Зарин Андрей Ефимович - Кровавый пир, Страница 7 - Книги

ий.

- Лакай! Дайте ему водки жбан! Да пиши складно, умилительно!

Подьячий примостился на другой конец стола Стенька пил и начал говорить Василью:

- Хотел я удружить тебе, ну, так и сделаем. Я-то сам еще через три дни пойду, а ты иди завтра в утро. С тобой твои сорок, да дам тебе еще две сотни молодцов, да казаков сто с Гришкой Савельевым. Ты атаманом будешь, он есаулом. Иди и бери Саратов! Вот!

Василий даже вскочил от волнения.

- Батько! - воскликнул он.

- Рад? То-то! Я для своих всегда ласков. Нонче вот мы этих писем изготовим и я с ними нищих вперед пошлю, чтобы кидали везде. А утром ты иди!

У Василия от радости захватило дыхание. Завтра. В четыре, пять дней они сделают переход - и берегись воеводы и Лукоперовы!

- Готово, што ли? - окрикнул подьячего Степан.

- Готово, милостивец! Дозволь прочесть!

- Чти!

Подьячий дрожащим, гнусавым голосом начал чтение. Степан слушал и кивал головою.

- Так, так! - говорил он. - Ладно, щучий сын! Ишь ты!

И когда окончил подьячий чтение, он ласково кивнул ему головою:

- Поднеси ему, Вася, меду!

Василий поднес. Подьячий расцвел от удовольствия и выпил.

- А теперь повесьте его, казаче! - сказал равнодушно Степан.

Маленький подьячий побледнел и отшатнулся. Кружка упала у него из рук.

- К... как? - пролепетал он.

- Повесить! - повторил Степан. - Потому ты подьячий - сорная трава, крамольное семя! Ну же, хлопцы!

Подьячий стоял словно окаменелый. Нижняя челюсть у него отвисла, но когда казаки схватили его за плечи, он вдруг вырвался от них и в исступлении закричал:

- А ты коли так - вор! Вор, вор! Я тебе работу справил, а ты насмеялся, да еще повесить! Это за добро! А еще батько! К малым добер, бают!..

Бороденка его тряслась, глаза почти вылезали из орбит. Он был смешон и жалок в своем гневе. Казаки снова ухватили его, но Стенька махнул им рукою.

- А что ж мне с тобой делать, скажешь? - спросил он, щурясь.

Подьячий даже подпрыгнул, сжав кулаки:

- Вешать, вешать, разбойничья твоя душа! Твои слуги верные дом мой разграбили, женку опозорили да убили, ребятеночка на копье взяли. А мне что ж? Вешай, милостивец!

- Да коли ты подьячий, - задумчиво сказал Стенька, - коли ты с людей за все про все калым брал...

- А то не брать? Мне от государевой казны шло два рубля в год, да однорядка, да шапка, да муки шесть восьмин. Тут и живи! А у меня семьишка. Всякому хлеб жевать хочется. И много ли брал? Два, три алтына, много, коли гривну!..

- А и то! - сказал вдруг Степан. - Коли воевода брал, чего ему, маленькому, делать было? Иди, Наум!

Подьячий быстро мотнул головою и приготовился бежать.

- Да стой! - остановил его Степан. - Чтобы ты о нас дурное не мыслил, на тебе зараз пять рублей, - он кинул ему пять тяжелых монет. - А ты, Вася, - обратился он к Усу, - его своим писарем сделай да избу ему дай. Пусть живет!

- Милостивец ты мой! Свет красно солнышко! - закричал подьячий, бросаясь к Степану, но тот уже нахмурился.

- Уходи, а то раздумаю! - проговорил он.

Подьячий отпрыгнул от него, что стрела от тетивы, и зайцем бросился из кружала.

Степан с написанными листами обратился к Волдырю.

- Ну, мой верный Иваша, отдай нашим писчикам. Пускай всю ночь пишут и день весь, а десять листов сейчас пусть изготовят. А в ночь дать их Егорке-слепому да Петрушке-безногому. Пущай с ими в Саратов поспешают. А ты, Васинька, значит, завтрова утром. Так?

- Так, так! - ответил радостно Василий. - Спасибо тебе, атаман!

VII

Василий не спал всю ночь. Не до сна ему было. Надо было всем распорядиться, да, кроме того, и близость желанного часа волновала его несказанно.

Он пошел к стругу, где ночевали его молодцы, и сказал Кривому:

- Ну, Яков, завтра мы на Саратов пойдем. Батька мне еще казаков дает да голытьбы. На голытьбу-то я не надеюсь. Над ней Пасынкова поставь. Только на вас, на моих, да на казаков. Может, бой будет, так ты вот что! Коней бы достал. Оружие у нас доброе?

- Доброе, атаман!

- А у батьки пушечку еще попросим. Вот и пойдем. Там коней достань, а потом и еды заготовь. Я хочу разом идти, без роздыха. А то по дороге Царицын, Камышин. Опять пьянство. Там мы мимо!

- Мимо так мимо! А коней я в ночь достану. У казаков перекуплю.

- Ну вот! А утром и идти!

Потом он говорил с Пасынковым, потом пошел к Гришке Савельеву. Он сидел на своем струге с своими казаками и пил.

- А, пане атамане! - закивал он Василию бритою головою. - Что ж, пойдем Саратов добывать! Мои казаки добрые. Что соколы: ни одной цапли не пропустят мимо когтей!

Василий дружески сел с ним рядом.

- Только бы дойти до Саратова скорее, есауле! - сказал он. - Там уж возьмем городок!

- Хе-хе! А идти скоро ли; тихо твое, атаман, дело. У нас кони добрые.

- Чуть солнце, мы и пойдем!

- А хоть сейчас. У меня им только свистни!

Василий ушел от него и снова говорил с Пасынковым и Кривым. Потом вернулся на струг, попробовал заснуть, но сон бежал от его глаз. Ему наяву грезилась Наташа. Она протягивала к нему руки, и он вслух говорил ей: "Возьму, возьму тебя, голубка, от злых коршунов!"

Еще восток только заалел, как Василий сошел на берег и пошел будить свой народ.

Вперед выехал он со своими молодцами и с ним рядом Гришка. Потом шла голытьба, вооруженная чем попало, а сзади стройною массою две сотни казаков с пушкою замыкали весь отряд, человек пятьсот.

Василий сиял радостью и горел нетерпением.

- Скоро ли дойти можно? - пытал он у Гришки.

- А как скажешь, атамане, дней в шесть без больших привалов, дойдем!

- То-то обрадуются! - засмеялся Василий.

- Да уж надо думать: ждут не дождутся!

Василий торопил свой отряд. Они двигались с невероятною быстротою. Часа два отдыхали где-нибудь у воды, варили наскоро толокно и опять шли, не зная отдыха. Только раз Василий дал роздых на десять часов, чтобы всем выспаться. Это было подле Широкого.

Он остановился.

- Роздых! Теперь всего один переход остался, - сказал он, - так пусть переспят да отдохнут, как след. А я, есаул, тут недалечко съезжу.

Он кликнул с собою Кривого, Дубового да Кастрыгу и рысью поехал к усадьбе Лукоперова. Была уже ночь, но, как и в ту роковую ночь, луна ярко светила.

Василий быстро ехал и говорил:

- Мы кругом осмотрим все и наутро своих приведем. Тут они, мои вороги, Лукоперовы! Тут и она, голубушка!

Он вдруг остановился и растерянно оглянулся.

- Чтой-то за диво! - усмехнулся он. - Ехали мы и их усадьбу проехали. Повернем!

Они повернули коней, но сколько ни вглядывался Василий во все стороны, бледно освещенные луною, он не видел высоких крыш лукоперовской усадьбы.

- Да что ты ищешь, атаман, - усмехнулся Пасынков, - ведь теперь по Волге все Степана Тимофеевича ждут. Сожгли холопы усадьбу, верно слово, сожгли!

- А ну?

Василий тронул коня и повернул его на знакомый косогор, и лишь только он въехал, как радостно вскрикнул:

- Правда твоя, Егорушка! Сожгли ведь воронье гнездо!

- А то как же!

Кривой и Пасынков с Кострыгой въехали следом за Василием.

Огромная усадьба Лукоперовых представляла груду наваленных обуглившихся бревен. Все, даже высокий тын, сгорел, и только трубы да печи белели среди угольев страшными белыми остовами, словно призраки.

- Эх! - сказал Кострыга. - Нашего бы боярина так спалить!

- Ништо! И ему так будет! - утешил его Пасынков.

Василий грустно стоял перед пепелищем. Что же месть? Где его Наташа?

"У воеводы дознаюсь!" - мелькнуло у него в голове, и он, повернув коня, вернулся к отряду.

Всю ночь он не мог сомкнуть глаз, седьмую ночь уже с того времени, как оставил Астрахань, и думал о Наташе. "Не может быть, чтоб она сгинула, - решил он. - Еремейка за нее вступится и обережет. Он и про любовь мою знает, и про то, что я с Разиным".

- На коней, на коней! - чуть наступило утро, скомандовал Василий, а за ним Гришка, и они поехали к Саратову.

- Поднесу я гостинчика воеводе, - говорил Гришка весело, - люблю воевод топить!

- Стой!- перебил его Василий.- Воевода мой. Ради него и в Саратов иду!

- А что?

- Так! Есть у меня с ним свой счет. А его уж не тронь и своим казакам закажи, чтобы они мне его живого оставили!

- Ну, добре, добре! Коли он сам не напорется!

- Тогда его счастье...

Поздно вечером они подошли к Саратову и остановились в полверсте за рощею. По обычаю, они, сидя на конях, составили круг. Гришка и Василий въехали в середину.

- Вот, братцы, - сказал Василий, - мы и у Саратова. Что нам делать?

- А подойти к надолбам и зажечь, - сказал Кривой, - которые там нам привержены, поймут и тоже подожгут, а мы и ворвемся.

- А коли там сила? - сказал Василий. - Узнать надо.

- Верно! - заговорил Гришка. - Прежде надо оттуда кого дождаться. Наши нищенки уже там два дня сидят. Пождем, они выйдут, а пока что - выехать двум да вокруг города пошукать!

- Что верно, то верно! - согласился Василий. - Кто пойдет?

- Да от меня казаки! Эй, Грицько, Осип! Пошукайте округ города! - сказал Гришка.

Те выехали из круга и быстро скрылись в темноте за рощею. Василий и Гришка сошли с коней и сели на землю. Прошел томительный час. Вдруг послышалось фырканье лошадей и в темноте выдвинулись казаки.

- Одного достали, - сказал казак, - говорит, к нам бежал.

- А откуда знал он, что мы тут? - спросил Гришка.

- Были нищие у нас, так говорили, ну, я и пошел. Встречу, думаю! - ответил в темноте голос.

Василий прислушался к нему и узнал.

- Аким, ты это? - окликнул он.

- Я! А ты неужто государь мой Василий Павлович? - воскликнул радостно Аким.

- Кто это? - спросил Гришка.

- А был мой служилый! Теперь я, брат Аким, - сказал он, - уже не Василий Павлович, а простой казак Степана Тимофеевича!

- Да неужто! Вот радость-то, государь мой! Возьми меня в службу!

- Пожди, пожди! Сперва сослужить нужно. Вот мы пришли Саратов взять. Велика оборона?

- И что, милостивцы, обороны-то, может, тысячи две стрельцов, да што в них. И они, и посадские только и ждут вас! Ей-ей!

- Вот-то ладна штука! - одобрил Гришка.

- Теперь, ежели хотите, я вернуся и сейчас к надолбам людей пошлю. Они вам отворят. Я тем временем пожар зажгу! Они бросятся тушить, а вы и тут!

- Ладно, братику, добрый казак будешь, - одобрил его Гришка, - а ты не врешь?

- Я? - обиделся Аким. - Да я бы один воеводу убил. Чтоб ему пусто было! Как ты убег, Василий Павлович, он на меня. Двор разорил, коня отнял, меня батогами прибил. А я что? Я и не знал!

- А кто над стрельцами?

- Он да Лукоперов молодой!

- Сергей? Он там! - радостно вскрикнул Василий. - А старик с Наташей?

- Все там! Насилу убегли. Усадьбу-то их выжгли. Они побоялись и в осадный двор стать. У воеводы живут!

- Вот! - глаза Василия сверкнули даже в темноте. - Слушай, Аким; найди ты там людей, посадских, што ли! Чтобы они берегли воеводу и Лукоперовых. Я их живыми взять хочу!

- Можно, государь!

- Атаманом зови!

- Да бросьте вы это! - перебил их Гришка. - Как же ты, бисов сынку, нам сделаешь?

- А так, - ответил Аким, - как вторые петухи пропоют, идите к надолбам. Там вас ждать будут. А под утро я красного петуха пущу. Тогда и валите в город!

- С Богом! - сказал Гришка. Аким исчез.

Наступило томительное ожидание. Нельзя было ни громко говорить, ни люльки казаку раскурить, не то что огонь зажечь. Гришка, умевший узнавать время по звездам, обещался сказать, когда пора.

- Мы все поначалу на конях выедем, - сказал он, - а там пусть пешие бегут. Им ворота откроем!

- Ладно! - согласился Василий, весь дрожа от нетерпения.

Часы остались до мщения и радостного свидания.

Гришка подал знак. Казаки и Василий со своим отрядом двинулись к надолбам, Пасынков повел голытьбу в обход, к воротам. Кругом царило мертвенное молчание. Веяло утреннею прохладою. Василий подъехал к калитке, опущенной и задвинутой болтом.

Вдруг с верху стены раздался голос:

- Казаки?

- Мы, мы, братику! - отозвался Гришка

За калиткой зашевелились, потом она, тихо скрипя, поднялась кверху. Два человека вышли из-под нее.

- Аким говорил зарева пождать! - сказали они.

- Тсс! - остановил их Василий.

Казаки массою надвинулись на них. Гришка обернулся и замахал плетью.

Прошло с полчаса. Восток стал бледнеть. Где-то запел петух... заблеяла овца... замычал бык...

- Воеводе и не в ум! - сказали посадские.

- Тсс!..

Городские стены стали обрисовываться, и вдруг на одной башне показалось пламя.

Казаки вздрогнули.

- Тихо! - сказал Гришка.

Пламя росло... Ударил набат... пронесся шум, топот... Загудели набатные колокола. В это время с другой стороны показалось пламя.

- Едем, братцы! - радостно приказал Василий, и казаки один за другим стали въезжать через надолбы в городской посад...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда Иван Лукоперов замкнул дверь в светелку дочери, Наташа поднялась с полу, шатаясь, добрела до кровати и, упавши в нее ничком, залилась горькими слезами.

Закатились ее красные зореньки! Наступила тьма, тьма непроглядная!

Ничего она не понимала, ничего она не знала, но ясно было, что отец прознал про ее тайную любовь и теперь еще грозит беда неминучая и ее Васе. Так бы и побежала она до него, так бы и рассказала про все, что сделалось, а и того нельзя. Заперли ее, словно птицу в клетке, и нет ей свободы, нет ей выходу!

Лучше было бы, коли она давно, давно убежала бы с Васей. Жили бы они в тихом хуторке, в вишневом садочке. Никто бы не тревожил их, никакой князь на нее бы не зарился.

И, раздумывая думы свои, она плакала еще сильнее, еще горше, пока сон не смежил ее веки.

Было темно уже, когда она проснулась. Подле нее стояла Паша, зажигая светец, и таинственным шепотом говорила:

- Боярышня ты моя родная, скушай чего капелечку. Принесла я тебе поснедать и медку попить. Эх, сиротиночка ты моя горькая! Нет у тебя ни матушки, ни мамки, ни старой няньки!

- Паша, - сказала Наташа, садясь на постели, - скажи, что случилось?

Паша быстро юркнула к двери, посмотрела за нее, затворила, вернулась к Наташе и, сев на полу, зашептала:

- А случилась беда, боярышня! Беда горькая! Вчерась Сергей Иванович гостя свово проводил да назад, а тут наш-то сокол, Василий Павлович свет, через тын. Сергей Иванович на него, а он на него! И пошло у них! Только наш-то сокол Сергея Ивановича так отвозил, что тот еле домой дополз. Батюшке-то и рассказал. Батюшка-то твой и меня драть велел, да спасибо молодцам! Кричи, говорят. Я кричала, а они по полу били. Гневлив, беда!..

- Что же будет теперь, Паша?

- А того не знаю. Надо думать, Сергей-то Иванович так не оставит, без отместки. Больно осерчал уж он. Зверем рычит. Тамотко лежит, в повалуше! Скушай, милая!

- Нет, Паша, не хочется. Не уходи от меня!

- Не смею, голубушка; не смею, родная; строго заказал: ты, гыт, дашь поесть и назад. Беда, коли увидит!

Наташа снова осталась одна. Черные думы охватили ее. Думала опять она о своей разрушенной любви, думала о страшной ссоре, жалела, что не бежала с Васильем, вспоминала проведенные с ним часы, а потом с ужасом думала о том, как отомстит за себя Сергей, и ни разу не раскаялась она в тайной любви своей.

Время шло. Светец догорел, зашипел и погас. Темнота ночи наполнила светелку, потом луна заглянула в оконце и палевым лучом пронизала темноту ночи.

Наташа смотрела на луну и думала: "Может, Вася смотрит на нее тоже и их взгляды теперь встречаются!"

Она не замечала, как идет время. Луна, светившая ей слева, долго освещала ее лицо, заливая уже все оконце светом, потом зашла с правой стороны, а Наташа все сидела под окном и думала думы. Это были уже не думы. Что-то серое, тяжелое расплывалось по ее душе, и щемило ее сердце, и давило ее тоскою, и не давало вздохнуть.

Вдруг она вся вздрогнула и вскочила.

Со двора раздались крики, голоса; послышалось словно бряцание оружия, замелькали огни фонарей. Потом снова все стихло.

Наташа бросилась на постель, зарылась головою в подушки и дрожала от какого-то непонятного ей страха...

Загорелось, засветилось яркое солнце. Дверь в Наташину светелку тихо скрипнула, и в нее скользнула Паша с ломтем ситного, намазанного медом, и с кружкою сбитня.

- Паша, что ночью было у нас? - тревожно спросила Наташа.

Девушка закачала головою и приблизилась к самому Наташиному уху.

- Беды, беды! - зашептала она. - Сергей-то Иванович в ночь поднялся, да людей собрал, да с ними на Васильеву усадьбу пошел...

Наташа задрожала и зажмурилась.

- ...Усадьбу-то всю сожгли, а его, сокола-то нашего, вытащили да бить начали. Розгами! Били, били, а он и дух вон. Его и бросили! Мне Первунок говорил. А его холопьев к нам привели!.. Боярышня, родная, очнись! Что с тобою? - в ужасе зашептала Паша. - Ах ты, напасть какая! Что я сделала!

Она стала трясти руки Наташи. Та очнулась и вдруг выпрямилась. Бледное лицо ее казалось лицом мертвеца, глаза же горели ярким пламенем.

- Ну! - горячо молвила она. - Если Васю он забил, он не брат мне больше, а ворог! Ворог! Ворог! - и, всплеснув руками, она упала в постель и залилась слезами. Паша вилась над нею, как голубь над голубкой, и под конец заревела сама, обняв свою болрышню.

Кроме слез, ничего у них на защиту не было.

Днем вошел к своей дочери хмурый, мрачный Лукоперов. Он сел на скамейку, гладя рукой свою длинную бороду, потер переносицу, провел рукою по лысой голове, наконец заговорил:

- Вот что, доченька, ты этого Ваську-разбойника из головы выбрось! Теперя к тому ж он и помер, так о нем и речей быть не должно. А к тебе вскорости князь Прилуков свататься будет, так о нем думай! Поняла?

- Поняла, батюшка! А с чего Василий помер?

- С чего? - старик совсем растерялся. - С чего? - повторил он. - А со смерти, доченька! - вдруг ответил он резко и встал. - Так помни! - прибавил он. - А пока што я тебя еще подержу на запоре, как ослушницу!

Он кивнул головою и вышел.

- Скрывают! - промолвила вполголоса Наташа - Самим зазорно! Ох, братец, братец, кровушка моя!

Слезы опять выступили на ее глазах, но она поспешно отерла их и села к пяльцам, но игла падала из ее руки, шелк путался и узор мелькал в глазах и двоился...

Скучные, тяжкие, монотонные дни, один как другой, потянулись для Наташи. Суровый отец не пускал ее из светелки, и она даже с девушками не видалась, кроме Паши.

И вдруг однажды Паша сказала ей:

- Скажись хворою. Проси Еремейку! Он видеть тебя хочет, а для чего - не сказывает.

Дрогнуло сердце у Наташи. В тот вечер Паша сказала старику отцу:

- Боярышня занедужила. Головку не подымает. Дозволь Еремейку привесть!

- Пожди, сам загляну!

Старик заглянул в светелку: лежит его Наташа, стонет, головы не подымает. Он постоял над нею, потряс бородою и вышел вон.

- Покличь завтра утречком, ежели не полегчает, - сказал он Пашке.

На другое утро Еремейка вошел к Наташе.

Он угрюмо из-под нависших бровей сказал Пашке:

- Оставь-ка нас, девица, вдвоем!

Пашка нехотя оставила светелку.

Наташа сразу оправилась и, поднявшись, спросила:

- Зачем ты видеть меня хотел?

Старик оглянулся и тихо заговорил:

- Я Василья твово к себе уволок и вылечил. Он теперя в город уехал воеводе жалобиться. Он думает, толк будет! - усмехнулся он. - А тебе передать наказывал, что люба ты ему больше жизни. А ты его любишь ли, спросить велел.

- Жив, жив! - радостно воскликнула Наташа. - Да скажи ему, Еремейка, что люблю я его, что крикни он, и, как птаха, полечу за ним, хоть туда, где небо с землей сходится!

Еремейка тихо, ласково улыбнулся.

- Ладно, девушка! - сказал он. - Теперь не кручинься. Коли будет тебе беда какая, покличь меня, старого.

Он ушел. Паша вошла в светелку и руками всплеснула:

- Боярышня, голубушка, что сказал Еремейка тебе, что сразу повеселела так?

- Паша, он жив! Жив мой Вася!

- Ну? Вот слава Те Господи! - искренно обрадовалась Паша. - Теперь ты хоть покушай, голубушка!

- Ждать его буду, Паша! Прилетит он, мой сокол, и меня унесет с собою на вольную волюшку!

Наташа словно расцвела от радостной вести. Из ее светлицы вдруг раздалась песня, но скоро она снова оборвалась, и потянулись мучительные дни.

Снова пришел в ее светлицу отец и уже без предисловий сурово заговорил:

- Слышь, ты весела что-то стала? Так помни, дочка, чтобы о Ваське и мыслей твоих не было! Жив он, сучий сын, оказался. Не забили его мои холопы. Окаянный, теперь совсем убежал! Так у меня смотри! Руками своими задушу тебя лучше, а Ваське не видать тебя! Помни!

И спустя немного вошла Паша и зашептала ей:

- Слышь, боярышня! От воеводы посланец прискакал. Наш-то свет Василий на государей наших жалобицу подал. Иван-то Федорович нонче в ночь в Саратов едет. Добро на поклон воеводе целу телегу везут! Быть теперь худу Василию!

- Как же худу, если его обидели?

Паша покачала головою:

- Эх, боярышня, у воевод кто богаче, тот и прав!

Защемило сердце у Наташи снова. Каждый день она пытала Пашу, не знает ли та чего, но Паша ничего не знала, и потом дня через три снова привела к ней Еремейку.

- Что, дедушка? - спросила его торопливо Наташа.

- Пригнал гонца спросить тебя: любишь ли?

- Люблю, дедушка!

- Будешь ли его дожидать?

- До смерти, дедушка! Скажи, что с ним?

- А не знаю, милая ты моя.

И снова потянулось для Наташи томительное время. Потом снова пришел к ней отец и сказал, усмехаясь:

- Ну, доченька, с весточкой я к тебе!

Наташа побледнела от тяжкого предчувствия.

- Василий-то стрельца убил и из Саратова убег. Прямо к разбойникам побежал, к Разину. Теперь его сымают и беспременно на кол усадят. Вот и твой женишок-разбойничек...

Когда Сергей вернулся после своего разбойнического подвига в силу мести - что, впрочем, в те поры считалось обычным делом, - старый Иван Федорович набожно перекрестился.

- Слава Создателю,- сказал он,- а то я уж больно за тебя опасался! А самого-то забил?

- Насмерть! - ответил Сергей. - Как уходили, он ровно колода лежал.

- Всякому по делам его! - вздохнув, произнес отец. - А холопов много привел?

- Да людишек тридцать! Двоих убили, а человек пять в лес ушли!

- Ну, ну! И пусть их побегают, а этих у себя оставим. Все холопы! Поеду в город, надо будет в писцовые книги вписать!

- Это там уж как знаешь!

Сергей прошел к себе в повалушу и вытянулся на лавке с чувством облегчения.

Тем временем Первунок разместил по избам забранных холопов, а двух баб сдал ключнице.

На другой день старик Лукоперов сказал Первунку:

- Возьми двух молодцов, Митька, да сходи на вчерашнее место. Все же Ваську-то схоронить надобно!

Первунок ушел и через полтора часа вернулся смущенный.

- Нету его! - сказал он. Старик всполошился:

- Как нету? Волки растащили?

Первунок покачал головою.

- Сдается, ровно бы уволок кто либо сам ушел. Только не мог сам, - прибавил он от себя, - больно люто били! Не иначе как убрали.

- Кто?

Старик совсем растерялся и пошел к сыну с этой вестью. Сын презрительно махнул рукою:

- Ежели и уволокли его, так помрет. От такого боя не проживет долго.

- А ежели нет? Судиться станет...

- Воевода на нашей стороне.

- А на Москву дойдет?

- Эх, батюшка: говоришь ровно малый ребенок, право! Здесь один воевода, а там их, может, десять! Пусть его сунется с голыми руками.

Старик ушел от сына, но тревога закралась в его душу.

"Разбойник Васька этот! И усадьбу спалить может, и убивство учинить, поопасаться надоть!"

Он везде расставил сторожей и увеличил число собак, которых спускали на ночь. Каждый шорох будил его ночью и заставлял испуганно вскакивать, всякая мелочь наводила его на тревожные мысли.

- Ты смотри за его холопами! - наставлял он Ермилу, своего дворецкого. - Того гляди, они с ним стакнутся. Слышь, любили они его.

- И сейчас вздыхают, его поминаючи!

- Ну вот! А ты их за эти вздохи-то дери, да крепче!

- Я и то!..

И Ермил старался. У лукоперовской челяди, которая толкалась на дворе, человек двести, этот Ермил считался палачом. Ни к кому он не знал пощады, за малую повинность драл нещадно, и не было человека, который бы любил этого рослого, рыжего мужика, со злым, разбойничьим лицом.

Лют был с холопами Иван Федорович, лютее его был сын, Сергей, который, вспылив, ударом кулака валил холопов на землю, но Ермил был всех лютее. Опасался теперь и он холопов Чуксанова!

Один Сергей оставался беспечным. Каждый день ездил он на полевание то с борзыми, то с соколом, бражничал с соседями и у них похвалялся:

- Не бойсь! Васька Чуксанов меня век поминать будет теперь. Приласкал я его, ах как!

И соседи одобряли Сергея.

- Первый разбойник был. Мою собаку ни за что убил. Вишь, будто она курей у него подушила. Так ведь то и собака! - говорил один.

- Весь в отца, - подхватывал другой, - тот тоже ни к себе соседа, ни сам к ним. Что волк. И этот тоже.

- Всем, можно сказать, что чирей был! - заключил Паук и прибавил: - Поделить бы его земельку-то!..

Так прошла добрая неделя, когда вдруг на двор Лукоперовых приехал от саратовского воеводы боярский сын Калачев.

Лукоперов даже руками развел, а Калачев говорил ему:

- Боярин-то по дружеству к тебе упредить прислал. Пусть, мол, приедет; поговорим, а там, говорит, видно будет, зачинать сыск делать али нет. Может, облыжно все.

- Облыжно и есть, - торопливо заговорил Лукоперов, - ты всех опроси: первейший разбойник этот Васька. Сам всех забижал. Помилуй, кто его тронет.

- Ну, вот и скажи воеводе так-то. А мне прости, Иван Федорович, и назад надо не мешкотно.

- Что так? Ты бы заночевал, милостивец!

- Не можно, государь! Там у меня дело есть!

Калачев собрался. Лукоперов, зная обычай, щедро одарил его сукном, холстом, дал денег три рубля и сказал:

- Еще с собою привезу. Только ты, милостивец, замолви слово у воеводы.

- Да мы что! Мы тебя всегда за свово благодетеля почитаем. Спокоен будь, на то к тебе и приехал.

- Вот и дождались от него, окаянного! - сказал отец сыну, когда тот вернулся с охоты.

- А что?

- Да, слышь, челобитную подал на тебя. Воевода засыл сделал. Теперь вези ему!..

- Я не поеду, батюшка. Я горяч. Могу убить Ваську этого.

- Эх, эх! Теперь уж что, тогда надо было!.. Поеду, вестимо, я. Скорей столкуюсь...

И Лукоперов начал собираться в дорогу. Сборы его были бы не велики, если бы не дума, как воеводу ублажить. Ради такого дела он снарядил ему целую подводу. Навалил на нее рыбы соленой и вяленой, птицы битой, меду кадушку сотового, да с десяток сулей со всякими наливками, да холста, да сукна, да камки - всего понемногу из своего помещичьего обихода, да взял еще ко всему с собою денег двадцать рублей воеводу порадовать.

Воевода встретил его как лучшего друга.

- Садись, садись, Иван Федорович, в красный угол, гость дорогой; устал, чай, с дороги-то? Ну, ну, отдохнешь у меня. Я тебя домой-то не пущу. Мой гость. Ей! Осип, Петра!

Он выставил всякого пития и закусок и говорил не умолкая.

- Времечко теперь, не приведи Бог, тревожное. Слышь, все Стеньки Разина опасаются, антихриста. Так я до тяжб неохоч ныне-то. Пришел Васька Чуксанов, ну, я и за тобой. Кушай, кушай! Знаю я, что он разбойник. Справимся с ним, не бойсь! Нате!.. Чтобы я ему свово благодетеля головой выдал? Ах он, рачий сын! Ха, ха, ха! А уж усладил ты меня ноне, Иван Федорович. Что за мед! Господи Боже мой! Дух с его, дух!.. Прошлого года?.. Да! - перевел он дыханье. - Беды теперь, беды!.. Знаменья в небе всякие: сходятся, слышь, столпы огненные, ровно два полчища, и бьются в небесах. Комета с хвостом, трус по земле. Царь пишет, держи себя с бережением. И на все один!..

Долго еще, как два близких друга, беседовали воевода с Лукоперовым, а наутро позвали на суд Василия Чуксанова.

Известно, что это был за суд и чем он кончился.

После него пошли они обедать и весело смеялись, как они проучили ябедника.

- Хи-хи-хи! - заливался воевода. - Попомнит он кузькину мать. Я его еще закажу в строгостях держать. Ништо, что дворянский сын. Ишь, я, говорит, до царя!

- Хе-хе-хе, - подхватывал его смех Лукоперов, - со мною тягаться задумал; Щенок! Рыло посконное!

- Мало ты засыпал ему!

- А ты через недельку ему еще! Я тебе, Кузьма Степанович, добра не пожалею.

- Да знаю, знаю, милостивец!

Три дня не отпускал от себя воевода тороватого на подарки гостя, и что ни день пили они с ним и за обедом, и в повечер, и в ужин, и только на четвертый собрался Лукоперов домой.

- Господь с тобой, друже! Что же! Держать не буду боле, только ты ввечеру. По прохладе. А пока выпьем на дороженьку, чтобы кони не захромали.

Воевода с Лукоперовым чокнулись и уже поднесли чары к устам, когда Осип вошел в горницу и сказал:

- Стрелец Антошка до тебя просится. Говорит, дело.

- Дело! - недовольно передразнил воевода. - На то у меня приказ есть, пусть бы туда и шел. Ну, да зови его! - и пока Осип ходил за стрельцом, он не преминул попечаловаться: - Так-то, Иван Федорович! Видишь сам, чарки испить не дадут. Все ко мне да ко мне, за всякой милостью. Что тебе? - спросил он вошедшего стрельца.

- Смилуйся, - завопил стрелец, падая на колени, - поруха вышла!

- Кака така поруха? В чем?

- А вчерашнего молодца выпустили! Убег!

Лукоперов уронил даже чару:

- Как? Куда?

- Как было? - заревел воевода, вскакивая.

- В утро, боярин, в утро! Ранним-рано. Проснулись мы это с Митькою, а его и нету! Мы, твой наказ помня, на коней сели да из города. Выехали это за надолбы, а он и тут! Митька-то к нему: вернись, гыт, молодец; а ен его саблей по уху да толк с седла. Митька на землю, а он на конь да и ну! Я за им - куда! И убег, а Митьку насмерть засек!..

- Так ему, собаке, и надо! А тебя, песий сын, повесить прикажу! Так ты воеводе прямишь? Вору потатчик? Так государеву службу несешь?

- Смилуйся, воевода, непричастен!- снова завыл стрелец.

- Осип! - закричал воевода. - Сведи его к голове. Скажи, воевода велел двадцать батогов ему в спину. Я вас, воров! - погрозил он.

Лукоперов сидел, словно ошеломленный. Все душевное довольство трех дней исчезло сразу.

- Куда убег? - сказал он растерянно.

- Куда? - сердито повторил воевода. - Известно, к разбойникам. У них, у воров, один Стенька Разин теперь в голове.

Но волнения утра не окончились на этом. Воевода сходил по делу в приказ и вернулся оттуда бледнее холста.

- Уф! - воскликнул он, хлопаясь на лавку. - Дождались! Оська, меду!

- Чего? - испуганно спросил Лукоперов.

- Вора, милостивец! Вора окаянного, Стеньку Разина, Иван Федорович свет!

- Али близко?

- Суди сам, государь, - жадно выпивая стопу меду, ответил воевода. - Царицын взяли, Камышин взяли, на Астрахань пошли! А народ, слышь, холопы везде шумят. Чаво! - махнул он рукою. - Слышь, стрельцов на Волге разбили, что намеднясь мимо нас из Москвы в Астрахань плыли! Ох, горе мое! - и он схватился за голову.

Лукоперов поспешно встал.

- Ну, прости, Кузьма Степанович! Теперь и не держи меня. Я домой!

- С Богом! - ответил воевода и встал. - Да что домой! Ты домой-то домой, а там соберика-ка все животы да к нам. Смотри, скоро сюда будут воры-то! Я пошлю с оповесткою везде окрест. Пусть народ скликают. Придешь ты с холопами, другие - ан и оборониться можем! А то вы там вразброд. Всех перебьют! Ну, помоги тебе Бог, а мне теперя хлопот да хлопот!

Лукоперов крепко поцеловался с воеводою и вихрем помчался домой. Слуги едва поспевали за ним и дивились его прыти.

Он приехал домой и сейчас позвал к себе в горницу сына.

- Управился, батюшка, с Ваською?

Лукоперов махнул рукою:

- Воевода ему еще сто отсыпал да в стрельцы записал...

- Вот так важно! - засмеялся Сергей.

- Да ты слушай! А он, песий сын, убег, одного стрельца саблей зарубил, на коня вскочил да и сгинул!

- Куда?

- А куда? Теперь думает воевода, что к разбойникам, к самому Стеньке Разину, и тот Стенька Разин...

- Знаю, Прилуков сказывал.

- Ничего не знаешь! Тот Стенька Разин на Волгу-то вернулся, Царицын да Камышин взял, царское войско разбил, теперь на Астрахань идут, а кругом смута.

- Да ну?