Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

  

   Быстро пролетел свободный месяц Катерины Александровны: пролетело и лето. Опять начался труд после отдыха, начались будни после праздников. Стал ходить в гимназию Антон, уехал в училище Миша, все вошло в старую колею, и, по-видимому, новый учебный и трудовой год должен был походить, как две капли воды, на старый.

   В приюте шла деятельная новая жизнь: почти все проекты Софьи Андреевны были приняты и приводились в исполнение. Осенью назначалась выставка детских работ, зимой предполагался бал в пользу приюта и устраивалась лотерея. Все спешили приготовлять работы к выставке, все торопились шить новые наряды для невесты молодого графа Белокопытова. Софья Андреевна и Катерина Александровна носились из конца в конец по приюту, поощряли детей и хотели блеснуть успехами девочек и доказать пользу нововведений, чтобы эти нововведения наконец вошли в устав приюта. Катерина Александровна сознавала, что последнее важнее всего, что самая малейшая неудача нововведений опасна именно теперь, покуда эти нововведения существуют, так сказать, незаконным образом, что успокоиться можно будет только тогда, когда новый устав утвердится и когда все, делающееся теперь как бы на пробу, войдет в законную силу и примет характер раз навсегда заведенной машины. Порой Катерина Александровна уже начинала поговаривать, что можно бы еще более усилить образование детей, чтобы дать им возможность быть конторщицами, корректоршами, учительницами в мелких народных школах, превратить приют в семинарию и дать, таким образом, обществу возможность иметь народных учительниц. Она давно забыла приказание старой графинии Белокопытовой не учить детей ничему, кроме русской грамоты и закона божьего, и все сильнее и сильнее хлопотала о расширении курса арифметики, истории и географии. В собраниях Софьи Андреевны под влиянием Катерины Александровны и Александра Прохорова планы о расширении подготовки детей и о женском труде росли не по дням, а по часам. Только иногда забегали слишком далеко вперед: кружок толковал уже о народных школах, которые, вероятно, станут быстро распространяться после освобождения крестьян; он говорил о возможности устроить артельные швейные и прачечные мастерские; некоторые члены кружка предлагали учить детей и башмачному мастерству, так как оно довольно выгодно при возрастающих ценах на женскую обувь. Но покуда распространять деятельность приюта было еще очень трудно, так как графы Белокопытовы и комитет не давали ни одного лишнего гроша против старого бюджета. Софья Андреевна не имела в запасе таких средств, чтобы поддержать приют на свой счет, и потому нужно было, как она выражалась, "изобретать средства". Она действительно "изобрела" средства, и иногда довольно эксцентричным образом: так ей удалось побудить одного богатого купца пожертвовать денег на приют ради того, что за это пожертвование он будет приглашен в дом Белокопытовых и сделается почетным членом белокопытовских благотворительных заведений. Пожертвование, открывшее добродетельному коммерсанту доступ в графские палаты, было настолько крупно, что помогло не только приюту, но отчасти и самому Дмитрию Васильевичу, все еще не успевшему привести окончательно в порядок свои денежные дела. Дмитрий Васильевич был в восторге от ловкости Софьи Андреевны и называл ее "гениальной женщиной". Она смеялась и уверяла графа, что ее изобретательность пойдет и дальше. Действительно она не лгала. В одном из собраний ее молодого кружка было решено устроить спектакль с благотворительной целью и употребить вырученные деньги на приют. Спектакли с благотворительной целью были тогда в полном ходу. Молодежь обрадовалась предстоящему удовольствию, и начались прения насчет выбора пьес, насчет выбора актеров. Залу решились просить у графа Дмитрия Васильевича. Он был готов сделать все, что просила Софья Андреевна. Катерина Александровна и Александр Прохоров принимали самое деятельное участие в хлопотах, и последний даже должен был играть довольно видную комическую роль в спектакле, несмотря на все его протесты. Он ездил в дом графа Белокопытова, распоряжался насчет устройства сцены и в один из подобных хлопотливых дней встретился с Дмитрием Васильевичем. Граф перекинулся с ним несколькими словами и пожелал полной удачи спектаклю. На спектакль собралось много народу, по большей части из аристократии. В числе зрителей была и Денисова, приехавшая со своими детьми. Пьесы сошли довольно удачно, и публика благосклонно вызвала несколько раз актеров-любителей. При последнем вызове Александр Прохоров вышел без парика.

   - Maman, да это наш учитель математики,- заметил один из сыновей Денисовой.

   - О, да он, значит, на все руки молодец,- засмеялся граф Дмитрий Васильевич.- Я на днях видел его здесь хозяйничавшего и устраивавшего сцену.

   - Он, говорят, писатель,- заметил сын Денисовой.

   - Вот как!.. Как его фамилия?

   Сын сказал. Оказалось, что и Денисова, и граф Дмитрий Васильевич знали эту фамилию и читали последние статьи Прохорова, возбудившие толки в обществе.

   - Надо бы познакомиться с ним,- сказала Денисова.- Сережа будет весной держать экзамен, так не худо бы попросить этого господина получше заняться с ним... Он у меня плохой счетчик!..

   Когда кончился спектакль и публика стала разъезжаться, Александр Прохоров вышел в залу и остановился поговорить с Левашовым, бывшим в числе зрителей. Граф Дмитрий Васильевич подошел к ним. Он знал Левашова как полковника генерального штаба и как довольно видную личность в литературе; с Александром Прохоровым его личное знакомство ограничивалось покуда одной встречей. С любезностью светского человека и барина старого закала граф высказал мельком похвалу игре Александра Прохорова, сказал вскользь, что он давно знаком с его литературной деятельностью и кстати заметил, что с ним желает познакомиться Денисова.

   - Я надеюсь, что вы сделаете мне честь и останетесь у меня на чашку чаю,- прибавил он, слегка пожимая руки собеседников.- Я очень рад, что этот спектакль дал мне случай видеть вас у себя в доме...

   Все это было высказано без заискивания, но в то же время и без высокомерия,- спокойно и просто. Отказаться от радушного предложения было невозможно, и граф повел своих гостей в свои комнаты, где уже собралось несколько человек его знакомых.

   - Веду военнопленных,- пошутил он, представляя гостям своих новых знакомых.

   Следом за рекомендацией послышалось несколько комплиментов Александру Прохорову; особенно рассыпался в любезностях Алексей Дмитриевич, желавший показать, что и он не отстает от века и вполне сочувствует передовой части литературы. Он с ловкостью светского либерала заметил, что у него есть много "общих знакомых" с Александром Флегонтовичем и выразил надежду видеть последнего у себя. Алексей Дмитриевич в эту пору избрал своим коньком "слияние сословий". Эта идея имела для него то же значение, как и всякая другая модная затея. Потом кто-то заговорил об одной из ученых работ Левашова, и уже через пять минут Левашов ораторствовал по своему обыкновению, как будто он был среди своих учеников на профессорской кафедре. Александром Прохоровым между тем завладела Денисова.

   - У меня до вас есть большая просьба,- заговорила она.- Я ведь отчасти знакома с вами: вы учите моего сына в пансионе Давыдова. Но там у вас столько учеников, что вам невозможно обращать внимание на каждого отдельно. Вот почему я обращаюсь к вам.

   - Чем могу служить? - спросил Александр Прохоров.

   - Мне хотелось бы, чтобы вы давали уроки моему Сереже у меня на дому...

   - Мне очень жаль, что я почти не имею возможности исполнить ваше желание,- ответил Александр Прохоров.- У меня так мало времени... Я занят службой, уроками и разными другими работами...

   - Знаю, знаю! Ведь вы пишете... Я читала вашу статью о воспитании,- заметила Денисова.- Вы очень метко, хотя и слишком зло, напали в ней на нас, бедных родителей... Действительно, мы так часто сами вредим детям своей бестактностью, своими неуместными ласками и своими еще более неуместными вспышками... Но что же делать? Жизнь так портит характеры, делает нас раздражительными, нервными... Иногда видишь, что поступаешь не так, как следует, а поправить ошибки не можешь... Я на вас даже посердилась немного,- ласково и дружески промолвила Денисова.- Вы нападаете на нас так, как будто думаете, что мы имели возможность быть своего рода совершенством. Это ошибка! Ведь старое поколение, мы, отцы и матери подрастающих детей, росли при еще более дурных условиях. Как же требовать от нас невозможного? Это несправедливо.

   - Я и не требовал невозможного,- улыбнулся Александр Прохоров.- Я только указывал, что нужно изменить, в чем нужно исправиться.

   - Нет, нет! Сознайтесь, что вы нападали слишком жестоко!- засмеялась Денисова беззвучным смехом.- Капельки яду, капельки желчи влиты у вас в каждую фразу.

   - Есть вещи, о которых нельзя говорить спокойно,- пожал плечами Александр Прохоров.

   - Согласна, согласна! Но вот вы казните нас и говорите о необходимости исправления. Исправляйте же нас, помогайте нам! Вы безупречны, вы безошибочны, ну и ведите нас на свою дорогу... А то вы пишете статьи, громите нас, а сами прячетесь от нас на какие-то недосягаемые высоты.

   - Это еще вопрос, кто из нас удалился на недосягаемые высоты: вы или мы,- улыбнулся Александр Прохоров.

   - Вы, вы!

   - Не думаю. Мне кажется, вам не стоило никакого труда проникнуть в наши бедные углы; вы могли просто призвать нас, и мы явились бы к вам на помощь. Мы же...

   - Ловлю вас на слове,- весело перебила его Денисова.- Вы говорите, что вы явились бы на наш зов, а вот теперь я зову вас и вы отвечаете отказом на первый же мой призыв...

   Александр Прохоров засмеялся.

   - У меня находится только одно оправдание, что это случайность, а не недостаток доброй воли,- отвечал он.- Если бы была возможность...

   - О, не говорите, не говорите этого. Чего мы хотим, то возможно! - произнесла Денисова.- Откажитесь от какого-нибудь урока, я не пожалею ничего, чтобы приобрести вас.

   - Подкупить хотите? - засмеялся Прохоров.- Но я хотя и ценю недешево свой труд, а все-таки не продаю его с аукционного торга.

   - Вы меня не поняли! Я не ясно выразилась! - поспешно возразила Денисова.- Я хотела сказать, что я готова сама ехать, к кому вы скажете, и просжть, чтобы мне уступили вас.

   - Вам, право, трудно отказать в просьбе,- заметил Прохоров.- И если бы была возможность, то я...

   - Граф, уговорите этого упрямца,- обратилась Денисова к подошедшему Дмитрию Васильевичу, не слушая новых возражений.- Не хочет давать уроки моему Сереже. Я, право, начинаю думать, что он имеет что-нибудь против меня лично...

   Дмитрий Васильевич очень любезно начал уговаривать Прохорова. Атака была сильна, и Прохорову пришлось согласиться. С одной стороны, он очень хорошо понимал то, что его приглашали в учителя не ради каких-нибудь разумных оснований, а просто потому, что он начал входить в моду, с другой стороны, он не имел особенных причин отказываться от уроков у Денисовой, которые хотя и не могли принести каких-нибудь благих результатов, но имели значение просто выгодных для него лично уроков. Денисова торжествовала. Эта светская барыня имела довольно темное прошлое. Она при помощи своих денег покупала себе графский титул с разорившимся мужем в виде приданого; теперь она опять-таки при помощи своих денег приобрела в учителя "литератора", "нового писателя", человека, вращавшегося в кругу ученых и литературных знаменитостей. Блестеть богатством, блестеть громким титулом, окружить себя в салоне лучшими картинами, лучшими статуями, известными дипломатами, учеными, музыкантами и певцами - вот все, к чему стремилась Денисова. За этой внешней жизнью скрывалась у нее и другая, внутренняя жизнь: холодное, пренебрежительное, иногда возмутительно черствое и грубое отношение к безымянным массам, ко всем, кто ничем не выдавался вперед; очень недвусмысленное стремление полюбезничать, войти в мимолетные связи с теми или другими известными личностями; умение поиграть и насладиться ветреной любовью и остаться "другом" тех, кому за неделю давались клятвы вечной любви; мелочное раздражение и мстительное чувство против тех, которые осмелились уклониться от расставленных им сетей из роз; полнейшее отсутствие серьезных убеждений и взглядов на жизнь и умение болтать обо всем - вот все, что составляло внутреннюю жизнь Денисовой. Если бы оставить ее без денег, без титулов, без всяких внешних украшений, она явилась бы одной из самых ничтожных и бесцветных личностей, которую не заметил бы никто, которая не могла бы добыть куска хлеба не только трудом, но даже развратом, так как она была даже нехороша собой. Но теперь она являлась светилом в обществе; ей поклонялись, около нее вертелись сотни людей, ее ветреной любовью дорожили даже неглупые и далеко не ничтожные люди. По обыкновению никто не думал разоблачить мысленно этот кумир и потому не мог понять, что это пустой манекен, перед которым склоняются люди, ослепленные его внешними украшениями. Если кто-нибудь не уважал и презирал ее, то разве только ее жених.

   Прохоров впервые попал в дом этой барыни именно в то время, когда она только что вышла замуж за графа Белокопытова и окружила себя "сливками" общества. Ее салон сделался не только пристанищем более или менее известных людей, но и явился центром, где вожаки петербургского общества обсуждали самый животрепещущий вопрос того времени - вопрос о крестьянской реформе. Великая реформа была "злобой дня" и не могла не вызывать особенно в этой среде самых горячих споров. Общество делилось на кружки: одни стояли за безусловное освобождение крестьян; другие выражали мнение, что освобождение преждевременно; третьи стояли за то, что нельзя освободить крестьян даром, что уступка известных прав непременно должна повлечь за собой известное вознаграждение в виде получения новых прав. К числу людей последней партии принадлежал и Алексей Дмитриевич, бывший ярым поклонником Англии. Он стоял за свободу печати, за гласный суд, за самоуправление и считался в кругу своих противников опасным человеком, крайним. Он горячился, говорил резкие речи, приводил своей смелостью в смущение боязливых людей и составлял в этом случае полнейший контраст со своим отцом. Последний не гонялся за молодыми идеями, считал, по-видимому, себя выше их и спокойным тоном говорил:

   - Я консерватор. Я не понимаю, как может быть не консерватором человек из нашего круга.

   Алексей Дмитриевич гонялся за писателями передовой партии, Дмитрий же Васильевич прямо говорил им:

   - Я, господа, не разделяю ваших убеждений... Но я люблю, когда человек страстно стоит за свою идею... Я враг всяких ложных положений и колебаний...

   Алексей Дмитриевич жил всеми интересами дня, Дмитрий же Васильевич по-прежнему вел широкую жизнь и чаще бывал у Матильды, чем на разных скучных заседаниях и собраниях.

   Попав в этот кружок, где кипела действительная борьба и делалось настоящее дело, Александр Прохоров воспользовался своим положением. Он спорил редко, сознавая, что его споры принесут мало пользы, так как в глазах этих людей он все-таки мог явиться только теоретиком, человеком, который стоит за известные идеи, может быть, только потому, что осуществление этих идей не принесет ему лично ни вреда, ни пользы. Но в то же время он сознавал, что ему очень выгодно выслушивать все эти прения и давать на них ответы путем печати. Здесь он мог узнать многое, что делалось и готовилось за кулисами, и ему было очень удобно следить за этим. За это дело он взялся со всею энергией, со всем жаром человека, преданного известной идее. Ему было нетрудно найти место для своих заметок и статей в газетах и журналах; Левашов имел обширный круг знакомства в литературном мире, да и сам Александр Прохоров уже успел завести знакомых между журналистами; его статьи "о телесных наказаниях" и "воспитании в закрытых учебных заведениях", несмотря на то, что они появились не вполне, успели доставить ему известность, и потому он был желанным гостем в различных редакциях. Но чем сильнее шла словесная борьба, тем резче делались статьи Александра Прохорова и нередко им было суждено оставаться в портфеле автора. Когда дело шло о высказывании известных убеждений, Александр Прохоров ухитрялся быть мудрым, как змий, и кротким, как голубь, и при помощи этого умения высказывать между строками те мысли, которые в ту пору не могли быть выражены в строках. Но он терпел полнейшее фиаско, когда дело шло о различных "обличениях", где уже приходилось волей-неволей говорить прямо и ставить точки над "и", как говорят французы. Две-три статейки, напечатанные им и носившие, так сказать, локальный запах салона новобрачной графини Белокопытовой, были замечены петербуржцами и возбудили ожесточенные споры в белокопытовских салонах. Молодой граф Белокопытов потирал руки от удовольствия, так как статейки были направлены против его противников.

   - Поздравляю вас с полным успехом,- дружески заметил он однажды Александру Прохорову, взяв его под руку и ходя с ним в стороне от гостей.

   - С каким? Я вас не понимаю,- наивно спросил Александр Прохоров, делая удивленное лицо.

   - Ну, между нами можно без таинственности,- улыбнулся граф.- Вы высказали именно то, чего не сумел бы сказать я, хотя под вашими статьями я охотно подписал бы свое имя.

   - Под какими статьями? - изумился Александр Флегонтович.

   Графа задела за живое эта недоверчивость. Он назвал статьи.

   - Вы думаете, что их писал я? - спросил Александр Прохоров.

   - Я уверен.

   Александр Прохоров пожал плечами.

   - Я вижу, что вы мне отчасти не доверяете,- заметил Белокопытов.- Между нами есть маленькая разница: я разделяю все ваши взгляды на крестьянскую реформу и на многое другое, но вы не разделяете моих взглядов на дворянскую реформу. Мне очень грустно это разногласие, тем более, что я знаю, что ошибаюсь не я, а вы. Говоря откровенно, ваша партия стоит на ложной дороге, нападая на таких людей, как, например, Монталамбер или Кавур, и притом нападая на них именно в то время, когда они являются горячими защитниками английского строя жизни.

   - Признаюсь откровенно, я не вижу тут никакой ошибки и, право, думаю, что на нас не лежит обязанности возжигать любовь к этим публичным болтунам. Все их словоизвержения с трибуны не только не помогают делу, но скорее служат к убаюкиванию людей, к усыплению и примирению на золотой середине...

   - А, батюшка, поступательное движение неизбежно! Вот вы все, господа теоретики, нападаете теперь на неполноту нашей гласности, глумитесь над ней, глумитесь над разными борзописцами, вроде Розенгеймов и Бенедиктовых, восхваляющих наше время...

   - Вы, кажется, сами презираете их? - перебил со смехом Александр Прохоров.

   - Ну да, ну да! - засмеялся граф Белокопытов.- Но это между нами. А в обществе, в печати надо стоять за них. Это те ласковые телята, которые двух маток сосут, которые подготовляют лучший путь; они говорят: все обстоит благополучно, дерзайте же и идите дальше.

   - Здесь действительно наши взгляды расходятся,- заметил Прохоров.- Я думаю, что они говорят: все обстоит благополучно и потому не о чем больше заботиться и можно спать.

   - Ошибаетесь, ошибаетесь! Общество не может заснуть, как бы его ни баюкали.

   - Однако спало же оно столько лет.

   - Оно не спало, оно шло только другой дорогой, не той, которой следовало идти. А почему оно пошло на нее? Не потому, что его убаюкали сладкоречивые одописатели, а потому, что люди вашего закала испугали его, указав ему вдруг на тот скачок, который еще должно сделать для своего благополучия. Вы показываете крайние цели, и общество пугается трудностей и невзгод этого тяжелого и длинного пути, который ему предлагают пройти без отдыха. Покажите станции, покажите возможность отдыха, и общество пойдет за вами. Я вам смело пророчу, что вы ничего не сделаете со своей системой действия.

   - Я не пророк и потому не стану говорить, сделаете ли что-нибудь вы,- улыбнулся Александр Прохоров.- Но я знаю только одно, что правительство сделает крестьянскую реформу, а все благомыслящие люди постараются внести и свою лепту труда для скорейшего разрешения этой реформы.

   - На этом поприще, конечно, вы считаете меня своим союзником?

   - Разумеется,- улыбнулся Прохоров.

   И он, и граф Белокопытов как бы ощупывали друг друга и старались заглянуть друг к другу поглубже в душу. Александр Прохоров вел себя сдержанно и не высказывался, чувствуя невольную антипатию к либеральничающему англоману; но в то же время он старался не раздражать его, чтобы пользоваться через него и его кружок теми сведениями и новостями, которые были ему нужны. Граф недолюбливал его в душе, решив, что это опасный человек, "один из тех, которые решаются на все, потому что им самим нечем жертвовать", но в то же время граф считал полезным и не лишним проводить через него, как и через других журналистов, в литературу известные слухи, он считал не лишним "натравливать" его на известных людей и, главное, считал не лишним выведать хотя отчасти мнения "этих головорезов", как он выражался в душе про Прохорова и его близких. Иногда графа бесила сдержанность Прохорова, но с ловкостью закаленного в интригах человека он сдерживал себя и вел атаку неожиданными набегами, нападал врасплох, разгорячал врага до того, что тот делал промахи и высказывался случайно. Но борьба была не легка. Александр Прохоров горячился редко, врасплох его было трудно застать. Он очень ясно видел, с кем он имеет дело, и держался настороже. В его манере отвечать явилась тонкая ирония, насмешливая усмешечка, неопределенная шутливость.

   - Право, порой можно подумать, что вы на все смотрите чрезвычайно легко,- говорил граф, бледнея от злости.- У вас все шуточки да улыбочки.

   - Нрав такой веселый,- шутил Александр Прохоров.

   - Нет-с, это не то! - говорил граф.- Под этими усмешечками кроется презрение к человечеству, жалкое недоверие ко всему и ко всем... Это теперь не в вас одних, это общая черта во всех ваших. Для вас нет ничего святого...

   - Граф, зачем же такие страшные слова употреблять,- смеялся Александр Прохоров.

   - Да-с, для вас нет ничего святого! Вы не верите ни во что и ни в кого. Но знаете ли, к чему это ведет? К полнейшему внутреннему разъединению. И в какую эпоху является это разъединение? Когда не только люди одной партии, но и люди различных оттенков дожны сойтись вместе. Нам слияние нужно. А вы сторонитесь от нас, враждебно смотрите на нас...

   - Так вы, значит, убеждены, что я вам враг? - засмеялся Прохоров.

   - Ну, нет, нет! - опомнился граф.- Я этого не говорю! Я просто упрекаю вас в недостатке искренности. У вас какой-то камень есть всегда за пазухой.

   - Его, граф, велит держать народная мудрость.

   Граф злился в душе и старался весело улыбаться. Но если он гонялся за Александром Прохоровым и ему подобными людьми для своих целей, ради рекогносцировки во враждебном лагере, ради высказывания под чужой фирмой, за чужой ответственностью известных идей, то графиня со своей стороны тоже не упускала случая и приударяла за Александром Прохоровым. Ей нравилось это молодое, свежее лицо, ее интересовал этот молодой человек, постоянно оживленно говоривший о серьезных вещах, по-видимому, очень страстный и очень увлекающийся. Ей хотелось создать маленький роман, устраивать которые она так любила. Но любезности графини пропадали даром, и Александр Прохоров постоянно отшучивался, как только разговор заходил за черту простой болтовни и начинал принимать несколько сантиментальный или интимный характер. Подобный образ действия начинал раздражать эту женщину, привыкшую к легким победам над толпою тех праздных мужчин, которые считают выгодным пользоваться первым намеком на маленькую интрижку. Александр Прохоров менее чем когда-нибудь нуждался в это время в подобных легоньких интрижках, да, может быть, и в другое время не увлекся бы румянами и блестящими тряпками отцветшего и вовсе не интересного создания. Он, может быть, сразу оборвал бы всякие сношения с графиней и резко положил бы конец этим заигрываниям, если бы этот дом не был ему нужен для его целей. Он сознавал, что ему выгодно занимать наблюдательный пост в чужом лагере в извлекать выгоды из своего положения. Несколько сведений, несколько новостей, которых он не мог напечатать в России, были отсланы им за границу. Раз вступив на этот скользкий путь, он уже не мог сойти с него: ему писали из-за границы, что его корреспонденции о наших закулисных делах будут всегда приняты с благодарностью. Кажется, и это обстоятельство не ускользнуло от внимания Алексея Дмитриевича, и он одобрил в душе образ действия своего союзника-врага. Куда ведет этот путь вступившего на него человека,- этот, может быть, вполне естественный в настоящее время спокойствия вопрос тогда не приходил и в голову никому. Дело кипело, страсти были сильно возбуждены, все спешили делать то или другое и менее всего думали о том, что выйдет из их образа действий лично для них.

   Зимний сезон между тем приходил к концу. В приюте все шло уже по-новому, и комитет окончательно решился ввести в уставе все нововведения, придуманные Катериной Александровной и Софьей Андреевной: образцовые прачечная и кухня, шитье модных нарядов, обучение парикмахерскому искусству, расширение курса наук - все это вошло теперь в законную силу. Только постройка церкви, начатая графиней Дарьей Федоровной, туго подвигалась к концу за недостатком средств. Сама графиня Дарья Федоровна давно была под опекой и в качестве сумасшедшей сидела в четырех стенах под надзором сиделки, получившей строжайшее предписание не допускать к больной никого.

   В эту пору в доме Прилежаевых начали разыгрываться все чаще и чаще разные сцены довольно грустного свойства. Дорогой дядюшка Катерины Александровны, все еще находившийся без места и фигурировавший в качестве угнетенного судьбой и людьми старца играл немалую роль в семейных делах Прилежаевых. Лишившись места и значения, он, так сказать, потерял точку опоры, выбился из обычной колеи и совершенно не знал, как теперь веста, себя. Времени было много, дела было мало; старая привычка быть строгим и зорким осталась, а предметов для строгого и зоркого наблюдения, субъектов для строгого и зоркого распекания почти не осталось. Отсюда происходила ожесточенная скука и являлись приливы желчи. Попробован Данило Захарович придираться за каждую мелочь к детям, начал он усчитывать и пилить жену за каждый грош, стал носить при себе ключи от всех ящиков и комодов, напоминал поминутно чадам и домочадцам, что "он глава в доме", что "он их в смирительный дом упрятать может", что "они напрасно радовались, ожидая его ссылки", и прочее и прочее, все в том же роде. Это блажное состояние лишенного занятий чиновника было так сильно, что гнало из дому детей и совершенно "сокрушило" Павлу Абрамовну, превратившуюся в нечто вроде слезной урны и не осушавшую глаз с утра до вечера. Она не могла даже "отвести душу" с Карлом Карловичем, который не являлся в дом Боголюбовых, отчасти боясь свирепого хозяина дома, отчасти понимая, что с Павлы Абрамовны теперь нечего взять. Положение Павлы Абрамовны сделалось еще хуже, когда Даниле Захаровичу удалось примириться со своей теткой и перетащить старуху от "добрых людей" в свою квартиру, где тотчас же после ее переезда затеплились во всех углах лампады и ввелось постное кушанье по средам и пятницам. Тетушка помогала Даниле Захаровичу "пилить" его домочадцев и ежедневно распространялась о том, что "семью потому и бог забыл, что она его забыла".

   Но самому Даниле Захаровичу легче от этого не делалось: он все-таки сознавал, что он теперь ни более, ни менее, как выкинутое из общественной машины колесо. Тяжелее всего было Данилу Захаровичу видеть, что машина все работает и работает, по-видимому, не нуждаясь в нем, не замечая его отсутствия. Сначала он еще ехидно подмигивал глазами, говоря: "посмотрим!" - и слабо надеялся в душе, что вот-вот машина остановится и рухнет без него. Но дни шли за днями, а машина работала по-прежнему; он всматривался в лица - все веселы, спокойны. Свищов при встрече похлопывает его по плечу и говорит: "Что, брат, на подножном корму прозябаешь! А вот мы работать должны, кипит все!" И какие истинно трагические минуты приходилось переживать в это время Данилу Захаровичу! Как-то шел он задумчиво по улице, глядит: его обгоняет мелкой трусцой с портфелем под мышкой один из его бывших подчиненных. Раскланялись:

   - Прогуливаться изволите? - спросил чиновник.

   - Да. Что нам больше делать! - вздохнул Данило Захарович.- Ну, а как там у вас все идет?

   - Ничего-с, отлично! Работы только много, преобразования, знаете, идут...

   - Преобразования! Ну-ка, расскажите, какие там такие у вас преобразования...

   - Ивините, я спешу, Данило Захарович! Доклад несу.- Мы ведь люди служащие. Сами знаете, и при вас, бывало, опоздаешь на четверть часа, так косятся...

   Чиновник раскланялся и поспешно пошел вперед.

   Данило Захарович нахмурился. "Щенок, молокосос, а туда же: дела, дела!" - пробормотал он и растерянно оглянулся кругом, забыв, куда и зачем он шел.

   Чем более накипала горечь на душе, чем яснее сознавал Данило Захарович свою ненужность, чем чаще убегали дети от его распеканий и чем покорнее становилась жена, тем скучнее становилось ему, тем сильнее тянуло его к расширению круга своих занятий, то есть распеканий и зоркого и строгого надзора.

   Дворник, попавшийся ему на тротуаре с метлой, вызывал его замечание.

   - Не вовремя, братец, не вовремя мести начал,- говорил Данило Захарович.- Это утром, утром до свету надо делать, когда народу нет. А ты когда вздумал? Ноги, что ли, добрым людям обломать хочешь? Полиция-то за вами не смотрит! Распустили всех. Обер-полицейместеру бы на вас жалобу подать!

   Проходя мимо мясной лавки и почуяв не совсем хороший запах, Данило Захарович заходил в лавку.

   - Чем это, любезный, у тебя пахнет? - обнюхивал он воздух.

   - Говядиной-с, ваше превосходительство,- отвечал мясник.

   - Знаю, братец, знаю, что не одеколоном, да только говядина-то у тебя какая? Протухлая? Ведь это протухлой воняет? Народ морить, что ли, хотите? А? В полиции-то еще не бывали?

   - Зачем же-с нам в полиции бывать! - ухмылялся мясник.

   - Э, да ты еще грубить, братец, вздумал! Нет, ты погоди!

   - Что вам угодно-с, сударь? - хмуро спрашивал хозяин лавки, заслышав крупный разговор.- Покупать пришли, так и покупайте. А зто-с не ваше дело. У нас торговля-с, так нам некогда разговоры разводить со всяким.

   - Со всяким! со всяким! Да ты взгляни, с кем ты говоришь! - свирепел Данило Захарович, показывая на свои ордена.

   - Что смотреть-с! Известно, если бы хороший барин были, так не стали бы ходить лавки обнюхивать...

   - Да я тебя, да я тебя! - сжимал кулаки Данило Захарович.

   - Потише-с, потише-с! Тоже за бесчестие заплатите!

   После подобной беседы Данилу Захаровичу становилось еще тошнее. Но долго-долго не мог он привыкнуть к своему положению. Обегчилось немного его сердце тогда, когда он нашел покорную рабу в лице Марии Дмитриевны и отыскал занятие в надзоре за делами семьи своих родных. Марья Дмитриевна сразу безоговорочно и покорно изъявила готовность сделаться подчиненной Данила Захаровича. Ни один канцелярский служитель не признавал в былые времена Данила Захаровича своим начальником с такой покорностью, как Марья Дмитриевна. Она выслушивала его наставления, она выносила его выговоры, она жаловалась и доносила ему. Он благоволил и относился к ней таким тоном, как будто обещал ей повышение и награду к празднику. Прежде всего он начал восставать против отношений Катерины Александровны и Александра Прохорова. Потом, выслушав жалобу Марьи Дмитриевны на то, что у Александра Прохорова раз в неделю собирается множество молодежи и "бунтует", то есть спорит и шумит до трех часов ночи, он объявил, что это "фармазоны", "волтерьянцы", "декабристы" и "петрашевцы", и объяснил, что всех их сошлют на каторгу, а Марью Дмитриевну поселят в отдаленных местах Сибири за пристанодержательство бунтовщиков и беспаспортных. Марья Дмитриевна струсила и "покаялась, как перед богом", что она действительно позволяет иногда ночевать у себя в доме то тому, то другому из знакомых Александра Прохорова и что, может быть, "это-то действительно и есть беспаспортные".

   - Разбойники, сейчас видно, что разбойники! А то для чего же бы им и сходиться по ночам? - решил Данило Захарович и давал инструкции Марье Дмитриевне, как поступать.

   Но покорность Марьи Дмитриевны была сильнее ее решительности, и потому бедная женщина только "обиняками" решалась замечать Александру Прохорову, что "он погубит себя". Когда же Александр Прохоров спрашивал: "да чем же я себя погублю?" - то Марья Дмитриевна приходила в смущение и только говорила: "да уж так, погубите!" Но страх за дочь и неприязнь к Александру Прохорову все росли и росли в этой слабой душе и в этом запуганном уме.

   Катерина Александровна и Александр Прохоров, занятые своими планами и работами, все меньше и меньше придавали значения мелким семейным сценам и не обращали внимания на то, что они более и более расходятся с Марьей Дмитриевной. Этот внутренний разлад впервые дал себя сильно почувствовать на рождестве: Миша был взят на праздники домой. Этот маленький красавец и любимец матери и всех знавших его стал уже летом пробуждать опасения в уме Катерины Александровны и Александра Прохорова своими наклонностями. Он был капризен, любил, чтобы все слушались его, делал дерзости всем и за все и вообще сразу давал знать, что его избаловали за его красоту. Действительно он был прекрасен: редко можно было встретить более правильное лицо, более красивые формы. Но в этом лице было что-то заносчивое, в этих формах было что-то слишком женственное, кокетливое. Мальчуган заботился, чтобы на его платье не было лишней складки, чтобы ни один волосок не был растрепан на его голове. Вслушиваясь в его разговор, можно было сразу заметить сильную наклонность острить насчет ближнего и, главным образом, насчет внешности ближнего. Это остроумие вызывало смех и поощрения Марьи Дмитриевны, но в сущности оно было жалкое, пошлое: так острили юнкера, кадеты, армейские офицеры старого времени. Катерина Александровна и Александр Прохоров задумались не на шутку, когда Миша приехал на праздники и рассказал, что у него была одна "стычка" с гувернером.

   - Семинарист какой-то с изрытой рожей, а туда же вздумал нос поднимать! - заметил Миша про гувернера.

   Александр Прохоров, говоря о мальчугане с Катериной Александровной, заметил, что теперь, вероятно, начнут часто повторяться эти "стычки".

   - Мишу избаловали дома как меньшого в семье,- говорил он.- Потом разные бабы и товарищи баловали его за смазливое личико, а теперь начнется не баловство, а столкновения с учителями. На него слишком долго смотрели сквозь пальцы, и ему будет тяжело, когда его заберут в руки. И это казарменное остроумие развили в нем, поощряя все выходки милого малютки! От этого его надо отучить. Он ведь лентяй, а, право, нет ничего хуже остроумного лентяя: из него может выработаться пошляк, невежда, с гордостью несущий на показ свою пошлость.

   - Что же делать, что делать? - волнуясь, говорила Катерина Александровна.- Я сама знаю, что он может погибнуть. С одной стороны, черствая и сухая грубость, с другой - распущенность и потакание его ошибкам испортят его совершенно... И вообще это воспитание вдали от семьи мне не по сердцу... Но что же мы-то можем сделать?

   - Надо взять его домой. Я стану платить за него в гимназию. Потом похлопочем, чтоб его приняли на казенный счет. Хлеба на него достанет. Ты знаешь, у меня кое-что остается от заработков...

   - Еще лишний человек на твою шею...

   - Что об этом толковать. Лучше нам стесниться, чем видеть, как он сделается негодяем. Ты лучше о том скажи, как мы растолкуем это Марье Дмитриевне.

   Катерина Александровна задумалась; она понимала, что это действительно самая трудная сторона задачи. Но покуда она еще надеялась справиться с матерью и выбрала первую удобную минуту для объяснения. Марья Дмитриевна замахала руками, несмотря на то, что ей очень хотелось видеть Мишу постоянно около себя, она сразу остановилась на своей обычной мысли, что будет, если Александр Прохоров бросит Катерину Александровну, а с ней и всю семью. Сколько ни старалась Катерина Александровна доказать неосновательность этой мысли, Марья Дмитриевна и слушать не хотела.

   - Другое дело, Катюша, если бы он был твой муж,- говорила она,- а то ведь все они так-то обещают золотые горы, да ничего не делают. Возьмет да бросит, вот тебе и будем у праздника!

   - Да поймите, что он не такой... Впрочем, если только это вас останавливает, то этой помехи скоро не будет... Я скоро повенчаюсь с Сашей...

   - Ну, тогда дело другое.

   Разговор кончился, Катерина Александровна передала его содержание Александру Прохорову. Он заметил, что дело, значит, обстоит благополучно, так как Мишу ранее весны нечего брать из училища на праздную жизнь дома; весной же можно будет взять его и, подготовив летом, отдать в гимназию в начале следующего учебного года. Весной предполагалось сыграть и свадьбу, так как в приюте "машина была в полном ходу", как выражалась Катерина Александровна, и сама Катерина Александровна настолько подготовилась, что могла сдать и экзамен на звание домашней учительницы, и экзамен для слушания лекций повивального искусства. Молодые люди успокоились насчет будущности Миши и заметили, что им не придется быть такими же безучастными свидетелями гибели этого ребенка, какими они были при постепенной гибели Скворцовой. Но покуда они работали и учились, покуда они жили, отдаваясь всем тревогам дня, за их спинами, за ширмами спальни Марьи Дмитриевны шли толки о них, готовившие отпор исполнениям их планов. Марья Дмитриевна отрапортовала своему высшему начальству, что "сам-то" хочет взять ее Мишу из казенного училища. Высшее начальство неодобрительно нахмурило брови.

   - Что же, такого же разбойника хочет приготовить, как сам? - произнесло оставленное в бездействии колесо общественной машины.- Мало, видно, их таких-то, так детей вербовать вздумали... Что же, вы согласились?

   - Нет, батюшка Данило Захарович, не согласилась, не согласилась! Говорю, пусть сперва женятся, а сама, знаете, думаю: оттяну дело, чтобы с вами, отец родной, посоветоваться...

   - Умно сделали! - одобрил Данило Захарович.- Сами развратничают и бог знает, какие дела делают,- так еще мало, хотят детей тому же научить... Не только жить нельзя детям у них, но пускать детей к ним не следует. Я и своему Леньке запретил бы ходить в этот вертеп, если бы не проклятая математика... В институте, когда Лидя туда поступит, отдам распоряжение, чтобы не пускали их ни ногой.

   Марья Дмитриевна смутилась.

   - Они повенчаются, батюшка, повенчаются,- оправдывала она дочь и будущего зятя.

   - Да толку-то что? В их головах яд, каждое их слово отрава... Этого никаким венчанием не уничтожишь... Вот что страшно! Сами они идут в пропасть и других за собой тащут... Что касается до меня, то я сам ноги не положил бы на ваш порог, если бы не вы. Вас мне жаль...

   - Не оставьте уж меня, батюшка! На вас одна надежда! С кем же мне и посоветоваться, как не с вами? У них то споры идут, то книжки в руках,- к ним и не подойдешь, а ведь тоже душу отвести хочется, расспросить, как и что... Вы вот все это мне распишете, во все вникнете, а без вас ровно в тумане каком хожу... Известно, они - молодой народ, ветер у них в голове...

   - Не ветер, а злоба, неуважение, презрение к нам, старикам. Вы бы почитали, что он пишет... Впрочем, вы грамоте-то не обучены... Возмутители просто...

   - Что же это, батюшка, про меня что-нибудь? - спросила Марья Дмитриевна в недоумении.- Я, кажется...

   - Не про вас, а вообще про нас, про стариков... Они нас ни за что считают, они нас уморить бы хотели... Вы думаете, вы им не в тягость?

   - В тягость, батюшка, в тягость! - заплакала Марья Дмитриевна.- Да разве я виновата, что бог смерти не дает... Хожу я как сирота какая... Конечно, грех жаловаться, всего теперь у нас вдоволь, комнатка у меня, хозяйка я полная, ну и тоже грубостей никаких не слышу, ласково обращаются... Тоже это в шутку сам-то Александр-то Флегонтович говорит: "Куда ни пойдешь, а все к Марье Дмитриевне под крылышко тянет пирожков ее поесть..." Конечно, я ему угождать за это стараюсь... А все же поговорить-то мне не с кем... Ведь не с кухаркой же мне компанию вести, тоже ведь помню я, что мы благородные... Их же срамить не хочу! А они что?.. Все шуточками, да шуточками со мной, а у меня сердце ноет, грудь давит... Ведь тоже я мать, чувствую я...

   - Да разве они это понимают?

   - Где уж им, батюшка!..

   Долго и часто шли беседы в подобном роде, и Марья Дмитриевна все сильнее и сильнее "чуяла недоброе" в то время, когда лица Катерины Александровны и Александра Флегонтовича цвели полным счастием и спокойствием, когда молодые люди жили полной жизнью, когда у них являлись сожаления только о том, что у них недостает сил и способностей на то или другое дело, а не о том, что является недостаток работы для ума и для рук. Катерина Александровна даже не замечала, что Свищов, заехав раза два в приют, особенно пристально взглянул на нее и потом начал говорить с ней более игриво, чем когда-нибудь. Она поспешила оборвать старого волокиту на первых словах. Он как будто удивился, встретив этот строгий отпор, но не унялся и как-то снова заговорил в том же тоне, намекнув, что напрасно Катерина Александровна работает и утомляет себя, что с ее прелестным личиком можно бы сделать себе карьеру. Катерина Александровна вспыхнула и ответила, что она сумеет сама позаботиться о себе и не просит ничьих советов. Старик переменил тон, но в то же время заметил, чтобы она помнила, что он всегда готов к ее услугам. Свищов и прежде говорил двусмысленные фразы, но теперь он был уже чересчур развязен с ней и в его тоне слышалась какая-то твердая уверенность, что с Катериной Александровной можно говорить этим тоном. Впрочем, Катерина Александровна недолго раздумывала об этом явленни и, вероятно, забыла бы о нем совершенно, если бы Марья Дмитриевна не вздумала снова заговорить с ней о необходимости ускорения свадьбы.

   Марья Дмитриевна, живя теперь в довольстве, не видя необходимости работать с утра до ночи, не посещая мелочной лавки, не имея возможности по целым часам беседовать с окружающими, которые почти постоянно были заняты то тем, то другим делом, вечно терзалась тем, что ей "не с кем отвести душу", и потому довольно часто заводила от скуки подобные разговоры о судьбе дочери. В настоящее время в разговор была введена новая подробность.

   - Ведь вон, Катюша, все тебя осуждают. Сам генерал Свищов называет девицей легкого поведения,- произнесла Марья Дмитриевна.

   - Свищов? - удивилась Катерина Александровна.- Да вы-то как это узнали?

   - Ах, мать моя! Слухом земля полнится. Добрые люди передали...

   - Не добрые, а подлые люди! - разгорячилась Катерина Александровна.- Да уж не они ли и Свищову-то обо мне наговорили. Это Данило Захарович вам говорил?

   - Ну, хоть бы и он! Он дядя тебе, он тебе добра желает.

   - Знаете ли вы, что этого дядю Александр спустил бы с лестницы, если бы нам не было жаль его детей,- ответила Катерина Александровна.- Но скажите ему, что и терпению бывает конец. Если он будет еще хоть где-нибудь говорить про меня, то я не посмотрю ни на что и укажу ему на