Зарин Андрей Ефимович - Кровавый пир

v align="justify">   - Гой ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне злата, серебра, много всякого добра! Оделила меня честью, славою, словно мать с отцом! А я еще ничем не благодарил тебя. На ж тебе красотку на подарочек!..

   Он обернулся к своим есаулам:

   - Ну, вот вам! Обабился атаман ваш, сучьи дети?

   - Славно, батько! Нет лучше казака на всем свете! - закричали все пьяными голосами.

   - Псы вы! - вдруг заорал Стенька во весь голос и, упав на подушки, закрыл голову руками.

   - Пить! - прохрипел он через минуту.

   На другой день с утра закипела работа у казаков. Одни торопливо разгружали свои струги, вытаскивая из них все добро на остров, другие осторожно отводили в сторону девять удержанных за собою стругов.

   Тем временем воеводы сговаривались.

   - Так отпустить их никак нельзя, - говорил Прозоровский, - я им напоследок слово скажу, а ты, князь?

   - Уволь, князь, от проводов! И тебя одного довольно! - перебил его Львов.

   - Чего так? Чай, и ты воевода, да еще войсковой начальник!

   - Недужится мне, князь! - ответил Львов, который все еще боялся за свою дареную шубу.

   - Ну, так ты человека сыщи их до Царицына проводить, а потом наказ напиши, чтоб до Паншина их стрельцы проводили.

   - Это можно! Я Леонтия Плохово пошлю. Малый дошлый!

   - Ну его так его! Расскажи, что ему делать надоть.

   - Да что же? Проводить, да потом вернуться нам сказать. А мы уж сами отпишемся.

   - Ну и то, скажи ему!..

  

  

   Ранним утром четвертого сентября астраханцы опять толпились по берегу Волги у пристани, на этот раз смотря на проводы удалых казаков. В толпе преобладали теперь ярыжки, бездомные и посадские.

   Длинной лентою выравнялись вдоль берега казацкие струги, и впереди всех, у самой пристани, атаманский "Сокол".

   Стенька Разин, со всеми есаулами в дорогих нарядах, стоял без шапки на пристани, а воевода, князь Прозоровский, окруженный боярскими детьми, дьяками и приказными, важно, наставительно говорил ему:

   - Помни же, атаман, царь милует до первой прорухи. Тогда уж и не жди пощады! Все попомнится! Иди со своими молодцами тихо да мирно, у городов не стой, бесчинств не чини, а ежели к тебе государевы людишки приставать станут, к себе не бери их. Нашего наказного не забижай, а слушай! Вот он тебя до Царицына проводит, жилец наш Леонтий Плохово. Сильно не пои его, чтоб разуму не лишился...

   В синем армяке, в суконной шапке, высокий и статный, с черной окладистой бородою, вышел из толпы Плохово и стал обок Разина.

   Тот исподлобья взглянул на него и усмехнулся.

   - В мамушки к нам, выходит! - сказал он. - Что ж, милости просим!

   - Так помни, атаман, - еще раз наставительно произнес князь-воевода, - а теперь - с Богом!

   Он протянул руку, думая, что Разин поцелует ее, но Разин только тряхнул головою и сказал:

   - Благодарим за хлеб, за соль! Коли в чем я али мои молодцы провинились, не осуди, князь! - и, надев шапку, он махнул своим есаулам.

   Все ватагою взошли на струг.

   Князь гневно посмотрел им вслед и еще грознее оглянулся, когда услышал вокруг легкий смех.

   А Стенька Разин стал на самую корму и, сняв шапку, зычным голосом сказал всей голытьбе, оставшейся на берегу:

   - Бувайте здоровы, братики! Спасибо, что моими молодцами не брезговали, може, еще свидимся, дружбу помянем!

   - Здоров будь, батюшка Степан Тимофеевич! - заревела толпа.

   - Ворочайся, кормилец!

   - Смирно вы, ослушники! - грозно закричал князь-воевода, но его голоса не было даже слышно.

   - Отча-ли-вай! - разнеслось по реке.

   Атаманский струг дрогнул, отделился от пристани и медленно пошел вверх, за ним длинной чередой потянулись казачьи струги.

   Народ бросился бежать по берегу, провожая казаков.

   - Прощайте, добры молодцы! Наезжайте еще! - кричали с берега.

   - Нас не забывайте, други! - кричали со стругов.

   - Бог вам в помочь, молодчики!

   - Пути доброго!

   Разин стоял на корме и низко кланялся, бормоча про себя: "Эти не выдадут! Хоть сейчас зови!"

   Мощная фигура его красовалась перед народом, медленно удаляясь. Вот уже алеет только его жупан. Последние искорки сверкнули на дорогом оружии, и струг скрылся в туманной дали.

   А казачьи струги все плыли и плыли. Народ провожал их уже глазами. Словно журавлиная станица слетела с места и тянулась по безбрежному небу...

   Князь Прозоровский долго смотрел им вслед, прислушиваясь к крикам народа, потом вздохнул и, задумчиво качая головою, медленно пошел домой...

   Словно покойника схоронили, - такая тишина наступила в Астрахани после отъезда молодцов.

  

  

   Непросыпное пьянство стояло на струге Разина. Засыпал удалой атаман за столом, просыпаясь, требовал водки и снова пил со своими есаулами, пока дрема не смыкала его очей.

   - Пей, мамушка! - говорил он Плохово.

   - Невмоготу, атаман!

   - Пей, вражий сын, не то силой волью!

   - Опомнись, атаман, я от воевод послан. Меня обидишь, их обидишь!

   - К чертову батьке воевод твоих! - с гневом вскрикивал Разин. - Не поминай ты мне про них лучше! - и испуганный Плохово тотчас умолкал и через силу тянул водку.

   - Атаман, - сказал ему Васька Ус однажды, вбегая на палубу, - помилуй! Сейчас провезли в Астрахань тех стрельцов, что в Яике к нам отложились. Негоже это!

   - Негоже! - подтвердил Стенька. - Эй, Иваша, нагони их, собак, накажи сотникам ко мне идтить.

   - Что ты делаешь, атаман? - испуганно закричал Плохово. - Ведь их воеводы забрать велели!

   - Молчи, пока жив! - угрюмо сказал Стенька.

   Спустя часа три на палубу вошли дрожащие сотники.

   - Вы что, псы, делаете? - набросился на них Стенька. - Молодцы мне верой служили, а вы их, как колодников, воеводам на суд везете? Вот я вас! Веревку!

   - Смилуйся, государь! - завыли сотники, бросаясь на колени. - Их охотою! Мы не неволим их! Не хотят, пусть ворочаются. Нам что до них! Мы тебе, батюшка, еще три ведра водки везли, а не то что супротивничать!

   Лицо Стеньки сразу озарилось улыбкой.

   - А добрая водка?

   - Монастырская, государь!

   - Ну, ну, волочите ее ко мне! - уже милостиво сказал Разин и прибавил: - А стрельцам скажите, которые неволей едут, пусть ко мне ворочаются!

   Не помня себя от радости, вернулись на свои струги сотники и послали тотчас водку Разину. Он созвал своих есаулов:

   - А ну, браты, посмакуем государеву водку!

   Толпа стрельцов перебежала к нему. Плохово возмутился.

   - Побойся Бога, атаман! - сказал он ему. - Скоро ты забыл государеву милость. Прогони назад беглых служилых людей!

   Степан грозно взглянул на него, но потом только засмеялся.

   - Эх, мамушка, николи у казаков так не водится, чтобы беглых выдавать. Хочет уйти - уйди, а гнать - ни Боже мой!

   Плохово только чесал в затылке. Не указывать Разину, а только бы свою шкуру уберечь! И он вздохнул с облегчением, когда завидел Царицын.

   - Ну, прощенья просим, атаман! - сказал он ему, когда причалили к городской пристани. - Теперь тебя стрельцы далее проводят.

   - Стрельцы?! - Разин даже взялся за саблю. - Да в уме ли ты, малый? Мы твоих стрельцов живо окрестим, а тебя за одни речи вон куда вялиться подвесим! - и он указал ему на верхушку мачты.

   Плохово попятился.

   - Там твое дело, атаман. Прощенья спросим!

   - Иди, иди, матушка! Поклонись воеводам. Скажи, наведать их думаю! Пусть князь-то Львов шубу побережет!

   Плохово быстро сбежал на берег и едва не был сброшен в воду толпою, которая торопливо шла к атаманскому стругу.

   - Что за люди? - спросил их Разин, стоя на сходнях.

   - Чумаки с Дону! - ответили из толпы и загудели:

   - Смилуйся, Степан Тимофеевич!

   - От воеводы теснение! Заступись!

   - Стой, - закричал Разин, - говорите толком! Что надо?

   Из толпы выступил здоровый казак с длинными усами и низко поклонился Разину:

   - Чумаки мы, батюшка Степан Тимофеевич! Ездим сюда за солью,- а воевода туто теснит нас. Заступись, родимый! Помилуй, дерет с нас, бисов сын, с дуги по алтыну!

   - А у меня коня отнял! - закричал голос из толпы.

   - А у меня хомут и сани!

   - У меня пищаль!

   - Ах он сучий сын, - заревел Стенька Разин, - стойте, братики, уж я его!

   Он выхватил саблю и бросился бегом, без шапки, в город. Есаулы устремились за ним, казаки тоже.

   Царицынский воевода Уньковский сидел в приказной избе и говорил с Плохово, когда вдруг распахнулась дверь, в избу влетел Разин и ухватил воеводу за бороду.

   - Такой-то ты царский слуга! - закричал он. - Вас царь на защиту садит, а вы что разбойники! Постой, воевода, песий сын!

   - Батюшка! Милостивец! - завыл воевода. Плохово от страха лег под лавку, а Разин, дергая воеводу за бороду, кричал:

   - Чумаков грабить? Врешь! Сейчас, вражий сын, полезай в казну, плати за обиды! Давай сто рублей! Ну!

   - Бороду-то отпусти, милостивец! - взволновался воевода.

   - Оборвать бы ее тебе!

   Разин разжал руку. Воевода, дрожа от страха, подошел к укладке и, шепча молитвы, вынул оттуда мешок с деньгами.

   - Вот тебе, атаман! - промолвил он, дрожа от страха.

   - То-то! - с усмешкой сказал Разин, беря мешок, и, сжав кулак, грозно прибавил: - Смотри ж ты, воевода! Если услышу я, что ты будешь обирать и теснить чумаков наших, что за солью приедут, да отнимать у них пищали и коней, да с дуги деньги брать - я тебя живого не оставлю! Слышишь?

   - Слышу, милостивец! - еле живой от страха пробормотал воевода.

   Разин вышел и отдал мешок казакам.

   - Поделите каждый по обиде своей! - сказал он чумакам.

   - Спасибо тебе, батько!

   - Не на чем!..

   Плохово вылез из-под лавки и встряхнул полуживого воеводу:

   - Боярин, где бы схорониться, пока эти черти не уедут?

   Боярин растерянно оглянулся:

   - Вот и негде. Везде сыщут! Свои выдадут.

   - Запремся тогда!

   - Вот это дело!

   Они позвали к себе на оборону десяток стрельцов и крепко заперли дубовые ворота и двери приказной избы.

   Разин, еще кипя гневом, возвращался на струг, когда к нему подбежали его молодцы.

   - Смилуйся, батько! - загалдели они. - Что ж это за напасть! Слышь, воевода велел по кружалам вдвадорога вино продавать. Можно нам без вина разве?!

   - А-а! - заревел не своим голосом Стенька. - Бей кружалы, молодчики! Идем в приказ! Ну уж я его!

   Запертые ворота довели его до бешенства.

   - Бей! Ломай! - кричал он, хмелея от крика. Огромным бревном выбили ворота, потом двери избы, но воевода и Плохово успели скрыться.

   - Убью! Зарежу! - рычал Стенька и, обнажив саблю, метался по городу.

   - Откройте тюрьму, братики, - решил он наконец в злобе, - пусть за нас колоднички расплатятся.

   А тем временем казаки разбили кружалы, выкатили бочки - и началось пьянство. Ярыжки тотчас пристали к ним; колодники с ревом побежали по городу, и жители в ужасе заперлись в своих домах.

   Уньковский и Плохово засыпали себя навозом и лежали там ни живы ни мертвы от страха.

   "Вот тебе и царю повинился!" - в паническом страхе думал Плохово и читал молитвы...

   Почти ночью вернулся пьяный Разин на свой струг, и за ним тянулась ватага.

   - Атаман, а атаман, - сказал ему Ванька Хохлов, - ты не сердись!

   - А што?

   - Наши пошалили малость!

   - А што?

   - Да вишь, две кошмы верхом шли. Наши-то пошарпали их. Слышь, сотника взяли, с царской грамотой. Его повесили, грамоту в воду бросили.

   - Айда! - весело ответил Стенька. - Люблю! Сорвалось у них, да что ж, коли воеводы сами задирничают...

   - А еще...

   - Ну!

   - Немчин тут объявился. Слышь, бает, от воевод астраханских.

   Разин сразу протрезвел. Уж не погоня ли?

   - Волоки его сюда!

   Он тяжело опустился на вязку канатов, и почти тотчас к нему подвели длинного, сухого немца. Испуганное лицо его было все усеяно веснушками, острый нос краснел на самом кончике, жиденькая рыжая бородка тряслась от страха, и вся фигура его, в длинном кафтане, в чулках и башмаках на тонких, как жерди, ногах, была уморительно-потешна.

   Разин окинул его быстрым взглядом.

   - Кто будешь?

   - Я? Видерос! Карл Видерос! Я для вас струги делал!

   - Сорочье яйцо ты. Вот ты кто! Зачем послан?

   - Воеводы прислали! Я не сам. Иди, говорят, и скажи этому супост...

   - Что-о? - грозно окрикнул Разин.

   - Этому доброму человеку, - поправился немец, - чтобы он сейчас по нашему приказу всех приставших людей в Астрахань воротил. Не то худо будет. Царь уж не помилует!..

   - Ах ты пес! - закричал Разин, выхватывая саблю. - Сучий ты сын! Как ты смеешь мне такие речи говорить. Я тебя!

   - Ай! - завизжал немец и упал на палубу.

   - Подымите его! - приказал Разин, весь дрожа от гнева. - Держите да встряхивайте!

   Два дюжих казака подняли за шиворот немца и время от времени встряхивали его, как мешок, а Разин, сверкая распаленными от гнева глазами, кричал, махая перед его носом саблею:

   - Ладно! Ладно! Воеводы мне смеют приказы слать, немилостью грозить! Скажи, что Разин не боится ни воеводы, ни кого повыше его! Заруби себе!.. Пожди: я с ними еще свижусь! Тогда будет расчет! Дураки, остолопы, трусы! Теперь у них сила, они и нос дерут. Небось, возьмет и наша верх. Я на совесть с вашими свиньями расплачусь. Покажу, как меня без почета принимать. В ноги поклонятся!.. Да!.. Дайте ему взашей!.. - вдруг прервал он свою речь, тяжело переводя дух. Немец кубарем полетел на берег и не помня себя помчался по улице.

   - От-ча-ли-вай! - прокатилась команда.

   Струги поплыли дальше, а Стенька Разин, злобно сверкая глазами, все еще сжимал кулаки.

   В воеводской избе, в Астрахани, с унылыми лицами сидели Прозоровский и Львов и только тяжко вздыхали.

   - Принес повинную! На тебе! - с горькой усмешкой произносил время от времени Прозоровский, а Львов только разводил руками.

   Поначалу, прибежал к ним стрелецкий голова и поведал о встрече с Разиным.

   - Сотников чуть не повесил. Воевод поносил. Полсотни к себе молодцов сманил!

   Воеводы тотчас послали Видероса, но когда вернулся он да Плохово да купцы с разбитых стругов да услышали они их рассказы, у воевод и руки опустились, и головы затряслись.

   - Ох, не знаю, как и на Москву отписать! - вздыхал Прозоровский.

   - Выпускать не надо было!

   - Выпускать! - передразнил Прозоровский. - Шубу брать не надо было! С нее все и пошло.

   Львов даже вздрогнул:

   - Уж и не поминай ты ее!

   - Не поминай! Он помянет!

   - Надо в Москву отписывать. Пусть войско пришлют! Стрельцы тутошние не защита!

   - Эх, горе, горе! - вздыхал Прозоровский, и сердце его болело злым предчувствием.

  

  

   Апреля десятого 1670 года левым берегом реки Волги, верстах в ста от Саратова, ехали два всадника. Один был лет двадцати трех, другому можно было дать лет тридцать восемь.

   Первый был одет в суконную чугу вишневого цвета до колен, с рукавами до кистей рук, на которую была наброшена легкая сетчатая кольчуга; широкий пояс из полосатой материи черного, синего и алого цветов обхватывал его стан; за поясом были заткнуты кинжал и пистолет, а на левой стороне, на серебряной цепи была пристегнута короткая сабля. Подол чуги был окаймлен широкой желтой полосою, и из-под него виднелись штаны желтого цвета, заправленные в зеленые сапоги. Впрочем, они были зелеными, а теперь от грязи да пыли приобрели темный бурый цвет. На голове его сидел легкий налобник со стрелкой над переносьем. За широким седлом, состоявшим из высокой красной луки, алого чепрака и желтой подушки, была увязана бурка из верблюжьей шерсти, впереди же между лукой и всадником было прикреплено ружье поперек седла; с правой стороны, прикрепленный к луке, болтался мешок с пороховницей, с левой висела медная сулейка. Так как было рано и роса еще белой пеленою лежала на траве, то на всаднике накинут был опашень зеленого сукна, рукава которого спускались ниже стремян. Когда становилось теплее, он сбрасывал опашень и приторачивал его к бурке.

   Конь его тоже был разукрашен. Сбруя вся была покрыта серебряными бляшками, ремни под мордой были окованы серебром, и подле ушей коня висело по два бубенчика, звон которых разносился далеко по свежему утреннему воздуху.

   Другой всадник, ехавший позади первого, был одет много проще. На нем был зеленый кафтан, поверх которого надеты были кожаные латы, на голове его простой войлочный колпак, за спиною саадак со стрелами и лук, за поясом огромный нож, а сбоку длинный меч. Позади его простого седла без подушки был привязан большой кожаный мешок, а с боков седла висело тоже по мешку. Конь его был крепок, но не породист, и сбруя на нем была из простого сыромятного ремня.

   Первый был молодой князь Алексей Петрович Прилуков, ехавший из Астрахани в Казань, исполнив государево поручение; второй - его слуга. Звали его Степан Кротков, но прозвали почему-то Дышлом, и он так и жил уже под этим именем.

   Возвращаясь домой, князь хотел навестить своего друга, Сергея Лукоперова, с которым служил вместе в Казани и который уехал на побывку к отцу в именье, что под Саратовом.

   Первым заговорил слуга:

   - Этак мы, князь, и вовек не найдем его. Мало ли местов под Саратовом! Бродим, бродим... теперь уже где бы были!..

   - Молчи, Дышло, дурья твоя голова. Ведь сказано - подле Широкой. А Широкая-то, вон она! Видишь?

   Действительно, верстах в шести от них, словно серебряная лента, вилась речка.

   - А Широкая-то, може, пятьдесят верст тянется! - ворчал слуга.

   - Ну, ну! И пятьдесят верст сделаем. Нам не к спеху. Дело свое справили! Гляди-ка, вон и душа живая! Покличь-ка!

   К реке по степи с веселым ржанием бежал табун лошадей, позади которого виднелись табунщики.

   - Эгой! Го-го-го! - закричал Дышло, махая своим войлочным колпаком. Голос его покрыл собою даже конское ржание, и табунщики оглянулись. Один из них, в синей рубахе, красных портах из домотканой материи, лаптях и войлочной шапке, с длинной крючковатою палкой, отделился от прочих и подбежал к всадникам. Увидев господина, он тотчас сдернул свою шапку и открыл загорелое, красное, как кирпич, лицо.

   - Скажи, друже, - спросил его Дышло, - не ведаешь ли, где тут Лукоперов живет. Бают, тута где-то!

   Табунщик осклабился и обнажил белые, крепкие, как у волка, зубы.

   - А тута и есть! - отвечал он. - Он наш господин!

   - Вот так здорово! - радостно воскликнул Дышло. - А далеко до его усадьбы?

   - Не, близехонько! Верст десять, - отвечал табунщик, - теперя вы до речки доезжайте и потом влево, да все бережком, бережком! Тут горушка будет, а на ней и усадьба!

   - Спасибо, друже! - сказал Дышло, трогая коня.

   - А скажи, ты не знаешь, - спросил его князь, - Сергей Лукоперов в усадьбе?

   - В усадьбе, государь! - ответил табунщик. - Я вчерась оттуда. И Иван Федорович, и Сергей Иванович, и Наталья Ивановна - все в усадьбе!

   Всадники подогнали коней и на рысях поехали берегом реки Широкой.

   Они ехали уже с добрый час, а ни горушки, ни усадьбы все не было видно.

   - Вот так здорово! - ворчал Дышло. - Ишь ты, почитай, пятнадцать отмахали, а хоть бы что!

   Князь засмеялся:

   - И нетерпелив ты, прости Господи. Ведомо, что их версты баба клюкой мерила, да, не домеривши, бросила!

   Солнце уже начало припекать. Князь сбросил опашень, и спустил коня по отлогому берегу попить воды.

   Напоив коней, они снова поскакали и скоро увидели и горушку, и усадьбу, что громоздилась по скату холма, словно городище. Высокий частокол неровными зубцами окружал ее со всех сторон, то опускаясь, то поднимаясь, то выступая углом вперед, то уходя вглубь. За ним виднелись крыши, то соломенные, то тесовые, и среди них высокая крыша с разукрашенным коньком и таким высоким крыльцом, что было видно издали.

   Князь проехал еще с версту и вдруг осадил коня, словно испуганный. Но не таков он был, чтобы легко пугаться. Дышло остановился тоже и с недоумением взглянул на князя, но тот молча и строго указал перед собою рукой.

   Дышло взглянул и ничего особенного не увидел.

   Саженях в ста две девушки рвали цветы и плели из них венок, причем их голоса и раскатистый смех далеко звенели по воздуху.

   Но князю одна из них показалась неземным видением. Не девушку он видел, а мечту, и сердце его забилось, словно птица в силке. Век бы он стоял неподвижно и смотрел на эту девушку, всю в цветах, облитую ярким весенним солнцем.

   Но девушка обернулась в его сторону, вскрикнула пронзительно, увидев всадников, и легче серны бросилась бежать к усадьбе. Другая побросала цветы и, не переставая визжать, побежала за первой.

   Князь усмехнулся и шагом поехал за ними следом.

   Скоро они подъехали к закрытым воротам. Над воротами высилась башенка, в стене которой был вделан большой образ Богоматери с лампадкою на железной подставе.

   - Иди во двор, - сказал князь, - скажи, чтобы открыли, а я тут пожду!

   Дышло послушно сошел с лошади, привязал ее к кольцу у столба при воротах и осторожно вошел в калитку.

   Во дворе тотчас раздался оглушительный собачий лай.

   - Вот так здорово! - послышался возглас Дышла и следом за ним собачий визг.

   Князь терпеливо ждал, не сходя с коня. Наконец послышались голоса и ворота со скрипом раскрылись. Князь въехал на широкий двор к самому крыльцу и собирался уже слезать, когда на верху крыльца показался сам Сергей, красивый мужчина с русою бородою и живыми серыми глазами. Одет он был в кумачовую рубаху и льняные штаны, на плечах его был накинут легкий армяк.

   - Князь! Алеша! - закричал он удивленно и радостно и, сбросив армяк, быстро сбежал вниз. - Я-то думал, что за гость ко мне!

   Князь быстро сошел с коня, и друзья крепко обнялись.

   - Не чаял не гадал, - сказал весело князь, - да вышло по пути. Дай, думаю, загляну!

   - По пути, - проворчал Дышло, держа в поводу коней, - верст сто плутали!

   - Ну и порадовал ты меня зато! Идем, идем в горницу, - радостно говорил Сергей, таща гостя по лестнице, - я тебя с батюшкой познакомлю, с сестренкой! Погостишь малость!

   При словах Сергея князь невольно вспыхнул и весело подумал: "Судьба, видно!"

   На площадке крыльца Сергей вдруг обернулся.

   - Эй, вы! - закричал он челяди, что раньше без дела слонялась по двору, а теперь с любопытством смотрела на гостя и тихонько шушукалась. - Возьмите этого человека на кухню! Да смотрите, чтоб ни в чем ему утеснения не было! Идем, идем, княже! - обняв стан своего гостя, сказал Сергей, и они вошли в крыльцо и широкие сени.

  

  

   В 1618 году, когда под Москву шел Сагайдащный, а Владислав, король польский, тайно задумал в ночь под Покрова взять нечаянным нападением престольный град, как известно, царь и бояре с москвичами, предупрежденные о тайном замысле поляков, успели отбить страшный приступ и побить лихо врага. В память этого события и ценя заслуги всех участвовавших в кровавой битве, царь Михаил Феодорович наградил каждого по его званию и чину.

   У Чертольских ворот, между прочим, в отряде воеводы Головина более всех силою, удалью и неутомимостью отличился боярский сын Федор Лукоперов. Государь наградил его за то не в пример прочим. Он произвел его в дворяне и дал, кроме того, ему место по низовью Волги под Саратовом. По указу назначено ему было земли "шестьсот четей в поле" и, кроме того, копен триста сена и леса с другими обща поверстно.

   Лукоперов, не долго думая, продал свое небогатое имущество, забрал жену, благо их было двое, и пошел в Саратов. Там ждали с жалованной грамотой еще несколько человек, ушедших из Корелы после Столбовского мира. Саратовский воевода по разверстке назначил Лукоперова вместях с Пауком, Жировым, Акинфиевым и Чуксановым селиться по реке Широкой.

   У Лукоперова был самый большой нарез, и потому он встал над другими головою.

   Отметили они себе усадьбы, разделили землю и лес и начали строить себе дома.

   Повалили к ним охотники селиться. Один за другим приходили к ним бездомные, бобыли и бобылки, захребетники и всякий сбродный люд, разоренный в страшные годы Смутного времени.

   Одни отдавались в крестьяне, другие в холопы, иные в бобыли, иные записывались в кабалу, и мало-помалу между усадьбами появились деревеньки, а усадебные дворы наполнились челядью.

   Прожив на новоселье лет пятнадцать, Федор Лукоперов успел разбогатеть, выстроил церковь и преставился, оставив после себя вдову и сына Ивана. По смерти матери своей Иван Федорович женился и весь отдался хозяйству, приумножая свое богатство и скупая у ленивых соседей землю.

   Так на его уже памяти совсем разорился дворянин Чуксанов, оставив сыну усадьбишку да не больше полста холопов.

   Мирное время помогало его преуспеяниям. Больших войн не было, и дальних помещиков не тревожили службою.

   Иван Федорович рано овдовел, второй раз жениться не захотел и вырастил себе на утеху дочку Наталью, ко времени нашего рассказа красавицу семнадцати лет, и сына Сергея, двадцатидвухлетнего воина. Выросли они оба балованные, холеные и совершенно различных характеров. Сергей был весь в своего деда. Пылкий, задорный и даже жестокий, он легко поддавался гневу, и холопы со страхом оглядывались, когда он проходил мимо. С ранних лет он отдался душою ратному делу. С охотою ходил на мордву и татарву, был в походе, когда Украина отделилась от царского скипетра и, наконец, поступил стрелецким сотником к казанскому воеводе, где и сдружился с князем Прилуковым.

   Наталья же вся пошла в свою мать. Кроткая, любящая, она была мечтательного характера. Челядь ее обожала, сенные девушки не чаяли в ней души, и, несмотря на полную волю, которую давал ей отец, она ни в чем не преступала его воли. Только одна была у нее от отца тайна, тайна девичьего сердца.

   Полюбила она соседа, дворянского сына Чуксанова, да полюбила себе не на радость. Не то беда, что он беден, а то, что нрава он был буйного, неукротимого и всегда враждовал со своими соседями. Ко всему отцы их враждовали, и вражда была настолько сильна, что старик Лукоперов, по смерти Чуксанова, перенес ненависть свою на его сына; да еще горше того, Сергей встретил однажды у околицы молодого Чуксанова и они подрались тогда насмерть.

   Ничто, таким образом, не сулило счастия Наталье, и, может быть, поэтому любовь ее к Василию разгоралась сильнее и жарче. Казался он ей всеми обиженным, бедным сиротою, и сердце ее распалялось жалостью, когда она думала об его одинокой, несчастливой жизни.

   Такова была семья, в которую приехал князь Прилуков.

   Сергей ввел его в горницу, крича весело:

   - Батюшка, батюшка, какой гость ко мне пожаловал!

   На его голос из смежной горницы вышел невысокого роста старик, с длинной поседевшею бородою и совсем лысой головой, с добрыми моргающими глазками на маленьком лице, посредине которого гвоздем торчал тонкий нос.

   Князь помолился на иконы и низко поклонился старику.

   - Это, батюшка, мой ратный товарищ, князь Алексей Петрович Прилуков. Говорил я тебе про него, - весело сказал Сергей.

   - Как же, как же, прослышан, - так же весело ответил старик. - Здравствуй, князь! Позволь, поцелуемся! - и он троекратно поцеловал высокого князя, для чего поднялся совсем на носки, а тот согнулся почти вдвое.

   - Чем же поштовать тебя с дороги? Сережа, надо ему, по старому обычаю, чарочку настоечки поднести. Чудесная у нас есть! Скажи Наташе: пусть вынесет!

   Сергей вышел, ласково кивнув князю головою, а старик, оставшись с князем, заговорил:

   - Садись, княже! В ногах правды нет, ха-ха-ха! Как же это попал ты из Казани в глушину такую? Али сынка мово проведать захотел?

   Князь опустился на лавку, после того как сел старик, и ответил:

   - Ненароком, государь! Был с посылом к воеводам в Симбирск, Саратов, Царицын, Астрахань. Назад едучи и забрел!

   - Та-ак! - протянул старик, и глазки его загорелись любопытством. - А с каким же это посылом, княже? Али война с поляками?

   - Царские наказы вез. Поначалу их царский окольничий вез, князь Теряев, да в Казани и заболел. Князь-то Петр Семенович тогда меня спосылал!

   - Царские? - протянул старик, совсем склонив голову набок. - Скажи на милость! А с чем же они?

   Князь собрался уже подробно ответить, как дверь отворилась, и вошел Сергей, говоря на ходу кому-то:

   - Да иди, иди, глупая! Не бойсь! Это мой приятель!

   Князь вздрогнул и быстро поднялся со скамьи.

   - Доченька моя! - сказал нежно старик князю, и при этих словах Наталья вошла в горницу с подносом в руках, на котором стоял золоченый кубок, и с ручником через руку.

   Это была та самая девушка, которую видел князь на лугу, и второй раз сердце его забилось, и ему показалось, что перед ним опять виденье.

   Она была действительно прекрасна. Круглое личико ее с большими, словно удивленными, серыми глазами, с ярким румянцем во всю щеку, с темными бровями и тонким, словно точеным носом, казалось словно рисованным. Высокая, стройная, с темной каштановой косою до колен, она стояла потупясь перед князем и говорила:

   - Откушай, князь, с дороги.

   Князь протянул дрожащую руку к кубку и разом осушил его, но закончить обряда у него не хватило духа, и вместо поцелуя он только поясно поклонился ей. Она ответила ему тем же и быстро скрылась, словно истаяла в воздухе.

   Старик заметил произведенное дочкою на князя впечатление и горделиво улыбнулся.

   - Ну, а теперь и на покой иди! - ласково сказал князю Сергей. - Я от твоего человека услыхал, что ночью ехали. Заморился! Иди, иди! К обеду подбужу тебя!

   - Иди, княже, - сказал и старик, подымаясь с лавки, - а я пойду к кухарю, а то тебя с дороги и не накормишь как следует!

   - В горницах-то жарко будет, я тебя в повалушу.

   Сергей свел князя в маленькую пристройку к задним сеням, состоящую из горенки с двумя слюдовыми оконцами. Стены ее были тесовые, чисто струганные. В углу висели два образа. Прямо от двери вылезала печка с лежанкой, а за нею тянулась по стене широкая скамья с изголовьем.

   Теперь на нее были положены пуховики и поверх них ковер с вышитыми пестрыми птицами.

   - Вот тут и засни, - сказал Сергей, - а я пока что в поле съезжу.

   - Спасибо, друг! - ответил князь. - Придешь будить, пошли ко мне моего слугу. Накажи, чтобы с тороками пришел.

   - Ладно! Спи!

   Сергей ушел, а князь распоясался, сложил на стол оружие, снял кольчугу и чугу, разул ноги и с наслаждением вытянулся на скамье. Сон охватил его сразу, и скоро повалуша огласилась богатырским храпом.

   Спал князь, а во сне стояла перед ним Наталья. Стояла она перед ним бледная, печальная и, протягивая руки, говорила: "Спаси меня!" - "От кого, голубка?" - спрашивал он. "От лихого злодея!" И в тот же миг кто-то ухватил ее сзади. Князь бросился на него, и они схватились. Князь не видел его лица, но слышал его дыханье, глаза его горели и жгли его, словно огнем, рука давила ему горло, а Наталья, заломив руки, кричала: "Милый, оставь его! Он убьет тебя!" Князь рвался и не мог вырваться из рук злодея.

   Он проснулся от толчков в плечо и не сразу пришел в себя.

   - Очнись! - ласково говорил ему Сергей. - Что это тебе пригрезилось? Кричишь ажно на весь двор!

   - Гадкий сон снился! - ответил князь, вставая. - А где мой слуга?

   - Идет! Ты пока што оденешься, а я в минуту оборочусь!

   Сергей ушел, и его сменил Дышло. Он принес с собою и большой кожаный, и малый холщовой мешки.

   - Вот так здорово! - заговорил он, весело улыбаясь. - К добрым господам попали! Это не у воевод!

   - А што?

   - Што? У воевод-то у меня с их угощения только животы подводило, а тут - на! И рыбы тебе, и пирогов, и хлебова! А пить! Пей - не хочу! Вот как.

   Говоря это, он развязал мешки и помог князю одеться. Князь надел зеленую шелковую рубашку с золотыми запонками на вороту и поверх легкий армяк; желтые атласные штаны и зеленые сафьяновые сапоги довершили его наряд, и он стягивал шелковый опоясок, когда за ним пришел Сергей.

   - Идем, идем! Батюшка и то заждался!

   Они вошли в ту же горницу, где теперь стоял накрытый и уставленный сулеями и кубками стол. Старик торопливо помолился на образа и захлопал в ладоши. Слуги стали вносить кушанья. Сначала принесли супы: ботвинью со свежею белорыбицею, уху и суп с ушками - и всего должен был отведать князь.

   - Ты на походе, - говорил старик, - где не доспишь, где не доешь. Кушай на милость!

   Потом стали нести пироги с начинкой: из каши, из налимьих печенок, из говядины, из луку. Потом принесли курицу с рисом, гуся с кашей, утку с яблоками, а там рыбу всякую и, наконец, поросенка, бараний бок и говядину.

   Князь ел до изнеможения, а старик с сыном все уговаривали его еще покушать.

   Наконец убрали кушанья, внесли варенья, оладьи и появились мед, вино и разные наливки.

   Тогда старик обратился к князю:

   - Что ж за наказы те, которые ты к воеводам возил? Война, што ли?

   - Нет, про разбойника, казака Стеньку Разина. Слышь, опять поднимается. Так чтобы вели себя сбережением, друг другу помощь правили.

   - С нами крестная сила! - воскликнул старик, крестясь. - Да неужто опять?

   - Ох, не дай Бог! Помню тогда, лета три назад, его тут опасались мы. Сколько страхов было, и не приведи Бог!

   - Чего три года! - сказал князь. - Тогда он без силы был. А вот всего год, как он в Астрахани был, воеводам повинную принес, а те возьми да его со всеми, почитай, стругами да молодцами на Дон отпустили. Чего со стругами! Пушки ему оставили, казны не отняли. Он ушел да сейчас две кошмы и разбил. Я им государеву грамоту возил: корит он их в небрежении. А они: завсегда, говорит, так делают, коли повинится кто! Завсегда! - разгорячился князь. - Да ты знай с кем. На то ты воевода. Упустили его, теперь лови! А с Дону отписывают, что великую силу сбирает на Волгу идти! Народ мутит!

   - Вот, вот! - закивал старик головою. - А намедни мимо нас нищие проходили, так все про его песни пели, а потом, глядь, холоп мне и говорит: недолго вам над нами коряжиться. Придет ужо наш батюшка.

   - Ну,- я и показал ему "батюшку"! - засмеялся Сергей. - Спину-то в кашу обратил! Попомнит!

   - Тяжело будет! - вздохнул старик. - Народ-то по Волге все сбродный, вольница! Беды!..

   - Ну, теперь воеводы насторожатся, - успокоил его князь, - отпор дадут.

   - Кабы дали, - с усмешкой сказал Сергей, - взять хоть бы нашего. Боров боровом! Куда ему воевать?

   - Ох, беды, беды! - повторил старик и, поклонившись, ушел к себе спать.

   Скоро в доме все спали. А вечером сели за ужин, и опять пошли те же беседы про холопов и Стеньку Разина.

   Потом снова полегли все спать уже на ночь.

   Тихая ночь спустилась над усадьбою Лукоперова.

   Сторожа уснули, собаки без толку лаяли, бегая по двору, а сзади усадебного дома через высокий частокол прямо в сад ловко и неслышно перелезал Василий Чуксанов, дворянский сын.

   Знал он и куда лезет, и зачем, потому что, спрыгнув на землю, не обращая внимания на темноту ночи, прямо пошел по тропинке к малиннику и там, трижды