокъ да каретъ для вашей милости! Вѣдь говорила же, чтобъ постоялъ извощикъ; такъ нѣтъ, отпусти да отпусти, maman; пѣшкомъ захотѣлось, променадъ сдѣлать захотѣлось. Вотъ тебѣ и променадъ!

   - Да выжь сами, маменька, не захотѣли удерживать лошадей! Я вамъ и слова не говорила.

   - Ну такъ! я у васъ во всемъ виновата! Да чтожь, сударыня вы моя, и у васъ алтынщица какая нибудь что ли?

   Дѣвица не отвѣчала на это ни слова, но отвернувшись, поднесла къ глазамъ платокъ.

   Софьинъ вышелъ изъ часовни. - Позвольте, сказалъ онъ, вѣжливо поклонившись обѣимъ дамамъ, предложить вамъ экипажъ мой.

   - Ахъ, помилуйте да какъ-же это...

   Жеманный тонъ, какимъ произнесены были эти слова, совершенно не гармонировалъ съ тѣми довольно крупными выражен³ями, какими эта барыня потчивала сейчасъ свою компаньонку. Открытые и гнѣвные глаза ея теперь были какъ-то прищурены и сладки до приторности; самая голова ея, значительно отдѣлявшаяся отъ плотнаго бюста, теперь какъ будто ушла въ плечи, словно у индюка, когда онъ распустивъ хвостъ, сбирается окликнуть пробѣгающаго мимо его мальчишку.

   - Пройти теперь пѣшкомъ рѣшительно невозможно, продолжалъ Софьинъ, а я побуду еще здѣсь, и лошади мои успѣютъ воротиться.

   - Ахъ, мусье, жеманно проговорила барыня; да мы же съ вами незнакомы.

   - Моя услуга не такъ велика и не такъ обязательна, чтобъ требовала предварительнаго знакомства. Авпрочемъ...

   - Поѣдемте, maman, сказала дѣвушка - и покраснѣла.

   - Ахъ, как³я вы странныя, мадамъ! замѣтила барыня.

   - Парфенъ! крикнулъ Софьинъ: давай!

   И онъ подалъ руку барынѣ, которая жеманно приняла ее и стала сходить съ ступенекъ. Дѣвица пошла за ними.

   - Мы, говорила барыня, недавно изъ Петербурга, и признаться, не успѣли обзавестись экипажомъ. Все это осталось у насъ тамъ - у генерала Топорова; - это лучш³й другъ нашего дома. Вы съ нимъ знакомы?

   - Съ кѣмъ-съ?

   - Съ генераломъ Топоровымъ.

   - Съ генераломъ Топоровымъ незнакомъ.

   - Такъ вы не были никогда въ Петербургѣ?

   - Былъ.

   - Какъ же вы не знаете генерала Топорова?

   - Я знаю тамъ Топорова, но только помощника Директора, и опять не генерала.

   - Андрея Демьяныча?

   - Кажется, такъ. Онъ, помнится, только Статск³й Совѣтникъ.

   - Такъ этожь онъ и есть. Онъ ужь теперь Директоромъ?

   - И генераломъ?

   - М-да, скоро получитъ да я думаю и получилъ ужь.

   - Гмъ.

   Софьинъ помогъ барынѣ сѣсть въ коляску.

   - Мы, голубчикъ, сказала барыня, обращаясь къ ПарФфену, живемъ на Абакумовской улицѣ, въ домѣ Чепыховской.

   - Противъ колодезя?

   - Противъ колодезя.

   - Знаю-съ.

   - Ты, голубчикъ, поѣзжай другой улицей, а не той, что мимо губернатора. Неловко какъ-то.

   Софьинъ улыбнулся, усаживая въ это время и молоденькую дѣвушку и получивъ отъ нея институтское merci. Чему онъ улыбнулся - откровенному ли разговору жеманное барыни съ бородатымъ Парфеномъ, или этому неизбѣжно оффиц³альному merci - неизвѣстно; только, проводивъ глазами экипажъ, онъ уже не пошелъ въ часовню, а сѣлъ у паперти на одну изъ ступенекъ.

   - Хорош³е господа,- говорилъ сторожъ, замыкая церковныя двери,- недавно пр³ѣхамши, а хорош³е.

   Софьинь молчалъ.

   - Барыня разговорчивая такая, и о васъ распрашивала.

   Софьинъ поднялъ голову и снова опустилъ ее, молча.

   - Ходили часовню смотрѣть и двугривенный пожаловали.

   Софьинъ началъ выводить по песку палкою как³е-то каракули.

   - И барышня-то нечто себѣ. Не во гнѣвъ вашей милости, точно сестра родная вашей покойн....

   Софьинъ взглянулъ на него сердито.

   - То есть, продолжалъ словоохотливый сторожъ, примѣрно сказать, оно не то чтобы бровь въ бровь, а того-съ. . .

   Софьинъ всталъ и пошелъ бродить по кладбищу. Онъ былъ пасмуренъ и недоволенъ чѣмъ-то. Къ счаст³ю, эпитаф³и, украшавш³я пышные памятники, помогли ему нѣсколько разсѣяться. На одномъ изъ нихъ Софьинъ прочиталъ, что сердобольная мать оставила въ плачевномъ сиротствѣ сына, родившагося 1792 года, которому, по вѣрному счету, оказывалось далеко за полсотню лѣтъ; на другомъ дщерь купца первой гильд³и проситъ всѣхъ и каждаго помолиться объ усопшемъ и объ оставшейся его сиротѣ; на третьемъ выбито было золотыми буквами, что здѣсь поч³етъ сномъ смертнымъ секретарь Губернскаго Правлен³я, титулярный совѣтникъ, Тарасъ Гвоздило; четвертая надпись гласила, что подъ симъ камнемъ погребено тѣло супруги кавалера третьей степени анны Гонораты Викентьевны Сплетницкой. Суета суетств³й, подумалъ Софьинъ: и кавалерши третьей степени и титулярные совѣтники умираютъ! Онъ рѣшительно повеселѣлъ. Вообще всѣмъ страдающимъ припадками меланхол³и рекомендуется гулять по городскому кладбищу и перечитывать надгробныя надписи. Прелесть что такое!

   Дня черезъ три послѣ событ³я, описаннаго нами, Софьинъ поѣхалъ съ визитомъ къ случайнымъ своимъ знакомымъ. Онъ узналъ, что барыня, которой удалось ему прислужиться экипажемъ, была супруга недавно прибывшаго Предсѣдателя Онисима Сергеевича Небѣды, а дѣвица, бывшая съ ней, дочь ея, не досидѣвшая только двухъ мѣсяцевъ опредѣленнаго курса въ какомъ-то учебномъ заведен³и, и взятая оттуда родителями, не пожелавшими разстаться съ дочерью и на такой коротк³й срокъ. Говорили, что будто Соломонида Егоровна - барыню звали Соломонидой Егоровной, - отъѣзжая въ провинц³ю, имѣла и друг³е кое-как³е виды: но Софьинъ не счелъ нужнымъ повѣрять эти толки и ограничился поверхностными свѣдѣн³ями о тѣхъ лишь особахъ, которыхъ увидѣлъ онъ случайно, а что впередъ Богъ дастъ, то предоставилъ онъ времени.

   Но пожалуйте,- какъ же это Софьинъ, самъ состоящ³й на службѣ въ томъ же городѣ, до сихъ поръ не познакомился съ такимъ важнымъ въ бюрократическомъ м³рѣ лицомъ, какъ Предсѣдатель? Вѣдь ужь болѣе мѣсяца, какъ Онисимъ Сергеевичъ отрекомендовался всѣмъ знаменитостямъ города В. А вотъ въ томъ-то и сила, что онъ отрекомендовался однимъ лишь знаменитостямъ. Соломонида Егоровна, сама пересмотрѣвъ губернск³й адресъ-календарь, растолковала своему супругу, къ кому онъ долженъ ѣхать не медля, кому можно и отложить визитъ, а къ кому и вовсе не ѣздить. Надо знать, что Соломонида Егоровна въ дѣлахъ такого рода была весьма свѣдуща и осмотрительна, и крайне гнѣвалась, если Онисимъ Сергеевичъ забывался какъ нибудь и позволялъ себѣ фамил³арность съ человѣкомъ, почему либо не обратившимъ на себя благосклоннаго вниман³я Соломониды Егоровны. На сколько это дѣйствовало на Онисима Сергеевича, мы увидимъ въ послѣдств³и; нельзя однакожь сказать, чтобъ онъ вовсе не слушался въ этомъ дражайшей своей половины. "Да ну тебя совсѣмъ! говаривалъ онъ обыкновенью въ такихъ случаяхъ: не поѣду, не поѣду! Не разсыпайся, пожалуста, только въ краснорѣч³яхъ-то!"

   Къ несчаст³ю, Софьинъ, по усмотрѣн³ю Соломониды Егоровны, попалъ во второй разрядъ будущихъ знакомыхъ его высокород³я, и визитъ къ нему отложенъ былъ на неопредѣленное время. Онъ впрочемъ зналъ, что прибылъ новый Предсѣдатель, что онъ человѣкъ семейный,- и только. Дальнѣйш³я свѣдѣн³я о его особѣ не слишкомъ интересовали Софьина, и не случись извѣстнаго намъ произшеств³я на кладбищѣ, все семейство Небѣды надолго бы осталось для него покрытымъ, какъ говорится, мракомъ неизвѣстности.

  

  

   Небѣды занимали бель-этажъ въ одномъ изъ лучшихъ домовъ въ городѣ: но какъ водится въ провинц³яхъ, домохозяинъ очень мало обратилъ вниман³я на удобство входа. Не смотря на то, что Софьинъ пр³ѣхалъ въ самый полдень, онъ долженъ былъ пробираться почти ощупью по крутой и извилистой лѣстницѣ, и обсчитавшись одной ступенькой, крѣпко стукнулъ ногой, поднятой безъ всякой надобности, что заставило его остановиться на минуту и пожелать домохозяину что-то очень нехорошее. Отворивъ дверь прихожей, онъ чуть было не столкнулся съ какой-то салопницей и услышалъ тоненьк³й голосокъ, произнесш³й довольно явственно слѣдующее:

   - Хорошо, хорошо; доложу генералу, какъ только онъ воротится.

   Въ дверяхъ залы мелькнуло что-то и изчезло за захлопнутой дверью.

   - Генералъ? сказалъ въ полголоса Софьинъ. Кто здѣсь квартируетъ? спросилъ онъ салопницу, не видя никого изъ прислуги.

   - Генералъ, батюшка.

   - А не Предсѣдатель? сказалъ онъ тише, поворачивая къ дверямъ.

   - Можетъ, и засѣдатель, только чинъ-то на немъ, видишь, генеральск³й.

   Софьинъ остановился въ недоумѣн³и, держась за ручку двери.

   Вошелъ лакей.

   - Кто здѣсь квартируетъ? спросилъ Софьинъ.

   - Штатск³й Совѣтникъ Небѣда-съ.

   - Можно его видѣть?

   - Барина дома нѣтъ-съ, а барыня принимаютъ. Какъ прикажите доложить?

   Сказавъ что нужно, Софьинъ остался съ салопницей.

   - Взгляньте окомъ сострадан³я, начала она, на Творца всемогущаго и воздвигните сердце. . . .

   - Что вамъ отъ меня угодно?

   - Единственно милосерд³емъ высокоименитыхъ благотворителей.

   Салопница замолчала, примѣтивъ, что Софьинъ доставалъ портъ-моне.

   - Вдова, опять заговорила она: капитаньша, трое дѣтей, братъ слѣпой, сестра хромая, безъ крова и пристаница. . . .

   Она заморгала глазами, стараясь выжать изъ нихъ привычную слезу.

   Софьинъ протянулъ къ ней руку съ какой-то мелкой монетой.

   - Ахъ, батюшка! заговорила салопница, принявъ однакожь деньги. Что это вы? Развѣ я нищая? Ошибаетесь, молодецъ! Я благородная, вдова, капитаньша, у генераловъ бываю; меня и губернаторъ знаетъ.

   - Чтожь вамъ угодно отъ меня?

   - Пожалуйте-съ! сказалъ лакей, отворяя обѣ половинки дверей въ залу.

   Софьинъ сбросилъ съ себя шинель и сдѣлалъ шагъ къ дверямъ.

   - Позвольте, позвольте, батюшка, - сказала салопница, заступая дорогу: взгляньте окомъ сострадан³я на Творца...

   Софьинъ взглянулъ на лакея, который, къ счаст³ю, быль не глупъ и понялъ его взглядъ.

   - Ну, подижь, поди! сказалъ онъ, оттѣсняя салопницу

   Софьинъ прошелъ въ залу.

   - Эхъ, ты пани на всѣ сани! говорилъ лакей, оставшись съ салопницей. А ложку зачѣмъ стянула у Ивановыхъ?

   - Ахъ, ты мерзавецъ, невѣжа этак³й! какъ ты осмѣливаешься....

   - Ну, не пыли жь, не пыли. Вѣдь вытрусили! Будто я не знаю!

   - Мужикъ необразованный! постой же, нечто я не скажу генералу...

   - Тутъ тебѣ никакого нѣтъ генерала. А ты проваливай, вотъ что!

   - На зложь вотъ тебѣ, не пойду, да и знай!