Зарин Андрей Ефимович - Кровавый пир

ги его, вот твоя воля!" Ухватили меня холопы и избили, а он потом говорит: "Уставов, дурак, не знаешь, коли ты без кабальной записи полгода прожил, ты раб мой!" Тут я и света невзвидел. Погибай же душа моя, да его в ухо! Он вскрикнул и покатился, и дух вон, а я в беги!.. В Запорожье был - там-то всему и выучился, - а потом сюда пробрался да тут с Анной и свиделся. Крут был Федор Степанович, боем ее бил, а я как бы знахарем. Так и умерла, голубушка, на руках моих. С той поры я и тут...

   Старик закрыл лицо рукою и долго сидел молча, тяжко вздыхая.

   Потом поднял голову и, уже тихо улыбаясь, сказал:

   - На все воля Божия. А я к тому речь повел, что с сильным не борись. На-кось, в ряды засчитал!.. Я бояр с той поры ненавижу, - тихо окончил он.

   И с той поры начались у них беседы. Рассказывал старик про далекую старину, про казачество, а Василий слушал, и одна мысль гнездилась в его голове: суда искать, Наташу отбить!..

   - Бают, атаман Степан Тимофеевич сюда идет! - сказал раз старик. - Вот у кого суда ищи, а не у воевод. Он, слышь, за всякого обиженного стоит. Идет и праведный суд везде чинит: всякого воеводу - в воду, боярина да дворянина на виселицу, а холопа да обиженного на вольную волюшку. Молодцы тут проходили, рассказывали. Коли правда, так и я с ним пойду, стариной тряхну! - и старик грозно сверкал глазами и словно молодел.

   - Поначалу суда искать буду, - повторял Василий, - али правды на свете нет?

   - Нет ее, друже, на свете! Ой, нету! Ее воеводы давно съели, а дьячки с приказными и обглодочки подобрали.

   - Попытка - не пытка, дедушка!

   Наконец Василий совсем оправился, и первый выход его был на свое пепелище. В лунную ночь тайной лазейкой старика выбрался он на дорогу и пришел к месту, где прежде стояла его усадьба.

   Было светло как днем. Он пришел и грустно огляделся. Кругом торчали только обуглившиеся бревна. Ночная тишина еще усиливала унылое запустение.

   - Скажу спасибо! Поквитаемся! - злобно бормотал Василий, печально ходя по углям и золе, а потом с тоскою говорил: - Люба ты моя! Голубонька! Любишь ли ты меня, своего Васю, или плачешь по мне, как по покойнику! Ой, сердце мое, сердце!..

   Он вдруг ощутил под ногой что-то твердое. Нагнулся и увидел свою саблю. С радостным криком схватил он ее и со свистом рассек недвижный воздух, холодная сталь блеснула под лучами месяца.

   - Ой, сабля моя, сабля! Не расстанусь я теперь с тобою. Ты одна мне друг и товарищ!

   Он нагнулся и стал шарить ею в пепле, думая сыскать еще что-нибудь, и надежды его оправдались. Под лучами месяца что-то блеснуло. Раз, два! Он нагнулся и поднял два тяжелых почерневших слитка. Он торопливо потер их о полу кафтана, и они заблестели тусклым, желтым блеском.

   Слезы выступили на глазах его. Вот все, что осталось от отцовского наследия, от родительского благословения! Два истаявшие оклада...

   Рано под утро он вернулся к Еремейке и показал свою находку.

   - Истинно, Бог послал! - сказал старик, взяв слитки. - Ты вот что! Ежели и вправду к воеводе на суд пойдешь, так понеси это в подарок ему, а за этот - я куплю тебе коня да кинжал, да еще для дороги что останется.

   - Спасибо тебе! - с чувством ответил Василий и стал собираться в дорогу.

   Вечером старик действительно подал ему большой кинжал и горсть серебряных монет.

   - А коня я схоронил недалечко! - сказал он.

   Василий крепко обнял его:

   - Ты мне был за отца родного. Сгину я, так помяни в молитве своей!

   - Ну, ну, зачем сгинуть, - сказал ему Еремейка, - пусть уж лучше они, проклятые! Идем, что ли! А про Степана Тимофеевича дознайся!

   Они тихо вышли за околицу. Еремейка провел его к оврагу и вывел оттуда коня.

   Василий в последний раз обнял старика

   - Для Бога молю тебя, - сказал он, - скажи Наталье, что жив я и возьму ее за себя. Пусть ждет и сватов гонит!..

   - Скажу, милый, скажу, горький! Ну, благослови тебя Господи!

   Василий тронул коня.

   - А про Степана Тимофеевича дознайся! - донесся до него из темноты старческий голос Еремейки.

  

  

   Василий ехал почти всю дорогу на рысях, мало где останавливался, да и то для коня больше, и к полудню на следующий день увидел Саратов. Еще издали под солнечными лучами заблистала перед ним глава собора своею крышею из белой жести. Василий слез с коня, набожно покрестился на видневшуюся вдали церковь и потом, вскочив в седло, снова погнал коня.

   В душе его не было ни радости, ни просвета. Одна только ненависть к своим обидчикам наполняла ее, и даже его святая любовь к Наташе была отравлена горечью. "Люба моя, люба, - думал он, - как же мы сойдемся с тобою? Мира промеж мной и твоими быть не может, обманом уйти сама не хочешь. Эх, пропала моя головушка!"

   Слезы туманили его глаза, а потом быстро высыхали при гневе, которым он вспыхивал, вспоминая об обидах.

   Быть не может, чтобы в суде правды не было.

   Правда, воевода жаден, да ведь есть и на него страх государев?

   И с такими надеждами он подъехал к городу и въехал в надолбы.

   В те времена каждый большой город представлял собою крепость большей или меньшей силы. Окружен он был всегда стеною, с башнями и бойницами, за которыми выкопан был широкий ров, с натыканными в дно кольями, что называлось честиком. Через ров к воротам были положены подъемные мосты.

   Стоило приблизиться врагу, и мосты поднимались кверху, ворота закрывались, из бойниц и из башенок стрельцы наводили ружья, а со стен грозили пушки.

   Перед городом, обыкновенно со стороны главных ворот еще, в виде подъезда, был раскинут посад, в котором в мирное время жили посадские люди, занимавшиеся торговлею и промыслами. Посад был тоже обведен рвом, а иногда и двумя, с честиком, огорожен частоколом, да еще ко всему, чтобы въехать в спускные ворота, надо было проехать надолбы.

   Тесными рядами, близко друг к другу, вбивались в землю бревна, составляя собою извилистые, пересекающиеся коридоры. Ко всему их еще сверху покрывали досками. Чтобы добраться до посада, надо было пройти эти узкие коридоры, и в военное время берущим город приходилось буквально каждый шаг добывать ценою крови и жизни.

   Василий проехал надолбы, въехал в спускные ворота и очутился в богатом посаде. Дома перемешивались с лавками, низенькая курная изба стояла рядом с двухэтажным домом; кругом была мертвая тишина, потому что в это послеобеденное время каждый русский считал долгом своим спать; то и дело встречались по дороге столбы, на которых висели иконы, и Василий каждый раз сходил с коня и набожно молился на них.

   "Мати Пресвятая Богородица, - молился он жарко, - помоги покарать мне обидчиков, найти защиту и силу! Помоги в чистой любви моей, потому что без Натальи нет мне жизни и радости".

   При въезде в городские ворота он тоже помолился на образ Спаса и наконец очутился в городе. В городе царила такая же невозмутимая тишина. Спали даже собаки, свернувшись калачиками где попало.

   Василий въехал в первую улицу, всю застроенную домами, в одних из которых жили служилые люди, а другие были так называемые осадные и принадлежали окрестным помещикам, которые выстроили их на случай спасения от врагов. В обыкновенное время в них жили дворники, а то и просто стояли они пустыми в ожидании хозяев.

   У Василия был небольшой двор, построенный еще его отцом. На дворе этом жил Аким с женою, кабальные Чуксанова. Василий свернул к нему и постучал в калитку. Ему долго не отворяли. Наконец лениво забрехала собака, застучали щеколдой и заспанный мужик в пестрядинных портах и неопоясанной рубахе, босоногий и простоволосый открыл калитку.

   - Кой леший о такую пору... - начал он, но, увидя своего господина, засуетился, торопливо распахнул ворота и с низкими поклонами встретил коня и всадника.

   - Милостивец ты мой! - заговорил Аким. - Каким случаем? Вот удивление-то?

   - Проводи коня, да оботри его, да овса засыпь! - сурово перебил его Василий и шагнул в избу. Справа от сеней храпела жена Акима и виднелась огромная печь, слева стояла холодная пустая горница.

   Василий вошел в нее и задумчиво опустился на лавку. Скоро в сенях послышалось шлепанье босых ног и тревожный шепот Акима:

   - Матрешка, а Матрешка! Государь сам приехал. Вставай, што ли! Ну! Приготовь поснедать што...

   Потом он вошел в горницу и, низко поклонившись Василию, осторожно поцеловал его в плечо.

   - Проголодался, чай, государь-батюшка, с дороги? Поснедай, не побрезгуй, милостивец!

   - Хлеба дай да квасу, коли есть, а то я спать хочу. Устал!

   - Сейчас! - И Аким метнулся, как испуганный заяц.

   Вскоре перед Василием стояла миска с квасом и краюха хлеба.

   Василий наскоро поел, расстелил на лавке кафтан с епанчою, положил в изголовье войлочную свою шапку и вытянулся, с наслаждением давая отдых своим измученным членам. Все равно в эту пору воеводы уже не увидать, а ежели и увидишь, то без всякого толку, и Василий решил отдохнуть с дороги.

   Аким с Матреной сидели смущенные и испуганные.

   Что, ежели хозяин их прогнать решил и домой на тягло послать? То-то худо! Здесь им масленица. Живут они, никаких господ не знаючи, что в своей избе. Она ходит на базар блины продавать, он сбрую ременную делает - и горя им мало!

   - Позавидовал, смотри, кто счастью нашему, - вздохнув, сказал Аким.

   - Не кто другой, как Немчин! Он, стервец! - со злобою сказала Матрена - Приезжал это тогды за солью. Говорит, вот мне с Аленкою...

   - Я тогда в бега уйду. Бают, идет Степан Тимофеевич. Я к нему!

   - Тсс! Ты, проклятый! - зашипела на него Матрена. - Али хочешь, чтобы за такие речи тебя в приказ забрали. Что пристав сказывал?..

   - А мне плевать!

   - Дурень ты, дурень! Так бы тебя ухватом по башке твоей дурьей и съездила!

   - Тсс! Шевелится!

   Аким испуганно вскочил с лавки и заглянул через сени.

   Освеженный крепким сном, Василий уже встал и обряжался в дорогу.

   - Куда, милостивец, сбираться изволишь? - заискивающе спросил Аким, становясь на пороге горницы и кланяясь.

   - А так походить!.. Да, вишь, ножны хочу купить к сабле. Обронил!

   - На базаре, государь-батюшка, на базаре купишь!

   - Я и сам так смекаю. Ввечеру буду! Сена на лавку принеси! - сказал Василий и вышел со двора.

   По улицам сновал народ. Василий прошел на площадь. На ней стоял собор, против собора тянулось деревянное строение - приказная изба, позади которой помещался врытый в землю погреб с государевым зельем. Рядом с нею, обнесенный частоколом, с тесовыми воротами - обширный воеводский двор с красивым домом. А сбоку стоял гостиный двор, торговые ряды и шла торговля.

   Василий за пять алтын купил себе подходящие к сабле ножны, крытые зеленым сафьяном.

   Потом пошел искать грамотея для написания челобитной, так как сам был неграмотный. Для этого он прошел в кружало. В большой горнице шел дым коромыслом. Пьяные мещане и посадские ярыжки стояли толпою и гоготали, вскрикивая:

   - Так его! Жги! Ой, уморушка!

   Василий протолкался вперед и увидел скоморохов. На них были надеты безобразные хари с мочальными бородами. Они ломались и давали представление.

   Все смотрели на них и тешились, хотя присутствие их и было недозволено. В силу указа Алексея Михайловича, скоморохов люто преследовали, маски их, гудки, сопели и прочее отнимали и жгли, а их плетьми били.

   Но, с одной стороны, пьяный кабачный люд не мог обойтись без скомороха, с другой - скомороху тоже есть хотелось, и вот, по взаимному соглашению, они давали свои представления якобы тайно.

   Вот один из скоморохов важно сел на пустой бочонок и сказал:

   - Я воевода - всем невзгода! Сужу неправедно, деньгу берегу скаредно. Кого хошь плетью забью. Идите на суд ко мне!

   Тут к нему подошел другой скоморох, неся в одной руке лукошко с битыми черепками, а в другой свернутый лист лопуха на манер челобитной, рядом с ним шел еще якобы челобитчик.

   - Милостивец! - завыли они. - Не побрезгуй нашим добром. Рассуди неправедно!

   - Кажите, что в лукошках, а тогда и суд будет! - сказал скоморох-воевода. В это время ему на плечи вскочил еще скоморох и начал тузить его, приговаривая:

   - Ох, боярин! Ох, воевода! Любо тебе кочевряжиться, любо людей забижать, с нищего поминки брать! Повози-ка теперь нас, голытьбу, на своих плечах!

   - Бей, колоти! В воду его! - закричали остальные скоморохи и бросились тузить мнимого воеводу.

   - Го-го-го! - загоготала толпа. - Так его, толстопузого! В воду!

   Василий понял смысл представления и только покачал головою. В это время скоморохи начали новое; они прутьями стали гонять из стороны в сторону толстяка с непомерной величины уродливым брюхом и кричали:

   - Поглядите, добрые люди, как холопы из своих господ жир вытряхивают!

   Толпа хохотала до слез, а потом скоморохи все заплясали и, хлопая в ладоши, стали выкрикивать: Ребятушки, праздник! Праздник! У батюшки праздник! Праздник! На матушке-Волге праздник! Сходися, голытьба, на праздник! Готовьтесь, бояре, на праздник!

   Вдруг со стороны раздались крики: - Пристав идет!

   Скоморохи вмиг подобрали свои хари, инструменты и скрылись.

   В горницу действительно вошел пристав в зеленом кафтане со шнурами, с толстой палкою в сопровождении трех стрельцов.

   - Что за действа? - закричал он на целовальника, который спокойно стоял у бочки. - Опять скоморохи были? Где воры? Лови их!

   - Какие воры? Очнись! Приходили люди в царев кабак, честные люди, а ты - воры! - ответил спокойно целовальник.

   - Воры-то по приказам сидят! - крикнул кто-то из толпы. Пристав обернулся. Толстое лицо его налилось кровью. Он застучал палкою и заорал:

   - Кто крикнул? Схватить его!

   - Кого схватить-то? - сказал равнодушно один из стрельцов.

   - А тебе за скоморохов ужо будет! - погрозил пристав целовальнику. Тот передернул плечами.

   - Мне за что? Скомороха не будет, народ из кабака уйдет, царской казне недобор будет!

   - Знаешь, что в указе сказано?

   - Это вам про то ведать. Мое дело водкой торговать...

   - Верно, Ермилыч! - раздались одобрительные голоса.

   Пристав грозно оглянулся и постучал палкою.

   - Ужо вам, ослушники! - сказал он и вышел из кружала. Вслед ему раздался хохот.

   Когда прошли шум и волнение, Василий оглянулся вокруг и, увидев дьячка, прямо подошел к нему.

   - Грамотен? - спросил он. Дьячок поднял маленькие, красные, безбровые глазки, шмыгнул толстым сизым носом и ответил:

   - Грамотен, государь-батюшка! За грамоту вся спина палками избита!

   - Челобитную можешь воеводе написать?

   Мокрые, синие губы дьячка расплылись в улыбку. Он вскочил с лавки, чувствуя заработок:

   - Очень могу, милостивец!

   - Он дошлый! - хлопая по плечу дьячка, сказал пьяный ярыжка. - Он так напишет... одна слеза. Вот! Так, Козел?.. Ха-ха!

   - Так напиши мне! - сказал Василий.

   - Мигом, батюшка, мигом! - засуетился дьячок. - Тут и напишем. Мигом! Ты закажи жбанчик вина, а то у меня иначе мысли путаются. Туман в голове, аки тьма египетская, а с вином просветление.

   Говоря это, он очищал краешек стола, потом вынул из-за пазухи своего подрясника лист бумаги, отвязал от ременного кушака баночку чернил и огрызок гусиного пера и, заправив свою косичку, сел на лавку и крякнул.

   Василий уже распорядился вином. Дьячок налил себе чарку, понюхал ее, зажмурился и быстро опрокинул в рот.

   - Прояснилось! - сказал он, умильно улыбаясь. - Сказывай, в чем дело?

   Василий рассказал. Дьяк завертел головою, выпил еще чарку, взял в рот баранку и начал быстро скрипеть пером.

   Василий посмотрел на него и невольно улыбнулся, несмотря на свои тяжкие думы, так он был забавен за писанием. Ноги он вытянул и расставил, отчего из дырявых сапожищ его вылезли грязные пальцы; локти разложил по столу и на левую руку положил свою голову, причем рыжая бороденка его почти волочилась по бумаге, а косица круто торчала кверху.

   Дьячок Савелий, прозванный Козлом за свою бороденку, уже десять лет промышлял в Саратове ремеслом присяжного грамотея. Для увеличения практики он ссорил мещан и посадских, писал челобитные и жалобщику и ответчику и часто за это в добавочную плату получал затрещины и потасовки; но это нисколько не обескураживало его и не роняло его практики.

   Он даже ухитрялся ладить и с приказными, которые сами были охочи до писания челобитных. Для этого он так заплетал дело, что приказные могли тянуть его хоть годами.

   Василий терпеливо ждал, пока Козел напишет жалобу. Наконец Козел написал, допил остатки водки и гнусавым голосом прочитал написанное Василью. Василий ничего не понял, но подумал, что так и надобно, заплатил Козлу десять алтын, свернул челобитную и пошел домой.

  

  

   Всю ночь не спал Василий, думая свои горькие думы, то горя ненавистью к Лукоперовым, то тоскуя по Наташе, и поднялся с постели ни свет ни заря.

   Войдя на площадь, он зашел в собор и отстоял утреню, горячо молясь, а потом направился прямо к воеводе, держа за пазухой челобитную, а в кармане слиток золота. Он прошел растворенные настежь ворота, поднялся по лестнице и вошел в темные сени.

   - Чего надобно? - спросил его холоп, загораживая дорогу. Василий, зная обычай, спешно сунул ему в подставленную руку несколько монет.

   - Воеводу повидать надобно. Скажи, дворянский сын Василий Чуксанов просится!

   - Сейчас скажу! Пожди, господин, - уже совершенно другим тоном сказал холоп и ушел в покои. Через минуту он вернулся.

   - Просит до горницы! - сказал он, открывая дверь.

   Василий вошел в горницу, помолился иконам и поясно поклонился воеводе, который стоял посредине с важным видом и ласковой улыбкою. Был он толст, широк в плечах и велик ростом.

   Лицо у него было красное, жирное, с толстым, как груша, носом, покрытым сетью синих жилок. Жирные губы прикрывали черные гнилые зубы. Бледные, мутные глаза вылезали из орбит; под ними были вздутые, отвислые мешки, а над ними густые брови двумя кустиками; рыжая борода лопатою и мясистые уши довершали его внешность.

   На нем была надета рубаха синего цвета, опоясанная шнуром с кистями, желтые штаны и мягкие сафьяновые туфли на босую ногу; поверх этого он надел кафтан нараспашку, а на голову легкую расшитую тюбетейку.

   Это был типичный воевода того времени. Званием он был боярин, именем Кузьма Степанович Лутонен, и был он на саратовском воеводстве уже четвертый год, с богатыми ласковый, с бедными грозный - и всегда веселый.

   - Пришел бить челом царю-государю! - проговорил Василий, кланяясь. - Не побрезгуй, Кузьма Степанович, приношением моим. Прими на милость от моей скудости! - и он протянул воеводе слиток. Воевода взял его, словно не замечая, и радостно воскликнул:

   - Друже мой! Василий Павлович! Вот рад друга видеть! Облобызаемся! - он троекратно поцеловался с Василием, отчего у Василия радостно встрепенулось сердце, и, обняв его, усадил под образа. - Садись, садись, Василий Павлович! У меня уже такой обычай: прежде напоить, накормить, а там уж делом заняться! Будь гостем, друже! Осип, - закричал он холопу, - волоки сюда настойку да пирогов! У меня настоечка-то знахарская, - сказал он Василию, улыбаясь во весь рот, - на сорока травушках настоянная! А пироги, друже! Ты не смотри, что я вдовый. У меня такая стряпуха есть из посадских. Скушай-ка!

   Холоп внес сулею, стопки и оловянную мису с пирогами. Боярин налил, чокнулся с Василием и опрокинул в свою пасть стопку, а следом за нею отправил пирог.

   - Ну, каково? - спросил он, едва ворочая языком.

   - Отменные! - похвалил Василий. - Хороша настойка, а пироги и того лучше!

   - То-то! - усмехнулся довольно воевода. - Пей еще!

   И пока они пили, воевода заговорил:

   - Вам што там, на земле сидючи. Вот мне, воеводе, так горе горенское! Слышь, на Волге опять вор объявился, с ним всякие богоотступники, церквей осквернители, душегубы, царю насильники тьмою идут. Похваляются нас всех избить, всякую власть изничтожить! Вот горе-то! Может, и нам придется кровь проливать! Бают, знамение являлось. В воздухе столбы огненные, десница, а в ей меч! Юродивый у нас тут есть, Фомушка. Он говорит - перед Страшным Судом! О-ох, идет гроза Господняя!

   Воевода вздохнул и опрокинул в рот третью стопу.

   - Ложь, - беспечно сказал Василий, - мало ли к нам воров с Дона приходит. Послать стрельцов да и разогнать их. Беда не великая!

   Воевода укорительно покачал головою и руками развел.

   - Да ты што, Василь Павлович, али с неба упал? Не знаешь, что ли, что Стенька Разин сам объявился. - Воевода вытаращил глаза и поднял к верху палец. - И с им какая такая сила управится, а? Ен лукавому душу свою запродал. Гляди, в Царицыне по нем из пушек палили, а заряд-то весь запалом назад уходил. С им стрельцами не справишь. Он, вишь, по воде плывет, по воздуху летает. Видишь здесь, ан он скрозь землю и за сто верст объявится! Вот оно что! Царь тут с князем Прилуковым наказ прислал: чтобы мы жили с бережением, а ты уберигись, ежели кругом тебя мутится. Нет, уж и вправду последние дни пришли! - и он снова запил свою речь.

   Наконец, измучив Василия, он хлопнул его по плечу и сказал:

   - Ну, вот, теперь, после хлеба-соли, можно и о деле поговорить. Говори, с каким добром пожаловал?

   - Не с добром, воевода, а с худым, - ответил Василий.

   Воевода вздохнул.

   - К нам, начальным людям, только с худым и ездят. Ну, ну, выкладывай твое дело!

   Василий начал рассказывать, но едва помянул имя Лукоперова, как воевода закачал головою и сладко улыбнулся.

   - Вот люди так люди! - сказал он. - Истинные мои благодетели! Я с ними что родные. И добры-то, и богаты-то, и нравом просты! А доченька у них! - и воевода даже зажмурился.

   Сразу упал духом Василий, слыша такие речи, и, прямо сунув челобитную воеводе, глухо сказал:

   - А я вот на них и пришел просить царского суда. Прочитай, государь, увидишь, что за люди!

   Воевода даже отшатнулся:

   - На Лукоперова, на Ивана Федоровича?..

   - И на сына его!

   - И на сына его? - с ужасом повторил воевода. - Да в уме ли ты, молодец? Такие богатеи! Ну, ну, истинно говорит Фомушка: скоро суд Божий! На таких людей - и суда ищет!

   Он развернул челобитную и начал вполголоса читать ее, медленно покачивая головою.

   Прочитав, он свернул бумагу и сказал:

   - Эко, Господи! Брат на брата пошел! Дворянин на дворянина. Что же будет-то? И ты говоришь, что все это со злобы?

   - Со злобы. Спроси людей - и те докажут!

   - Что люди! Люди воры, люди дурное думают. Нонче у них у всех заячьи уши: Стеньку Разина, собаки, дожидают!.. Ну, ин! - сказал он, вставая и тем давая знак, что беседа окончена. - Мое дело судебное: царю присягал судить правду, другу не дружить, недругу зла понапрасну не делать. Пошлю розыск сделать. Осип, пошли мне Калачева! Эх, и хлопоты мне! - продолжал он угрюмо. - Теперь это дело прямо губного старосты, а старосты нет. Все воевода делай. Прощай. Боярский сын Калачев розыск сделает, а ты пожди пока что. Я позову! Ты где стал?

   - У себя, в осадном дворе!

   - Ну, ну, пошлю, когда занадобится!

   Воевода сухо кивнул ему головою и отвернулся от него, не доведя даже до двери.

   Чуя себе большую наживу в этом деле от Лукоперовых, воевода тотчас послал боярского сына Калачева с упреждением о жалобе Чуксанова.

   - Да закинь им, - наставлял посланца воевода, - что, дескать, думаем мы сыск начать!

   - Знаю, боярин! - ответил смышленый Калачев и уехал пугать сыском Лукоперовых.

   Василий ушел от воеводы с опущенной головою. Сразу по всему он учуял, что не добыть ему правды от воеводы, и сердце его опять наполнялось непримиримою злобою. Почитай, с детства его травили. Годов в десять он сиротой остался на руках старого дядьки и с той поры не знал доброго слова. Рос как волк в лесу. Только Наташа и согрела его сердце, а люди и тут прислужились!

   "Эх! Да уж задам я вам поминки! - злобно думал он и снова мечтал о Наташе. - Коли любит она, так везде за ним уйдет. Увидела, чай, что ее родня за люди. А коли уйдет за ним, так ему нигде не страшно. Везде он в люди выйдет!.." - и он даже улыбнулся при этой мысли.

   Обедая со своим кабальным, Василий не выдержал и поделился с ним своим горем.

   - Ничего не осталось у меня. Только ты да изба эта, и вот тебе мой зарок: володей избой и иди куда хочешь, ежели воевода их не присудит!

   - Милостивец ты мой! Государь-батюшка! - упал ему в ноги Аким. - Пошли тебе Бог за это счастья и радости!

   - Ты лучше за это службу мне справь, - сказал ему Василий, - возьми моего коня и гони в усадьбу ворога моего. Больным скажись, будто немой ты, и Еремейку-знахаря требуй. Свидишься с ним и скажи: господин-де мой мне наказывал государыню Наталью повидать и спросить: будет ждать она али нет! С тем ответом назад скачи. Да живо поворачивайся!

   - Мигом, милостивец! - угодливо ответил Аким и тотчас пошел во двор. К вечеру он уже скакал к Широкому.

   "Чует, чует мое сердце недоброе", - грустил Василий, и в душе его смутно складывались планы кровавой мести.

  

  

   Через четыре дня Василия призвали к воеводе. Он вошел и увидел в переднем углу, под образами, старика Лукоперова. Маленькие глазки его горели злым блеском, голый череп был красен, и тонкие губы его кривились усметкою. Василий побледнел, увидя его, и с отчаяньем стиснул зубы.

   - Ну, ну! - заговорил Лукоперов. - Как ты это нас перед воеводой оплел, рассказывай!

   - Что ж это, сучий сын, - зарычал на него и воевода, - ты мне облыжно показывал, а? Что ж ты не сказал, что, дворянскую честь пороча, через тын лазил, евойную дочку сбивать, а?

   - Я не сбивал его дочери. Мы любим друг друга! - твердо ответил Василий.

   Для воеводы, который сватался к Наталье и получил отказ, эти речи были горше полыни.

   - Любите?! - заорал он. - Ах ты смерд! Нищий, голытьба - и к такому богатею! Любите?! А что же ты не сказал, что избил Сергея Ивановича!

   - То у меня прописано, - ответил Василий, - я от него оборонялся.

   - Оборонялся так, что он и сейчас больной лежит, - визгливо заговорил старик Лукоперов. - Может, я его хоронить буду, а ты еще наплел, что он твою усадьбу сжег, паскудник, прощелыга!

   Василий даже пошатнулся.

   - А кто же? Кто же надругался надо мною? Коли воевода не сыщет с вас, я сам сыщу! - крикнул он злобно.

   - Ну, ну! Воевода сыщет! - сказал воевода. - Вот что! Я тебе его, Иван Федорович, головой выдаю! Чтобы не плел в другой раз по злобе!

   Все, но не такое уж издевательство, ожидал от воеводского суда Василий. Ноги его точно приросли к полу, язык словно отнялся. "Где же правда-то?" - мелькало в его голове, а в ушах в то же время раздавались голоса воеводы и Лукоперова.

   - Ну его к шуту! - злобно говорил Лукоперов. - Что мне в его голове. Рад, что его песье гнездо выжгли. Место поганить не будет! Выдери его - да и взашей!

   - Это ты правильно! - согласился воевода. - Правильно и милостиво. Ему бы надо плетюков надавать. Ну, да Бог с им! Осип, позови трех стрельцов!

   Василий очнулся:

   - Ты не смеешь того, воевода! Это не по закону! Я дворянин! Я до царя пойду!

   - Эй, голова, голова! - добродушно сказал воевода - Чего кипишь? Знаешь ли ты, какое время нынче? Мне государь в наказе волю дал: хочу живого в воде сварю. А ты: "не смеешь"! А к царю идтить я не пущу. Как пойдешь, ну-кась! Ничего, Василий Павлович, покрестись да и ляг! Ну, вы!

   Трое стрельцов бросились на Василия, и опять началась дикая расправа.

   После ста ударов Василия подняли. Кровь текла с него.

   - Ну вот и остыл, молодец, - ласково сказал воевода. - Благодари его, милостивца, что только блох попугали. Оденься-ка да слушай! Время теперь смутное, страшное. От царя указ - служилых людей набирать, так я с тебя почин сделаю! Быть тебе государевым стрельцом! Калачев, сведи его в избу вместях с Антошкою да Митькой. Иди с Богом!

   Василий промолчал, тупо смотря в землю. Его свели в избу, где жили стрельцы Антошка с Митькою, и дали ему там палати, стол и лавку, потом перенесли его оружие и привели его коня, а с ним вместе пришел и Аким.

   Василий лежал на лавке, но, увидя Акима, позабыл про боль и сел.

   - Ну что?

   - Я не смог увидеть ее, - сказал Аким, - а старик сказывал, что она передать велела, что, окромя тебя, никого любить не будет!

   Слезы радости брызнули из глаз Василия. Он кивнул Акиму.

   - За такую весть и коня возьми! - сказал он. Аким повалился ему в ноги.

   Легко и весело стало на душе у Василия. Теперь он знал, что будет делать, лишь бы спина зажила. Голубушка, уж он ее вырвет из когтей воронов! А им, извергам... Ништо, отольются им все удары, попомнят они все сделанное, кровью все смоют, да потихонечку, не сразу. Будут умирать и поминать Василия.

   Попомнит и воевода свой суд праведный.

   Ему вспомнилось представление скоморохов, и он злобно засмеялся. Все показали, как и взаправду деется.

   - Нет, воевода, не к царю пойду, а сыщу этого самого Стеньку Разина! - почти вслух проговорил Василий. - А уж с ним и к тебе в гости!

   Вспомнились ему наставления Еремейки. "Правда твоя, старик! Спасибо за наущение!.."

   И, горя местью, Василий быстро поправлялся, а через четыре дня встал на ноги. В ночь он приготовился бежать. Снарядился, прицепил к боку саблю и сосчитал деньги.

   Рано утром, лишь только открыли ворота, он выскользнул из города, прошел посад, надолбы и вышел в поле. Вдруг до него донеслись крики. Из города прямо на него скакали два стрельца.

   - Ей! - кричали они. - Куда ты? Вернись!

   "Погоня, - подумал Василий, - ну да ладно!" И он остановился.

   - Ты што это, леший, шутки шутишь! - сказал первый стрелец, подъезжая к нему, но Василий вдруг махнул саблею, и полетела с плеч стрелецкая голова. В ту же минуту Василий сбросил труп с седла и, вскочив на коня, погнал его. Другой стрелец испуганно одернул лошадь и вернулся в город.

   Нещадно гнал коня Василий, опасаясь погони. Он скакал до глубокой тьмы, скакал до той поры, пока конь его не захрапел и не свалился, весь покрытый кровавою пеною.

   Василий соскочил, ослабил подпругу, но конь захрипел и сдох. Василий торопливо снял с его седла ружье, два мешка, один с порохом и сечкой, другой - с толокном и сухарями, да епанчу, и, оставив коня, быстро пошел в сторону от дороги. Теперь для него уже не было иного исхода. К Стеньке Разину!

   Василий не знал, как он найдет его, и решил идти берегом вниз по Волге.

   - Пождите, воевода да дворяне богатые, вспомните вы и сермяжного дворянина! - бормотал он, идя по песчаному берегу реки.

  

  

   Ночная тьма спустилась на землю. Идти стало трудно. Уже Василий хотел опуститься на землю и сделать роздых, когда увидел вдали краснеющий огонек. Он быстро оправился и пошел прямо на огонь. Свет то исчезал, то снова появлялся. Василий шел с добрый час и наконец приблизился настолько, что мог разглядеть людей, сидящих вокруг костра, над которым висел черный котелок. Вокруг костра сидело шесть человек, судя по костюму, голытьбы. Четверо из них были босоноги и только двое в лаптях. Одеты они были кто в зипуне, кто в посконную рубаху.

   Василий колебался, подойти ли к ним, как вдруг до него донесся отрывок разговора:

   - Ен, батюшка, им потачки не дает. Не бойсь! - и Василий решился.

   Он быстро приблизился к костру и громко сказал:

   - Дай вам, Боже! Пустите, молодцы, толокна сварить!

   Сидевшие испуганно повскакали со своих мест, и один из них поднял топор, другой ухватил двузубые вилы, третий рогатину.

   - Кто ты? Чего тебе надо? - грубо спросили они, подозрительно оглядывая его костюм и оружие.

   - Сирота горький! - ответил им Василий. - Иду к Стеньке Разину правды искать.

   - Ой ли? - недоверчиво сказал рыжий лохматый богатырь с кривым глазом.

   - Вот ей-Богу! Бежал из Саратова, стрельца убил, коня загнал!

   - Ну, ну! - заговорили все, кладя свое оружие. - Бог с тобою! Садись! Мы тут уху варим, подбрось толокна, что же!

   Василий вздохнул с облегчением и сел между рыжим кривым и черным, маленьким, коренастым, как дуб, молодцом.

   - С чего ж это ты так? - спросил его черный.

   - Пожди! - остановили его. - Поначалу похлебаем, а там и погуторим.

   - Ну, ин по-твоему будет! Снимай, Кострыга! - Длинный мужик стал на колени и ловко снял с рогатки котелок.

   - Доставай хлеба, Дубовый!

   Сосед Василья с левой стороны потянулся за мешком, запустил в него по плечо руку и вытащил большую краюху черного черствого хлеба.

   - Благослови Господи! - сказал Кривой, беря ложку и придвигаясь к горшку.- Примощайтесь, ребята! Лезь и ты! - прибавил он, толкая Василья.

   Все придвинулись, каждый достал свою ложку и дружно принялись хлебать уху. Василий с утра ничего не ел и с жадностью набросился на еду. На время он забыл все свои думы, обиды и планы и с наслаждением чувствовал только, как горячая пища вливается в него и возвращает ему упавшие силы.

   Наконец все похлебали и, облизавши ложки, сунули их за пазухи. Кострыга лениво поднялся, взял горшок и спустился к реке ополоснуть его.

   - Ну, а теперь и браги изопьем, пока есть баклажка! Доставай, Горемычный!

   Рябой и белобрысый мужичонка быстро вьюном обернулся и поднял на руки бочонок.

   - Вот он, разлюбезный наш! - крикнул он весело. - Разливай, Яшенька!

   Кривой достал берестяной ковш, наполнил его густой темной жидкостью, отпил и передал товарищу справа. Ковш медленно пошел из рук в руки и, дойдя до Василия, уже был пуст.

   - Ишь, не размеряли на тебя! - усмехнулся Кривой. - Ну, теперь с тебя пойдет! Пей!

   Он налил, снова отпил и подал Василью. Тот жадно сделал несколько глотков.

   - Ну, ну, будя! - сказал Дубовый и отнял от него ковш.

   - Уф! - проговорил Кривой, видимо, главный меж ними. - Расскажи теперь нам свое горе, паря. Допрежь, кто ты?

   - Я? Дворянский сын Василий Павлович Чуксанов!

   При этих словах мирное благодушие словно сразу расстроилось. Дубовый и Кривой быстро отодвинулись от Василья, Кострыга торопливо сдернул свой шлык, и всем стало как-то не по себе. Василий почуял, что его стали чуждаться, как недруга, и сказал задушевным голосом:

   - Это ничего, что я дворянский сын! У меня, кроме сабли вострой да головы буйной, ничего нету. А иду я к Стеньке Разину, как вы, чтобы боярам да воеводам за свои обиды мстить!

   Слова его, видимо, произвели впечатление.

   - И впрямь, - сказал Кривой, - чего ему бы по дорогам шастать. Лежал бы на печи да холопов стегал, а то вишь!.. Только что же с тобой, милостивец, приключилося?

   Василий торопливо начал свой рассказ, и, по мере того как он рассказывал, он видел, что доверие к нему уже вернулось, что сочувствие растет с каждым его словом. И это бодрило его. Он увлекся своими бедами, своим горем и переливал печали свои в сердца сермяжных слушателей, с каждым словом чувствуя облегчение своему горю.

   - Ну погоди ж! И покажем мы этому Лукоперову!

   - Держись, воевода, боярин Кузьма!

   - Кузькину мать увидишь!

   - А ты не горюй: мы твою кралю тебе вызволим!

   - Пождите, окаянные, придем с батюшкой Степан Тимофеевичем! - раздались возгласы взволнованных слушателей, едва Василий окончил рассказ.

   В первый раз слезы смочили его глаза, и он с благодарностью посмотрел на всех.

   - Братцы милые, - воскликнул он, - в злобе они меня звали сермяжным дворянином, и то было в обиду мне. А теперь нет мне милее имени!..

   - Всех их, богатеев, на одну осину! - угрюмо сказал рослый белокурый красавец с голубыми глазами.

   - А ты чего! - отозвался с усмешкой Кривой. - Ведь ты своего уж спровадил.

   - А отродье евойное?

   - А его тоже обидели? - спросил Чуксанов.

   - Нет, государь, постращали только, - усмехнувшись, ответил Кривой. - Он, вишь, был сыном кабального. Отец-то его помер, он и захоти на волю. А боярин говорит ему: "Врешь! Ты холоп мой!" Ну, он его в ухо. Убил и убег. Да вот с нами и идет к Степану Тимофеевичу!..

   Василий вспомнил совершенно такую же историю Еремейки и задумался. Все, видно, что тут собрались, собрались не от сладкого житья.

   - А ты с чего убег? - спросил он Кривого.

   - Я-то? С радости, милостивец! Больно весело было. Посадский я с Симбирска. Работаем мы, работаем,