Уэллс Герберт Джордж - Когда спящий проснется

свободного покроя и ярких цветов. Через балкон долетали крики огромной толпы. Раз ему показалось, что мимо промелькнула верхушка знамени или флага; потом в воздухе пронеслось что-то бледно-голубое, может быть подброшенная вверх шляпа, и, описав дугу, упало. Кричали как будто по-английски; очень часто повторялось слово "проснись". Потом он услышал чей-то пронзительный крик, и вдруг три человека на балконе стали громко смеяться.

   - Ха-ха-ха! - покатывался одни из них, рыжеволосый, в ярко-красном плаще. - Когда проснется Спящий! Ха-ха-ха!

   Еще со смехом он оглянулся назад, в сторону галереи, - и замер. Лицо его сразу изменилось. У него вырвался возглас испуга. Двое других быстро обернулись в ту же сторону и тоже окаменели. На их лицах выразилась растерянность, почти ужас.

   У Грехэма вдруг подогнулись колени. Его рука, державшаяся за колонну, соскользнула. Он покачнулся и упал ничком.

  

   Последним впечатлением Грехэма, прежде чем он лишился чувств, был оглушительный звон колоколов. Впоследствии ему рассказали, что час он был без сознания, между жизнью и смертью. Когда он, наконец, пришел в себя, он снова лежал на своем прозрачном гуттаперчевом ложе. Во всем теле и в сердце он ощущал живительную теплоту. Он заметил, что рука его по-прежнему забинтована, но странный резиновый прибор был снят. Его окружала все та же белая рама, но заполнявшее ее зеленоватое стекловидное вещество исчезло. Над ним стоял человек в темно-лиловом плаще - один из тех троих, которых он застал на балконе, - и внимательно всматривался в его лицо.

   Откуда-то издалека слабо, но назойливо доносился трезвон и смешанный многоголосый гул. В его воображении встала картина огромной кричащей толпы. Потом сквозь этот шум до него долетел короткий резкий стук, как будто где-то вдали захлопнулась тяжелая дверь.

   Он повернул голову.

   - Что все это значит? Где я? - с усилием выговорил он.

   Тут он увидел рыжего человека - того самого, который первым заметил его. Чей-то голос, ему показалось, спросил: "Что он говорит?" - и другой ответил шепотом: "Молчите".

   Потом заговорил человек в лиловом. Он говорил по-английски, с легким иностранным акцентом.

   - Не бойтесь, вы в безопасности, - сказал он пониженным голосом, как говорят с больными. - Из того места, где вы заснули, вас перенесли сюда. Вы пролежали здесь довольно долго. Все это время вы спали. У вас была спячка, транс.

   Он сказал еще что-то, чего Грехэм не расслышал, потом взял поданный ему кем-то флакон. Грехэм ощутил на лбу прохладную струю какой-то ароматической жидкости, которая удивительно освежила его. Ощущение было такое приятное, что у него от удовольствия сами собою закрылись глаза. Когда он их снова открыл, человек в лиловом спросил его:

   - Что, теперь лучше? - Это был еще молодой человек, лет тридцати, с остроконечной белокурой бородкой и с приятным лицом. Его лиловый плащ был застегнут у горла золотою пряжкой. - Лучше вам теперь?

   - Да, - ответил Грехэм.

   - Вы проспали... некоторое время. Это был каталептический сон. Вы слышите? Каталепсия!.. У вас, должно быть, теперь очень странное ощущение. Но вы не волнуйтесь: все будет хорошо.

   Грехэм молчал, но эти слова возымели свое действие: он успокоился. Взгляд его с выражением вопроса перебегал поочередно на каждого из троих окружавших его людей. Они тоже смотрели на него как-то особенно. Он знал, что он должен быть где-то в Корнуэлсе, но представление о Корнуэлсе совершенно не вязалось с этими новыми впечатлениями. Вдруг он припомнил то, о чем думал в Боскасле в последние дни перед своим каталептическим сном. Тогда это было у него почти принятым решением, но почему-то он все не мог собраться привести его в исполнение. Он откашлялся и спросил:

   - Телеграфировали ли моему двоюродному брату Уормингу? Улица Чэнсери-Лэн, двадцать семь?

   Они внимательно слушали, стараясь понять. Но ему пришлось повторить свой вопрос.

   - Как странно он произносит слова, - шепнул рыжий молодому человеку с белокурой бородой.

   - Он имеет в виду электрический телеграф, - пояснил третий, юноша лет девятнадцати-двадцати с очень милым лицом.

   - Ах, я дурак! И не догадался! - вскрикнул белокурый. - Не беспокойтесь, будет сделано все возможное, - прибавил он, обращаясь к Грехэму, - Только, боюсь, трудновато будет... телеграфировать вашему кузену. Его нет в Лондоне.... Но, главное, вы не волнуйтесь и не утомляйте себя этими мелочами. Вы проспали очень долго, и вам необходимо окрепнуть - это прежде всего.

   - А-а, - протянул Грехэм неопределенно и замолчал.

   Все это было очень загадочно, но, очевидно, эти люди в необыкновенных костюмах знали лучше, что нужно делать. А все-таки странные люди, и комната странная... Должно быть, он попал в какое-нибудь только что основанное учреждение.... Тут его осенила новая мысль... подозрение. Может быть, это помещение какой-нибудь публичной выставки? И он пролежал здесь все это время? Как мог Уорминг допустить это?.. Ну, хорошо же: если так, он ему покажет, он с ним поговорит!.. Но нет, не может быть. На выставку не похоже. Да и где же видано, чтобы выставляли напоказ голого человека?

   И вдруг неожиданно для себя он понял, что с ним случилось. В один миг, без всякого заметного перехода от подозрения к уверенности, он понял, что спячка его длилась бесконечно долго. Теперь он знал так твердо, словно разгадал каким-то таинственным путем чтения мыслей, что означал этот почтительный, почти благоговейный страх, написанный на лицах окружавших его людей. Он смотрел пронзительным взглядом. И в этом взгляде они, казалось, тоже прочли его мысль. Губы его зашевелились: он хотел заговорить и не мог. И почти в тоже мгновение у него явилось необъяснимое побуждение утаить свое открытие от этих людей, желание говорить совершенно прошло. Он молча смотрел на свои голые ноги, весь дрожа.

   Ему дали выпить какой-то розовой жидкости с зеленоватой флуоресценцией и с привкусом мяса, и силы его быстро поднялись.

   - Это... помогает... Мне лучше теперь,- выговорил он с трудом.

   Кругом послышался почтительный шепот одобрения.

   Так и есть: он спал страшно долго. Может быть, год или больше. Теперь он знает наверное. Он снова сделал попытку заговорить, но снова ничего не вышло. Он поднес руку к горлу, откашлялся и с новым отчаянным усилием попробовал в третий раз.

   - Долго ли... - начал он, стараясь говорить ровным голосом, - долго ли я спал?

   - Да, довольно долго, - ответил белокурый молодой человек, быстро переглянувшись с остальными.

   - Сколько времени?

   - Очень долго.

   Грехэм вдруг рассердился.

   - Ну да, я понимаю, - сказал он с нетерпением. - Понимаю, что долго. Но я хочу... хочу знать, как долго. Год? Или, может быть, больше? Несколько лет, может быть? Я хотел еще что-то.... Забыл что.... У меня путаются мысли. Но вы... - он вдруг зарыдал, - зачем вы от меня скрываете? Скажите, сколько времени...

   Больше он не мог говорить. Тяжело дыша и утирая слезы, он молча сидел, ожидая ответа.

   Они вполголоса о чем-то советовались между собой.

   - Ну что же? Сколько лет? - спросил он слабым голосом. - Пять? Шесть?.. Неужели больше?

   - Гораздо больше.

   - Больше?!

   - Да.

   Он смотрел на них вопрошающим взглядом. От волнения у него дергалось все лицо.

   - Вы проспали много лет, - сказал рыжий.

   Грехэм выпрямился. Он смахнул набежавшие слезы своей прозрачной рукой и повторил: "Много лет..." Потом закрыл глаза, опять открыл и в недоумении озирался вокруг, останавливая взгляд то на одном, то на другом, то на третьем чужом, незнакомом лице.

   - Сколько же? - спросил он наконец.

   - Вы должны приготовиться... Вы очень удивитесь.

   - Ну?

   - Более гросса лет.

   Это незнакомое слово вывело его из себя.

   - Больше чего? Как вы сказали?

   Двое старших стали шептаться. До него долетели слова "десятичная система", но к чему они относились, он не разобрал.

   - Сколько, вы сказали? - повторил он с гневом свой вопрос. - Говорите же! Не глядите на меня так. Говорите!

   Они продолжали шептаться. На этот раз он уловил конец фразы: "Больше двух столетий".

   - Что? - вскрикнул он, быстро поворачиваясь к самому молодому, который, как ему показалось, произнес эти слова. - Кто это сказал? Что такое? Два столетия?

   - Да, - ответил рыжий, - двести лет.

   Грехэм машинально повторил: "Двести лет". Он приготовился услышать большую, очень большую цифру, но это конкретное "двести лет" ошеломило его.

   - Двести лет! - повторил он еще раз, напрасно силясь охватить воображением необъятную бездну, разверзшуюся перед ним. Ах, нет, не может быть!

   Они молчали.

   - Как вы сказали? Повторите еще.

   - Двести лет. Ровно два столетия, - повторил рыжий.

   Наступила пауза. Грехэм со слабой надеждой смотрел то на одного, то на другого.... Но нет, они не смеялись: лица их были серьезны. Он понял, что ему сказали правду.

   - Не может быть, - повторил он упрямо, уже и сам не веря себе. - Должно быть, я еще сплю и вижу сон... Вы говорите: спячка. Но спячка никогда не длится так долго. Какое право вы имеете так издеваться надо мной? Скажите правду: ведь это было недавно, несколько дней тому назад, что я шел пешком вдоль берега в Корнуэлсе? Потом я был в Боскасле...

   Тут голос изменил ему.

   Белокурый молодой человек вопросительно взглянул на друга и нерешительно проговорил:

   - Я не силен в истории...

   - Боскасль?.. Совершенно верно,- подхватил самый младший из троих, - На юго-западе старого герцогства Корнуэлс было такое местечко. Там еще уцелел один дом - я видел его.

   Грехэм повернулся к говорившему.

   - В мое время это был целый поселок. Маленькая деревушка... я заснул где-то там... не припомню в точности где... - Он сдвинул брови и прошептал: - Двести с лишком лет... - Ледяной холод сжимал ему сердце.

   Вдруг он заговорил быстро-быстро:

   - Но ведь если с тех пор прошло двести лет, то, стало быть, не осталось в живых ни души... ни одного человеческого существа, которое я бы знал? Все, все, кого я когда-нибудь видел, с кем я говорил, - все до единого умерли?

   Ответа не было.

   - Все умерли - богатые и бедные, простые и знатные, - все до одного? Ни нашей королевы нет, ни королевского семейства, ни министров - моих современников, - ни одного из государственных деятелей, которые были при мне?.. Может быть, и Англии нет?.. Англия, вы говорите, существует? Ну, слава богу, хоть одно утешение!.. А Лондон?.. Это Лондон, да? Мы в Лондоне теперь?.. А вы кто же?.. Постойте, я знаю, вы мои сторожа. - Он смотрел на них почти безумным взглядом. - Но отчего же я здесь?.. Молчите! Не говорите! Дайте мне...

   Он умолк и закрыл лицо руками. Когда он снова поднял голову, перед ним держали наготове второй стаканчик подкрепляющей розовой жидкости. Он выпил все. Лекарство почти мгновенно оказало свое действие. Из глаз его полились обильные слезы и облегчили его.

   Наплакавшись вволю, он поднял глаза на своих караульщиков и неожиданно, совсем по-детски засмеялся сквозь слезы.

   - Двести лет! - выговорил он.

   Губы его передернулись гримасой, и он опять истерически зарыдал и закрыл руками лицо.

   Через несколько минут он успокоился. Он сидел, свесив руки с колен, - в той самой позе, в какой его застал Избистер у скалы в Пентарджене два века тому назад. Вдруг он услышал приближающиеся шаги, и чей-то громкий, повелительный голос сказал:

   - Что же это вы делаете? Отчего мне не дали знать? Это была ваша обязанность. Вы за это ответите! Никого не пускайте к нему. Заперты двери? Все? Его не надо беспокоить: не надо ему говорить. Ему ничего не сказали?

   Белокурый что-то ответил вполголоса. Грехэм повернул голову и увидел подходившего к нему человека маленького роста, толстого, коренастого, с короткой шеей, гладко выбритым лицом, двойным подбородком и орлиным носом. Густые, черные, почти сходящиеся на переносице и слегка нависшие брови, из-под которых смотрели пронзительные серые глаза, придавали его лицу что-то внушительное, почти наводящее страх. Он бросил беглый взгляд на Грехэма и повернулся к белокурому.

   - Зачем тут эти двое? - резко спросил он, - Они здесь лишние.

   - Прикажете уйти? - спросил рыжий.

   - Конечно, уходите пока. Да не забудьте запереть за собой двери.

   Двое людей, к которым относилось это приказание, мельком взглянув на Грехэма, послушно повернулись и пошли, но не к арке, как он ожидал, а в противоположную сторону, где была глухая стена. Тут случилась престранная вещь: средняя часть стены с легким треском отделилась в виде широкой вертикальной полосы и начала подниматься, свертываясь валиком, как штора. Пропустив уходивших, она опять упала и слилась со стеной. В комнате теперь осталось только трое: Грехэм, белокурый молодой человек и вновь прибывший.

   В первые минуты этот человек не обращал никакого внимания на Грехэма: он продолжал допрашивать белокурого, очевидно своего подчиненного, насчет подробностей важного события - "пробуждения Спящего". Он говорил громко, произносил отчетливо каждое слово, но Грехэму были понятны далеко не все слова. Пробуждение его не столько поразило этого человека, но, судя по тому, как он был взволнован, доставило ему много неприятных хлопот.

   - Я вас покорно прошу ничего ему не рассказывать. Не надо его волновать, - твердил он без конца.

   Получив ответы на свои вопросы, он быстро повернулся к Грехэму и остановил на нем испытующий взгляд.

   - Очень странно вы себя чувствуете?

   - Да.

   - Вас поражает то, что вы видите? Жизнь очень изменилась, а?

   - Что делать, придется привыкать.

   - Да, я полагаю.

   - Прежде всего... я хотел бы одеться.

   - Да, да, вы сейчас получите платье.

   Толстяк сделал знак белокурому, и тот вышел.

   - Скажите, это правда, что я проспал два столетия? - спросил Грехэм.

   - А, вам уже успели сообщить.... Да, двести три года, уж если вы хотите знать.

   Итак, это был неоспоримый факт. Приходилось примириться с ним. Грехэм ничего не сказал, только брови его сдвинулись и опустились углы рта. Помолчав, он спросил:

   - Что это так трещит за стеной? Мельница, верно, работает поблизости или динамо-машина? - И, не дожидаясь ответа, прибавил: - Впрочем, может быть, теперь уже нет ни мельниц, ни динамо-машин? Условия жизни, я думаю, страшно изменились... Что значат эти крики?- задал он новый вопрос, видя, что толстяк молчит.

   - Ничего особенного, - ответил тот нетерпеливо. - На улице кричат. Вы все равно не поймете.... Потом, может быть, когда узнаете... Вы сами сказали: многое изменилось. - Он говорил отрывисто, хмурил брови и беспрестанно оглядывался, как человек, который попал в трудное положение и старается найти выход. - Подождите немного: скоро вам дадут одежду, а пока побудьте здесь: сюда никто не войдет. Вам еще побриться надо.

   Грехэм машинально потрогал свою давно не бритую бороду.

   В это время вернулся белокурый молодой человек. Он подошел к ним, но вдруг остановился, прислушиваясь, потом взглянул вопросительно на своего начальника и выбежал через арку на балкон. Долетавшие оттуда крики становились все громче. Толстяк повернул голову и тоже прислушался. Вдруг он пробормотал какое-то проклятие и бросил на Грехэма неприязненный взгляд. Между тем рев толпы все разрастался, то поднимаясь, то падая, как морской прибой. Гневные возгласы, визг, хохот - все сливалось в этом тысячеголосом вое. Один раз послышались короткие, отрывистые звуки, как будто звуки ударов и резкий крик отдаленных голосов, потом что-то щелкало и трещало, точно ломали сухие прутья или хлопали бичом. Грехэм тщетно напрягал слух, стараясь что-нибудь понять в этом гаме.

   Но вот он уловил целую фразу, повторенную много раз. Что это? Не может быть! Он не верил ушам...

   Но нет, он не ошибся. Там кричали: "Покажите нам Спящего! Покажите нам Спящего!"

   Толстяк бросился к арке.

   - Безумцы! - закричал он. - Как они узнали? Кто им сказал?.. Да знают ли они, или только догадываются?

   Должно быть, ему что-то ответили, потому что он продолжал:

   - Я не могу выйти. Мне за ним надо смотреть. Крикните им с балкона.

   Опять последовал какой-то ответ.

   - Скажите им, что он и не думал просыпаться. Скажите что-нибудь, что хотите! - Он поспешно вернулся к Грехэму. - Вам надо поскорее одеться. Вам здесь нельзя оставаться. Невозможно будет...

   И он выбежал вон, не отвечая на вопросы, которыми Грехэм его осыпал. Через минуту он опять вернулся.

   - Не спрашивайте. Я ничего не могу вам сказать. Объяснять слишком сложно. Узнаете потом. Сейчас вы получите платье, сию минуту. А потом вы пойдете со мной. ...Здесь вам быть нельзя. У нас свои неприятности... Вы скоро поймете, в чем дело... слишком скоро, может быть.

   - Но что это за голоса? Они кричат...

   - О Спящем? Это вы. Они забрали себе в голову.... Впрочем, я и сам хорошенько не знаю. Я ничего не знаю. Я...

   В комнате раздался резкий звонок, покрывший своим треском долетавший снаружи смешанный шум. Толстяк сломя голову бросился к батарее каких-то приборов, стоявших в углу. С минуту он внимательно слушал, уставившись глазами на какой-то хрустальный шарик, потом кивнул головой, пробормотал невнятно несколько слов и подошел к стене, через которую ушли те двое. От стены опять отделилась средняя полоса и закатилась вверх, как штора. Толстяк стоял, чего-то ожидая.

   Грехэм поднял руку и с удивлением почувствовал, как много у него прибавилось сил. Очевидно, это было действие укрепляющих лекарств. Он спустил с постели одну ногу, потом другую. Голова больше не кружилась. Так приятно было чувствовать себя здоровым и бодрым. Он с наслаждением ощупывал свое тело: ему просто не верилось, что это он.

   Из-под арки снова появился белокурый молодой человек, и почти в ту же минуту в отверстии раскрытой стены показалась клетка спускавшегося откуда-то лифта. Когда она остановилась, из нее вышел сухопарый, седобородый человек, в темно-зеленом в обтяжку костюме с длинным свертком в руках.

   - Вот ваш портной, - сказал толстяк Грехэму. - Вам нельзя носить черное. Не понимаю, как попал сюда этот плащ. Такой беспорядок!.. Ну, да мы это разберем.... Надеюсь, вы не замешкаетесь? - прибавил он, обращаясь к портному.

   Темно-зеленый поклонился, подошел к Грехэму и присел возле него на постель. Держался он очень спокойно, и только сверкавшие любопытством глаза выдавали его.

   - Вы найдете моды сильно изменившимися, сэр, - вежливо сказал он Грехэму и бросил беглый взгляд исподлобья на толстяка.

   Быстрым привычным движением он развернул свой сверток и разложил у себя на коленях образцы каких-то блестящих материй.

   - Вы жили, сэр, в эпоху по преимуществу цилиндрическую - в эпоху викторианизма. Тогда вообще имели слабость к закруглениям: полушарие преобладало даже в головных уборах. А теперь...

   Он достал какой-то приборчик, размерами и формой напоминавший карманные часы, нажал в нем какую-то кнопку, и на циферблате прибора, как на экране кинематографа, задвигалась человеческая фигурка в белом. Портной выбрал образчик голубоватой шелковой материи.

   - Вот, мне кажется, именно то, что вам требуется, - сказал он.

   К ним подошел толстяк и заглянул через плечо Грехэма.

   - Пожалуйста, поскорее: время дорого, - сказал он.

   - Положитесь на меня, - ответил портной. - Мою машину сейчас привезут.... Ну-с, что же вы об этом думаете, сэр? - обратился он к Грехэму.

   - Что это у вас за прибор? - спросил, в свою очередь, человек девятнадцатого века.

   - Вот, видите ли, в ваши времена были модные журналы. Теперь их вытеснила вот эта самая штучка. Преостроумное изобретение. Смотрите.

   Он снова нажал кнопку, и на циферблате прибора выскочила та же фигурка, но уже в новом наряде более широкого покроя. Щелк, щелк - и опять человечек переменил костюм. Все это портной проделал очень быстро, поглядывая в то же время на отверстие в стене, где опускался лифт.

   Вот, наконец, там что-то загрохотало, и скова показалась клетка лифта. На этот раз из нее вышел анемичный, коротко остриженный парень монгольского типа в светло-голубом балахоне из грубого холста. Вместе с ним приехала какая-то сложная машина на колесах, которую он бесшумно вкатил в зал. Портной убрал своей приборчик, попросил Грехэма стать против машины и начал давать инструкции своему анемичному подмастерью, который отвечал на каком-то гортанном наречии, совершенно незнакомом Грехэму. После этого парень отправился в угол, где стояла батарея. Портной между тем вытягивал из машины какие-то рычажки, их которых каждый заканчивался маленьким диском. Потом одним ловким поворотом он направил все эти рычажки таким образом, что каждый диск прилег вплотную к телу Грехэма: два пришлись на плечах, два на локтях, одни на шее и так далее - на всех сгибах. В это время лифт привез еще одного пассажира. Грехэм не мог его видеть, так как стоял спиною к стене. Приладив свои рычажки, портной повернул рукоятку машины, и она заработала с легким ритмическим стуком. Еще минута - и он снял рычажки, остановив машину. Грехэм был свободен. На него опять накинули плащ, и белокурый молодой человек поднес ему стаканчик с розовым питьем. Тут только он увидел новоприбывшего - юношу с очень бледным лицом, который разглядывал его с нескрываемым любопытством.

   Все это время толстяк нервно шагал из угла в угол, косясь на Грехэма. Теперь он вдруг повернулся и вышел через арку на балкон, откуда по-прежнему доносился, то разрастаясь, то замирая, смешанный шум волнующейся толпы.

   Между тем подмастерье подал своему хозяину кусок шелковой голубой материи, и они принялись вдвоем всовывать его в машину примерно так, как в девятнадцатом столетии вкладывали бумагу в печатные станки. Затем они откатили машину в противоположный угол зала, где со стены свободной петлей свешивался тонкий кабель. Конец этого кабеля они соединили с машиной, и она сейчас же очень энергично заработала.

   - Скажите, какою силой приводятся в действие ваши машины? - спросил Грехэм у белокурого, указывая рукой на суетившихся у кабеля людей и стараясь не замечать преследовавшего его неотступного взгляда бледного юноши. - А этот кабель, верно, проводник энергии? Да?

   - Да, - отвечал белокурый.

   - А кто такой этот человек?

   Он указал в сторону арки, куда скрылся толстяк. Белокурый замялся, нерешительно погладил свою бородку и ответил, понижая голос:

   - Это Говард, ваш главный хранитель. Вот видите ли, сэр... Довольно трудно это объяснить... Совет назначил вам трех хранителей - главного и двух помощников. В этот зал допускалась публика - с некоторыми ограничениями, конечно. Каждому, естественно, хотелось удовлетворить свое любопытство, и нам пришлось уступить желанию народа... Но вы меня извините, я не могу... Пусть он сам вам объяснит.

   - Странно!- пробормотал Грехэм,- Хранители... Совет... Ничего не пойму! - Потом, повернувшись спиной к новоприбывшему, он спросил вполголоса: - Отчего этот человек так пялит на меня глаза? Он, верно, магнетизер?

   - Магнетизер?! О нет. Он капиллотомист и притом это в своем роде художник - артист своего дела. Он получает в год до шести дюжин львов.

   Это звучало уже совсем дико. Грехэм подумал, уж не сходит ли он с ума.

   - Шесть дюжин львов? - переспросил он растерянно.

   - Ах, да, я и забыл, что в ваше время не было львов. Вы считали по-старинному, на фунты стерлингов... Лев - это наша монетная единица... Да, правда, все изменилось, даже в мелочах. Вы жили в эпоху десятичной системы, арабской. Десяти, сотни, тысячи - такой был у вас счет. У нас же теперь одиннадцать арифметических знаков. Десять и одиннадцать изображаются одним знаком, и только двенадцать - двумя. Двенадцать дюжин составляют гросс, двенадцать гроссов - дозанду, а двенадцать дозанд - мириаду. Совсем просто... А вот и ваше платье готово, - прибавил белокурый, взглянув через плечо Грехэма.

   Грехэм быстро оглянулся: за ним стоял, улыбаясь, портной и держал новое платье, бережно перекинув его через руку, а его подмастерье уже откатывал свою странную машину к клетке лифта, подталкивая ее одним пальцем. Грехэм вытаращил глаза.

   - Да неужто вы уже успели... - начал было он.

   - Только что кончил, - ответил портной.

   Он положил платье возле Грехэма, отошел к постели, на которой тот недавно лежал, откинул прозрачный матрац и приподнял бывшее под ним зеркало таким образом, чтобы можно было смотреться в него.

   В это время в углу раздался неистовый трезвон. Толстяк бросился туда со всех ног. Белокурый побежал за ним, спросил его о чем-то и выбежал в галерею.

   Покуда портной помогал Грехэму натянуть нижний костюм - темно-красное трико, заменявшее чулки, панталоны и сорочку, белокурый вернулся с балкона, и толстяк, увидев его, быстро пошел ему навстречу. Они стали торопливо шептаться. В манере обоих, в каждом их движении чувствовались тревога и страх.

   Когда на Грехэма поверх трико накинули какое-то сложное, но красивого покроя одеяние из голубоватой ткани, он представлял из себя довольно странную фигуру: небритый, с желтым лицом, еще дрожащий от слабости. Но теперь он был, по крайней мере, одет, и даже по последней моде. Он погляделся в зеркало и остался доволен собой.

   - Мне надо еще побриться, - сказал он.

   - Сию минуту, - отозвался Говард.

   При этих словах бледный юноша, преследовавший Грехэма неотступными взглядами, выступил вперед. Он на секунду зажмурился, снова широко раскрыл глаза и подошел к нему вплотную. Потом остановился, оглянулся назад и сделал плавный жест рукой.

   - Подайте стул, - нетерпеливо приказал Говард.

   Белокурый засуетился, и в одни миг за спиной у Грехэма очутился стул.

   - Садитесь, - сказал ему Говард.

   Грехэм заметил, что в правой руке у пучеглазого сверкнула сталь. Он не решался сесть, опасливо поглядывая на него.

   - Что же вы, сэр? Или вы не поняли? - напомнил ему белокурый учтиво, но с ноткой нетерпения в голосе. - Садитесь. Он вас побреет и острижет.

   - Ах, вот что? - пробормотал Грехэм с облегчением.

   - Но вы сказали, кажется, что он...

   - Капиллотомист? Ну да. Он лучший художник в мире в этой области.

   Грехэм сел. Белокурый куда-то исчез. Пучеглазый, грациозно изгибаясь, ощупал Грехэму затылок, темя, уши и, вероятно, еще долго производил бы свое исследование, если бы Говард не торопил его. Видя, что приходится поторопиться, он приступил к делу. Ловко и быстро пуская в ход один за другим какие-то невиданные инструменты, он выбрил Грехэму подбородок, подправил усы, постриг и причесал волосы. Всю эту операцию он проделал, не проронив ни звука, с вдохновенным видом поэта. Как только он кончил, Грехэму подати башмаки.

   Вдруг из угла, где стояли таинственные приборы, раздался громкий голос: "Скорее! Скорее! Народ узнал. Весь город в волнении. Прекращают работу. Не мешкайте ни минуты. Идите!"

   Это воззвание страшно взволновало Говарда. Он заметался от арки к лифту и от лифта к углу, не зная, куда ему кинуться прежде. Потом, очевидно решившись, направился в угол и погрузился в созерцание хрустального шарика. Между тем глухой гул голосов, непрерывно долетавший со стороны арки, все усиливался. На один миг он превратился в дикий рев и снова стал замирать, точно раскат удаляющегося грома. Грехэма неудержимо потянуло туда, в галерею. Он бросил исподтишка быстрый взгляд на Говарда и, отдаваясь своему порыву, юркнул под арку. В два прыжка он очутился внизу и в следующий момент уже стоял на том самом балконе, где после пробуждения он застал трех человек.

  

   Он подбежал к решетке балкона. Откуда-то снизу до него донеслись громкие крики кишевшей на огромном пространстве волнующейся толпы. При его появлении в этих криках послышалось изумление.

   Подавляющая грандиозность того, что он увидел, - вот первое, что поразило его. Под ним была площадь необычайных размеров, окруженная гигантскими зданиями. Вокруг всего широкого пространства площади стояли колоссальные кариатиды, поддерживая узорчатую, необыкновенно тонкой работы крышу из какого-то прозрачного вещества. Подвешенные наверху громадные шарообразные фонари разливали кругом такой ослепительно яркий свет, что перед ним меркли солнечные лучи, проникающие сквозь переплет крыши. Там и сям над этой глубиной висели легкие, как паутина, мостики, усеянные прохожими. В воздухе по всем направлениям были протянуты тонкие кабели.

   Он видел над собой массивный фронтон ближайшего здания, противоположный же фасад был так далеко, что представлялся ему как в тумане: весь он был прорезан какими-то арками, большими круглыми отверстиями вроде бойниц, усеян балконами, башенками, широкими окнами и какими-то мудреными барельефами и испещрен по всем направлениям надписями, составленными из непонятных букв. В круглые отверстия, проделанные в стене это здания, были проведены особенно толстые кабели, прикрепленные под крышей площади в разных местах. Едва успел Грехэм заметить эти кабели, как внимание его привлекла крошечная человеческая фигурка в светло-голубом. Человечек лепился под самой крышей на каменном выступе у места прикрепления одного из кабелей. Свесившись вперед, он возился с какими-то проводами, соединенными с главным кабелем, почти невидным на таком расстоянии. Вдруг он так стремительно бросился вниз, что у Грехэма замерло сердце, и, скользя по кабелю с головокружительной быстротой, исчез в одном из круглых отверстий здания по ту сторону площади.

   До сих пор Грехэм смотрел только вверх и прямо перед собой, и то, что он видел, до такой степени завладело его вниманием, что он долго не замечал ничего другого. Но каково же было его изумление, когда он взглянул, наконец, вниз! Под ним была улица, но совсем не такая, к каким он привык. В девятнадцатом столетии улицами назывались полосы твердого, неподвижного грунта, вдоль которых посредине ехали экипажи, а по бокам шли пешеходы. А эта улица была футов в триста шириною и... двигалась. Двигалась вся, за исключением середины, которая была ниже краев. В первый момент это ошеломило его, но потом он понял, в чем дело.

   Под балконом, где он стоял, эта необыкновенная улица неслась слева направо, неслась непрерывным потоком со скоростью курьерского поезда девятнадцатого века. Это была бесконечная платформа, составленная из отдельных, сцепленных между собою площадок, что позволяло ей следовать по всем поворотам пути. По всей платформе были расставлены скамьи, местами виднелись киоски. Но все это мчалось с такой быстротой, что он не мог рассмотреть подробностей. Таких движущихся платформ было несколько, все они шли параллельно одна другой. Ближайшая к нему, наружная, платформа двигалась с наибольшей быстротою; смежная с ней, бывшая немного пониже, двигалась тише; следующая - еще тише и так далее. Разница в скорости движения была так мала, что позволяла легко переходить с одной платформы на другую и таким образом перебираться на середину улицы, которая была неподвижна. А за этой неподвижной средней полосой начинался новый ряд платформ, которые тоже двигались с постепенно увеличивающейся быстротой, но только в обратную сторону, справа налево. Все эти платформы кишели народом. Это была необыкновенно пестрая толпа. Одни на наружных платформах сидели группами, как в вагонах, другие переходили с платформы на платформу, направляясь к середине на неподвижной полосе.

   - Вам нельзя здесь быть! - закричал Говард, неожиданно очутившийся возле него. - Сейчас же уходите!

   Грехэм ничего не ответил. Он слышал слова, не вникая в них. Бегущие платформы грохотали, народ кричал. В этой проносившейся мимо толпе особенно выделялись молодые женщины, с распущенными волосами, в необыкновенно красивых и оригинальных нарядах, с какими-то перевязями на груди. Потом он заметил, что преобладающим цветом в этом калейдоскопе костюмов был светло-голубой. Он вспомнил, что такого цвета платье было и на подмастерье портного. До него донеслись крики: "Где Спящий? Что сделали со Спящим?" И вдруг вся ближайшая к нему платформа покрылась светлыми пятнами человеческих лиц. Поднимались руки, на него указывали пальцами. Он заметил, что на том месте неподвижной полосы улицы, которое приходилось против балкона, выросла густая толпа людей в голубом. Там завязалась какая-то борьба. Людей разгоняли в обе стороны, толкая на бегущие платформы, которые и увозили их против воли. Но, отъехав на приличное расстояние от места свалки, они сейчас же соскакивали опять на середину улицы и возвращались назад.

   "Это Спящий, право, это Спящий!" - кричали одни. "Да нет, совсем не он!" - перебивали другие. Все больше и больше лиц обращалось вверх, к балкону.

   Грехэм заметил, что по всей длине средней полосы улицы, на равных расстояниях один от другого, темнели открытые люки, служившие, по-видимому, началом лестниц, уходивших вниз, под землю. По всем этим лестницам вверх и вниз сновали люди. Один из ближайших к нему люков оказался центром разгоревшейся борьбы. Сюда сбегались голубые с движущихся платформ, ловко перепрыгивая с одной на другую. Внимание толпы на внешних платформах делилось между этим люком и балконом. Десятка два дюжих молодцов в ярко-красной форме, действовавших очень методично и дружно, были, по-видимому, приставлены к люку, чтобы никого не пускать вниз. Толпа вокруг них быстро росла. Яркий цвет мундиров резко отличался от светло-голубых костюмов их противников, - да, противников, так как было ясно, что между красными и голубыми происходит борьба.

   Грехэм с жадным любопытством смотрел на эту картину, не обращая внимания на Говарда, который что-то кричал ему в ухо и тряс его за плечо. Потом Говард вдруг куда-то исчез, и Грехэм остался одни.

   Толпа продолжала кричать: "Вон Спящий, смотрите!" - и все новые и новые голоса подхватывали этот крик. Сидевшие на наружной, ближайшей к Грехэму, платформе вставали, и он заметил, что люди покидали ее по мере удаления от балкона. То же происходило и по ту сторону улицы на наружной платформе, мчавшейся в противоположном направлении: к балкону она приближалась, переполненная народом, а удалялась пустая. Толпа в середине улицы росла с невероятной быстротой: это было какое-то живое, волнующее море. Отдельные крики "Спящий! Спящий!" слились в один сплошной непрерывный ликующий рев. Махали платками, слышались крики: "Остановить улицы!" Выкрикивалось еще какое-то имя, совершенно незнакомое Грехэму: "Острог" или что-то в этом роде. Нижние платформы вскоре тоже переполнились народом, бежавшим навстречу их движению, чтобы не удаляться от балкона.

   "Остановите, остановите улицы!" - раздавалось со всех сторон. Многие быстро перебегали с середины улицы на ближайшую платформу, проносились мимо, выкрикивая какие-то непонятные слова, потом соскакивали на смежные платформы и бегом возвращались назад с криком: "Да, да, это Спящий, это он!"

   Сначала Грехэм стоял не шевелясь, но мало-помалу он понял, что эти крики относятся к нему. Эта неожиданная популярность очень польстила ему, и, желая как-нибудь выразить свою признательность, он поклонился и помахал рукой. Это вызвало такую бурю восторга, что он был поражен.

   Свалка у люка приняла ожесточенный характер. Балконы переполнились людьми. Люди скользили по кабелям, проносились по воздуху через всю огромную площадь, сидя на каких-то трапециях. Он услышал за собой голоса: по лестнице, со стороны арки, бежало несколько человек. Он вдруг почувствовал, что его схватили за руку, и, обернувшись, увидел перед собой Говарда, кричавшего ему что-то, чего он за шумом не мог разобрать. Говард был бледен как полотно.

   - Уйдите отсюда, - расслышал он наконец. - Они остановят улицы. Поднимется настоящий содом.

   Грехэм увидел, что по галерее между колоннами бегут еще люди. Впереди была его стража - рыжий и белокурый - и еще какой-то высокий человек в красном мундире, а за ним бежала целая толпа других в такой же форме с жезлами в руках. У всех были встревоженные, перепуганные лица.

   - Уведите его! - закричал Говард.

   - Зачем? - спросил Грехэм. - Я не понимаю...

   - Говорят вам - уходите! - сказал человек в красном решительным тоном. Не менее решительно было и выражение его глаз. Грехэм обвел взглядом окружавшие его лица и тут в первый раз испытал самое неприятное ощущение из всех, какие бывает у человека - сознание своего бессилия против грубой силы. Кто-то схватил его за руку... Его потащили с балкона. Тогда шум, доносившийся с улицы, удвоился и изменил характер: казалось, половина кричавших там голосов перенеслась наверх, в галерею огромного здания, в котором был он. Ошеломленного, растерявшегося, тщетно пытающегося сопротивляться Грехэма протащили через всю галерею, и не успел он опомниться, как очутился один с Говардом в клетке лифта, быстро уносившего их вверх.

  

   С того момента, как ушел портной, и до того, когда Грехэм с Говардом очутились в лифте, прошло не более пяти минут.

   Грехэма все еще окутывал туман его бесконечно долгой спячки: все еще непривычное для него сознание того, что он жив и живет в столь далекую от его прежней жизни эпоху, придавало в его глазах всему окружающему отпечаток чудесного, сказочного. Все, что он видел, было для него сном наяву. Он все еще был недоумевающим зрителем, оторванным от жизни, участвовавшим в ней лишь наполовину. Все его новые впечатления, особенно эта бушующая, ревущая толпа, которую он видел в рамке балкона, имела для него характер театрального представления, как будто он смотрел из ложи на сцену.

   - Я не понимаю, - сказал он. - Из-за чего вся эта кутерьма? У меня мутится ум. Чего они требуют? Кому грозит опасность?

   - Мы переживаем смутное время, - ответил Говард, избегая пытливого взгляда Грехэма. - Дело в том, что ваше появление, ваше пробуждение именно в данный момент как раз совпало с...

   Он круто оборвал речь. Он говорил вообще с трудом, точно у него перехватило дыхание.

   - Я не понимаю, - сказал Грехэм.

   - Поймете позже, - отвечал Говард.

   Он с беспокойством поглядел вверх, как будто ему казалось, что лифт подымается слишком тихо.

   - Надеюсь, что пойму, когда немного осмотрюсь, - проговорил Грехэм неуверенно. - А пока все это ошеломляет меня. Все кажется возможным, всему можно поверить, всему... У вас и счет, как я слышал, другой.

   Лифт остановился. Они вышли и очутились между высокими стенами длинного узкого коридора, вдоль которого тянулись сотни толстых кабелей и труб.

   - Неужели мы все в одном и том же здании? - спросил Грехэм. - Где мы?

   - Это центральная сеть проводов, служащих для разных общественных надобностей, - освещения и так далее.

   - А что это было на улице, под балконом? Бунт? Какое у вас управление? Полиция у вас еще есть?

   - И даже не одна, - ответил Говард.

   - Не одна?

   - Да, целых четырнадцать видов.

   - Ничего не понимаю.

   - Ничего нет удивительного. Наш общественный строй, наверное, покажется вам очень сложным. А по правде сказать, я и сам плохо в нем разбираюсь. Да и не я один... Вы, может быть, поймете со временем... Ну, идемте в Совет.

   Внимание Грехэма все время раздваивалось. Ему хотелось успеть побольше расспросить Говарда обо всем, но его беспрестанно отвлекали новые впечатления, новые встречи в коридорах и залах, по которым они проходили. Мысли его то сосредоточивались на Говарде и его уклончивых ответах, то обрывались под ярким впечатлением чего-нибудь нового, неожиданного. Половина людей, попадавшихся им в коридорах и залах, была в красных мундирах. Светло-голубых холщовых костюмов, которые преобладали на движущихся улицах, здесь не было и следа. Все эти люди с любопытством смотрели на него и кланялись ему и Говарду.