Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

на раковину, лежало светло-зеленое шелковое платье, на полу валялись две игрушки, на одной из свечей висела легкая наколка из блонд и цветов; на розовом диване лежали черные панталоны и фрак. Казалось, что эта комната только что оставлена проснувшимися после бала хозяевами и ожидает, когда ее приберет не очень рачительная прислуга. Но было уже около второго часа и потому этот беспорядок еще сильнее бросался в глаза и заставлял думать, что хозяйка дома встает очень поздно. Катерина Александровна еще с порога заметила хозяйку этой квартиры. Шершнева была очень молода, почти походила на девочку; она сидела у большого туалетного зеркала, украшенного кисеей. Перед нею на столе были разбросаны браслеты и стояла открытая коробка с конфектами. Молодая женщина сидела в легкой блузе, закрыв платком глаза. Она, по-видимому, плакала. Смущенная Катерина Александровна хотела было уйти, когда Шершнева быстро отерла глаза, бросила в сторону батистовый платок, топнула с детскою досадой ножкой и засмеялась, взглянув на себя в зеркало. Она, как будто разговаривая со своим отражением, сделала такую детски-капризную, смешную гримасу, что Катерина Александровна не могла удержаться от улыбки. Шершнева только в эту минуту увидала в зеркало, что она не одна в своей спальне. Взяв из коробки конфекту и положив ее в рот, она обернулась к посетительнице и вопросительно посмотрела на нее.

   - Вы публиковали о горничной,- начала Катерина Александровна.

   - Ха, ха, ха! - захохотала детским задушевным смехом Шершнева.- Это все Nicolas напутал. Публикует: нужна горничная, а нам нужна няня. Ха, ха, ха! Как он еще не написал, что нам гувернантку нужно или компаньонку.

   Катерина Александровна совсем растерялась от этого шаловливого смеха.

   - Но я могу занять и место няни,- начала она через минуту.

   - Вы? Дитя? Вас самих еще нужно нянчить, милочка! - весело и добродушно улыбнулась Шершнева, желая в то же время принять вид серьезной женщины, а не шаловливой институтки, три с половиной года тому назад вставшей со школьной скамьи для того, чтобы отправиться под венец.

   - Я не так молода, как вы думаете,- промолвила Катерина Александровна.

   - Может быть, может быть! Только в ня-ни я вас не возь-му,- протяжно произнесла Шершпева, качая головой.

   - Я привыкла к уходу за детьми. В моей семье у меня было трое детей на руках.

   - Не-ет, такую хорошенькую нельзя в няни взять,- задумчиво продолжала Шершнева.

   - Кто станет смотреть на мое лицо!

   - Ах, боже мой, все, все! Мой Nicolas первый на вас засмотрится! - наивно воскликнула Шершнева и надула губки.- Вы думаете, он теперь в должности? Нет, он по Невскому ходит и смотрит на хорошеньких. Вот видите,- указала Шершнева на какие-то клочки разорванной бумаги, валявшейся на полу,- это у него все были портреты всех хорошеньких актрис. Я взяла, подобрала сегодня ключ к его столу, отыскала их и - вот!

   Шершнева с комическим трагизмом указала на груду бумажных лоскутков. Катерина Александровна едва удерживалась от улыбки, хотя ей было тяжело сознавать, что, по-видимому, и здесь ее ждет неудача.

   - Вы видели, я плакала, когда вы вошли, - продолжала Шершнева жалующимся тоном обиженного ребенка.- А в мои годы даром не плачут! Я очень, очень несчастлива! Я вас не могу взять к себе, потому что Nicolas станет еще меньше любить меня!

   - Поверьте, что я сумею держать себя скромно,- заметила Катерина Александровна.

   - Ах, милочка, я нисколько не сомневаюсь! - горячо ответила Шершнева.- Но что же вы станете делать с мужчинами, если они не могут пропустить без внимания таких черненьких глаз, как ваши.

   - Да разве я виновата, что у меня такие глаза! - воскликнула Катерина Александровна.

   - Не думаете ли вы, что я в этом случае виновата! - снова надула губки Шершнева.

   В эту минуту из-за дивана послышался детский лепет:

   - Мама бяка, бяка!

   - Сама бяка, сама бяка! - с детскою горячностью ответила Шершнева.- Скверная девчонка, скверная девчонка, опять начала!

   Из-за дивана вылезла крошечная девочка с пухленьким личиком и, приблизившись к Шершневой, начала хлопать ее ручонкой по платью.

   - Бяка, бяка, тьфу! - плевалась девочка.

   - Скверная, скверная! - раздражительно кричала Шершнева, хлопая рукой по руке ребенка.- И на тебя тьфу! Пошла прочь, пошла в кухню, к Александре.

   Девочка, накричавшись досыта, упала на пол и начала колотить по полу руками и ногами.

   - Лежи, лежи! злая, злючка! - дразнила ее Шершнева.

   Катерина Александровна с немым изумлением глядела на эту сцену.

   - Это просто невыносимая девчонка,- раздражительно говорила Шершнева.- Мне с нею покоя нет!

   - Если бы вы взяли меня, то поверьте, что я справилась бы с ней,- заметила Катерина Александровна.

   - Нет, нет, вас я не возьму,- проговорила Шершнева.

   - Если бы вы знали, как я нуждаюсь в месте,- сказала Катерина Александровна.

   - Вы, милочка, верно, очень, очень бедны? - спросила ласковым тоном Шершнева.

   - Да.

   - Ну, вот я поищу вам место. Оставьте свой адрес.

   Катерина Александровна оставила свой адрес и пошла. Она еще не переступила порога этой комнаты, когда за нею послышался голос молодой женщины.

   - Послушайте! - начала Шершнева каким-то заискивающим тоном.- Скажите мне откровенно, вас Nicolas подослал? Вы его знаете?

   Катерина Александровна вспыхнула.

   - Как вам не стыдно! - сказала она.

   - Не сердитесь, не сердитесь! - заговорила Шершнева.- Но вы такая хорошенькая, а от Nicolas всего можно ждать.

   Катерина Александровна уже не слушала ее и вышла в переднюю.

   - Ну что, определились? - спросила ее толстая служанка.

   - Нет,- сухо ответила Катерина Александровна, надевая салоп.

   - И слава богу! - произнесла служанка.- У этих вертопрахов и жить-то никто не станет. Сама хороша, а он еще лучше. Кругом должны, а по балам да по тиятрам скачут, как сороки, прости господи...

   Катерина Александровна, не слушая болтовни служанки, вышла на улицу. Она пошла по направлению к Миллионной, по новому адресу. Ей недолго пришлось искать дом и квартиру генеральши Оболенской, напечатавшей в газетах, что ей нужна горничная. Дом был велик, Оболенская жила широко, и в Миллионной каждый лавочник мог указать на жилище этой госпожи, тридцатипятилетней вдовы старого генерала. Позвонив у дверей, Катерина Александровна была встречена лакеем в черном фраке и белом галстуке. Он окинул глазами одежду Катерины Александровны и спросил, чего ей надо. Она объяснила и попросила доложить барыне. Через минуту ее попросили войти в комнату. Пройдя по мягким коврам, среди полумрака двух больших комнат с тяжелыми и темными драпри, Катерина Александровна очутилась в отделанном малиновым шелком будуаре, где царствовал красноватый полусвет, очень эффектно освещавший фигуру немолодой женщины и в то же время не дававший возможности рассмотреть подробно резкие черты, может быть, давно отцветшего лица. Женщина, с книгою на коленях, в волнах кружев и шелку, лежала на мягкой кушетке. Это была Оболенская, скучающая барыня, убившая свою молодость со старым мужем и стремящаяся теперь найти человека, который решился бы убить свою молодость со старою женой. Оболенская почти не пошевелилась на своей кушетке. Она сощурила глаза, медленно поднесла к ним лорнет и осмотрела с ног до головы посетительницу. Через минуту она сухо проговорила:

   - Извините, милая, мне нужна горничная из порядочного дома.

   Оболенская опустила лорнет и придвинула ближе развернутую книгу. Катерина Александровна побледнела более обыкновенного. Ее обдало каким-то холодом от этого приема.

   - Мой отец был чиновник,- в смущении проговорила она.

   - Вы меня не поняли,- лениво и небрежно проговорила Оболенская, не поднимая глаз от книги.- Мне нужна горничная, жившая в порядочном доме.

   Барыня подняла свои глаза и еще раз с пренебрежением осмотрела наряд Катерины Александровны. Последняя только теперь поняла, что ее платье действительно могло сразу обличить, что она еще не успела обворовать никаких порядочных господ.

   - Но я, поверьте мне, я могу все...- начала она.

   - Я вам верю, но вы понимаете, что мне такая горничная, как вы, совсем не нужна,- перебила ее барыня заметно раздраженным голосом.- Я даже не понимаю, как вас впустили сюда.

   Катерина Александровна поняла, что если Оболенская раскаивается, что прислуга впустила такую невзрачно одетую посетительницу, то легко может случиться, что прислуге будет отдан приказ выгнать непрошеную гостью. Прилежаева неслышно вышла из кабинета.

   - Что, не взяли? - спросил у нее молодой лакей.

   - Нет!

   - Эх, жаль! - промолвил он.- Я так и думал, глядя на ваше платье, да уж впустил наудалую, думал, сова-то не рассмотрит в темноте... А все бы повеселей было с вами, хорошенькая барышня.

   Он подмигнул Катерине Александровне своими масляными глазами. Она ничего не ответила и задумчиво вышла из дома. Она шла потупив голову тихими шагами. Завернув еще в один дом, не застав там хозяев, она пошла домой по направлению к Большому театру.

   - Так прекрасны и так печальны! - раздался позади ее молодой голос.

   Она не оборачивалась, она почти не слыхала этого восклицания. Ее мысль была занята вопросом, что делать, как выйти из тяжелого положения. Чем более думала Катерина Александровна, тем менее оставалось у нее надежды на получение частного места без рекомендации. Она уже успела побывать после смерти отца не у одних Шершневых и Оболенской, она стучалась и в другие жилища. Неудачи следовали одна за другой, и каждый раз Катерину Александровну поражали те причины, вследствие которых ее не брали на место. Шершнева боялась ее красоты, Оболенская смотрела с презрением на ее наряд, купчиха Микулина испугалась, что она из благородных, и заметила прямо, что ее и обругать будет нельзя; чиновница Макарова объявила, что ей старушку няню нужно, которая и детское белье стирала бы, и полы подмыла бы, и помогла бы кухарке постряпать, и повязала бы вечером чулочки для детей; иногда причины, по которым получался отказ, были еще нелепее, еще смешнее.

   Молодая девушка задавала себе вопросы: может ли быть верным служение у подобных господ, не будет ли это зависеть от самых нелепых капризов, от чисто случайных, бессмысленных выходок этих людей, не будет ли оно простою станцией после минутного отдыха, за которой придется снова нуждаться и искать таких же неверных мест; но если это так, то можно ли на таком шатком основании осуществить свои планы воспитания Антона, на которое потребуется и много денег, и, может быть, много лет.

   - Послушайте, что же вы молчите? К чему такая суровость, прелестная незнакомка! - снова раздался над ухом молодой девушки все тот же неотвязчивый молодой голос.

   Катерина Александровна по-прежнему не обратила на него внимания и продолжала думать. Она видела невозможность ожидать чего-нибудь верного от частных мест и решилась во что бы то ни стало искать казенного места. В ее голове созрел какой-то новый план. "Никакие Вороновы не запугают меня,- думалось ей.- Чего бы ни стоило, а уж я добьюсь встречи с княгинею".

   - Так вы так-таки и не хотите говорить со мною? - настойчиво продолжал молодой голос.

   Катерина Александровна подняла голову и взглянула на лицо своего спутника. Это был молоденький, красивый, стройный прапорщик, с едва пробившимся черным пушком над верхнею губой и на щеках. Его прелестное пухленькое личико походило на женское лицо или на лицо шаловливого мальчугана, только что оставившего классную скамью и желавшего казаться уже хлыщом и фатом, чтобы его не звали красной девушкой и милым мальчуганом. Катерина Александровна весело улыбнулась.

   - Я привыкла ходить без лакеев,- промолвила она.- Если вам хочется принять на себя эту должность - идите. Но вам придется идти очень далеко.

   Девушка замолчала и пошла своей дорогой. Она была не только покойна, но даже чувствовала прилив веселости, как это всегда бывало с нею, когда ей удавалось окончательно решиться на что-нибудь. Уличный шалопай между тем не отставал и начинал переходить из любезного тона в нахальный.

   - Вы не только лакеем хотите быть, но желаете и с полицией иметь дело? - промолвила Катерина Александровна, снова взглянув на непрошеного спутника.- Я могу, если угодно, позвать первого попавшегося городового.

   - Дура! - пробормотал прапорщик, увидав, что Катерина Александровна тем же спокойным и ровным шагом переходит к будке.

   Молодая девушка осталась одна и, пройдя еще несколько улиц, добралась до дома.

   - Где ты запоздала? - промолвил Антон, встречая ее на улице.- Я уж хотел идти отыскивать тебя. А мы тоже сегодня находились с матерью. Кланялись, кланялись,- завтра, говорят, покланяйтесь...

   Сестра нагнулась к брату и поцеловала его.

   - Погоди, все скоро кончится, все кончится,- проговорила она.

   Брат посмотрел на нее и удивился, что его Катя так весела.

   - Да ты нешто место достала? - спросил он.

   - Кажется! завтра узнаешь,- успокоила она брата. На следующий день она снова шла к дому княгини Гиреевой. Подойдя к парадному подъезду, она стала ходить у дома. Погода была довольно ясная, хотя и холодная. Но Катерина Александровна, по-видимому, решилась не обращать внимания на холод. Она уже раз десять прошлась мимо дома, когда наконец ее заметил старый телохранитель княгини. Он начал следить за нею из окна. Молодая девушка не переставала мелькать перед его окном. Старик покачал головою и неторопливо вышел на подъезд.

   - Что вы, голубушка, тут прохаживаетесь? - спросил он у Катерины Александровны, когда она поравнялась с ним.

   - Княгиню жду,- ответила она.

   - Что же, разве ее сиятельство княгиня Марина Осиповна назначила вам, чтобы вы ее здесь ждали? - спросил старик.

   - Нет, не назначала,- послышался ответ.- Но до нее иначе не добраться. Вот я и решилась ждать ее здесь.

   - А если она не поедет никуда сегодня?

   - Завтра приду.

   - Ну, а если вас гнать станут?

   - Посмотрим, авось и не прогонят.

   - Гм! вот как! - промолвил старик.- А холодно! Ишь солнце-то нынче светит, а не греет. Вы войдите-ка на подъезд.

   Катерина Александровна вошла в теплые сени. Старик вынул, табакерку и пощелкал по ней пальцами.

   - Так-так, вы и решились ждать ее сиятельство княгиню Марину Осиповну на улице? - глубокомысленно произнес он, поднося открытую табакерку к носу.

   - Да.

   - Это вы на днях заходили сюда?

   - Я.

   - Ну что же: просьбу подавали?

   - Подавала, только ответа нет, да, кажется, и не будет; Воронов у вас никого не допускает к княгине.

   - Не велено, значит,- со вздохом качнул головою старик.

   - Неужели княгиня не желает помочь тем, кому она может помочь?

   - Ее сиятельство княгиня Марина Осиповна - ангел,- внушительно произнес швейцар.- А принимать посетителей она сама не может, потому что их как собак нерезаных, а она одна. Вот и заведен такой порядок, чтобы в домовую контору просьбы подавались.

   - А Воронов о них и не докладывает!

   - Это его дело! - как-то уклончиво произнес швейцар.- Ее сиятельство княгиня Марина Осиповна ангел.

   - Ну, так вот вы и дайте мне возможность ее видеть,- попросила Катерина Александровна.

   - Ни-ни! Не могу,- замотал головою старик.- Не приказано! Сверху не приказано!

   - Ну так я буду ждать ее на улице,- решила Катерина Александровна, направляясь к двери.

   Старик пристально посмотрел на нее и молча, с какой-то таинственной миной, остановил ее за рукав салопа.

   - Стойте!..

   Он неторопливо подошел к дверям, замкнул их на ключ и, возвратясь к Катерине Александровне, провел ее в низенькую дверь под лестницей. Они очутились в маленькой комнатке с небольшим окном, это была чистенькая крошечная конура старика.

   - Слушайте,- тихо заговорил он.- Очень мне вас жаль стало, понапрасну вы будете здесь пороги обивать. Поедет ее сиятельство княгиня Марина Осиповна, выйдут с нею два лакея и отгонят вас от кареты. И я помогу им, а она скажет вам на ходу: обратитесь в домовую контору. Так ничего и не выйдет.

   Старик стал нюхать табак. Катерина Александровна начала терять всякую надежду. Ее собеседник встал, выглянул из дверей своей конурки, осмотрел сени и потом снова возвратился на свое место.

   - А если вы хотите чего-нибудь добиться и если только вы меня не выдадите, так я вам скажу, что делать.

   Молодая девушка дала честное слово старику, что она не выдаст его.

   - Вы воспитывались под ведением ее сиятельства княгини Марины Осиповны,- заговорил он.- Так, может, вы знаете камер-юнгферу нашу, Глафиру Васильевну, Она к вам в школу ездила.

   Прилежаева ответила утвердительно.

   - Чего ж вы к ней-то не шли? Думали-то чего?

   - Из памяти она вышла.

   - То-то: из памяти она вышла! - повторил старик.- А ее надо помнить: как она что скажет, так тому и быть. Ее сиятельство княгиня Марина Осиповна ангел! Ну так вот идите вы к нашей камер-юнгфере Глафире Васильевне и просите ее. Да смотрите, ни гугу о том, что я это вам совет дал.

   Старик встал, снова осмотрел сени и тайком выпустил Катерину Александровну на улицу.

   Через пять минут девушка уже сидела в комнате худенькой высокой старушки в темном шелковом платье, в тюлевом чепце. Старушка ласково хлопала Катерину Александровну по плечу и поила ее кофеем. Эта старушка была Глафира Васильевна, бывшая крепостная, выросшая вместе с княгиней и оставшаяся навсегда в девушках только потому, что княгиня не хотела ее отпустить от себя и говорила, что без Глафиры она, княгиня, не может жить. Глафира Васильевна, как бы в вознаграждение за жертву, принесенную ею барыне, пользовалась сильным влиянием на Гирееву. Она, усадив Прилежаеву, поминутно выбегала из своей комнаты в комнаты только что проснувшейся княгини и каждый раз говорила Катерине Александровне:

   - Погодите, погодите! Сейчас вернусь! Ах, бедная, бедная!

   Катерина Александровна рассказывала старушке свою историю. Наконец история была досказана. Глафира Васильевна допила кофе.

   - Ну, повернитесь-ка передо мною,- обратилась она к Прилежаевой и начала оправлять ее платье.- Так хорошо! Теперь ступайте к княгине.

   - Как же без доклада? - удивилась Катерина Александровна.

   - Как без доклада? Да я уж ей и историю-то вашу всю рассказала, она уж с четверть часа ждет, когда вы кофей допьете.

   Катерина Александровна не могла прийти в себя от изумления. Миновав небольшую гардеробную и раздвинув двойные тяжелые занавесы, отделявшие вместо дверей эту комнату от следующей комнаты, Катерина Александровна очутилась в уютной, убранной цветами спальне княгини. Княгиня сидела на маленьком диванчике и быстро поднялась с места, увидев Катерину Александровну.

   - Черненькие глазки, милые черненькие глазки! - заговорила она и, взяв своими пухленькими руками голову молодой девушки, поцеловала ее в лоб.- И не стыдно забыть меня! столько горя перенести и не обратиться ко мне!

   - Я боялась...- начала Прилежаева.

   - Меня-то, меня-то боялась? - быстро перебила ее княгиня, качая своею седою головой.

   - Боялась беспокоить вас.

   - Да кого же вам и беспокоить, как не меня. Я должна быть матерью тех детей, которые воспитывались у меня.

   - Я подавала вам просьбу...

   - Когда?

   - Неделю тому назад.

   - Глафира, Глафира! - позвала княгиня.

   - Я здесь! - отозвалась из гардеробной Глафира Васильевна.

   - К нам опять письмо не дошло. Каково это тебе покажется?

   - Что ж тут удивительного! - отозвалась Глафира Васильевна, гремя ключами.

   - Она ничему не удивляется! - добродушно махнула рукой княгиня.- Как же вы, мой друг, послали просьбу, хорошо ли написали адрес?

   - Я сама ее передала господину Воронову.

   - Глафира, Глафира! - позвала княгиня.- Ты слышишь, она сама Воронову отдала просьбу. Это он опять позабыл передать.

   - Ну да, позабыл! - Сердито отозвалась Глафира Васильевна и хлопнула дверцами шкапа.

   - Сердится! - тихо проговорила княгиня.

   - Он вам и никогда ни одной просьбы не передаст,- послышался голос Глафиры Васильевны.

   - А я его выгоню, вот и все! - ответила княгиня.

   - Вы выгоните! - с упреком отозвалась Глафира Васильевна.

   - Ну, теперь пойдет ворчать! - добродушно промолвила княгиня.- Ведь он мой крестовый брат,- обратилась она к молодой девушке.- Он пятьдесят лет нам служит. Сколько он тоже вынес на своем веку! - вздохнула старушка и задумалась.

   Прошло около двух часов с той минуты, когда Прилежаева вошла в комнату Глафиры Васильевны, а между тем в эти два часа судьба девушки уже совершенно переменилась. Она уже имела верную надежду получить место помощницы в приюте графов Белокопытовых; она уже могла не заботиться о своей одежде, так как у нее в руках был целый узел довольно дорогих нарядов; она уже могла не бояться голодной смерти, так как в ее кармане было пятьдесят рублей денег и ей было дано позволение обращаться со всеми просьбами к княгине.

   - Только в контору не ходите,- говорила ей Глафира Васильевна.- Там ведь псы наши да телохранители стерегут княгиню. Она, видите, добра, так к ней на шею и насели разные родственники. Вот, слышите, заливаются в ее спальне,- это племянники, племянницы, сиротки. У самих тысячи, сами в пажеском корпусе воспитываются, в гвардии служат, а у тетушки на шее сидят. Они с Вороновым, с холопами стакнулись, каменную стену около княгини выстроили, чтобы она бедным гроша не могла дать лишнего. И на меня зубы точат, ну, да это еще углем в трубе писано, кто кого переселит. Небось, когда она больна, так ночей-то я не сплю, а они по балам рыскают.

   Еще долго говорила Глафира Васильевна в этом топе, и только к трем часам удалось Катерине Александровне уехать домой с радостной вестью, с веселым лицом. Молодая девушка приехала домой и очень удивилась, застав в своей конуре неожиданного гостя, покуривавшего с очень важным видом грошовую сигару и о чем-то ораторствовавшего таким тоном, каким говорят только в самом избранном кругу. Около гостя стояли, разинув рты, маленькие дети и сидел Антон, облокотясь обеими руками на стол и внимательно вслушиваясь в то, что говорил гость. Этот гость был штабс-капитан Прохоров. Завидев Катерину Александровну, он ловко раскланялся и проговорил:

   - Можно ли поздравить с успехом? Пришел осведомиться о результатах наших военных действий против хищной птицы.

   - Все кончилось счастливо, очень счастливо! - промолвила Катерина Александровна с улыбкой, пожимая шершавую руку философа.

   - Очень рад, очень рад,- произнес он, потрясая ее руку.

   Катерина Александровна начала по порядку рассказывать свои похождения. Она настолько смешно передала свои столкновения с Шершневой, с Оболенской, с швейцаром Гиреевой, что Антон и штабс-капитан хохотали от всей души, а Марья Дмитриевна только вздыхала и изредка утирала навертывавшиеся на ее глаза слезы. Когда же Катерина Александровна начала рассказывать, как швейцар запер ее в свою каморку, чтобы дать ей благой совет, как встретила ее Глафира Васильевна, как приняла Гиреева, Марья Дмитриевна окончательно расчувствовалась и расплакалась, поминутно крестясь и благословляя "добрых людей".

   - Я рада одному, что матери теперь не придется больше ходить по разным передним и канючить о помощи,- закончила Катерина Александровна.- Я бы, кажется, ни на минуту не задумалась и отказалась бы от подарков княгини, если бы эти подарки не были так необходимы теперь. Они дадут нам возможность не просить более ничего.

   - Ну, прелестнейшая Катерина Александровна,- начал своим философским тоном штабс-капитан,- при всем моем уважении к прекрасному полу я не могу согласиться с вами. Отчего же и не просить у тех, кто может дать?

   - Да что ж за радость унижаться? - возразила молодая девушка.

   - Какое же тут унижение! У одного есть, у другого нет, ну, последний и идет к первому и говорит: поделись-ка, братец ты мой, со мною. Это просто круговая порука между своими.

   Штабс-капитан затянулся сигарою, пустил клуб дыма и начал развивать свою философию.

   - Вот-с, возьмите вы хоть, например, меня,- начал он дидактическим тоном.- Я военный человек. Я сражался. За что я сражался? Солдат защищал свой дом, свою, деревню, где жили его отец и мать, его сестры и братья. У меня не было ни кола, ни двора, ни родных. Но я сражался, сражался потому, что я был дворянин, и защищал свое отечество, то есть богатых коммерсантов, чтобы они могли спокойно продолжать свою торговлю, моих собратьев дворян, чтобы они могли спокойно улучшать свои имения, я защищал спокойствие всех тех, которые не были на войне. И говорю вам как честный инвалид, я никогда не думал, что я им оказываю милость. Я исполнял свой долг. Но я не успел дослужиться до полной пенсии, не успел обеспечить себе кусок хлеба на старые годы. Благодарное отечество за мои услуги определило моих детей в корпуса; но все же оно не могло дать мне столько хлеба, сколько мне было нужно. Конечно, я ни на минуту не задумался и пошел к тем, кого я защищал, объявил, что так и так, проливал кровь, теперь не имею пропитания, прошу поделиться чем можете. Чего же мне краснеть? Мы просто оказывали друг другу взаимные услуги, и уж если считаться услугами, так я с гордостью могу сказать, что я оказал услугу первый.

   Штабс-капитан снова затянулся сигарой и пустил клуб дыма, вполне довольный своею философиею. Катерина Александровна улыбалась, слушая эти странные речи. Она не возражала штабс-капитану и только шутливо заметила:

   - Вы, может быть, и правы, капитан, но мы-то с матушкой в военной службе не служили и крови за благодетелей не проливали.

   - Прелестнейшая Катерина Александровна, я только что хотел перейти к обсуждению этого вопроса,- произнес штабс-капитан.

   Марья Дмитриевна, исчезавшая на время из комнаты, возвратилась теперь к собеседникам и подала на стол кофе, булки и сухари. Все придвинулись к столу и заранее наслаждались возможностью напиться кофе, то есть попировать так, как семья давно уже не пировала. Штабс-капитан вынул вторую грошовую сигару и вежливо попросил позволения закурить ее; позволение, конечно, дали, хотя конура Прилежаевых уже вся переполнилась табачным дымом. За столом присутствовала и старая нищая, с которою очень развязно раскланялся старый служака.

   - Вы совершение справедливо изволили заметить,- начал штабс-капитан, обращаясь к Катерине Александровне,- что вы и ваша матушка не проливали крови за своих благодетелей и не оказывали им услуг, за которые вы имели бы право пользоваться их благодениями. Не положим, что у вашей матушки нет никаких средств к жизни, никакой работы. Что она станет делать? Воровать или...

   - Что это вы, батюшка, Флегонт Матвеевич, да разве я воровка какая! - обидчиво воскликнула Марья Дмитриевна.- Да избави меня бог! Я...

   - Почтеннейшая Марья Дмитриевна,- быстро перебил ее штабс-капитан.- Ведь это мы отвлеченно, отвлеченно обсуждаем вопрос. Тут ни вы, ни кто-нибудь друг гой, а вообще, понимаете, вообще бедный человек служит, так сказать, предметом нашей беседы. Итак, говорю я, бедный человек, не имея почему-либо ни средств, ни работы, должен воровать или умереть с голоду или даже решиться на самоубийство. Теперь-с, что же делает он, если он не ворует, не умирает с голоду, не убивает себя, а обращается к благодетелям? Он дает благодетелям, так сказать, один из самых прекрасных случаев не только избавить его от греха и гибели, но и спасти их собственные души, оказать услугу и отечеству, и себе, и богу.

   Катерина Александровна улыбнулась.

   - Нет-с, вы не смотрите так легко на этот предмет, прелестнейшая Катерина Александровна,- возразил с горячностью штабс-капитан, заметив улыбку молодой девушки.- Это вопрос серьезный. Бедняк должен гордиться, именно гордиться тем, что он не смалодушествовал, а пошел к своим ближним и за какие-нибудь три рубля дал им возможность совершить великое дело спасения человека от греха, избавления отечества от преступника, возвращения в лоно божие чистой души.

   Марья Дмитриевна прослезилась, а старуха нищая прошамкала:

   - Известно, молитвами нашими живут благодетели.

   - И теперь вот если благодетели дадут, например, средства вашей уважаемой матушке воспитать детей,- продолжал философ,- какая это будет достойная умиления картина! Достойная мать не гибнет с голоду, она воспитует детей наилучшим образом, она приготовляет будущих честных граждан отечеству. Они делаются воинами, докторами, судьями, они охраняют интересы своих богатых собратьев. А кто эти собратья? Это дети тех, которые подали руку помощи их матери. И эти люди, и мать этих детей давно уже на небесах и смотрят с любовью на новые поколения, поднятые их взаимными усилиями!

   Штабс-капитан торжественно затянулся сигарой и, развалившись на ветхом стуле, начал самодовольно пить кофе.

   - Это, Катя, истинная правда! - вздохнула Марья Дмитриевна.- И где это вы, батюшка, так говорить научились?

   - Житейский опыт, странствования по белому свету! - промолвил штабс-капитан и весело обратился к детям с какою-то шуткою.

   - Жаль только, капитан, что богатые-то совершенно иначе смотрят на нас,- усмехнулась Катерина Александровна.

   - Помилуйте, прелестнейшая Катерина Александровна, что нам за дело, как на нас смотрят другие,- воскликнул философ.- Вот посмотрели бы вы, как турки на нас смотрели; по вашему мнению, пожалуй, нам и бить бы их не следовало?

   Вечер прошел быстро и незаметно. Семья была счастлива и с надеждой смотрела на будущее. Прощаясь с штабс-капитаном, все, и даже Антон, просили старика не забывать их.

  

  

   Начинало смеркаться. На улице снег валил хлопьями, покрывая все своим белым саваном. В квартире Прилежаевых уже давно горела сальная свеча. Катерина Александровна торопливо дошивала себе новое платье; ее маленькие братишка и сестра копошились в углу, играя какими-то тряпками. Их по обыкновению почти не было слышно. Они сидели смирно и серьезно шептались, как взрослые, боящиеся помешать своим занятым работою ближним. В этой сдержанности было что-то болезненное, в этой серьезности было что-то старческое. В комнате царствовала убийственная тишина. От времени до времени девушка вставала, оставляя работу и направляясь в кухню поправить дрова на очаге и посмотреть на чайник, давно уже бурливший кипевшею водой.

   - Что, касатка, мать-то с братишкой все не идут? - сиплым голосом спрашивала нищая, лежавшая на кухне.

   - Да, запоздали где-то,- задумчиво отвечала девушка.

   - Видно, опять у благодетельницы своей дежурят.

   - Должно быть. И что она их держит до поздней ночи!

   - Блаженненькая она, как есть блаженненькая,- вздохнула нищая.- А добрая, добрая, нечего господа бога гневить. Вот если на улице какую-нибудь старушку божию с узлом встретит, остановит, расспросит, в свою коляску посадит, по пути довезет. Все, говорит, отдохнешь немного... Не гнушается бедным человеком...

   - Она вон и чай спитой дает, все, говорит, будет чего напиться поутру,- заметила девушка, и в ее словах прозвучала ирония.

   - Как же, как же, всегда даст, с пустыми руками никого не отпустит,- добродушно проговорила старуха, не замечая иронического тона девушки.- Вот и вам тоже благодеяния оказывает.

   - А что вы-то к ней не ходите, если она такая добрая? - уже совсем сердито промолвила Катерина Александровна.

   - Далеко, родная, далеко,- простонала старуха,- Ноженьки не таскают... Я больше по своему приходу... Благодетели здешние грошик, другой дают на хлебец старушке; все купечество больше...

   - Видно, эти грошики-то выгоднее собирать, чем спитым чаем угощаться,- заметила девушка.

   - И, мать моя, нам нельзя разбирать, что дают. Грошик дадут, и за то благодарение богу. Чайку щепоточку сунут, и то милость господня. Мы, как птицы небесные, не сеем, не жнем и по зернышку собирать должны, и за кажинное зернышко должны славословить господа. И на что мы, нищие-то, нужны бы были, если бы мы не славословили господа? Молода ты, горя горького мало ты видела, а доживешь до моих годов - будешь знать, что всякое даяние благо. Чайку тебе сунут - это твой грошик сберегут, хлеба тебе в суму положат - это твою копейку на черный день отложат. А черных-то дней, черных-то дней, мать моя, у тебя еще непочатой угол... Ты вот говоришь, деньги, видно, выгоднее сбирать. Ох, мать моя касатка, много ли бы денег-то ты собрала, кабы тебе пришлось и хлебушка купить, и за угол деньги отдать. Тоже ведь даром никто не станет держать... Вот полтину вам за доску плачу, а полтину-то не легко по грошику собрать. Узнаешь, касатка, все узнаешь, как старость уму-разуму научит.

   Молодая девушка уже совершенно безмолвно стояла у огня и слушала эту прерывавшуюся от кашля, сиплым голосом произносимую речь, выходившую из темного угла, как из пропасти. Что-то зловещее было в этих пророческих словах, в этих удушливых сиплых звуках, в этой полутьме, в этой печальной обстановке. Темная конура, едва видневшаяся угрюмая фигура нищей, сидевшей среди лохмотьев на постели, стройная фигура бледной девушки с большими черными глазами, с вьющимися черными волосами, озаренная ярким огнем - все это было достойно кисти художника. Огонь ярко и резко озарял молодое лицо, а слова старухи делали все мрачнее и мрачнее его выраженье. "Доживешь до моих годов, будешь и щепоткой спитого чаю дорожить",- звучало в ушах девушки. Но неужели и впереди, в этом длинном ряде дней, месяцев и лет, десятков лет будет все та же нищета, все то же горе? Неужели не настанет светлых дней, не настанет полной перемены? Первые столкновения девушки и ее семьи с обществом не обещали ничего особенно отрадного, не пробуждали никаких особенно светлых надежд на будущее. Эти столкновения ясно показали молодому существу, что у общества придется завоевать каждый шаг, каждый грош, каждую пядь земли, завоевать в тяжкой и упорной борьбе с глупостью, с черствостью, с враждою. Хватит ли сил на эту борьбу без всякой поддержки, без всякой надежды на победу? На эти вопросы у Катерины Александровны не было ответов, но она сознавала теперь только одно то, что она будет бороться за себя, за сестру, sa братьев,- бороться до последней капли крови. В последние дни она как будто выросла, возмужала; в ней вполне укрепилось сознание, что она не может дольше выносить эту жизнь, как выносила ее Марья Дмитриевна, что ей легче в могилу лечь, чем безропотно сознаться в безысходности положения и покориться своей доле. Смерть отца дала еще больший толчок ее недюжинному уму, н теперь этот ум работал, не зная покоя. Удастся ли ему успокоиться, достигнув желанной цели, или придется ему вечно волноваться, мучиться, терзаться и быстро догореть среди неисполненных желаний, среди неудавшихся планов, среди осмеянных жизнью светлых грез?

   Девушка вдруг вздрогнула: ей послышался какой-то шум, стук дверей, и через минуту перед нею стояли две знакомые, покрытые снегом, иззябшие фигуры матери и брата.

   - Занесло, родные, снежком занесло? - пробормотала старуха.- Касатка-то наша ждала, не дождалася...

   - Умаялись,- тихо проговорила Марья Дмитриевна.

   Антон быстро разделся и подошел к сестре погреться у огня.

   - Устал? - спросила сестра.

   - Иззяб,- отвечал брат.- Мы ведь приехали.

   - Чаем сейчас напою. Где были?

   - У Белокопытихи! Измаяла, окаянная! - лаконически ответил мальчуган.- Конец! Не стану больше по городу шляться, пороги обивать.

   - Не станешь? - вопросительно взглянула на него сестра.

   - В школу бедных сирот упрячут,- ответил он.

   - Скоро?

   - Завтра.

   Сестра вздохнула и быстро завозилась около чайника, стараясь скрыть слезы. Через пять минут все общество собралось около стола за чаем.

   - Ну, детки, последний раз родительского чайку вечером напьетесь,- проговорила Марья Дмитриевна, наливая кружки и чашки.- В последний...

   Она смолкла, глотая слезы и не поднимая глаз. Все как-то особенно притихли. В сердце каждого присутствующего слова матери отдались тупою, давящею болью. По-видимому, никто и ничего не терял, покидая этот смрадный подвал, где были пережиты годы голода, холода и брани пьяного отца, где слышались стоны больных детей, виделись трупы умиравших братьев и сестер, появлялось бледное, изнуренное до немой безропотности лицо матери, раздавались сиплые оханья и стоны старухи нищей. Каждому предстояла, по-видимому, лучшая участь: старшего брата завтра хотят свести в "школу бедных сирот", меньших брата и сестру отдадут в приюты, старшая сестра через два дня уходит на место, помощницею в приют, мать переезжает в более чистый угол... О чем же эта грусть? Но о чем тоскует, о чем вспоминает с замиранием в сердце эмигрирующий бедняк? Не о том ли строе жизни, к которому он привык! не о тех ли людях, с которыми он уладился, размежевался? Привыкать к новой обстановке, менять известное на неизвестное, сживаться с незнакомыми людьми - это так тяжело. Я не знаю такого нового положения, переходя к которому не вздрогнул бы человек, не поддался бы хоть на минуту той мысли, что не лучше ли остановиться и жить старою жизнью! Но если бы поглубже взглянуть на дело, то будущее наших героев не могло казаться им и лучшим. Голодные, они жили в своем углу, жили, вместе страдая, жалея друг друга, и пользовались тою свободой, которою может пользоваться человек в своем углу. Теперь им приходилось ломать свои характеры, свои привычки, свое настроение духа сообразно с уставами, приказаниями и целями других людей. Теперь их могут заставить говорить и молчать по воле других, их могут кормить и поить, когда это захочется другим; может быть, никто не захочет слушать и во всяком случае никто не заинтересуется их личными впечатлениями. Здесь страшный сон, виденный кем-нибудь из них ночью, вызывал сочувствие всех,- там опасная болезнь, серьезные тревоги за участь родных не вызовут никакого участия. Здесь редкие, но теплые поцелуи матери, братьев, сестер,- там сухие приказания начальства. Даже старуха нищая сидела печально,- она оставалась в том же углу, переходила как необходимая принадлежность этого угла в наследство новым жильцам,- но она не знала, каковы будут эти люди, напоят ли они ее чаем, дадут ли ей порою кусок хлеба, не станут ли ругаться, не обокрадут ли - потому что нет такого человека, которого не мог бы обокрасть его ближний.

   Но сильнее всех чувствовалась разлука с родным гнездом Антоном. Он не только расставался с любимою сестрой, но покидал дорогие ему места и образ жизни, с которым он успел сродниться. Антон рос странным ребенком. Его мать говорила, что он похож на деревенского мальчика. Это было отчасти правдой. Он был дик при встречах с чужими людьми, особенно с господами; он никогда не решался принять какой-нибудь пряник, предлагаемый ему каким-нибудь добродушным встречным в лавке; он не умел толково отвечать на вопросы незнакомых людей и был, по-видимому, очень неразвитым созданьицем, смотревшим хмуро и исподлобья на посторонних людей. Эти люди называли его букой. Но он не был ни глуп, ни угрюм, ни неразвит, когда он находился в своей сфере. Он был даже нежным, веселым, смешливым ребенком, когда ему приходилось жить своею обыкновенною жизнью, к которой он привык чуть не с колыбели. Мы видели, что он жил в сыром и грязном подвале, что он нередко голодал, что его отец был груб и пил до белой горячки, но мы сказали бы неправду, если бы стали утверждать, что в мраке этой жизни ребенок не сумел создать свой светлый своеобразный мирок. Лет пяти или шести Антон уже начал сопровождать свою мать летом на речку, где бедная женщина обыкновенно полоскала белье. Откос берега, покрытый травою, опрокинутые на берегу лодки, утки, кувыркающиеся в мелкой речонке в поисках за червями, взъерошенные куры, забирающиеся под лодки, и, как бы окаменевший в глубокомысленном раздумье петух, стоящий на берегу,- все это интересовало ребенка. Еще более радовало его, когда он мог поднять выше колен рваные панталоны и ходить вместе с детьми соседей около берега в воде, шаловливо брызгая ею во все стороны или отыскивая в вязкой земле букашек. Целые дни проводились мальчуганом на этом берегу в течение вс