Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

том, что постоянно ныло и болело в ее душе. Катерина Александровна, вполне сочувствуя горю старухи, чувствовала себя неловко, тем более, что она сама послужила невольной причиной этого горя.

   - Княгиня просит вас к себе,- доложил появившийся в комнате лакей.

   Глафире Васильевне вся прислуга говорила "вы".

   - Скажи княгине, что Глафира Васильевна, мол, едет и не может, мол, прийти к ней,- резко ответила Глафира Васильевна, отирая слезы.

   - Княгиня чувствует себя нехорошо,- промолвил лакей.

   - Ажитация это, ажитация, батюшка! - пусть за доктором пошлют: я, батюшка, не лекарка!

   Лакей вышел. Катерина Александровна уловила на его лице усмешку, ясно говорившую, что он уже привык к подобным сценам. Глафира Васильевна в волнении поднялась с места и заходила по комнате.

   - Глафира! - раздался голос княгини из соседней комнаты.- Иди сюда на минуту.

   Глафира Васильевна быстро толкнула Катерину Александровну за ширмы.

   - Вы же сами, ваше сиятельство, не велели мне больше являться к вам на глаза,- проговорила Глафира Васильевна.- Я тоже не маленькая, чтобы со мною играть! В гробу, слава богу, одной ногой стою. Надо ехать искать, не найдется ли где-нибудь угла у добрых людей.

   - Ну, пожалуйста, без капризов!

   - Где нам, холопам, капризничать! Известно, нас будут гнать, а мы ручки должны целовать.

   - Ты действительно совсем забылась,- раздражительно отозвалась княгиня.- Обойдусь и без тебя!

   В соседней комнате послышались шаги удалявшейся княгини.

   - Ну, теперь пойдет история на целый день! - произнесла Глафира Васильевна, махнув рукой.- В самом деле лучше уезжайте! - обратилась она к Катерине Александровне.

   - Извините, я невольно наделала вам столько неприятностей,- извинилась Прилеяшева.

   - Э, ничего! Мы когда крупно поссоримся, так потом на полгода мирно живем! - проговорила Глафира Васильевна, уже отчасти успокоенная начавшимися переговорами с княгиней.- Дело ваше сделается. Уж я не отступлюсь, коли начала. Ведь у нас из-за одного "Вороненка" баталий не пересчитаешь. Держут подлеца и сказать о нем ничего не смей. Ну, да я-то уж душой кривить не стану... Голова вот только и впрямь разболелась. Сама себе напророчила.

   Катерина Александровна вышла из дома Гиреевой в каком-то чаду. Она была свидетельницей такой комической сцены, которой она не могла себе и представить. Успокоенная отчасти насчет участи Скворцовой, она смеялась в душе, вспоминая комедию, так неожиданно разыгранную перед нею двумя старухами. По возвращении домой она застала и Антона, и Мишу, и юных кадет, сыновей штабс-капитана, и рассказала им обо всем случившемся. Рассказ был настолько комичен, что в комнате раздавались взрывы хохота. Семья после обеда уселась за крашение ядц и уже совершенно углубилась в это занятие, когда, часов в шесть, Марья Дмитриевна сказала, что за Катериной Александровной приехал лакей от княгини Гиреевой и просит ее приехать к барыне. Молодая девушка поспешно собралась; ее ждала княжеская карета. Минут через двадцать Прилежаева входила через парадные комнаты в кабинет княгини.

   Княгиня лежала на постели. Около нее хлопотала Глафира Васильевна. Глафира Васильевна, обыкновенно называвшая все недуги киягипи "ажитацией", была самым главным врачом старухи, щупала ей ежедневно пульс, изобретала лекарства и вообще прибегала к советам иных врачей только в крайних случаях.

   - А я вот расхворалась, дитя,- произнесла слабым голосом Гиреева.- Но все же не хотела, чтобы вы встречали праздник в слезах. Пусть он будет для всех светлым праздником, как и для нас с Глафирой. Погорячились мы утром.

   Княгиня протянула руку Катерине Александровне. Молодая девушка наклонилась и поцеловала ее.

   - Поезжайте к Скворцовой и утешьте ее,- проговорила княгиня.- Да вы сядьте.

   Катерина Александровна села.

   - Графиня изменила свое решение,- продолжала старуха.- Я уже виделась с нею. Пусть девочка будет покуда в приюте, потом в мае, когда будет выпуск, ей найдут место... Все обойдется без наказания... Все злая Глафира настояла,- шутливо заметила княгиня.- Она ведь у меня всем командует.

   Поблагодарив княгиню, Катерина Александровна встала.

   - Завтра приезжайте похристосоваться,- ласково промолвила старуха.- А и вы тоже огонек! - не то с упреком, не то в шутку погрозила она Прилежаевой пальцем.

   Молодая девушка вышла и в другой комнате горячо стала благодарить Глафиру Васильевну.

   - Ну, ну, полноте! Еще бы для такого праздника не сделать! - промолвила старая княжеская домоправительница.- А вот это вам на красное яйцо от княгини.

   Катерина Александровна почувствовала, что Глафира Васильевна сует ей в руку деньги, и вся покраснела.

   - Мне не надо,- с замешательством отказывалась она.- Зачем это?..

   - Ну, ну, полноте! Деньги всем нужны. Чего вы совеститесь? Не вы возьмете, так наши соколики на шампанском пропьют...

   - Да я...

   - И не говорите - поссорюсь! - решительно возразила Глафира Васильевна.

   Приходилось взять. У молодой девушки сжалось сердце. Она видела необходимость не ссориться с Глафирой Васильевной и в то же время не могла помириться с ее логикой и брать деньги княгини потому только, что их все равно пропьют на шампанской. Она сознавала, что эти подачки ставят ее в положение княжеской прихлебательницы. Это обстоятельство отчасти испортило хорошее настроение Катерины Александровны, вызванное радостной вестью о прощении Скворцовой. Она заехала в приют, обрадовала Скворцову, поговорила с Анной Васильевной и, дружески пожав ей руку, отправилась домой.

   - Ура! - кричал штабс-капитан, встречая ее и угадывая по ее лицу о результатах поездки.- Это первая победа! Ну, что, Марья Дмитриевна, небось теперь и самим весело? А еще трусили.

   Марья Дмитриевна отерла глаза.

   - Да ведь я мать, мать, батюшка! - прошептала она, целуя Катерину Александровну.- Она помощница наша, кормилица наша.

  

  

   Его превосходительство Данило Захарович Боголюбов только что кончил официальный визит к княгине Марине Осиповне Гиреевой и садился на дрожки. Торжественность праздника, полученная к Пасхе звезда, благосклонные речи ее сиятельства, почтительные поздравления прислуги, раскланивавшейся за рубли его превосходительства,- все это должно было привести душу его превосходительства в то настроение, при котором люди, как говорится, земли под собой не слышат. Но было совсем не так. Под новой звездой сердце его превосходительства било тревогу и волновалось теми самыми мелкими чувствами, которыми оно волновалось в давно прошедшие годы, когда его превосходительство был еще мальчуганом бурсаком и боялся быть пойманным за сделанную им шалость. Дело в том, что среди разговоров ее сиятельство коснулось совершенно неожиданно для своего собеседника одного очень щекотливого вопроса.

   - Кстати, вы знакомы с новой помощницей в приюте графини? - спросила княгиня, заговорив о приютских событиях.

   - То есть, как вам сказать, ваше сиятельство, я видел ее,- в смущении ответил Боголюбов и устремил на княгиню зоркий взгляд, желая угадать, не знает ли она об его отношениях к Прилежаевым.

   Но, к несчастью, на добродушном лице старухи не было наиисано ни мелкими, ни крупными буквами, знает она или не знает тайну своего собеседника.

   - Удивительно милая девушка,- продолжала княгиня.- Золотое сердце, прямая душа и совсем недюжинный ум. Да если бы образование было у бедняжки, не то бы из нее вышло. Вот кому я от всей души желаю счастья. Хоть бы жепишок ей нашелся. Право, я взялась бы за роль свахи. Вот поищите у себя в департаменте; вместе и сватать будем.

   Княгиня добродушно рассмеялась, и Данило Захарович счел долгом тоже рассмеяться, хотя его смех вышел каким-то жалким. Он поспешил переменить разговор, поспешил откланяться. Но слова княгини клином засели ему в голову. "Ну, а что как она знает, что я родной дядя этой девушке? - думал он.- Что будут говорить, как посмотрят на то, что я не помогаю этой семье? Ведь не станешь рассказывать им всей подноготной, всех своих семейных дел. Надо будет все это как-нибудь устроить, обделать". В голове Данилы Захаровича возникали различные планы, как он поможет семье, как он введет в свой дом Прилежаевых. После долгих размышлений он даже находил, что ему нечего совеститься своей прислуги, которая видела раза два Марью Дмитриевну в самом жалком виде и, вероятно, станет теперь в душе не особенно уважительно относиться к своим господам, узнав, что эта оборванка, эта черносалопница находится в самых близких родственных отношениях с господами. До сих пор от прислуги скрывались эти родственные отношения. Марья Дмитриевна была известна под именем бедной "кумы"; скрывалось от прислуги и то, что сам Боголюбов был когда-то далеко не таким богатым барином, был даже вовсе не барином, а жалким чиновником, перебивавшимся со дня на день. Это делалось зорким Данилом Захаровичем для того, чтобы "люди" относились к нему уважительнее и не смели бы говорить, что и он был не лучше их. Теперь, ввиду могущих возникнуть неприятностей между ним и княгиней, он готов был утратить долю своего значения в глазах прислуги и принять в свой дом Прилежаевых как родных. Но его смущала главным образом не прислуга: прислугу можно было заставить молчать; прислугу можно было выгнать; но в его доме было еще одно существо, которое нельзя было заставить молчать или выгнать, это существо была Павла Абрамовна. Павла Абрамовна как "женщина образованная", как "женщина хорошего тона" смотрела с презрением "на этих оборванцев", "на этих нищих", "на этих милых родственников". Бесплодно придумывая средства, как бы убедить жену в необходимости сближения с Прилежаевыми, Данило Захарович мысленно воскликнул: "Э, да что тут думать! Разве я не господин в своем доме?" И вдруг словно какой-то бес насмешливо шепнул ему на ухо: "Да, конечно, не господин". Эта мысль так сильно задела за живое Данилу Захаровича, что он громко проговорил:

   - Ну, так я им покажу!

   Кучер, услыхавший эти слова, невольно обернулся к его превосходительству, но его превосходительство строго нахмурило брови и проговорило:

   - Чего зеваешь по сторонам? Тут народ: того и гляди, задавишь кого-нибудь, а он в стороны смотрит!

   Но спокойствие не возвращалось к его превосходительству даже и после того, как гнев был сорван на кучере. Уже не раз, особенно в последнее время, Данилу Захаровича поражали подобные мысли о ничтожестве его значения в доме, и теперь в его голове чрезвычайно ярко прошли некоторые из мелких будничных сцен в его семье. Данило Захарович с свойственными ему зоркостью и строгостью управлял домашним государством, как и следует главе жены, которая да боится своего мужа. Павла Абрамовна, согласно с супружескими законами, не выходила из повиновения у мужа. Подобные отношения даже давали право Даниле Захаровичу довольно метко подсмеиваться над теми мужьями колпаками, которых жены держат под своим башмаком. Эта благодушная вера в силу своего самодержавия в семье, эта уверенность, что "у меня все моего взгляда боятся", "по одной половице пройдут, если велю", "пикнуть не посмеют, если чего захочу",- все эти светлые иллюзии были нарушены в тот памятный день, когда Боголюбовы узнали о смерти Прилежаева и встретились с Варварой Ивановной, которую поджидали с таким нетерпением. Варвара Ивановна, вдова двоюродного дяди Боголюбова, одного из благочинных Москвы, была очень богата, бездетна и потому представлялась очень лакомым куском для всех ее знакомых, друзей, свойственников s родственников. Многое множество рук тянулось за этим куском, но рука Боголюбова оказалась ловчее всех других рук и наконец этот лакомый кусок уже находился в доме его превосходительства. В ожидании приезда Варвары Ивановны в семье шли рассуждения о ласковом приеме, который нужно оказать родственнице, шли предположения об ее щедрости, делались соображения о духовном завещании, и даже сам Дапило Захарович расшалился до того, что картавым голосом говорил, "бодая" своего еще ничего не понимающего сына: "Ах ти, фуфлига! знаешь ли ти, кто тебя нянчить-то будет? Твоя бабуська Вальваля Ивановна!" Наконец бабушка Варвара Ивановна, сморщенная, как печеное яблоко, с темным, как старый пергамент, лицом, закутанная в какие-то ветхие шали, капоры и косынки, приехала к своим "ненаглядным" родственникам. Ее костюм немного "шокировал" Павлу Абрамовну, но приходилось помириться с этой "странностью" старухи. Добрые родственники, не видавшие друг друга почти никогда, прослезились, обнялись, начали со вздохами расспросы о покойном дядюшке, об его смерти. Варвара Ивановна, шамкая и охая, сообщила, как "отец благочинный на одре без языка лежал", как "ему, батюшке, бог ни смерти, ни живота не давал в течение полугода", как "его, родного, десять раз приобщали и семь раз к нему Иверскую поднимали", как "сжалился господь и успокоил его душеньку в лоне Авраама", как, "наконец, осталась она, Варвара Ивановна, сирота горемычная, без приюту на белом свете". Добрые родственники выразили свое глубокое сочувствие к горю шестидесятилетней сироты и объявили, что их дом к ее услугам.

   - Спасибо вам, спасибо, отцы родные! По миру пришлось бы идти,- вздохнула Варвара Ивановна и отерла сухие глаза.

   - Ну, по миру-то не пошли бы, за свои деньги приют нашли бы; ласки родственной - вот чего не найти за деньги! - с чувством произнес Боголюбов.

   - Да какие деньги-то у меня, голубчик ты мой? - как-то испуганно произнесла старуха.- Жили мы с отцом благочинным вольными даяниями благочестивых людей и теперь приходится подаянием жить. Не оставь ты меня, отец родной! На тебя вся моя надежда!

   - Помилуйте! Что вы, тетушка! Располагайте моим домом как своим,- торопливо произнес Боголюбов, немного нахмурив брови, и через минуту довольно осторожно спросил:- Но неужели дядя ничего не успел скопить вам на старость?

   - Батюшка, да из чего же? - прошамкала старуха.- Вольными подаяниями благочестивых людей жили, яко нищие. Вот как перед истинным Христом...

   Старуха подняла свои тусклые глаза и стала осматривать углы комнаты.

   - А где же, батюшка, образа-то у вас? - прошамкала она.

   - Там, в спальнях, тетушка,- ответил Боголюбов и подумал: "А ведь старуха-то врет, что у нее ничего нет. Знаем мы их".

   - А здесь-то нешто сарай у вас, голубчик?

   - И тут, тетушка, есть образ.

   Боголюбов указал на маленький образок, едва видневшийся под потолком.

   - Да что ж, батюшка, ты в экую-то большую комнату образа-то побольше разве не мог повесить? И лампадочки-то приткнуть нельзя; висит он у вас, как сироточка, в угол заброшенная.

   Старуха вздохнула и покачала головой, снова отерев сухие глаза своими костлявыми пальцами.

   С этого дня для Павлы Абрамовны начались бессменные пытки. Старуха охала и вздыхала о маленьком образке и отсутствии лампады до тех пор, пока наконец в столовой повесили большой образ и затеплили лампаду; потом начались вздохи о скоромной пище в пятницы и среды, вследствие чего пришлось готовить в эти дни рыбу на скоромном масле, выдавая ее за постное блюдо; затем дом Боголюбовых сделался местом сходок для каких-то неведомых до сих пор поповичей и поповских вдов, родственников и родственниц старухи, вносивших с собой в семью какой-то погребальный тон и смущавших хозяйку своими манерами, нарядами и речами; далее старуха вздыхала о том, что "немчура", подготовлявший Леонида в пансион Добровольского, сидит весь вечер и "стрекочет" с Павлой Абрамовной "на птичьем языке"... Павла Абрамовна стала хмуриться не на шутку. Ей житья не было, как она говорила, от этой "ведьмы". Между женщинами начались сцены: Павла Абрамовна "шпиговала" старуху; старуха "донимала" ее вздохами и возведением очей к небу. Данило Захарович в это время сделался козлищем очищения: старуха говорила ему, что он "не по закону живет"; жена ежедневно решительным тоном заявляла, что она не желает видеть в своем доме эту старую каргу.

   - Пойми ты, что она необходима нам,- строго и внушительно говорил Данило Захарович.- Наши дела в таком положении, что мы должны держать тетку у себя до ее смерти.

   - Да когда она умрет, это еще вопрос!

   - А все же нужно ждать.

   - Ну, я не намерена.

   - А я этого хочу! это необходимо по моим соображениям.

   - Какое мне дело до твоих соображений?

   - Я знаю, что тебе ни до чего нет дела, а она все-таки будет жить у нас!

   - Ну, уж нет! Я выживу эту нищую.

   - Не нищую, а старую скрягу, скопившую тысячи. Ты думаешь, они не награбили?

   - Это еще бабушка надвое сказала! Впрочем, мне нет никакого дела до ее денег.

   - Будет, матушка, дело, когда увидишь, что мы не но карману жили.

   - Это не я ли так жила? - восклицала Павла Абрамовна.- Я в четырех стенах сидела. Я молодость свою загубила. Я не бесприданницей вышла за тебя; меня и не такой бы взял за себя! А ты что принес в дом? Теперь-то ты получаешь три тысячи, а было время, что на мои деньги жил, разорял меня...

   - Прошу тебя кончить этот разговор,- строго замечал Данило Захарович.- Ты дура и больше ничего!

   - Прекрасно, прекрасно! Вы как крепостную меня третируете! - рыдала Павла Абрамовна.

   Муж сердито уходил от обиженной жены, а обиженная жена начинала сцену с Варварой Ивановной. Эти сцены дошли до того, что Варвара Ивановна, охая и вздыхая, объявила о своем решении переехать к каким-то "добрым людям". Боголюбов метался в отчаянии: он уговаривал старуху, он бегал к жене, приказывая ей упрашивать старуху остаться. Но старуха только вздыхала и охала, а Павла Абрамовна переходила от одного истерического припадка к другому, не имея вследствие этого сил войти в переговоры со старухой.

   - Жаль мне тебя, батюшка, жаль! - охала старуха.- Уж это последнее дело, когда муж не глава в доме, когда им баба командует!

   - Я докажу, тетушка, что я хозяин у себя! - кричал Данило Захарович.

   - Где уж, батюшка, спустя лето по малину ходить! - вздыхала Варвара Ивановна.- Ты вот за немцем-то смотри! Кто его знает, о чем он лепечет с твоею сударыней-то по вечерам.

   - Да вы подождите, тетушка: я объяснюсь с ней! - волновался Данило Захарович и бежал к жене; жена лежала в истерике и потому ничего не могла слышать из того, что говорил ей муж.

   - Старый дурак! старый дурак! - ругал себя Боголюбов, когда уехала тетка.- С бабами не мог справиться! И что эта старая скряга толковала про Карла Карловича? Тоже, дура, к сплетням привыкла! Только дом весь вверх дном перевернула! Конечно, жена отчасти права; с этакой дурой подлой нелегко возиться. Ишь всю квартиру в молельню обратила: так и несет везде деревянным маслом! И я-то хорош,- к себе пригласил! Надо было нанять ей отдельную квартирку. Да кто же ее знал, что она урод этакой. И дядя хорош! Знал, что племянник есть, а духовной не сделал, не отказал ничего...

   Данило Захарович строил планы, как бы снова сойтись со старухой теткой. Но надо заметить, что, создавая эти планы, Данило Захарович ни разу не вспомнил, что у старухи есть еще родственники, с которыми, быть может, было бы не худо познакомить ее. Впрочем, может быть, Боголюбов и помнил это, но сообразил, что Прилежаевы слишком бедны для того, чтобы им давать в руки такой лакомый кусок, как Варвара Ивановна: пожалуй, еще приберут его совсем к рукам и даже объедков не оставят для самого Данилы Захаровича. Он отчасти оправдывал уже жену за ее отношения к тетке, и только легкое облако неудовольствия оставалось в его душе через несколько дней, когда Павла Абрамовна заметила ему, что Карл Карлович Таблиц, учитель Леонида, не надеется приготовить мальчика в школу.

   - Как не надеется? Чего же он раньше думал? - нахмурился Данило Захарович.

   - Да ведь он уже несколько раз говорил, что трудно приготовить Леонида, давая три урока в неделю.

   - Ну, матушка, больше я платить не стану!

   - Да отчего же не взять его в гувернеры? Кусок хлеба расчета не сделает, а комната свободная есть.

   Данило Захарович зорко и строго посмотрел на жену: в его уме шевельнулись воспоминания о словах тетки.

   - Я не намерен впускать в свой дом жильцами всяких сапожников,- сердито проговорил он.

   - Как это мило! Зачем же было и брать его в учителя, если он сапожник? - иронически усмехнулась Павла Абрамовна.

   - Ну, уж это мое дело.

   - Ах, боже мой, делай как знаешь и избавь меня от сцен! - воскликнула Павла Абрамовна оскорбленным тоном.- Я ведь в доме ничего не значу и потому не имею права заботиться даже о сыне. Пусть не выдержит экзамена; пусть останется неучем, как твой милый братец,- мне все равно. Я предупреждала, и моя совесть чиста.

   Павла Абрамовна заплакала.

   - Да что у тебя нынче за тон! Ты забита, ты уважена, ты ничего не значишь! - вспылил Данило Захарович, хотя в душе он и одобрял смирение жены.- Дело не в том, чтобы Леонид неучем остался. Но взять в дом чужого человека - не шутка; на подобный шаг нельзя вдруг решиться.

   - Ах, да и не решайся совсем! Уж испытала я, что значит чужой человек в доме. За себя я буду очень рада, если у нас не будет никаких гувернеров и гувернанток!

   - Ну, матушка, ради тебя не стану же я оставлять детей без образования!

   Павла Абрамовна встала и направилась в другую комнату.

   - Да ты говорила об этом с Карлом Карловичем? - спросил Данило Захарович.

   - Как же я стану говорить, когда я не знаю, желаешь ли ты этого, - ответила Павла Абрамовна.

   - Ну да,- серьезно задумался Данило Захарович.- Ты его попроси завернуть ко мне в кабинет, когда кончит урок.

   Прошло дней пять или шесть, и Карл Карлович был уже гувернером в доме Боголюбова. Это был юный, похожий на застенчивую девушку немец с полными и розовыми щеками, с мягкими черными волосами, с ямками на щеках, с мягкой улыбочкой и детски-невинными карими глазами. Предупредительность, веселость среди веселого кружка, печальная мина среди опечаленных собеседников, способность краснеть при каждой двусмысленной фразе, почтительность в отношении к старикам и заслуженным лицам и благодарность за каждый ласковый взгляд, за каждую ничтожную услугу - все это привлекало к юному Таблицу сердца людей. Еще в гимназии он получил названия "красной девушки" и "сдобной булки". Но в университете уже первокурсники стали как-то подозрительно смотреть на него, когда он краснел при каждой несколько скоромной фразе, тогда как его глазки подергивались словно маслом. Еще подозрительнее смотрели на него, когда он неожиданно попал в дом профессоров и разных аристократиков студентов, когда он, сын разорившегося булочника, стал щеголять в дорогой одежде и появляться в первых рядах кресел в балете. Но хотя на него и смотрели подозрительными глазами, однако он как вполне чистый и невинный человек не замечал этих взглядов и радушно, крепко пожимал руки тех, у кого шевелились в голове самые грязные подозрения на его счет. В дом Боголюбова он попал по рекомендации одного из студентов, родственника Гиреевой. Боголюбов после намеков тетки стал пристальнее вглядываться в Таблица, но зоркие глаза Данилы Захаровича встречали только прямодушный, детски чистый взгляд честного бурша и невольно принимали мягкое выражение покровительственной улыбки. Даыило Захарович даже повеселел, когда было окончательно решено, что Таблиц переедет к ним в дом. Иметь при себе подобное чистое и мягкое существо в качестве наставника детей и постоянного собеседника - это немалое счастие. Может быть, это благодушное настроение продолжалось бы долго, если бы Данило Захарович не вздумал посещать свою тетку. Старуха, поместившаяся у "добрых людей", не переставала пилить племянника и нашептывать ему про жену. Она, решившись "доехать" жену племянника, опять указывала ему на необходимость смотреть за женой и немцем и добилась того, что зоркий и строгий Данило Захарович обратил все свое внимание на юного немца. В отношениях Павлы Абрамовны и Карла Карловича, по-видимому, не было ничего особенного; посторонний человек не мог бы найти в них ничего подозрительного, но, вглядываясь в эти отношения ежедневно, можно было уловить в них кое-что, ускользавшее от случайного наблюдателя. Во-первых, Данило Захарович стал замечать, что Павла Абрамовна каждый день выбирает для Карла Карловича лучший кусок за обедом.

   - Что это ты, матушка, ухаживаешь за ним и подсовываешь ему все лучшее за столом? - строго заметил Боголюбов жене.

   - Да ведь он чужой человек, и если не предложишь ему хорошего куска, так он из совестливости возьмет какую-нибудь кость,- отвечала Павла Абрамовна.- Ты знаешь, какой он застенчивый.

   - Ну, а все-таки ухаживать нечего!

   - Извини, я не знала, что тебе неприятно, когда я стараюсь сделать приятным наш дом посторонним людям. Ты, вероятно, хочешь, чтобы мы все лучшее обирали сами, а посторонним оставляли объедки. Это будет очень прилично!

   Павла Абрамовна говорила таким ироническим тоном, что зоркий Данило Захарович понял, как нелепа была его выходка.

   Потом он начал тревожно замечать, что после обеда Карл Карлович очень крепко целует руку его жены.

   - Что это, матушка, он у тебя руки лижет? - строго спросил Боголюбов.

   - Что за выражения! - воскликнула Павла Абрамовна.- И когда ты видел, чтобы он целовал мои руки?

   - Как когда? Да он постоянно целует твою руку после обеда...

   - Ха, ха, ха! Так не у тебя же ему целовать руку! Кажется, ты должен понимать, что если он пожимает твою руку, благодаря за обед, то может поцеловать мою.

   - Ну, можно и без поцелуев...

   - Ах да, я и забыла, что я нуль в доме! Ты уж лучше бы ему самому сказал, чтобы он совсем не благодарил меня, как не благодарил нашу прислугу, так как я и прислуга в этом доме одно и то же.

   - Вечно какую-нибудь чепуху выдумаешь!

   - Да разве я могу что-нибудь умное сказать? Ведь я дура в твоих глазах! Ведь хуже и ничтожнее меня никого нет! Господи, когда кончатся эти пытки! И за что это все обрушивается на меня! Откажи, пожалуйста, и Таблицу, и всем, кому хочешь, только оставь меня в покое.

   Данило Захарович хлопнул дверью, скрываясь от трагической сцены. Но в душе его не было спокойно: с одной стороны - он прозревал что-то странное в отношениях жены и Таблица, с другой - он уже не видел возможности освободиться от Таблица. Во-первых, придраться в сущности было не к чему; во-вторых, нужно было кончить подготовление к экзамену сына; в-третьих, Таблиц был приятелем юных родственников Гиреевой и эти родственники были даже раза два у Боголюбова вследствие переезда Таблица в его дом. Что скажут они, если круто поссориться из-за пустых подозрений с их приятелем? Но и примириться вполне со своим положением было трудно; Данило Захарович тревожно размышлял о своей участи вообще и о словах тетки, говорившей, что Павла Абрамовна держит его в руках. Действительно он начал прозревать, что Павла Абрамовна, если и не держит его в руках, то все-таки многое делает по-своему. Он распекает в доме прислугу и детей. Но в каких случаях распекает? Только в тех, когда его вооружит Павла Абрамовна. Она, оставаясь постоянно дома, представляет мужу те или другие происшествия из семейной жизни в таком свете, в каком ей вздумается. Он, сидя в должности и не зная, что делается дома, поневоле смотрит на все домашние дела глазами жены. От этих размышлений он перешел к воспоминаниям о ссоре с теткой, о принятии Карла Карловича в гувернеры, и везде ему стала представляться руководящая власть жены. Подобная история повторяется не в одной семейной жизни...

   Эти же самые мысли в высшей степени тревожили его, когда он ехал домой от княгини Гиреевой и размышлял о сближении с Прилежаевыми. Он ясно сознавал, что его жена не допустит этого сближения. "Да что же я, тряпка, что ли? Прикажу, и будут их принимать!" - рассуждал он мысленно, но в этих рассуждениях уже не было уверенности. Глава семьи чувствовал, что ему трудно растолковать жене всю необходимость сближения с Прилежаевыми. Он, впрочем, не сознавал, что сам был причиной того, что Павла Абрамовна не понимала его соображений. Он до сих пор, как глава дома самодержавно управлявший семьей, не считал нужным сообщать жене о своих "делах"; вследствие этого она не имела возможности понять, насколько нужно ее мужу держать в руках скрягу тетку, насколько нужно было ему принимать в дом разных старичков, насколько нужно было ему сблизиться с Прилежаевыми, чтобы не выставить себя в дурном свете в глазах княгини Гиреевой. Вообще все великие и глубокие соображения зоркого мужа, смотревшего в корень вещей, были совершенно непонятны и чужды его жене. Конечно, винить за это следовало только его, а никак не ее; этого никак не мог понять зоркий Данило Захарович, обвинявший мысленно жену за то, что "она, как и все женщины, только о тряпочках, о бирюльках думает, только дрязгами кухонными занимается, а не рассудит того, что не этими тряпками да дрязгами нужно пробить путь в жизни, сделать карьеру и найти лазейку для спасения в критическую минуту какой-нибудь ревизии". Предчувствие не обмануло Данилу Захаровича: первое его слово о сближении с Прилежаевыми вызвало в доме бурю. Трудно было разобрать, что говорили разгорячившиеся супруги; слышно было только, что они кричали: "Пойми ты, что это необходимо", "Пойми ты, что это невозможно", "Да что ты носишься со своим званием; тоже не больше, как дочь торгаша", "Ну, да и ты ведь тоже не из графов вышел". В конце этой сцены слышался истерический плач и хлопанье дверями, шумные шаги по комнате, крики на детей и на прислугу; потом послышались слова Данилы Захаровича: "К чаю не ждать меня"; потом раздался слабый голос Павлы Абрамовны: "Попросите ко мне Карла Карловича". Совершенно неожиданно на третий день праздников в квартиру Прилежаевых заехал Боголюбов. Это событие было настолько внезапно, что Марья Дмитриевна растерялась окончательно и перепачкала мукой руку его превосходительства, забыв впопыхах вытереть свои руки, только что трудившиеся над приготовлением теста. Его превосходительство благосклонно улыбнулось, еще благосклоннее потрепало по щечкам Дашу, Мишу и Антона и даже изволило спросить детей:

   - Ну, как веселитесь на праздниках, фуфлыги?

   Потом его превосходительство соблаговолили сесть на диван, вследствие чего Марья Дмитриевна поспешила смахнуть с дивана пыль, которой, впрочем, на диване не было, и спросила: "Чем угостить такого дорогого гостя". Гость снисходительно заметил: "Что за угощения!" - и спросил:

   - А где же ваша старшая дочь?

   - В приюте, батюшка, в приюте. Дежурная сегодня,- ответила со вздохом Марья Дмитриевна,- и первый день провела, голубка, на службе. А уж как она жалеть-то будет, что не имела счастия вас у себя видеть.

   - Мне самому жаль, очень жаль, что не мог повидаться с нею,- произнесло его превосходительство.- Собирался все заехать к вам, да дела, дела... Тоже подневольный человек... Своей семьи почти не вижу.

   - Уж известно, батюшка, ваше дело не то, что наше, государством ворочаете.

   - Ну, не государством,- снисходительно улыбнулось его превосходительство,- а все-таки есть над чем поработать... Да, да, досадно, что опа дежурная. Она у вас, кажется, славная девушка.

   - Да, батюшка, я хоть и мать, мне и не под стать бы хвалить ее, а правды не могу утаить,- примерная девушка: не я одна говорю.

   - Да, да, слышал. Сама ее сиятельство княгиня Марина Осиповна изволила с похвалой отзываться: это, говорит, алмаз без всякой отделки! Ну, а эта мелюзга... что вы с ней думаете делать? Впрок посолить хотите? - снисходительно пошутило его превосходительство.

   - Что же, батюшка, делать? - растерянно развела руками Марья Дмитриевна.- Вот в приютах покуда учатся.

   - Ну да, ну да, это покуда! С одним приютским воспитанием далеко не уйдешь. Надо о дальнейшем подумать...

   - Это у меня Катюша обо всем печется,- смиренно произнесла Марья Дмитриевна.- Я, батюшка, человек темный. Они даром что малы, а и теперь ученее меня. Катюша что-то все о гимназии говорит,- вот Антошу, кажется, отдать хочет.

   - Да, но средства, средства надо отыскать,- глубокомысленно сообразило его превосходительство.- Я рад бы помочь, но у меня семья... Вот теперь гувернера пришлось взять... Все расходы... И рад бы помочь, да сил нет...

   - За меня сестра сама платить будет,- проговорил Антон, все время молча слушавший речи его превосходительства.

   - А ты бы справился, есть ли у сестры средства на это,- внушительно заметило его превосходительство, сдвинув брови.

   - Верно, уже есть, если она хочет платить,- резко ответил мальчик.

   Его превосходительство окинуло глазами юного смельчака и обратилось к Марье Дмитриевне с вопросом:

   - Это тот самый, что с вами у нас был?

   - Тот самый, батюшка,- Антоша,- робко ответила Марья Дмитриевна и сделала какие-то телеграфические знаки Антону, но он, вероятно, не понял их и не спешил ни обдернуться, ни подойти к ручке к дядюшке.

   - Он тогда таким дикарем смотрел,- хмуро заметило его превосходительство.- В школе-то, верно, разнуздался...

   - Он, батюшка, у меня работничек,- произнесла Марья Дмитриевна, отстаивая провинившегося сына.- И дрова колет, и посуду чистит... Любимчик Катюши; уж чуть что у нее там случится - ему первому расскажет; как два голубя живут.

   - А ты это цени! Твоя сестра умная девушка. Вот не далее как третьего дня княгиня Марина Осиповна удивлялась ее сердцу и здравому уму. Ты беречь должен сестру!

   Антон прямо смотрел на его превосходительство, и по его губам скользила усмешка, точно он хотел сказать: "Да что ты мне сказки-то рассказываешь, нешто я сестру-то хуже тебя знаю". Его превосходительство, видимо, путалось и уже думало только о том, как бы скорее окончить визит. Боголюбов, со свойственной ему проницательностью, ожидал очень чувствительной сцены при своем появлении у Прилежаевых. Ему почему-то казалось, что вся семья бросится навстречу к дорогому дядюшке, что начнутся целования рук, что Катерина Александровна скажет: "У меня одна надежда на вас", что Марья Дмитриевна прослезится, и он осушит эти слезы, сказав: "Хорошо, хорошо: что могу, то сделаю". Но, к величайшему своему удивлению, он ошибся в своих верных расчетах. Катерины Александровны не было дома и, как можно было заключить из разговоров, она вовсе не думала прибегать к помощи его превосходительства по делу определения брата в гимназию. Марья Дмитриевна хотя и обрадовалась его приезду, но не плакала и была, по-видимому, довольна своей участью и не опасалась за будущее; дети дичились его как незнакомого человека, а Антон даже непочтительно вмешался в разговор дяди с матерью. Его превосходительство было недовольно своим первым визитом к бедным родственникам. Сунув в руку Марье Дмитриевне десятирублевую бумажку, Данило Захарович уехал и дал слово навестить родных еще раз.

   - Я вас не приглашаю к себе,- промолвил он на прощанье.

   - И, батюшка! уж где нам, черным людям, беспокоить вас, нашего благодетеля,- с низкими поклонами произнесла Марья Дмитриевна.

   - Почему же нет? Я буду очень рад,- пробормотал Данило Захарович, нахмурив брови от неожиданного оборота разговора.- Но я только потому заметил, что не приглашаю вас, что вам, я думаю, некогда ходить по гостям.

   - Уж какие мы гости! - снова приниженно воскликнула Марья Дмитриевна.

   - Но все же, если что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне,- продолжал Дапило Захарович.- Я всегда готов помочь. Я еще буду у вас. Хочу повидаться с племянницей. Надо о детях подумать.

   Данило Захарович ушел, провожаемый Марьей Дмитриевной до самого двора.

   На следующий день Катерина Александровна была встречена в своей квартире словами матери:

   - А знаешь ли, кто у нас был вчера? Угадай-ка!

   Катерина Александровна не старалась отгадывать, так как у них не было ни одного человека в мире, приход которого мог бы особенно обрадовать их.

   - Не знаю, мама! - ответила молодая девушка, целуя детей.

   - Нет, ты угадай.

   - Право, не угадаю!

   - Дядя, Данило Захарович! - воскликнула Марья Дмитриевна.

   - Что он позабыл здесь что-нибудь или так, от жиру беситься начал? - усмехнулась Катерина Александровна.- То так писал ко мне, чтобы я никогда не упоминала в приюте, что мы родия, не поклонился при встрече в приюте, а то так с визитом приехал...

   Марья Дмитриевна как-то растерянно посмотрела на дочь и подумала: "Верно, там у нее что-нибудь вышло, что не в духе она".

   - Не приглашал ли к себе на обед? - иронически промолвила молодая девушка.

   - Ну, Катюша, уж где нам! - начала Марья Дмитриевна.

   - Нет, он даже не велел приходить к нему,- перебил ее Антон.- Я, говорит, вас не приглашаю... Звезда, Катя, у него набоку.

   Катерина Александровна молча принялась разбирать свою работу. Ее лицо выглядело хмуро. Она, видимо, была недовольна посещением дяди. В ее голове вертелись вопросы: зачем он был? что ему надо? Не хочет ли он благодетельствовать им рублевыми подачками? Не придется ли принимать эти подачки и унижаться перед ним или поссориться с ним, отказавшись от подаяний?

   - Гиреиха говорила ему про тебя,- шепотом передавал Антон новости сестре.- Умной тебя называла. Он говорит: "Я похлопочу о вас". Мне наказывал любить тебя. Петухом индейским таким сидел. Матери потом что-то сунул...

   - Ну, я так и думала! - проговорила Катерина Александровна, опуская работу.

   Ей было очень тяжело, что ее семье помогает тот самый человек, которого ее отец называл подлецом и вором, тот самый дядя, который при ее вступлении в приют прежде всего похлопотал о том, чтобы она не проговорилась о своем родстве с ним. Она в душе сердилась на мать за то, что та иэ отказалась от его денег, в которых не было особенно сильной нужды. Молодое, вспыльчивое сердце сильно билось в груди, и Катерина Александровна чувствовала, что при первом слове матери в защиту дяди она не выдержит и выскажет все, что волнует ее. Это слово не заставило себя ждать; когда дети ушли погулять, Марья Дмитриевна подсела к дочери и шепотом заговорила с нею.

   - Десять рублей привез, благодетель...

   Этой фразы было довольно для того, чтобы Катерина Александровна вспыхнула, как порох.

   - Как вам не стыдно брать от него! - проговорила она.- Он нас знать не хотел; он на нас как на нищих смотрит, а вы берете! Разве у вас чего-нибудь недостает?

   - Что это ты, Катюша! - да разве деньги бывают лишними? - робко заговорила Марья Дмитриевна.

   - Этих денег нам не нужно! - резко произнесла Катерина Александровна.- Если вам все равно, как добывать деньги, так почему же вы на улицу не идете с сумой? почему не воруете?

   - Что ты! что ты!..

   - Это хуже, чем украсть! Его отец ненавидел, он нас презирает, а вы от него берете! Вы бы хоть меня пожалели. Для чего я работаю, бьюсь с утра до ночи? Не для того ли, чтобы вы по миру не ходили? Ведь не будь у меня ни вас, ни братьев, ни сестры - я могла бы половину недели сложа руки сидеть... Я хочу, чтобы вы не нуждались; вы и не нуждаетесь, а все-таки христарадничаете...

   Марья Дмитриевна поникла головой.

   - Ну, Катюша, не ожидала, чтобы ты меня когда-нибудь попрекнула своей работой,- заговорила мать со слезами.

   - Я вас не работой попрекаю; я готова вдвое больше работать; но я попрекаю вас за то, что вы милостыню берете от тех, кто на порог нас не принимал, кто гнал моего отца...

   - Спасибо, спасибо, дочка! - продолжала плакать Марья Дмитриевна, ничего не слушая и не понимая.- Мать все, что ни сделает, глупо выходит! Ее поедом едят...

   - Кто это вас ест поедом? Уж не я ли? - с горечью воскликнула Катерина Александровна.- Грех вам, грех говорить это!

   Молодая девушка поднялась с места и отошла от матери. Ее лицо побледнело; ее била лихорадка. Ей еще в первый раз пришлось договориться с матерью до такого полного непонимания друг друга: мелкие раздоры, происходившие между ними прежде, оканчивались довольно скоро; теперь же ей сделалось просто страшно. Она вспомнила, что зачатки подобных сцен уже не раз проскальзывали в их семейной жизни; теперь же вполне обнаружилось, что в будущем придется перенести еще множество подобных столкновений. Это было тем тяжелее для Катерины Александровны, что она считала своим единственным неотъемлемым благом семейный мир. Ей вспомнилось и недавнее столкновение с матерью по поводу хлопот о Скворцовой, и молодая девушка поняла, что при всех подобных случаях мать встанет против нее. Прошло около получаса; наконец послышались по галерее шаги и в комнату с шумом ввалилась вся компания детей под предводительством штабс-капитана. Он взглянул на Марью Дмитриевну и на Катерину Александровну и удивился, увидав их печальные лица.

   - Что с вами, милейшая Катерина Александровна? - спросил он тревожным тоном.

   - Голова что-то разболелась,- ответила молодая девушка.

   - Да и вы, милейшая Марья Дмитриевна, как будто нездоровы? - промолвил старик, глядя на Марью Дмитриевну.- Уж не угарно ли здесь? - старик потянул носом воздух.

   - Что нам, батюшка, делается! - уныло ответила Марья Дмитриевна.- На нас и смерти-то нет! Чужой век заедаем, а все живем...

   Штабс-капитан нахмурился.

   - Мама