Зарин Андрей Ефимович - Кровавый пир

n="justify">   Карлик дал больной напиться, потом сел подле Василия и ласково заговорил:

   - Ты бы лег, пан мой! Я буду с нею и не засну, а ты устанешь! Смотри, какие у тебя сухие руки, как горит твоя голова, а у тебя много дела!

   - Уйди! Я не могу заснуть. Вылечи мне ее.

   - Как Бог! Я помогать буду, а сам ничего не могу! - заговорил карлик. - Ведь мне, пан мой, мне ее как душу жалко!..

   - Город сожгу, в церквах надругаюсь, если помрет она! - простонал Василий. Карлик задрожал. Больная снова начала кричать и метаться.

   Она звала кого-то на помощь. Ей виделись всюду кровь, отрубленные головы. Карлик поднес ей питье, и она вдруг закричала:

   - Это кровь, кровь! Я не буду пить ее. Я видела, как она текла в чан и дымилась!..

   Голос ее гулко раздавался в пустых горницах, и Василий вздрагивал от суеверного страха.

   Она видела, может быть, смерть отца и брата!

   При этой мысли он вскочил и схватился за голову. Да нет! Она, вероятно, сразу сомлела от страха.

   Наутро он вышел принять выборных и следить за дуваном, и все с невольным состраданием посмотрели на него. Волосы его всклокочены. Воспаленные от бессонных ночей глаза горели сухим блеском, лицо потемнело и осунулось, и он казался страшен, как мертвец.

   - Ну, ну, братику, - сказал ему Гришка, - этак ты и батьки не дождешься, я тебя в домовину упрячу! Ни, треба горилки выпить. Да много горилки, чтобы с ног сбило!

   - Выпью, - согласился Василий, - иначе силы моей не станет.

   - Вот это так! Вот-то по-казацки! - обрадовался Гришка. - Идем теперь дуванить, а потом продуванивать! Ха-ха-ха!

   Страшную жизнь повел Василий. Казалось, днем он хотел в вине залить все горе, которое накоплялось за время бессонной ночи.

   Прислушиваясь к бреду больной, он смутно начинал догадываться о причине ее болезни, но догадки были так мучительно ужасны, что он старался скорее утопить их в вине, чтобы они не разгорелись в его мозгу пожаром.

   Гришка смотрел на него и только качал головою.

   - От, и то бабы робят, - с возмущением говорил он, - был казак, удалый казак, а что с него сталось? Скажет батька той дивчине спасибо!..

   Василий мучился.

   - Скажи, скоро она в себя придет, чтобы с ней говорить можно было?

   - Ой! - вскрикивал карлик. - Ни Боже мой! Она без памяти еще, может, целую неделю пробудет, а очнется такая слабусенькая, як былиночка. Дунь - и нет! Она пана любит, бардзо любит. Увидит его. Ах! И умрет!

   Хитрый карлик уже понял страдания Наташи и грустную повесть ее любви и в то же время боялся даже намекнуть на свои догадки Василию.

   При этих словах карлика Василий поникал головою. Он и ласкал карлика, и пугал его своими вспышками гнева. После дувана он надавал маленькому знахарю столько добра, сколько тот не имел за всю свою долгую жизнь, если сосчитать все его за то время доходы.

   - Больше дам, - говорил ему Василий, - если ты ее вылечишь, а нет.... - И он только сверкал воспаленными глазами, отчего у карлика тотчас начинали стучать зубы.

   - Атаман, - сказал ему однажды утром Гришка, - Ивашко Волдырь приехал!

   - Где? - встрепенулся Василий.

   - А где ж быть ему, как не в кружале.

   Василий торопливо пристегнул саблю и пошел в кружало. Правая рука Стеньки Разина, так сказать его министр, сидел в кабаке, окруженный сотниками, и пил уже десятую чару за казацкую вольность, когда вошел Василий.

   - Ото и сам атаман! - воскликнул Ивашка, грузно вставая. - Ну, почеломкаемся, казаче!

   Он крепко стиснул Василия и поцеловался с ним трижды.

   - Батька тебе поклон шлет и благодарность, что ему город взял, а завтра и сам будет. Да, чур тебя! - вдруг оборвал он свою речь и осмотрел Василья пытливым оком. - Али с тобой трясучка была, али огневица, что такой стал, что и в домовину краше прячут?

   - Зазноба к нему тут привязалась... - смешливо начал один казак и тотчас осекся, увидев сверкнувший взгляд Василия.

   - После скажу тебе, что у меня за горе, - сказал ему тихо Василий. Ивашка только потряс своей чупрыной.

   - Ну после так после, а теперь пить будем, друже!

   - Я от чары не сторонюся! - ответил, присаживаясь к столу, Василий, но Ивашка не обрадовался потом его компании. Словно туча нависла над всеми, и пилось и пелось как-то нескладно.

   - Ой, друже, друже, - бормотал Ивашка, - испортили тебя дивки, нехай их!

   - Ну, а что с тобою? - спросил он Василия, когда к ночи, взявшись за руки, шли по домам. Василий знал уже, что как ни пьян Ивашка Волдырь, а голова у него всегда свежа, и без утайки рассказал ему про свое горе.

   - Ц-ц-ц! - чмокнул Ивашка. - Горе твое - горе; только не казацкое, друже! Батько не любит этого. Придется тебе зазнобу свою до времени оставить здесь, потому батько больно заскучал по тебе, а сказать ему - беда! У нас он строг насчет бабы. Свою полюбовницу сам в Волгу бросил, а наших прямо вешает али казаки рубят.

   Василий вздрогнул:

   - Не хотел я идти с ним, здесь хотел остаться!

   - Худо! - покачал головою Ивашка. - На нее беду накличешь. Прикажет в воду посадить али просто повесить! Ни! Ты ее тут оставь. Сыщи ей местечко. Она выправится потиху, а ты и тут. И куда тебе ее больную? Так-то!..

   Василий поник головою. В эту ночь он страдал так, что карлик несколько раз подходил к нему и говорил:

   - Не тоскуй! Она поправится! - и при этих словах жалел в душе его еще более.

   - Ах, теперь, Викентий, новая беда! Еще горшее!

   - А что? Может, я помогу?

   - Батька наш сюда едет, Степан Тимофеевич. А послезавтра дале пойдет и меня с собою утащит. Я уйду, а на кого ее, голубку, оставлю?

   - А со мною? - ответил карлик. - Я ее как свое око беречь буду!

   Василий покачал головою.

   - Что ты? - сказал он. - Здеся будет пьянство да распутство. Придут к тебе и ее возьмут.

   Карлик опустил голову, но потом вдруг хлопнул себя рукою по лбу:

   - Стой! У меня тут друг есть! Русский поп, отец Никодим. Старый он, да такой ли добрый. Дом у них что острог. Крепкий. Работник есть! Ты еще кого оставь тут. Вот мы и удержим ее!

   Василий благодарно взглянул на карлика.

   - Верю я тебе! - сказал он с горячим чувством. - Коли уеду, на тебя одна надежда. Убереги! И тебя, и попа твово осыплю!

   - На что нам золото! - ответил карлик. - Я и так доволен твоею милостью!

   - Так ты сходи, милый, завтра. Спознай у попа-то. Може, и не захочет.

   - Что ты? Да что он, то я. Коли я говорю, он не отопрется. Завтра в ночь и перенесем ее, голубушку!

   Василий кивнул головою и успокоился хоть отчасти. Чувствовал он теперь, что уж Наташа без него не узнает обиды.

   На другое утро чуть свет он отдал распоряжения и выехал из Крестовых ворот встречать Стеньку Разина.

  

  

   Толпа народа валила из города к пристани, повидать своего батюшку. Василий с Ивашкой Волдырем, Гришкой Савельевым, Кривым и Пасынковым, со стрелецким головою и пушкарским, с десятью сотниками остановились у самой пристани.

   Ждать пришлось недолго.

   - Идут! Идут! - послышались возгласы. Толпа заволновалась и придвинулась.

   - Осади! - крикнул Василий, и пришедший для встречи отряд стрельцов стал отодвигать толпу, колотя передние ряды по чем попало палками своих бердышей.

   Вскоре на Волге показались струги. Впереди шел малый есаульский струг.

   - Еремейка со Степкою Дружинкиным валят! - сказал Ивашка и стал махать им своей шапкою. Но они прошли мимо пристани. Следом двигался струг, весь обтянутый в черное, с черным флагом, с черными парусами.

   - Кто в ем? - загудели в толпе.

   - Патриарх Никон, что боярами ссажен! На колени! - пронеслось откуда-то, и вся толпа упала на колени. Василий со своими людьми сошли с коней и тоже стали на колени, а струг медленно, плавно прошел мимо пристани. За ним плыл весь разукрашенный золотою парчою, с двуглавым орлом на флагах, с пунцовыми парусами струг.

   - Многая лета свету царевичу Алексею Алексеевичу! - раздались крики в толпе, и скоро отдельные возгласы слились в сплошной клич, а струг величественно прошел мимо пристани, и ничто на нем не проявляло жизни. И наконец показался атаманский "Сокол". Сам Стенька Разин в золотом парчовом кафтане, отороченном соболем, в собольей шапочке с пером цапли на околыше, с легкой саблею у бедра стоял на самом борте струга и приветливо кивал головою. Рядом с ним виделся коренастый Фролка.

   Толпу охватило словно безумие.

   - Много лет батюшке Степану Тимофеевичу! - заревели на все голоса люди, бросая кверху свои колпаки. Струг подошел к пристани, и Стенька быстро сбежал по сходням.

   Василий подошел к нему.

   - Васенька! - радостно воскликнул Разин. - Здорово, друже! Стой, поцелуемся! Уж и порадовал ты меня! - говорил весело Разин. - Я думал, кровь прольется, а ты и город взял, и казаков моих уберег! Порадовался я, как гонца твоего услышал!

   Василий смутился, думая, что Разин шутит. Пасынков тихо сказал ему.

   - Прости, атаман, это я человека с весточкой погнал!

   Василий благодарно кивнул и стал обниматься с Фролкой.

   - Соскучали мы за тобою, Василий, - сказал Фролка, - ровно братана нет! Что похудел?

   Но Разин уже сел на коня, и Василий, не отвечая, поспешил тоже вскочить в седло.

   - Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу! - ревела исступленно толпа.

   Стенька кивал головою и кричал в ответ:

   - Спасибо на ласке, добры молодцы!

   Стрельцы окружили его. Затрубили трубы, загудели тулумбасы, и шествие тронулось к воротам.

   Это было торжество победителя, триумф наглого вора.

   Едва он въехал в ворота, как со всех сторон загудели колокола и ударили пушки.

   Ему навстречу двинулись священники с хоругвями и крестами.

   Он сошел с коня, лицемерно поклонился в землю и, крестясь двуперстно, приложился к кресту.

   Выборные от города стали на колени, протягивая ему ключи от города и блюдо с хлебом с солью.

   - Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу! - ревела толпа, и этот рев разливался по всем улицам. Лицо Стеньки сияло торжеством.

   - Спасибо тебе, Василий! - повторял он ласково. - Нигде меня так не честили!

   Он медленно двигался по тесным улицам, народ теснился у самых стремян.

   Наконец у приказной избы Стенька сошел с коня и вошел в избу. Там стоял уставленный бражкою стол.

   - Ну и спасибо тебе, Василий! - взволнованно сказал Василию Степан, обнимая его. - Праздник ты мне сделал! Душу усладил! Чем награжу тебя, брат названый! Фролка, дадим ему шубу, на которую Львов польстился, а?

   - Что же? Мне ему ничего не жалко! Я его за старшего брата чту! - ответил Фролка.

   - И дадим! - развеселился Степан. Валяй, Василий! А теперя садись, гостей чествуй да про дела говори!

   Степан сел за стол, рядом с ним сели Фролка и Василий, а там Волдырь, Савельев и другие есаулы, сотники и головы.

   - Пей, казаче! - закричал Волдырь.

   - Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу! - гудело на площади.

   - Что ж, нашел своих обидчиков? - спросил Стенька.

   Василий кивнул.

   - Всех трех?

   - Всех!

   - И рассчитался?

   - Чего, - вмешался Гришка, - чего я уж не видал, как мы над персюками мудрили, а такого и не удумал. Связал отца-то с сыном лицом к лицу и жарил на огне. Одного жарит, другой смотрит. Диво!

   - Так их надость, - угрюмо сказал Стенька, - попадись мне князь Долгорукий... Ой, князь! Ночки не сплю, ему казни удумываю. Не день, не два, месяц терзать буду!.. А что люба твоя? - вдруг спросил он.

   Василий вздрогнул и потупился. Не хотелось ему говорить про любовь свою при всех, но Разин пытливо смотрел на него и ждал ответа.

   Тихо, прерывисто рассказал Василий про свое горе, а Стенька ухмыльнулся и хлопнул его по плечу:

   - Не горюй, друже! Оно и к добру. Будь здорова, тебя бы и не сманить отсюда, а как хворая - так со мной уйдешь. Возьмем Симбирск-городок, Казань! А там я тебя атаманом над Казанью поставлю и сам поженю! Не тужи, друже!.. А где она?

   - В воеводском доме.

   - Ц-ц-ц! - умолкнул Стенька. - Убрать ее оттуда надо. Я там стану, а где я на походе, там девке не место.

   - Я убрать ее и приказал, - тихо ответил Василий, вздрагивая от неясных обид ко своей милой.

   - Ну, ин!.. А мы туто день пробудем - и на Самару, а там на Симбирск! Пока до зимы до Казани дойти надоть, там перезимовать - да на Москву: Так-то-с! Наливай, Вася! Пей!.. А тут атаманом тебя, Гришка, оставляю. Блюди!

   - Спасибо на милости! - поклонился Савельев, лихо сдвигая на затылок шапку.

   - А много зла перевели?

   - Да все по порядку! - ответил Гришка. - Бояр, да дворян, да купчишек, да приказного люда, все полтораста набралось А там дела пожгли, добро подуванили, всех к присяге привели. Все по ряду!

   И, мешая праздный разговор с деловым, Разин пил, пока не сложил свою буйную голову на стол и не захрапел богатырским храпом.

   Василий быстро прошел в воеводский дом.

   - Готово у тебя? - тревожно спросил он карлика.

   - Все! - ответил он.

   - Так понесем!

   - Зови людей, атаман! Надо с великой осторожностью!

   Василий сбежал вниз и позвал своих людей. Карлик суетился и все указывал. Василий смотрел на него уже как на лучшего друга, как на своего спасителя.

   - Сюда! Вот так! Еще доску! Теперь перину! - командовал карлик, сооружая носилки из копий и досок.

   Потом они тихо положили Наташу, укутали одеялом и осторожно понесли по узким улицам, окружив носилки стражею. Василий шел рядом с носилками, и мгновениями ему казалось, что он хоронит Наташу. Слезы сжимали ему горло, и он останавливался в волнении.

   Позади церкви показался поповский дом.

   Крепкий дубовый сруб, высокий забор, крепкие тесовые ворота - все производило впечатление крепости и покоя.

   - Сюда, сюда, милостивцы! - говорил старый, седой священник с добрым, морщинистым лицом.

   Он раскрыл широкую калитку и впустил носилки.

   - А вас уж и не надобно! - сказал он страже. - Здесь всякий у меня в безопаске!

   Он провел их в светлую горницу и там уложил Наташу.

   - Погляди за ее спокоем, отче! - глухо сказал Василий. - Я ничего не пожалею!

   - Ну, ну! Христианское дело, не для мзды! - отвечал священник.

   Василий поклонился и спешно ушел, боясь, что его хватится Стенька.

   "Словно бросил ее!" - с горечью думал он и в то же время чувствовал, что судьба его бесповоротно уже связана с судьбою атамана.

   Только до Саратова он рвался, сгорая жаждою мести, и ему не было охоты даже идти разбоем, но возврата он не видел, да и душа его как-то свыклась с разгульною казацкою жизнью.

   "Двум смертям не быть, одной не избыть! - думал он. - А тут хоть чувствуешь свою волю вольную". И только болезнь Наташи томила и мучила его и своим неизвестным исходом, и своею тайною причиною. В уме мелькало смутное опасение, от которого он стонал и плакал.

  

  

  

   Воевода симбирский, Иван Богданович Милославский, тревожился не понапрасну. Все вокруг волновалось, словно море в бурную погоду. Что ни день, приезжали перепуганные помещики, бросившие свои усадьбы во власть холопов, и селились в своих осадных домах.

   Весь день с раннего утра Милославский был на ногах: то в приказе диктовал письмо к воеводам саратовскому, самарскому, казанскому, в города своего воеводства диктовал строгие наказы "вора беречься, а людей с прелестными письмами и иных смутьянов имать и ему доставлять", то в пыточной башне он чинил допросы людям, заподозренным в измене и сношениях с ворами, то осматривал укрепления, считал свое малое войско, готовился к обороне, то, наконец, держал совет с ближними своими детьми боярскими, дворянами и стрелецкими головами.

   И что ни день, то худшие вести со всех сторон доходили до него.

   Прибегавшие в город помещики рассказывали всякие страхи. Чуваши, мордва, черемисы - все поднялись, бродят толпами, жгут, режут, неистовствуют.

   - Срамно рассказывать, - говорил один помещик, убежавший из-под Атамара, - баб, что пищали, зельем набивают и фитиль прикладывают! Младенцев кверху мечут и на копья берут!..

   Милославский слушал и только хватался за голову.

   - Что сделаю! - восклицал он в отчаянье. - Пошлю стрельцов, город без защиты оставлю. У меня и так всего четыре приказа.

   Из Саратова и Самары в ответ на свои письма чуть не в ту же пору он получил воеводские письма, в которых его просили о помощи. "Царь-государь, - писалось в тех письмах, - заказал нам всем вести себя с великим бережением и друг дружке помочь чинить, а потому пошли нам войска. Со своими людишками не устоим против вора".

   Милославский горько смеялся.

   - Вот, Онуфриевич, - говорил он своему дьяку, - а мы с тобой только что такие же грамотки послали. Только себя тешим!

   - Никто, как Бог, Иван Богданович, - вздыхал дьяк, - всем от вора великое теснение! Помирать, видно, готовиться надоть!

   - Постой, дьяче, - сурово перебивал его Милославский, - нам с тобою такие речи говорить негоже. В людях и то малодушество, еще мы станем слезы лить!..

   Прошло еще немного времени, и раз, когда Милославский сидел в приказе, ему пришли сказать:

   - Сидит у тебя в избе какой-то человек. Бает, из Саратова. А Саратов ворами взят!

   Милославский быстро прошел к себе. Перед ним встал высокий, статный мужчина лет сорока. Кафтан на нем был испачкан, ноги босые и голова простоволосая.

   - Кто еси? - спросил его воевода.

   - Корнеев, милостивец, дворянин саратовский! - ответил мужчина. - Почитай, один живот сохранил.

   - Саратов взяли?

   - Взяли, воевода! В одночасие взяли. Легли спать в спокойствии, проснулись в утрие - и кругом воровские люди. Пожар, кровь, крики и всякое поругание. Посадские людишки воров пустили, город запалили, и стрельцы отложились.

   Воевода задумался.

   - Так, так, - произнес он вполголоса, - первые воры! Вот кого беречься надобно. Сам Стенька Разин был? - спросил он.

   - Идет и сам. А впереди нашего же дворянина Ваську Чуксанова заслал. Он и город взял!

   - Свой дворянин! - удивился воевода. - Да что у него, креста на шее нет? Как могло такое статься?

   - Про то не знаю! Бают, осерчал очень на воеводу, так в отместку.

   - Ну, ин, - поднялся воевода, - теперь мне недосуг. Ужо поговорим; а пока что прикажу тебя здесь помогать, на службу запишу. Нам людей надо. Укажу места тебе!

   - Рад за государя живот положить! - ответил Корнеев, кланяясь.

   Еще пуще задумался воевода, а там, еще спустя неделю, прискакал его посланец, боярский сын Усамбеков, с вестью из Самары, что и Самара взята и идет Разин вскорости на Симбирск.

   - Большой бой был? - спросил Милославский.

   - А и боя не было, - ответил Усамбеков, - посадские ворам ворота открыли и башни подожгли. Нельзя и биться было.

   - Опять посадские! - воскликнул воевода. - Ну, ну! Я же дури не сделаю, не дам им воли!

   В тот же вечер, словно мух из горницы, он выгнал посадских из города всех в посад.

   - Пусти, воевода, государю. послужить! - просили некоторые.

   - Вору служить хотите, а не государю! Хотите государю прямить, и в посаде биться будете. Тамо и стены, и надолбы, и острожек есть! Крепко сидеть можете!

   - Ну, ин! - говорили посадские. - Мы тебе, воевода, покажем! Придет наш батюшка, потрясем тебя за бороду!

   Милославский удвоил свою внимательность.

   В ров, что окружал городскую стену, он напустил воды и закрепил честик. Из посада перевез все запасы муки, зерна и мяса; укрепил стены и башни и указал каждому свое место.

   Каждый день он говорил стрельцам:

   - Государю прямите, прошу слезно! А еще прошу, коли будет промеж вас кто двоязычен, берите его и ко мне вора! Я ему потачки не дам и вас награжу. Прогоним вора - и государь всех пожалует!

   - Не бойся, воевода, - отвечали стрельцы, - до последней крови поборемся.

   - Верую в вас!

   Однако он все-таки сумел в каждый стрелецкий отряд в полсотни поставить одного или двух боярских детей.

   Усамбекова, чуть он отдохнул, послал воевода с письмом в Казань.

   - Говори воеводе, что в Самаре видел, - наставлял он боярского сына, - да скажи еще: вору на Казань одна дорога - через нас. Мы не пустим, и князю не боязно, и вся честь ему. А у нас, скажи, в людишках недостача и кругом воры. Не устоим, государь с него спросит!

   Наступило томительное время. Каждый день все ждали, вот придет весть, что вор близко. Каждую ночь, ложась, думали: вот поднимется сполох и вот нагрянет. Милославский уже затворился в городе и прервал сношения с посадскими. Только изредка днем проходил отряд стрельцов по улицам посада, забирал иных за дерзкие речи и уводил в пыточную башню.

   - Ништо, - бормотали посадские, - знаем мы твою льготу. Вот ужо придет Степан Тимофеевич!

   - Постоим, государи, - каждый вечер говорил Милославский наезжим помещикам и своим близким, - не шуточное дело деется. Надо храмы Божий защитить от поругания, жен и дочерей от насильства, себя от лютой смерти!

   И все отвечали:

   - Не пожалеем жизни своей!

   Что ни день пробирались в город чудом спасенные от смерти саратовские и самарские дворяне, и от их рассказов холодела кровь и волосы шевелились на голове.

   В особенный ужас привел всех Корнеев рассказом о смерти Лукоперовых.

   - Сам-то я, - говорил он, - о ту пору в навоз закопался, а на голову лопату положил. Им и невдомек. А потом, грешен, перед этим Васькой Чуксановым крест целовал, а там и убег.

   - Ты бы к попу сходил, - советовал ему воевода.

   - Ишь, а и не знаю. Я уж тут у Успенья был. Поп на меня за грех епитимью наложил. А в субботу отпустить собирался.

   - Что же, грех подневольный! - соглашались слушатели. - Ничего не поделаешь!

   И рассказы об ужасах Самары и Саратова еще более укрепляли сердца защитников.

   Всякий, страха ради, становился храбрым и мужественным.

   - Батюшка, Иван Богданович, идут! - вбежав в воеводскую горницу, сказал стрелец.

   - Кто, где?

   - Воры! По Волге, по суше. Много!

   Милославский вышел из дому.

   - Откуда видел?

   - С башни, государь, со старухи!

   И Милославский пошел на угловую башню. Она называлась "старухою" потому, что была самая старая. В нижнем ее ярусе стояла пушка, тюфяк чуть не со времен, Феодора Иоанновича. Потом над нею надстроили еще четыре яруса. Она была самая высокая, красивая, но все-таки называлась "старухою".

   Воевода поднялся на самый верх башни и взглянул вниз по Волге.

   Словно белой пеною она вся была покрыта белеющими парусами стругов. Он взглянул окрест. Различить еще трудно было наступающее полчище, но видна была туча пыли, закрывшая даже ясную даль.

   По свежему осеннему воздуху доносился смутный гул.

   Милославский широко перекрестился.

   - Спаси, Боже, люди твоя и благослови достояние твое! - произнес он набожно и стал спускаться вниз.

   - Ты, Ермил, стой тута, а я тебе еще на помощь пришлю. Смотри и про все мне доноси!

   - Отворите храмы, совершим моление! - распорядился он, приготовляясь к обороне.

   Лицо его было мужественно и покойно, осанка горда, и, смотря на него, всякий чувствовал себя успокоенным.

   - Таруханов, - позвал он боярского сына, - пока еще можно, скачи на Казань, проси помощи. Скажи воеводе, дескать, и писать недосужно! Вор под городом!

   Таруханов помчался.

  

  

   Словно лавина подвигался со своею ватагою Стенька Разин. Его девять тысяч увеличились уже до тридцати, со всех сторон к нему приставали холопы разоренных усадеб, посадские и стрельцы взятых городов, мордва, черемисы, чуваши, и он уже гнал их прямо нестройными таборами, словно тучу саранчи.

   Самару, как и Саратов, он взял без боя. В три дня ввел свое казацкое управление, подуванил добро, казнил всех приказных, дворян, боярских детей, подьячих и купцов, утопил воеводу, сжег приказные дела и уже двигался дальше.

   - Вот мы как, Васенька, - хвастался он пьяный на своем струге, - ровно чайки летим по ветру! Эхма! Астрахань с вечера, Саратов на белой заре, на Самару лишь рукой махнем, Симбирск-город легким посвистом возьмем, а там и Казань нам поклонится!

   - Дрожат воеводишки! - отзывался Фрол.

   Чуксанов пил и молчал. Дума о Наташе не давала ему покоя. Теперь он чувствовал, что она выздоровеет, но рядом с этим страшные мысли пробирались в его голову, когда он слово за словом восстанавливал ее бред. Вспоминая старое время, она называла его ласковыми именами, а потом гнала и "ляла его. "Неужели батюшка с братцем натолкали ей в голову против меня", - думал Василий и жалел, что еще мало мучил их.

   - Брось, Вася, кручиниться! - говорил ему Разин. - Гляди, до Казани дойдем, какую свадьбу сыграем! Ой! Гуляй, казак!..

   - Симбирск! - на заре пятого сентября закричал Ивашка Волдырь, вбегая в рубку атамана.

   - Ой ли? Вот так скоро! - радостно воскликнул Степан, вскакивая. - Идем, казаче, взглянем!

   Он вышел на палубу, и перед ним на низине открылся Симбирск, освещенный холодным солнцем. Ясно, спокойно, вырисовывался он на фоне бледного неба и, казалось, не чуял беды, которая шла к нему спешным шагом.

   - Вот он, миленький! - сказал Степан. - И не надо тебя, да на дороге стоишь! Вася! - обратился он к Чуксанову. - Ты все сумный такой. Сойди-ка на бережок, достань языка, милый друг!

   Василий послушно отошел и сел в челнок. По берегу шел его есаул Кривой со своей сотней, в которой Кострыга, Тупорыл и Горемычный стояли десятниками, а Пасынков и Дубовый пятидесятниками.

   Василий с трудом разыскал их среди нестройных полчищ мужиков. Густой тучей ехали башкиры на своих маленьких конях с саадаками за плечами, со страшным чамбулом на луке высокого седла. Тут же гнали стада баранов, оглашавших воздух нестройным блеянием. За ними шли холопы и мужики с дубьем, с косами, с рогатинами, стадо быков и коров, казаки, несколько сотен, более для порядку, а там мордва, чуваши с дубинами и топорами. Василий ездил между ними, пока, наконец, набрел на свою сотню.

   Кривой ему обрадовался.

   - Атаман! - закричал он. - А мы думали, что ты уж и бросил нас!

   - Со смертью уж брошу, - ответил Василий, - дай-ка мне человека два языка снять!

   - А зачем два? У нас Аким на это. Он тебе живо достанет.

   Василий позвал Акима

   - Языка достать надоть!

   - А можно.

   - Один-то управишься?

   - А одному-то легче, государь!

   Василий нахмурился. Как ни учил он Акима, но тот в своем прежнем господине не мог признать себе ровню.

   Он низко поклонился Чуксанову, повернул свою лошадь и выехал из войска.

   Чуксанов поехал со своею сотнею. По дороге Кривой без умолку говорил ему.

   - Бог это тебя нам послал! Глянь, как идут! - указал он рукою на крестьянские ополчения. - Вот и мы бы так шли, а теперь нищто! Что казаки! У всех кони, мечи, копья. Я в Самаре-то во какой чекан достал! - он показал на свой чекан с серебряными насечками. - Дубовый такой же шестопер имеет важный. И казна есть, и кафтан. А все ты! Полюбился ты атаману, а за то и нам хорошо. Живем - любо!

   Василий невольно улыбнулся. Действительно, из отряда в шесть человек он в Царицын привел сорок да к Астрахани сотню, и эта сотня была едва ли не лучшею во всем войске. Казаки мутились и ссорились между собою и подчас сотника брали на сабли, а у Василия по его слову согласятся наложить на себя руки, не токмо что на противника.

   - Пожди, - мечтательно сказал он, - кончим все это дело, женюсь я, уйдем на Дон, заведу я себе хутор, ты рядом, и заживем тогда без воевод да бояр! - и он сам засмеялся своей мечте. Не то сулила ему судьба.

   - А вот и он! - сказал Аким, подъезжая к Чуксанову. Василий обернулся. Аким сидел на коне, а позади, держась за его плечи, сидел белобрысый мужик в армяке и гречишнике.

   - Как взял его?

   - Да и брать не надо было. Сам шел, я только подвез!

   - Ну и ладно! Садись, друже, ко мне теперь... Я тебя к атаману повезу!

   Мужик кивнул головою, соскользнул на землю, ловко прыгнул за седло к Василью и, как кошка, уцепился, за его плечи.

   Василий поскакал к берегу.

   Разин сидел на палубе, когда Василий привел к нему посадского.

   - Вот и язык! - сказал он.

   - Лихой ты у меня! - похвалил его Степан, а мужик, увидев атамана, повалился в ноги и радостно воскликнул:

   - Многая лета тебе здравствовать, батюшка наш, Степан Тимофеевич!

   Степан весело засмеялся, обнажив белые, крепкие, как у волка, зубы.

   - А ну, здравствуй и ты! - сказал он. - Кто таков?

   - Николка Белобрыс, с посада!

   - Что скажешь: ждут меня людишки?

   - Ждут, батюшка, как солнышко. Пойди к нам, хлебом солью встретим!

   - Ну, ну! Ввечеру у вас буду. Вы мне воеводу свяжите!

   Белобрыс почесал затылок.

   - Не можно этого...

   Степан нахмурил свои густые брови.

   - Как? Почему не можно?

   - Догадлив пес, - ответил посадский, - заперся у себя в Кремле, рвом окопался и нас, посадских людишек, только вешает, а чтобы в город - ни-ни!

   - Так-то! - усмехнулся Степан. - Смекнул. Ну, да черт с ним, мы тогда силой возьмем. У нас для него припасено.

   Белобрысый оживился.

   - У нас, батюшка, и острожек есте! Кре-епкий!

   - Ладно! - сказал Степан. - Выпей теперь с дорожки. Эй, дайте ему вина!

   Казак поднес ему чару.

   Белобрыс улыбнулся и, старательно вытерев губы, взял чару.

   - Многая лета тебе, батюшке! - сказал он, выпивая.

   - На здоровье! - ласково ответил Степан. - А теперь иди к своим и скажи, чтобы к вечеру ждали! Да скажи им: иду я против бояр, да воевод, да приказных людей, а всякому бедному я как брат родной. Скажи: иду я везде казачество установить, чтобы все равны были. И сам я не хочу царем быть, а хочу быть всем вам братом! Дай ему, Вася, полтину!

   Чуксанов дал посадскому полтину, и тот, радостный, уселся в челнок, ехать на берег.

   - Ну, а мы думать станем! - сказал Степан. - Зови есаулов, Фролушка!

   На палубе струга разложили ковры и подушки, принесли вина и меда, и скоро Степан со своими есаулами стал совещаться, как взять Симбирск.

   - Что там, - решил Волдырь, - разве не брали мы городов силою? Закричим "нечай!" да и полезем, а посадские пущай стены жгут!

   - Ну, ну! А когда пойдем?

   - Да враз! Я вот возьму полтысячи, да сейчас в посад, огляжу, пушки поставлю, а там и ты!

   - Ну, и ходи, Ивашко мой! - одобрил Степан. - А мы за твое здоровьице выпьем! Вася! - окликнул он Чуксанова. - Будет дело! А? Поработаем, братик!

   - У него одно на уме, - сказал Фрол, ухмыляясь, - о своей зазнобушке. Забыл казачество.

   Василий тряхнул плечами.

   - Казачество не забыл, врешь, Фрол. А что о ней думаю, то твоя правда!

   - И брось! - сказал Степан. - О бабе думать добра мало. Гляди вот, поженю тебя, ты и не поглядишь на нее больше!

   Василий отрицательно покачал головою.

   - Верно! Я, братик, и сам не мало любил. Только, чур! Как вижу, что бабиться начинаю, сейчас бабу в воду или ножом. Ну ее! Вон у меня жинка есть в Качальнике, так я ее и не вижу. Выпьем лучше!

   Василий жадно прильнул губами к кубку. Фрол засмеялся.

   - Так-то лучше! Я вона в Астрахани повязался. Боярская дочь! Такая ли пава. А уходить пришла пора, я ее казакам отдал, а они ее в воду!

   - Наше дело казацкое! - промолвил Еремеев.

   - А ну, казаче, пора и на берег! - объявил Степан, вставая.

   Струги все уже стояли на причалах, и сходы были перекинуты на берег. Казаки уже сошли и строились. Пять сотен ушли с Волдырем вперед.

   Степан сел на коня и поехал по рядам.

   - Дело будет, молодцы, - говорил он, - не посрамим казачества!

   - Постоим, батько! - отвечали казаки.

   - Ну, вы! - говорил Степан мужикам и холопам. - Сегодня биться надо будет. Покажите себя!

   - Веди нас, батюшка! - отвечали мужики.

   - Идем на город! - распорядился Степан и двинулся со своими полчищами.

   Он въехал в посад, как победитель. Посадские кричали ему здравия и бежали за ним толпою.

   По узким улицам он доехал до острожка.

   Это было небольшое укрепление со стенами и рвом, как есть, посередине посада.

   - Добро, - проговорил Степан. С ним сравнялся Волдырь.

   - Крепко засели, собаки, - сказал он, - и вал нарыли. Хоть ты што!

   - А ну? Сбирай-ка ты всех, да не гляди! Василий, веди! Фрол, иди на стены! Разом! Вели сюда пушки тащить!

   - Нечай! - раздался через минуту воинственный крик воров, и все тучею ринулись ко рвам, кидая в них ворохи сена и перебегая к валу.

   - Бум! - грохнула угловая пушка. Казаки отшатнулись.

   Ивашка и Еремеев с двумя сотнями уже полезли на стены, на них вдруг опрокинулись груды камней, страшные коты, и они убежали все за ров.

   - Ничего так не будет! - сказал Еремеев и поскакал к Степану.

   Степан Разин стоял на берегу рва с обнаженной саблею и хрипло кричал на толпы холопов.

   - Лезьте, собачьи дети! Десять собьют, один войдет. Что будет! Лезьте!

   - Бум! - громыхала пушка, и чугунное ядро месило толпы холопов.

   - Не можно, батюшка! - сказал один, вылезая изо рва весь мокрый.

   - Вот тебе, трус поганый! - прорычал Стенька и перекрестил саблею мужика. Перерубленный до пояса, он покатился назад в ров. В это время к Разину подъехал Еремеев.

   - Батько, - сказал он, - понапрасну людей губим! Ночь, не видать, а у них все крепко!

   - А к завтрому крепче будет! - ответил Степан.

   - И мы увидим!

   Василий и Фролка подъехали тоже.

   - Пустое дело! Ничего не будет, - объявил Фролка.

   - А ты? - обратился Разин к Чуксанову.

   - Отложить надо. Ничего не видно!

   - Трусы вы! Вот что! - выругался Степан. - Кричи назад! - и он съехал с насыпи.

   Шум борьбы сменился тишиною. Мрачный, угрюмый Стенька вошел в отведенную ему избу. Все вошедшие с ним молчали, зная его неукротимый нрав.

   - Вася, - обратился он к Чуксанову, - поди поспрошай. Може, кто со стены свалился, из иных! - и лицо его потемнело от з