Уэллс Герберт Джордж - Когда спящий проснется

  

   Полное собрание фантастических романов, Л., "Земля и фабрика", 1929

  

   Глава I. Бессонница

   Глава II. Транс

   Глава III. Пробуждение

   Глава IV. Отголоски волнений

   Глава V. Движущиеся улицы

   Глава VI. Зал Атласа

   Глава VII. В покоях безмолвия

   Глава VIII. На крышах

   Глава IX. Народ идет

   Глава Х. Битва в темноте

   Глава XI. Старик, который все знает

   Глава XII. Острог

   Глава XIII. Конец старого строя

   Глава XIV. "Воронье гнездо"

   Глава XV. Значительные люди

   Глава XVI. Моноплан

   Глава XVII. Три дня

   Глава XVIII. Грехэм вспоминает

   Глава XIX. Точка зрения Острога

   Глава XX. На улицах

   Глава XXI. Оборотная сторона

   Глава XXII. Борьба в Доме Совета

   Глава XXIII. Грехэм говорит свое слово

   Глава XXIV. Прибытие аэропланов

  

   Однажды, в жаркий полдень, во время отлива мистер Избистер, молодой художник, проживавший в Боскасле, направлялся из этого местечка в живописной бухточке Пентарджена с тем, чтобы осмотреть тамошние пещеры. Он шел пешком вдоль берега моря и, спускаясь по крутой тропинке к Пентарджену, неожиданно наткнулся на какого-то человека, который сидел под навесом выступавшей в море скалы. Вся поза этого человека говорила о глубоком отчаянии. Он сидел согнувшись; его руки бессильно свесились с колен, красные воспаленные глаза тупо глядели в пространство, и все лицо было мокро от слез.

   Он оглянулся, услышав шаги художника. Оба смутились, особенно Избистер. Он невольно остановился и, не зная, как выйти из неловкого положения, с глубокомысленным видом промямлил что-то такое о погоде, "жаркой не по сезону".

   - Да, жарко, - коротко отозвался незнакомец. Он помолчал с секунду и добавил однозвучным, вялым тоном: - Я не могу спать.

   Избистер резко остановился.

   - В самом деле?

   Вот все, что он нашелся сказать, но во всей его манере сквозило искреннее желание помочь, насколько это в его власти.

   - Это может показаться невероятным, - продолжал незнакомец, поднимая на него усталые глаза и подкрепляя свои слова вялым движением руки, - трудно поверить, но вот уже шесть ночей, как я не спал, совсем не спал, ни минуты.

   - Советовались вы с докторами?

   - Да. Ни одного путного совета. Микстуры, пилюли. А моя нервная система... Все эти лекарства, может быть, и хороши для большинства людей... Как бы это объяснить?.. Я не решаюсь принять достаточно сильную дозу.

   - Это должно помочь, - заметил Избистер.

   Он беспомощно стоял на узкой тропинке, недоумевая, что же делать дальше. "Бедняге хочется поговорить - это ясно", - подумал он и, движимый естественным при данных обстоятельствах побуждением, поспешил поддержать разговор.

   - Сам я бессонницей никогда не страдал, - заговорил он беспечным тоном светской болтовни, - но я знаю, что для таких случаев существуют средства...

   Незнакомец сделала жест отрицания.

   - Я боюсь делать эксперименты.

   Он говорил устало, через силу. Оба опять помолчали.

   - А моцион? Пробовали вы моцион? - нерешительно спросил Избистер, переводя взгляд с измученного лица своего собеседника на его костюм туриста.

   - Пробовал, как раз в эти дни. И, кажется, глупо сделал. Я прошел пешком весь берег от самого Нью-Кея. Я иду уже несколько дней. К умственному утомлению прибавилась физическая усталость - вот и все. Да ведь и началась-то со мной эта история от переутомления и... от забот. Я, видите ли...

   Он оборвал речь, точно у него не хватило сил продолжать, потом потер лоб своей тонкой, костлявой рукой и начал снова так, как будто говорил сам с собой:

   - Я - одинокий волк, живу уединенно, всем чужой, не принимаю прямого участия в жизни. Нет у меня ни жены, ни детей... Кто это сказал про бездетных людей, что это мертвые сучья на древе жизни?.. У меня нет жены, нет детей, нет обязанностей. Даже желаний нет в моем сердце. Я долго не находил себе задачи, цели в жизни. Но, наконец, нашел. Я решил сделать одно дело. Я сказал себе: я хочу это сделать и сделаю. И для того, чтоб сделать это, чтоб побороть инертность своего вялого тела, я прибегал к лекарствам. Боже ты мой! Сколько я их проглотил! Не знаю, все ли чувствуют то, что чувствовал я тогда. Сознаете ли вы, например, все неудобство иметь тело, ощущаете ли всю тяжесть его, чувствуете ли с отчаянием, как много времени оно отнимает у вашей души - времени и жизни?.. Жизнь! Да разве мы живем? Мы живем лишь урывками. Нам надо есть. Мы едим и получаем тупое пищеварительное удовлетворение или, наоборот, раздражение. Нам нужны движение, воздух, иначе наше мышление замедляется, ум тупеет, мысль отвлекается внешними и внутренними впечатлениями и забредает в тупики. А там наступает дремота и сон. Люди и живут-то, кажется, только затем, чтобы спать. Даже в лучшем случае человеку принадлежит такая ничтожная часть его дня. А тут еще приходят на подмогу эти наши друзья-предатели - алкалоиды, которые заглушают естественное чувство усталости и убивают покой. Черный кофе, кокаин...

   - Да, да, понимаю, - вставил Избистер.

   - Но я окончил свое дело, - сказал раздражительно бедный больной. - Я добился своего.

   - Ценою бессонницы?

   - Да.

   С минуту оба молчали.

   - Вы себе представить не можете, до чего я жажду покоя - алчу и жажду, - снова заговорил незнакомец. - Все эти шесть долгих суток, с той минуты, как я кончил работу, в моей несчастной голове кипит водоворот. Мысли вихрем кружатся на одном месте, быстро, непрерывно... несутся бешеным потоком неведомо куда... - Он помолчал и кончил: - в бездну.

   - Вам надо заснуть, - сказал Избистер с таким решительным видом, точно открыл радикальное средство. - Вам положительно необходимо заснуть.

   - Мысли мои вполне ясны - яснее, чем когда-либо. И все-таки я знаю, чувствую, что меня захватил водоворот. Видали вы когда-нибудь, как в водоворот затягивает щепку? Разве она может бороться? Вот она кружится, кружится... все глубже, все ниже... прочь от света дня, прочь из счастливого мира живых... все дальше в пучину, на дно.

   - Но позвольте... - возразил было Избистер.

   Незнакомец вытянул руку решительным жестом.

   - Я знаю, что я сделаю: я убью себя, - Глаза его сверкали безумием, голос звенел. - Я добьюсь покоя, если не где-нибудь еще, то там, у подножия этих скал, где зияет черная бездна, где волны так зелены, где то вздымается, то падает белая пена прибоя, где дрожит легкой рябью вон та узкая полоска воды. Там я, во всяком случае, найду... сон.

   - Ну, уж это совсем неразумно, - проговорил Избистер, пораженный истерическим волнением незнакомца, - Наркотики все-таки лучше.

   - Там я найду сон, - повторил тот не слушая.

   Избистер смотрел на него.

   - Найдете сон, вы говорите? Ну, знаете, это еще вопрос. В Лалворт-коувс есть такая же скала, во всяком случае, не ниже этой. Так вот с нее упала девушка - с самой верхушки, и что ж бы вы думали? Цела и невредима. Живет и по сей день.

   - А эти скалы внизу? Разве можно упасть на них и не разбиться?

   - Разбиться-то разобьетесь, конечно, и будете лежать всю ночь с переломанными костями, дрогнуть под брызгами холодной воды, мучиться... Что, хорошо?

   Их взгляды встретились.

   - Мне жаль разочаровывать вас, - прибавил Избистер беспечно. "С дьявольской находчивостью", - подумал он про себя, - но бросаться с этой скалы, да и со всякой вообще. ...Такой род самоубийства, - я говорю с точки зрения художника (он засмеялся), - право, это уж чересчур по-любительски.

   - Но что же мне делать? - прокричал почти с гневом незнакомец. - Когда ночь за ночью не спишь ни секунды.... Ведь от этого с ума можно сойти!

   - Скажите: всю эту длинную дорогу по берегу вы сделали один?

   - Да.

   - Неостроумно. Простите, что я так говорю. Один! Еще бы, как тут не свихнуться? Вы правильно тогда сказали: физическая усталость - плохое лекарство против переутомления мозга. И кто вам посоветовал это средство? Ходьба - хорошо говорить! Жара, солнцепек, одиночество - с утра до ночи, день за днем.... А вечером вы, наверно, ложились в постель и силились заснуть, а?

   Избистер замолчал, устремив на страдальца лукаво-проницательный взгляд.

   - Посмотрите на эти скалы! - крикнул вдруг тот, не отвечая на вопрос. Он взволнованно и сильно жестикулировал руками. - Посмотрите на это море, которое вечно сверкает и волнуется, как сейчас! Видите, как плещет и рассыпается белая пена вон под тем высоким утесом и снова исчезает в темной глубине. А этот синий купол со своим ослепительным солнцем, которое нещадно льет на землю горячие лучи? Это ваш мир. Вы его любите, вы чувствуете себя в нем, как рыба в воде. Вас он согревает, живит, дает вам наслаждение. А для меня...

   Он повернулся к своему собеседнику и показал ему свое истощенное, бледное лицо, тусклые, налитые кровью глаза и бескровные губы. Он говорил почти шепотом.

   - Для меня все это, весь этот мир - лишь внешняя оболочка моего страдания... моего горя.

   Избистер обвел глазами дикую красоту сверкавших в высоте, залитых солнцем вершин, потом взгляд его снова упал на поднятое к нему человеческое лицо, на котором было написано такое отчаяние, и он не нашелся, что сказать. Но вдруг он вскинул голову нетерпеливым движением.

   - Вам надо выспаться - вот и все. Проспите как следует ночь, и все покажется вам в другом свете, - вот увидите.

   Теперь он был уже убежден в предопределенности этой встречи. Каких-нибудь полчаса тому назад он не знал, куда деваться от скуки; и вот ему представлялось занятие, которое могло дать вполне законное удовлетворение всякому порядочному человеку. Одна мысль о предстоящей задаче поднимала его в собственных глазах, и он жадно ухватился за нее. Он решил, что этому несчастному прежде всего нужно общество, а потому, недолго думая, опустился на поросший травой выступ холма рядом с неподвижно сидевшей фигурой и принялся болтать о чем попало.

   Но незнакомец, по-видимому, не слушал его: он снова погрузился в апатию. Угрюмым, неподвижным взглядом смотрел он на море, отвечая только на прямые вопросы, да и то не на все, но ничем, однако, не протестуя против непрошенного участия своего новоявленного друга.

   Бедняга был как будто даже благодарен ему - по-своему, безмолвно и апатично, - и когда Избистер, чувствуя, что его разговорные ресурсы, не встречая поддержки, скоро иссякнут, предложил снова подняться на кручу и вместе вернуться в Боскасль, тот спокойно согласился. Не прошли они и половины подъема, как незнакомец принялся говорить сам с собой, потом вдруг повернул помертвелое лицо к своему спутнику.

   - Что это? Что это?.. Вертится, вертится - быстро-быстро, как веретено. Все вертится... и без конца.

   Он показал рукою, как все вертится.

   - Ничего, милейший, все вздор, - проговорил Избистер тоном старого друга. - Вы только не волнуйтесь. Положитесь на меня.

   Тот опустил руку и пошел дальше. И все время, пока они огибали гребень горы по узкой тропинке, где можно было идти только гуськом, и потом, когда, миновав Пинолли, они подходили к плоскогорью, измученный человек размахивал руками, бессвязно бормоча все о том же - как у него вертится в мозгу. На мыске, перед выходом на плоскогорье, в том месте, откуда открывается вид на черную яму Блэкапита, они присели отдохнуть. Еще раньше, как только тропинка настолько расширилась, что можно было идти рядом, Избистер снова начал болтать. Только он стал распространяться о том, как трудно в непогоду войти в Боскасльскую гавань, как вдруг его спутник, перебив его на полуслове, опять заговорил:

   - Положительно что-то странное творится с моей головой. - Он усиленно жестикулировал, должно быть оттого, что ему не хватало достаточно выразительных слов, - Раньше этого не было. Что-то давит мне мозг, точно гнет какой-то навалился.... Нет, это не от бессонницы. Это не дремотное состояние. Хорошо, если бы так! Это как тень, как густая завеса, которая вдруг упадет и закроет от тебя главное, самое нужное, над чем ты хочешь подумать. И мысль твоя продолжает кружиться в темноте. О, какая сумятица мыслей, какой ужасный хаос! Кругом, кругом, все в одну сторону... все вертится и жужжит... Я не могу этого выразить... не могу сосредоточиться настолько, чтобы ясно выразить это в словах.

   Он замолчал обессилев.

   - Успокойтесь, голубчик, - сказал Избистер. - Я вас, кажется, понимаю. Да, впрочем, и не стоит объяснять: право, это не так важно.

   Незнакомец с усилием поднес руки к лицу и долго протирал глаза. Все это время Избистер, не умолкая, болтал. Вдруг его осенила новая мысль.

   - Знаете что, зайдемте ко мне, - предложит он. - Выкурим по трубочке. Я покажу вам мои наброски Блэкапита. Хотите?

   Больной послушно встал и последовал за ним по начинавшемуся спуску. Он шел очень тихо, нетвердыми шагами. Несколько раз Избистер слышал, как он спотыкался.

   - Так, значит, решено: вы зайдете ко мне. Выкурите трубку или сигару. А заодно, может быть, захотите испробовать благодетельное действие алкоголя. Вы пьете вино?

   Они стояли у садовой калитки перед домом, где жил Избистер.

   Незнакомец не отвечал и не двигался с места. Он кажется, уже перестал сознавать, где он и что делает.

   - Я не пью, - медленно выговорил он наконец, направляясь тем не менее к дому по садовой дорожке. Немного погодя он рассеянно повторил: - Нет, я не пью... А оно все вертится, все вертится...

   В дверях он споткнулся и вошел в дом, как человек, который ничего не видит перед собой.

   Он тяжело опустился, почти упал в кресло, нагнулся вперед, подпер голову руками и застыл в этой позе. Через несколько секунд послышались какие-то слабые звуки вроде хрипенья.

   Избистер двигался по комнате с нервной торопливостью неопытного хозяина, роняя изредка отрывочные фразы, не требовавшие ответа. Он перешел комнату, достал свою папку с этюдами и положил ее на стол. Потом взглянул на часы, стоявшие на камине.

   - Хотите, может быть, поужинать со мной? - проговорил он, держа в руках незакуренную сигару. В эту минуту он ломал голову над вопросом, нельзя ли как-нибудь незаметно подсунуть гостю хорошую дозу хлорала. - У меня ничего нет, кроме холодной баранины, - продолжал он, - Но баранина первый сорт - из Уэльса. Ах, да, есть еще, кажется, торт.

   Выждав немного и не получив ответа, он повторил эти слова. Но человек, сидевший в кресле, продолжал молчать. Избистер тоже замолчал и смотрел на него с зажженной спичкой в руке.

   Тишина не прерывалась. Спичка догорела и погасла, незакуренная сигара была отложена в сторону. Гость был до странности неподвижен.

   Избистер снова взялся за свою папку, раскрыл ее и задумался, собираясь что-то сказать.

   - Может быть... - нерешительно начал было он пониженным голосом и замолчал. Взглянул на дверь, на неподвижную фигуру, сидевшую перед ним. Потом на цыпочках, стараясь ступать как можно осторожнее и беспрестанно оглядываясь на своего странного гостя, вышел из комнаты и бесшумно притворил за собой дверь.

   Наружная дверь была не заперта. Он вышел в сад и встал у средней клумбы. Отсюда через открытое окно его комнаты ему была видна склоненная фигура в кресле. Незнакомец не изменил позы: он, видимо, не шелохнулся с тех пор, как его оставили одного.

   Какие-то ребятишки, бежавшие гурьбой по дороге, остановились и с любопытством глазели на художника. Знакомый лодочник, проходя, поздоровался с ним. Ему становилось неловко торчать так, без всякого дела: он чувствовал, что его положение наблюдателя должно казаться публике странным и необъяснимым. Может быть, оно выйдет естественнее, если закурить? Он достал из кармана кисет с табаком и стал не спеша набивать трубку.

   - Что же это будет, однако, хотел бы я знать? - пробормотал он уже с некоторым оттенком досады. - Ну, да уж пусть себе спит, не будить же его. - Он храбро чиркнул спичкой и закурил.

   Вдруг он услышал за собой шаги своей хозяйки. Она шла с зажженной лампой из кухни в его комнату. Он обернулся и замахал на нее трубкой, шепча ей, чтоб она не входила к нему. Не без труда удалось ему объяснить ей положение дел: ведь она даже не знала, что у него сидит гость. Она отправилась обратно со своей лампой, видимо заинтригованная такой таинственностью, а он снова занял свой наблюдательный пост у клумбы, взволнованный и не в духе.

   На дворе совсем стемнело. В воздухе замелькали летучие мыши. Он давно уже докурил свою трубку, а человек в кресле все не шевелился. Хорошо бы взглянуть на него поближе.... Но всякие сложные соображения удерживали его. Наконец любопытство превозмогло. Тихонько прокрался он в свою комнату, где теперь было совершенно темно, и остановился на пороге. Незнакомец сидел в прежней позе, выделяясь темным пятном на светлом квадрате окна. За окном стояла полная тишина; только со стороны гавани слабо доносилось пение: должно быть, матросы пели на одном из стоявших там мелких судов. Высокие стебли дельфиниума на клумбе слабо вырисовывались на буром фоне ближнего холма.

   Вдруг Избистер вздрогнул: у него мелькнула одна мысль. Он нагнулся над столом и прислушался. Его подозрение окрепло. Мало-помалу оно превратилось в уверенность. Ему стало страшно.... Если человек этот спит, так отчего же не слышно его дыхания?..

   Бесшумно, осторожно, поминутно прислушиваясь, Избистер обошел вокруг стола. Вот он положил руку на спинку кресла и нагнулся над спящим, почти касаясь головой его головы. Потом нагнулся еще ниже, заглянул ему в лицо и откинулся назад с криком испуга: вместо глаз на него глядели белые стекляшки. "Глаза открыты, а зрачки закатились под лоб, - сообразил он, всмотревшись пристальнее. - Что же такое, наконец, с этим человеком?"

   Его испуг превратился в ужас. Он взял незнакомца за плечо и принялся трясти его.

   - Вы спите? - спросил он дрогнувшим голосом и, не получив ответа, повторил тоном ниже: - Вы спите?

   Человек этот умер - теперь он был в этом убежден. Он вдруг засуетился: быстрыми шагами перешел комнату, наткнувшись при этом на стол, и сильно позвонил.

   - Пожалуйста, свету! - крикнул он своей хозяйке в коридор. - С моим знакомым что-то случилось.

   Потом он вернулся к своему неподвижному гостю и снова взял его за плечо. Он тряс его, кричал ему в ухо - напрасно. Комната вдруг осветилась желтым светом: хозяйка внесла лампу. На ее лице было написано изумление. Он повернулся к ней бледный, мигая от внезапного света.

   - Я побегу за доктором, - сказал он, - С ним, должно быть, припадок, если только это... не смерть. Есть вас доктор в деревне? Где он живет?

  

   Состояние каталептического столбняка, в которое впал незнакомец, продолжалось беспримерно долгое время. Со временем его окоченелые члены приобрели прежнюю гибкость. Тогда стало возможным закрыть ему глаза, и он производил впечатление человека, спящего спокойным сном.

   Из квартиры художника его перенесли в больницу в Боскасле, а из больницы через несколько недель отправили в Лондон. Но все усилия врачей вывести его из этого состояния оставались бесплодными. Спустя некоторое время по причинам, о которых речь впереди, было решено оставить эти попытки. Долго, очень долго пролежал он таким образом, инертный, недвижимый - не мертвый, не живой, остановившись, так сказать, на полдороге между жизнью и небытием. Спячка его была абсолютною тьмой, в которую не проникал ни один луч мысли или сознания: это был сон без сновидений, длительный, глубокий покой. Его душевная буря, все разрастаясь, достигла своего предела и сразу сменилась полной тишиной. Где был человек в это время? Где была его душа? Где витает вообще душа человека, когда он теряет сознание?

   - Мне кажется, это было вчера, так ясно я это помню, - сказал Избистер, - Право, я не мог бы помнить яснее, если бы все это случилось вчера.

   Это был тот самый молодой художник, с которым мы познакомились в прошлой главе, но теперь он уже не был молодым. Его когда-то густые темные волосы, которые были у него всегда немного длиннее, чем это принято у мужчин, теперь были острижены под гребенку и серебрились сединой. Его когда-то свежее, розовое лицо огрубело и стало красным. Теперь он носил бородку клином, и в ней было, по крайней мере, наполовину седых волос.

   Он разговаривал с другим пожилым человеком в легком летнем костюме. Это был Уорминг, лондонский адвокат и ближайший родственник Грехэма - того самого больного, который впал в транс. Оба стояли в комнате рядом и смотрели на распростертое тело того, о ком они говорили.

   Это было сухое желтое тело с вялыми членами и непомерно отросшими ногтями, с осунувшимся лицом и щетинистой бородой. Прикрытое только длинной рубахой, оно лежало на налитом водою гуттаперчевом матраце, в высоком ящике из тонкого стекла. Эти стеклянные стенки как будто отграничивали спящего от реальной жизни, отделяли его от мира живых, как аномалию, как диковинку, как странное уродство. Двое живых стояли у самого ящика, заглядывая в него.

   - Признаюсь, я очень тогда испугался, - снова заговорил Избистер. - Меня и теперь бросает в дрожь, когда вспомню эти белые глаза. Они у него, знаете, совсем закатились тогда, так что видны были только белки. Все это так живо мне вспоминается теперь... когда я смотрю на него.

   - А вы с тех пор ни разу его не видали? - спросил адвокат.

   - Много раз думал зайти посмотреть, да все дела мешали. Дела в наше время не много оставляют человеку досуга. Я ведь большей частью жил в Америке все эти годы.

   - Вы, кажется, живописец, насколько я припоминаю? - спросил Уорминг.

   - Был. Потом, когда я женился, я скоро понял, что мне надо распрощаться с искусством. Искусство - роскошь, по крайней мере для нашего брата - людей среднего дарования. Я занялся практическим делом, и успешно. Видали вы в Дувре на скалах рекламы? Все это работа моей мастерской.

   - Хорошие рекламы, - сказал Уорминг, - хоть, признаюсь, мне неприятно было встретить их там.

   - Работа прочная: продержится, пока стоят сами скалы, ручаюсь! - самодовольно воскликнул Избистер. - Эх, как меняется жизнь! Двадцать лет тому назад, когда он уснул, я проживал в Боскасле свободным художником. Благородное старомодное честолюбие да ящик с акварельными красками составляли все мое имущество. Не думал я тогда, что моим кистям выпадет со временем честь размалевать весь берег милой старой Англии от Лэндс-Энда вплоть до Лизарда. Да-а, удача часто приходит, откуда меньше всего ее ждешь.

   У Уорминга, видимо, были кое-какие сомнения насчет такой удачи, но он сказал только:

   - Помнится, мы тогда чуть-чуть не встретились в вами в Боскасле. Вы уехали за час до моего приезда.

   - Да. Вы приехали тем самым дилижансом, который отвез меня на станцию. Это было в день юбилея Виктории: я помню, еще флаги развевались на Вестминстере и на улицах была страшная давка. Мой извозчик на кого-то наехал в Челси, и вышла целая история...

   - Да, это был второй юбилей - бриллиантовый, - заметил Уорминг.

   - Да, да. Во время первого, главного, когда праздновалось пятидесятилетие, я был еще мальчишкой и жил в провинции, так что ничего не видал... о господи - я опять возвращаюсь к Грехэму, - какой это был переполох тогда, если б вы знали! Моя хозяйка ни за что не хотела оставить его у себя. И в самом деле, он был такой страшный! Пришлось перенести его в гостиницу. Боскасльский доктор - не теперешний молодой, а прежний - старичок - провозился с ним до двух часов ночи. Мы с хозяином гостиницы помогали ему: держали свечи, подавали все нужное, бегали в аптеку... Ничего не помогло.

   - Вначале это был, кажется, обыкновенный столбняк?

   - Да. Он был деревянный: как ни согни, так и остается. Если б его на голову поставить, он и то бы стоял. Ничего подобного я никогда не видал. То, что вы теперь видите (он указал на распростертую фигуру движением головы), совершенно другое.... А этот старикашка доктор... как бишь его звали?

   - Смитерс?

   - Да, Смитерс... Он просто ошибся. Он ведь надеялся очень скоро привести его в чувство. Чего он только не испробовал! Мороз по коже продирает, как вспомнишь. И горчицу, и нюхательный табак, и щипки. А потом притащил еще эту проклятую машинку... динамо не динамо, а как ее?

   - Индукционную катушку?

   - Да. И пустил ее в ход. Если бы вы видели, как его дергало! Каждый мускул прыгал. Вы только представьте себе: полутемная комната... лишь у кровати горят две свечи, которые мы двое держим в руках... пламя колеблется... на стенах дрожат тени... маленький доктор нервничает, суетится, а тот весь корчится под током, точно автомат на пружинах.... Уф! мне и теперь часто снится эта картина.

   Молчание.

   - Да, странное явление, - сказал Уорминг.

   - Очень странное. Человек в этом состоянии, можно сказать, отсутствует вполне. Остается только тело без души - не мертвое, но и не живое. Это все равно, как стул в каком-нибудь общественном месте - пустой, но на котором написано "занят". Ни ощущений, ни пищеварения, ни биения сердца. Взгляните: ну кто скажет, что это живой человек? В известном смысле он мертвее мертвого, потому что у него даже волосы перестали расти, - так я слышал от врачей. А у мертвецов ведь волосы еще некоторое время...

   - Да, я знаю, - перебил его Уорминг с оттенком неудовольствия.

   Они еще раз заглянули в стекло. Действительно, престранный феномен представлял этот спящий. Во всей истории медицины не было подобных примеров. Бывали случаи, что спячка продолжалась около года, но к концу этого срока она всегда заканчивалась или пробуждением или смертью. Случалось и так, что вслед за пробуждением наступала смерть.

   Избистер заметил на теле спящего несколько знаков, оставшихся после вспрыскивания под кожу питательных веществ (в первое время врачи прибегали к этому средству, чтобы предупредить паралич сердца). Он указал на них Уормингу, который и сам давно их заметил, но старался не смотреть.

   - Подумать только, как много перемен произошло в моей жизни с тех пор, как он здесь лежит! - продолжал Избистер с эгоистическим самодовольством здорового человека, который любит жизнь. - Я успел жениться, обзавестись семьей. Мой старший сын, - в то время я и не помышлял ни о каких сыновьях, - мой старший сын уже американский гражданин и скоро кончает университет. Я постарел, поседел. А этот человек ни на один день не состарился и ни на йоту не стал умнее - в практическом смысле, хочу сказать, - чем был я в дни моей зеленой юности. Курьезно!

   Уорминг повернулся к нему.

   - Я тоже стариком стал. Мы с ним в крикет играли мальчишками, а он все еще выглядит молодым человеком. Пожелтел, это правда. Но все-таки еще молодой человек.

   - А сколько событий совершилось за эти годы. Война...

   - И началась, и кончилась, и забыли о ней.

   - У него, я слыхал, было небольшое состояние? - спросил Избистер, помолчав.

   - Как же!- подтвердил, принужденно покашливая, Уорминг. - Я хорошо это знаю, так как был назначен его опекуном.

   - А-а... - Избистер опять помолчал, потом нерешительно заговорил: - Вероятно... ведь содержание его здесь недорого стоит... вероятно, за эти годы его состояние возросло?

   - Конечно. Он проснется - если только проснется - богатым человеком, значительно богаче, чем был.

   - Видите ли, меня, как делового человека, естественно, занимает этот вопрос, - сказал Избистер. - Мне даже приходило иногда в голову, что эта спячка была для него очень выгодна. Он, можно сказать, весьма предусмотрительно поступил, заснув на такой большой срок. Если б он продолжал жить...

   - Сомневаюсь, чтобы он загадывал вперед на такой долгий срок, - перебил Уорминг. - Он никогда не отличался предусмотрительностью. Мы с ним всегда расходились по этому пункту. Он был очень неблагоразумен во всем, и я поневоле должен был его опекать. Вам, как человеку практическому, должно быть понятно, что.... Впрочем, не в этом вопрос. Выгодна или невыгодна для него эта спячка - во всяком случае, сомнительно, чтоб он вернулся к жизни. Такой сон истощает, медленно, но все же истощает. Тихонько, незаметно человек катится вниз... вы меня понимаете?

   - Очень жаль, если так. Воображаю его изумление, если бы он проснулся!

   - Жаль будет, если мы этого не увидим. Сколько было перемен за эти двадцать лет! Словно возвратившийся Рип Ван Винкль.

   - Куча перемен, - сказал Уорминг, - Да, перемен было немало для каждого из нас. Для меня, например: я теперь старик.

   - Я бы этого не сказал, - нерешительно пробормотал Избистер, изобразив удивление на своем лице. Но удивление вышло несколько запоздалым.

   - Мне было сорок три года в тот год, когда я получил уведомление от его банкиров об этом казусе. Это вы ведь тогда телеграфировали им, помните?

   - Да. Я нашел их адрес в чековой книжке, которая оказалась у него в кармане, - сказал Избистер.

   - Ну-с, сорок три да двадцать... сумму нетрудно получить.

   Избистеру очень хотелось задать один вопрос. Выждав приличную паузу, он, наконец, решился дать волю своему любопытству.

   - Ведь это может затянуться на многие годы, - начал он. Потом он немного замялся и продолжал: - Надо прямо смотреть в глаза будущему. В один прекрасный день опека над его состоянием может перейти... в другие руки, не так ли? Что тогда?

   - Поверьте, мистер Избистер, я и сам много думал об этом. Дело в том, что между моими близкими нет никого, кому бы можно было доверить такую опеку.... Да, положение не из обыкновенных, - беспримерное, можно сказать.

   - Мне кажется, в подобных случаях опекуном следовало бы назначать какое-нибудь официальное лицо, - сказал Избистер.

   - Скорее, официальное учреждение. Тут нужен бы бессмертный опекун - конечно, если он очнется и будет жить, как полагают многие из врачей... Я даже обращался под этому поводу в некоторые учреждения, но пока безуспешно.

   - А что ж бы вы думали? Чудесная мысль! Сдать его на попечение Британскому музею, например, или Королевской медицинской коллегии. Оно странно звучит, это правда, но ведь и весь-то случай странный.

   - Вы говорите: сдать медицинской коллегии. А как вы убедите их принять его? В этом главное затруднение.

   - Вы правы. Этот их формализм, канцелярщина...

   Новая пауза.

   - Да, прекурьезная история, могу сказать, - снова заговорил Избистер. - Заметили вы, как у него нос заострился и как провалились глаза?

   Уорминг поглядел на спящего и ответил не сразу.

   - Я сомневаюсь, чтобы он проснулся когда-нибудь.

   - Я никогда не мог хорошенько понять, отчего с ним это приключилось, - сказал Избистер. - Он говорил мне что-то такое о переутомлении. Так неужели только от этого? Мне очень хотелось бы знать.

   - Он был человек одаренный, но чересчур впечатлительный, нервный, порывистый во всем. У него были серьезные домашние неприятности. Он разошелся с женой и, вероятно, чтоб как-нибудь забыться, очертя голову бросился в политику. Он был фанатик-радикал, вернее социалист - энергичный, необузданный, дикий. Он вел жестокую полемику со своими противниками, работал как лошадь и надорвался. Я помню его памфлет. Любопытное произведение. Какой-то бред сумасшедшего, но с огоньком. Там было много пророчеств. Большая часть из них провалилась, но два-три сбылись. Впрочем, вообще говоря, читать такие вещи, значит время терять.... Да, от многого придется ему отказаться и многому поучиться, когда он проснется.... если только проснется.

   - Дорого бы я дал, чтобы видеть этот момент... послушать, что он скажет, когда оглядится и узнает, как долго он спал, - сказал Избистер.

   - И я хотел бы видеть, очень хотел бы, - проговорил Уорминг с недовольным чувством жалости к себе, какое часто бывает у старых людей. - Но я никогда не увижу. - Он замолчал и задумчиво смотрел на восковое лицо спящего, - Этот человек никогда не проснется, - прибавил он и вздохнул. - Никогда.

  

   Но Уорминг ошибся: Гренхэм проснулся.

   Что за сложное целое представляет собою эта кажущаяся столь простою единица, которую мы называем человеческим "я". Кто проследит, как происходит ее реинтеграция изо дня в день в момент нашего пробуждения, как растут, переплетаются и сливаются составляющие ее бесчисленные факторы? Кто проследит эти первые движения пробуждающейся души, этот переход от бессознательного к полусознательному вплоть до того момента, когда оно озарится полным светом сознания и мы вновь обретем себя? Такое бывает почти с каждым из нас даже после одной ночи крепкого сна. Так было и с Грехэмом после его долгой спячки. Туманное облако еще неосознанных ощущений сменилось странным чувством жути, и он осознал себя, довольно смутно правда, слабым, очень слабым, но живым.

   Это странствование во мраке в поисках своего "я" заняло, казалось ему, целые века. Чудовищные сны, бывшие для него в свое время страшной действительностью, оставили в его памяти неясные, но тревожные следы, туманные образы странных существ, небывалых пейзажей, точно с другой планеты. Было еще впечатление какого-то важного разговора. ...Какое-то имя, - он никак не мог припомнить его, - вертелось у него в голове; потом явилось странное, давно забытое ощущение собственного тела... мучительное сознание бесплодных усилий выплыть на свет, как это бывает с утопающими.... Затем перед ним встала незнакомая панорама, в которой все колебалось и сливалось, ослепляя его.

   Грехэм понял, что глаза у него открыты, что он смотрит на какой-то непонятный предмет.

   Это было что-то белое, похожее на ребро деревянной рамы. Он слегка повернул голову, чтобы лучше рассмотреть этот предмет, но ему не видно было, где он кончается. Он попробовал было отдать себе отчет, где он. Да, впрочем, не все ли равно, когда он чувствует себя таким бессильным и жалким? Мрачное уныние - таков был общий тон его мыслей. Он испытывал чувство беспричинной, неопределенной тоски, как бывает, когда проснешься незадолго до рассвета. Потом ему показалось, что он как будто слышит шепот и поспешно удаляющиеся шаги.

   Попытка повернуть голову вызвала в нем ощущение крайней физической слабости. Он думал, что лежит в постели, в гостинице той деревушки, где он останавливался в последний раз; но такой белой рамы над постелью там, помнится ему, не было. Он, очевидно, долго спал. Теперь он припомнил, что у него была бессонница. Вспомнилась ему скала, водопад и как он разговаривал с каким-то прохожим...

   Долго ли он спал? Кто это сейчас убежал из комнаты? И что это за гомон вдали, который то разрастается, то затихает, точно шум прибоя? Он с усилием протянул руку, чтобы взять часы, которые он всегда клал на ночь на стул возле себя, и наткнулся на что-то гладкое и твердое, похожее на стекло. Это было так неожиданно, что он испугался. Он разом повернулся на бок, с минуту в недоумении смотрел перед собой, потом сделал усилие, чтобы сесть. Это оказалось гораздо труднее, чем он ожидал: у него закружилась голова, он совсем ослабел... "Да что же это такое? Где же я наконец?"

   Он протер глаза. Загадочность того, что его окружало, приводила его в тупик, но ход его мыслей был вполне логичен: ясно, что сон освежил его ум. Он заметил, что он совершенно раздет и лежит не на кровати, а на какой-то мягкой упругой подстилке, в ящике из цветного стекла. Подстилка была полупрозрачная, что он заметил с некоторым страхом, а под ней было зеркало, в котором смутно отражалось его тело. К его руке, - он испугался, увидев, как высохла и пожелтела его кожа, - был так искусно прикреплен какой-то гуттаперчевый прибор, что он, казалось, представлял с ней одно целое. И это странное ложе помещалось в ящике из зеленоватого стекла - так ему, по крайней мере, казалось. Одна из перекладин белой рамы этого ящика и привлекла его внимание в первый момент. В углу ящика стояла подставка с какими-то незнакомыми ему блестящими приборами очень тонкой работы, между которыми он различил только максимальный и минимальный термометры.

   Зеленоватый цвет стекловидного вещества, окружавшего его со всех сторон, мешал ему хорошо рассмотреть, что было за ящиком, но он все-таки мог видеть обширный великолепный зал с огромной, лишенной всяких орнаментов аркой, находившейся прямо против него. У самой его клетки была расставлена мебель: стол, накрытый скатертью, серебристой, как рыбья чешуя; два-три изящных кресла. На столе стояли разные яства, бутылка и два стакана. Тут только он почувствовал, как он голоден.

   В комнате не было ни души. После минутного колебания он сполз со своей прозрачной подстилки и попробовал встать на чистый, белый пол своей клетки. Но он плохо рассчитал свои силы, пошатнулся и, чтобы не упасть, уперся рукой в стекловидную стенку ящика. Она удержала его руку на мгновение, растягиваясь и выпячиваясь наружу, потом вдруг лопнула с легким треском и исчезла, как мыльный пузырь. Ошеломленный, он вылетел из ящика, ухватился за стол, чтоб удержаться на ногах, столкнув при этом на пол один из стаканов, который зазвенел, но не разбился, и опустился в кресло.

   Когда он немного опомнился, он взял бутылку, наполнил оставшийся на столе стакан и выпил. Это была бесцветная жидкость, но не вода; она имела очень приятный вкус и запах и обладала свойством быстро восстанавливать силы. Он поставил стакан и стал осматриваться кругом.

   Огромный зал ничуть не потерял своего великолепия после того, как исчезла зеленоватая оболочка, сквозь которую он смотрел перед этим. По ту сторону находившейся перед ним высокой арки начиналась лестница, которая вела вниз, в широкую галерею. Вдоль этой галереи, по обе стороны, тянулись колонны из какого-то блестящего камня цвета ультрамарина с белыми прожилками. Оттуда доносился гул человеческих голосов и какое-то ровное и непрерывное гудение.

   Теперь Грехэм совершенно очнулся. Он сидел, выпрямившись, и прислушивался с таким напряженным вниманием, что даже забыл о еде. Вдруг ему стало неловко: он вспомнил, что он раздет. Обыскивая глазами, чем бы прикрыться, он увидел на стуле возле себя длинный черный плащ. Он завернулся в этот плащ и снова опустится в кресло, весь дрожа.

   Он был совершенно ошеломлен и терялся в догадках. Одно было ему ясно: он спал очень долго, и его куда-то перенесли во время сна. Но куда? И кто эти люди там, за голубыми колоннами, эта толпа, кричащая вдали? Не может быть, чтобы все это было в Боскасле. Он налил из бутылки еще стакан бесцветной жидкости и выпил.

   Что это за здание? Где находится этот великолепный зал? И почему ему кажется, что эти стены все время дрожат, точно живые. Он обвел взглядом изящный, простой, без всяких архитектурных украшений зал и увидел в потолке большое круглое отверстие, сквозь которое сверху лился яркий свет. Вдруг он заметил, что на этот светлый круг набежала какая-то тень и скрылась, потом еще и еще. "Тррр, тррр..." - у этой мелькающей тени был свой самостоятельный звук, отчетливо слышный сквозь глухой ропот толпы, наполнявший воздух.

   Он хотел крикнуть, позвать, но голос изменил ему. Он встал и неверными шагами, как пьяный, направился к арке. Спотыкаясь, он кое-как спустился с лестницы, наступил на край бывшего на нем плаща и еле удержался на ногах, ухватившись за колонну.

   Он очутился в галерее; перед ним открылась широкая перспектива с преобладанием голубого и пурпурного тонов. Галерея заканчивалась перед ним открытым выступом, обнесенным решеткой, чем-то вроде балкона. Балкон был ярко освещен и висел на большой высоте, но, по-видимому, все вместе представляло внутренность какого-то гигантского здания, потому что за балконом, как сквозь дымку, виднелись вдали величественные очертания причудливых архитектурных форм. Теперь голоса доносились до него громко и явственно. На балконе спиной к нему стояли, сильно жестикулируя и оживленно о чем-то разговаривая, три человека в роскошных костюмах широкого,