Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

еперь зависит спасти Хоменку,- это солдатика-то так звали,- вылечи во что бы то ни стало сына полкового командира". "Ну, брат,- говорит,- это штука нехитрая: у него уже кризис давно прошел; не застудят - не умрет". Полетел я к Хоменке, выругал его, как каналью, посадил под арест и строго-настрого велел говорить, если полковой спросит, что он для своей новорожденной дочери украл... А у него и дочери-то, кажется, не было, а сын был, да и тот в это время здоров был... Так дело и обошлось: сын у полкового выздоровел; Хоменко просидел под арестом; потом полковой собственноручно ткнул его раза два в зубы, обругал его непечатно, да тем и ограничился... Кусочек человека, добрейшая Марья Дмитриевна, в каждом этаком заскорузлом куске мяса отыскать нужно - вот и вся мудрость.

   - Нет, Флегонт Матвеич, это уж потому вас так любят, что сердце у вас доброе,- заметила Марья Дмитриевна.

   - Да кто его знает, доброе оно или злое,- промолвил философ.- Просто человек как человек. Люди всегда люди; можно, так сядут на брата, а нет, так на себе его повезут.

   Катерина Александровна рассмеялась штабс-капитанской шутке и спросила:

   - А вы, Флегонт Матвеич, на других ездите или сами возите?

   - Где мне, добрейшая Катерина Александровна! - ответил старик.- Первое не по чину, второе не по летам. Прежде, бывало, всего: и на себе возил, и на других ездил. Ну, а теперь на другого не сяду, на себя не посажу, а рядом хотите идти - идите: в компании веселее. Как думаете, отцы командиры, в компании веселее? - шутливо обратился старик к детям и, получив утвердительный ответ, принялся возиться с ними.

   Дней через пять он переехал в квартиру Прилежаевых; я чуть было не сказал: перешел, так как имущество Флегонта Матвеевича можно было с удобством перенести в одном чемодане.

  

  

   Над Петербургом повеяла весна. Солнце светило ярко; снег быстро таял; на улицах началось более усиленное движение. В некоторых домах уже выставлялись рамы и в комнаты врывался веселый шум. Несмотря на грязь и большие лужи воды, разлившейся по улицам, солнечный свет и тепло звали на воздух из душных комнат. Никогда в течение целого года не чувствовалось детьми так сильно стремление вырваться на свободу из мрачных стен приюта, как теперь. Девочки за несколько недель толковали об отпусках домой на время Пасхи и ждали праздника с таким нетерпением, как будто им придется сменить унылую приютскую жизнь на шумную, полную развлечений и довольства жизнь дома, как будто им не придется разбрестись по подвалам и чердакам, где гнездились их отцы и матери. Но как бы ни были жалки притоны этих бедных отцов и матерей, как бы ни была печальна обстановка в этих притонах, а девочки все-таки имели основание радоваться отпускам домой; дело в том, что дома их ожидала воля. Там резкий звон колокольчика не прервет их утренних грез; там, может быть, не станут их ругать за желание понежиться лишних пять минут на постели и даже будут рады, что дети лежат и не мешают взрослым; там не погонят их гулять в урочный час, несмотря на пасмурную погоду, и не удержат их в четырех стенах в минуту солнечного блеска ради того, что эта минута назначена не для гулянья; там не заставят их сидеть навытяжке и шить, шить до одуренья. Может быть, и там они встретят брань, принуждены будут работать, станут есть такую же плохую и даже худшую пищу, но зато все это будет случайными неприятностями, а не бессменным гнетом, возведенным в систему. Приютский гнет страшен именно потому, что он продолжается изо дня в день, что он надавливает одни и те же наболевшие места, что каждое его проявление известно заранее и что против него нет никакой возможности ни бороться, ни защищаться. В этом состоит его главная разница с семейным гнетом, который вообще в наших семьях редко возводится в правильную систему, в простых же бедных семьях решительно никогда не бывает систематичным. В этих семьях колотушки и ласки, порядочная и плохая пища - все зависит от внешних случайных обстоятельств.

   Чем больше было оживления и толков среди воспитанниц, готовившихся вырваться на время из своей тюрьмы, тем более омрачались лица тех несчастных молодых созданий, у которых не было ни родных ни знакомых. Они знали по опыту, как скучны, как невыносимы праздники в приюте. Время в праздности идет здесь еще медленнее; скука среди полуопустевших зал и спален делается еще ощутительнее; помощницы, принужденные дежурить и томиться на своих местах только ради небольшой кучки этих бездомных сирот, делаются еще придирчивее и злее и, считая по привычке необходимым ничего не делать в праздники, развлекают себя грызней с воспитанницами. Зная по опыту всю неприветную сторону приближающихся праздников, бездомные дети ходили как в воду опущенные и с завистью смотрели на своих более счастливых подруг. Но если близкое будущее тяжело влияло на настроение маленьких девочек, то тем сильнее оно действовало на настроение взрослых. Сильнее развитое воображение рисовало в более ярких красках темные стороны предстоящего положения; сильнее работавшая мысль, пробуждающаяся страстность предъявляли более требований жизни и не моглп примириться с невеселым положением за один какой-нибудь праздничный обед. Раздражение в подобных несчастных созданиях проявлялось очень заметно: они придирались сильнее к подругам; они больше грубили помощницам; они иногда безотчетно плакали и начинали браниться, когда их спрашивали, о чем они плачут. Именно в подобном состоянии находилась Скворцова. В ее движениях, в ее поступках, в ее фигуре было что-то ненормальное, лихорадочное. Иногда она задумчиво сидела над работой и, по-видимому, была совершенно спокойна; но стоило только прикоснуться к ее плечу или громко кликнуть ее по имени, и девушка вся вспыхивала до ушей ярким румянцем, точно ее поймали не за работой, а на месте преступления. Иногда она ни с того ни с сего откидывала свои гладко причесанные волосы, проводила рукой по лбу, выпивала две-три кружки воды. Была одна ночь, когда все слышали бред девушки; другую ночь она проплакала напролет и встала утром с распухшими глазами. Перемена в ней была так сильна, что подруги начали приставать к ней с вопросами, что с нею случилось.

   - Отстаньте! Вам-то что? - грубо отталкивала она их от себя.

   - Да ты не больна?

   - Ну да, в чахотке помру в один день с Марьей Николаевной; в одном гробу и хоронить будут.

   Единственным утешением, единственной поддержкой для Скворцовой были мечты о близком выходе из приюта, из "проклятого приюта", как она называла его. Но и это утешение было случайно отнято у девушки. Однажды приют посетила графиня Белокопытова. Посещение по обыкновению произвело переполох: везде на скорую руку было все прибрано; девочкам поспешно переменили пелеринки и нарукавники; потом детей выстроили, как солдат, перед графиней, и она беглым шагом произвела им смотр, на ходу обращаясь то к той, то к другой с разными вопросами. Поравнявшись со Скворцовой, графиня спросила ее:

   - Ты выпускная?

   - Да,- послышался ответ.

   - Родные есть?

   - Нет, она сирота, графиня,- вмешалась Анна Васильевна в разговор.

   - Надо будет позаботиться о месте, а до тех пор пусть живет здесь: Христос с ней, Христос с ней! - решила графиня.

   - Как здесь? я на место пойду-с! - воскликнула Скворцова, бледнея.

   - Разве у тебя есть уже место, милая?

   Скворцова опустила голову.

   - Мы тебя так не бросим! - продолжала графиня.- Сперва надо приискать хорошее место, справиться, куда ты поступаешь. До тех же пор я оставляю тебя здесь. Живи, милая, живи! Бог велел нам заботиться о сиротах.

   Скворцова хотела возражать, но графиня, подставив к ее губам свою руку, пошла далее, не обращая на нее внимания. Эта новость была громовым ударом для девушки: она впервые поняла, что ее могут продержать в приюте еще год, и два, и три... одним словом, столько, сколько вздумается графине. Приют был не срочною тюрьмой.

   Когда графиня уехала, Марья Николаевна застала Скворцову в классной комнате в слезах.

   - Что это ты разнежничалась? - язвительно спросила Постникова.- Не обидел ли кто тебя?

   - Это тех обидеть можно, которые на ладан дышат,- грубо ответила Скворцова, быстро отирая слезы.

   - Дура!

   - Что ж делать, если никто умному ничему не учил.

   - Держала бы язык за зубами, так и была бы умной.

   - Да ведь я, Марья Николаевна, не лошадь; это только ту бьют, а она все молчит да глазами хлопает.

   Марья Николаевна отошла.

   - Дурища! сама дурища! - бормотала ей вслед Скворцова.- Туда же расфуфырится на праздниках, к разной сволочи в гости поедет хвостом вилять. Шкура! Шелковое платье тоже сшила! в цепочке ходит!

   Девушка снова закрыла лицо и опять расплакалась.

   - Скворцова, что с тобой? - раздался над нею ласковый голос, и по ее волосам скользнула чья-то маленькая рука.

   Девушка не отвечала ни слова и только прижала свое лицо к талье стоявшей перед нею Катерины Александровны. Прилежаева не трогалась с места и как бы бессознательно продолжала ласкать бедную воспитанницу. Она по собственному опыту знала эти минуты безотчетного горя, когда мы радуемся присутствию сочувствующего нам человека и в то же время желаем только одного, чтобы он нас ни о чем не расспрашивал, ни в чем не утешал. Прошло минут пять; наконец Катерина Александровна почувствовала, что Скворцова поднимает голову. Глаза двух девушек встретились. Лицо Скворцовой еще было покрыто слезами, но она уже улыбалась.

   - Глупая я, совсем глупая! - проговорила она, качая головой.- Разревелась и сама не знаю, о чем. Вот и платье вам испортила своими слезами,- по-детски перешла Скворцова к другому предмету, увидав на платье Катерины Александровны пятна от своих слез.

   - Ну, новое велю купить, когда разбогатеешь,- улыбнулась Катерина Александровна.

   - А вы думаете, что я не купила бы? Да если бы я богата была, я такое, такое платье вам сделала бы, что наши аспиды лопнули бы от злости!

   - А ты и обрадовалась бы этому?

   - Еще бы. Да я просто бежала бы отсюда, за версту обходила бы, чтобы их не видеть!

   - Зачем же бежать? Ты и без того скоро выйдешь отсюда.

   - Нет, вы этого не говорите! Вон стращают, что будут держать, пока места не сыщут мне.

   - Что же! прямо на место выйти хорошо.

   - А лето-то, лето-то здесь жить? Что вы? Да я просто руки на себя наложу.

   - Ну, полно. Летом проживем как-нибудь. Отпускать будут в гости.

   - Да куда же?

   - Ну, хоть ко мне...

   - Нет, не будут! Они ведь меня извести хотят; завидно, что я молодая.

   - Ты совсем дитя, Наташа.

   - Нет, вы этого не говорите! Я вот как исповедоваться шла, так всю ночь о своих грехах плакала.

   - Ну, и сдала их все?

   Скворцова как-то странно взглянула на Катерину Александровну и отрицательно покачала головой. В эту минуту раздался звонок, призывавший к ужину. Скворцова быстро встала, схватила руку Катерины Александровны и поцеловала ее. Молодая девушка наклонилась и поцеловала воспитанницу в губы. Скворцова как будто забылась от этого поцелуя, сжала в своих объятиях Катерину Александровну и покрыла ее лицо бесчисленными поцелуями.

   - Голубушка, красавица моя ненаглядная! - страстно шептала она.- Если бы вы знали, как я вас люблю!

   Скворцова еще раз сжала в объятиях Прилежаеву и выбежала из комнаты. Все это было так неожиданно, так необыкновенно, что Катерина Александровна опомнилась не вдруг. Она машинально поправила волосы, задумчиво провела рукой по лбу и тпхо пошла в столовую. Она понимала, что в душе Скворцовой происходило что-то необычайное, что-то тяжелое, но что именно - этого Прилежаева не могла объяснить себе. Во всяком случае она решилась попытаться и разузнать тайны бедной девушки.

   Следующий день был днем отпусков на Пасху. В приюте все шло вверх дном. Все суетились, бегали, шумели; в приемной толпились бедные матери детей с узелками принесенной одежды; дети стремглав носились на половину Анны Васильевны, отпрашивались в отпуск, переодевались из приютского платья в свое, снова являлись к Анне Васильевне, торопливо, на ходу целовались с подругами, прощались с помощницами и улетали из своей клетки с такой быстротой, что их престарелые матери и тетки были не в силах догонять своих детей. Среди этой возни помощницы тоже утомились не на шутку, считая одежду, оставленную детьми, осматривая отпускаемых воспитанниц и объясняясь с их родителями. Впервые в течение долгих месяцев оставшиеся воспитанницы шли к обеду не попарно; впервые в течение нескольких месяцев за столом не только не было недостатка в пище, но был даже остаток ее. Приют на один день принял оживленный вид, и после постоянного казарменного порядка было просто отрадно видеть разбросанные по полу лоскутки, обрезки бумаги и тому подобные предметы, оставленные детьми. Приютские комнаты походили на казематы, из которых после долгого заключения узники вырвались на свободу.

   - Ну, кажется, сегодня можно будет и отдохнуть,- заметила Ольга Никифоровна, раскрасневшаяся, как вареный рак, и облитая крупным потом.- Ноги совсем притоптались.

   - Я тоже устала,- томно промолвила Марья Николаевна.- Впрочем, сегодня и без нас посидят дети.

   - Кто-нибудь из старших присмотрит,- решила Ольга Никифоровна.- Скворцова может.

   Ольга Никифоровна знала, какой эффект это произведет на Марью Николаевну.

   - Ну, уж нашли на кого положиться! - ядовито воскликнула Марья Николаевна.

   - Отчего же на нее и не положиться? - спросила Катерина Александровна.- Впрочем, и я не пойду отдыхать; значит, можете быть покойны.

   Катерина Александровна радовалась, что ей представится случай поговорить со Скворцовой, не боясь соглядатаев.

   - Да где же Скворцова-то? Я ее не вижу,- произнесла Ольга Никифоровна, обводя комнату глазами.

   Все осмотрелись.

   - Вот видите: из-за стола без позволенья вышла,- едко заметила Марья Николаевна.- Хороша помощница!

   - Она не была-с за столом,- отозвался чей-то голос из среды воспитанниц.

   - Сходите за ней кто-нибудь! - велела Ольга Никифоровна.

   Три воспитанницы выскочили из-за стола. Дети считали за счастие возможность пробежаться.

   - Вернитесь! Ступай ты, Кононова! - приказала Зубова.

   Две воспитанницы с постными физиономиями вернулись на место, а третья, подпрыгивая, побежала на поиски.

   - Она, верно, лежит в спальне: ей давно нездоровится,- промолвила Катерина Александровна.

   - Помилуйте, у нее щеки лопнуть хотят,- ответила Марья Николаевна.

   - Ее с утра-с нет,- снова раздался чей-то голос с конца стола.

   - Как с утра нет?

   - Да-с, она и чаю не пила с нами.

   Катерина Александровна побледнела как полотно; в ней пробудилось предчувствие чего-то недоброго.

   - Это мило! Да она просто бежала! - воскликнула Марья Николаевна.- Верно, Новиковой подражать вздумала: та тоже два года тому назад убежала! Негодная, развращенная девчонка! Нашла какого-нибудь...

   - Ну, Марья Николаевна, я вам ие позволю,- прерывающимся голосом произнесла Катерина Александровна и поднялась с места.- Здесь дети!

   - Ах, что вы мне говорите, будто они не знают, что она развратная.

   - Говорю вам: молчите!- еще более взволнованным тоном произнесла Катерина Александровна, не помня, что она говорит.- Она, может быть, руки на себя наложила, а вы смеете ее ругать! Стыдитесь! Вы сами женщина; вы сами вон до какого цвета лица дожили в этой каторге.

   - А, так вам мой цвет лица не нравится! - уже со слезами в голосе забормотала Постникова язвительным тоном.

   - Не о том я говорю, что он некрасив, а о том, что он не от сладкой жизни явился.

   В эту минуту явилась Кононова и объявила, что Скворцовой нигде нет, что ее никто не видал с утра.

   Катерина Александровна в волнении, почти шатаясь, пошла по направлению к дверям.

   - Надо дать знать Анне Васильевне,- решила Зубова.- Ведь она и казенное платье, значит, унесла. Мало что бежала, так еще обворовала.

   - Я и иду к Анне Васильевне,- отозвалась с порога Прилежаева.

   - Что за форс явился! - иронически произнесла ей вслед Зубова.

   - Это за мою любовь плата, за мою любовь! - хныкала Постникова.

   Катерина Александровна, бледная и взволнованная, вошла в гостиную Анны Васильевны. Лицо молодой девушки было настолько встревожено, что Зорина невольно обратилась к ней с вопросом:

   - Что с вами?

   - У нас несчастье: Скворцова пропала,- ответила Катерина Александровна.

   - Как пропала? Не может быть! Да когда же?

   - Ее с утра никто не видал.

   - Боже мой! Боже мой! Да что же это такое? - воскликнула Анна Васильевна.- Что я скажу Боголюбову? Ведь это уж третий случай! Он меня со свету сживет. Этого только недоставало! Это награда к праздникам!

   Зорина в волнении заходила по комнате.

   - Надо принять меры, Анна Васильевна; надо ее отыскать, спасти,- проговорила Катерина Александровна.

   - Ах, что вы мне о ней толкуете! - вспылила Анна Васильевна.- Есть мне дело до этой негодницы! Низкая тварь, она губит меня. Я бы, кажется, ее из своих рук задушила! А я еще всегда заботилась о ней, принимала ее сторону. Это недаром; это ее настроили; это кто-нибудь под меня подкопаться хочет. Боже мой, и за что же это все на меня обрушивается в этом вертепе, в этом аду! - Анна Васильевна была вне себя от тревоги.- Ну, что я скажу Боголюбову? Что? - взволнованно восклицала она.- Ведь, может быть, он уже все знает; может быть, она прямо к нему прошла, наговорила на меня... У нас каждую кухарку слушать станут... Всем верят... Надо ехать, ехать надо! Нет, я не дам погубить себя так; я прежде всех погублю... я... я...

   Анна Васильевна в изнеможении опустилась на кресло. Видно было, что под влиянием сильного страха она сама не сознавала, что говорила. В душе эта отставная полковая барыня была вовсе не злой, но чувство самосохранения заставляло эту уже близкую к бедности женщину делаться беспощадной в отношении тех, кто каким бы то ни было образом содействовал уничтожению ее последних средств к жизни.

   - Не ездите, Анна Васильевна; лучше прежде отыскать ее... Может быть, все уладится!- произнесла Катерина Александровна.- Позвольте мне...

   - Что вы толкуете? Да разве я могу не ехать? Разве эта история не будет завтра же известна и Боголюбову, и графине, и всему городу? Это все на меня обрушится... Разве вы думаете, что мне приятны эти объяснения?.. Вы, кажется, должны были понять мой характер, мое стремление избежать дрязг и ссор...

   - Дело, во всяком случае, принесет вам неприятности,- проговорила Прилежаева.- Так лучше устроить его так, чтобы спасти ребенка, а потом смягчить поступок бедной девочки.

   - Ребенка!.. Девочки!..- воскликнула Анна Васильевна с негодованием.- Знаю я их: это развратницы, выкидыши вертепов! А вы называете ее ребенком, девочкой! Милая рекомендация для вас самих!

   Катерина Александровна на мгновение вспыхнула и потом побледнела сильнее прежнего.

   - Анна Васильевна, Скворцова поступила в приют семи лет,- с усилием проговорила она и сдвинула брови; ее лицо приняло злое и суровое выражение.

   - Ну, так что же? - перебила ее с нетерпением Зорина, уже начавшая переодеваться.

   - Она жила с тех пор безвыходно под этой кровлей... Где же она могла развратиться?..

   Зорина окинула глазами Прилежаеву.

   - Так не думаете ли вы, что мы ее развратили? - гневно крикнула она.

   - Это подумают Боголюбов, графиня и княгиня. Она подумают, что вы не умели смотреть за приютом, что вы...

   - Прошу вас, не делайте мне дерзостей! - топнула ногой Зорина.- Вы думаете, что я уже вишу на волоске, что меня выгонят, что меня нечего бояться! Вы ошибаетесь; вы жестоко ошибаетесь! Я останусь начальницей я не только останусь, но и выгоню всех, которые думали сжить меня!

   - И прекрасно сделаете,- сдержанно ответила Катерина Александровна.- Но теперь дело не в том; теперь нужно спасти Скворцову и по возможности не разглашать дела.

   - Ступайте! Вы сделали свое дело! Теперь я поеду к Боголюбову,- решила Зорина.

   - Ради бога, ради всего святого не ездите! - горячо воскликнула молодая девушка и сжала с мучительным выражением свои руки.- Вы сами были матерью; у вас были дочери: сжальтесь над этою сиротой... Ведь это дело дойдет до полиции; о ней подадут объявку... На ней даже казенное платье... Позвольте прежде отыскать ее. Вы доброе дело сделаете! Вам бог заплатит за это!..

   Анна Васильевна с не свойственными ей в обыкновенные минуты черствостью и подозрительностью взглянула на Катерину Александровну и иронически спросила ее:

   - Да уж вы не заодно ли с нею?

   Эти слова заставили очнуться Прилежаеву и понять, с кем она имеет дело.

   - В моей жизни нет пятен, и за себя я не боюсь,- твердо проговорила она.

   - Ах, боже мой, какая святость! - с иронией воскликнула старуха.- Я это сказала потому, что вы вчера еще разнежничались что-то со Скворцовой.

   Катерина Александровна широко открыла глаза: она до сих пор и не подозревала, что даже у приютских стен есть глаза.

   - Я именно потому-то и хлопочу о Скворцовой, что не далее, как вчера, я застала ее в слезах, в таком состоянии, в каком может быть человек перед самоубийством,- произнесла Прилежаева.

   - Трогательно! - иронически заметила старуха, надевая шляпку.- Чувствительные кухарки... Впрочем, мне надо ехать... Ступайте!

   Катерина Александровна молча вышла из комнаты. В ее голове шумело; ей казалось, что она находится в каком-то чаду; она не помнила, что она говорила; она не могла обсудить, как она будет действовать дальше. В такие минуты человек идет напролом, бьет, может быть, не в то место, куда надо бить, но что же делать, если внутреннее волнение и быстрота совершающегося неожиданного события не дают возможности для строгого начертания плана действий. Катерина Александровна быстро прошла в залу и позвала одну из подруг Скворнрзой.

   - Не знаешь ли ты, куда она ушла? - тихо спросила Катерина Александровна у девочки.

   - Не знаю-с! - отвечала та, видимо, прилагая все усилия, чтобы прямо смотреть в глаза Прилежаевой.

   - Ты не бойся. Ни ей, ни тебе худо не будет, если ты скажешь...

   - Я не знаю-с,- быстро и отчетливо ответила воспитанница, как отвечают отпирающиеся от преступления арестанты.

   - Но как ты предполагаешь? - начала Прилежаева, ласково смотря на девочку.- Ты, может быть, своим предположением дашь возможность спасти ее...

   - Я не знаю-с! - еще бойчее ответила воспитанница.

   Катерина Александровна нетерпеливо отошла от нее и пробралась в спальню детей. В ее голове мелькнула новая мысль. Прилежаева вошла в спальню: там не было ни души; она подошла к постели Скворцовой и отперла ее шкаф. Там было песколько книг, несколько ленточек и цветных лоскуточков. Катерина Александровна с минуту оставалась в нерешимости; потом торопливо начала осматривать каждую вещицу, перелистывать каждую книгу, каждую тетрадь. Осмотр продолжался долго, но результатов не было никаких. Катерина Александровна уже начинала отчаиваться в успехе, когда на пол из одной тетради Упал какой-то лоскуток бумаги: это был очень маленький кусочек почтовой бумаги, на нем стояли буквы: лой Ник. Катерина Александровна начала быстро рыться в тетради, но в ней не было больше ничего. Молодая девушка снова начала вынимать из шкафа и перетряхать лоскутки, книги и тетради. После долгих усилий перед Прилежаевой упало еще два лоскутка почтовой бумаги; один из них подходил к нижней части найденного ею прежде клочка, но на этом лоскутке не было ничего написано. Прошло еще минут пять в тщетных поисках, и у молодой девушки очутилась в руках еще полоска бумаги с буквами: Ивано. За этими буквами следовало чернильное пятно. Катерина Александровна сидела над этими лоскутками и уже догадывалась, что они составляют первую строку недописанного письма, разорванного и брошенного, вероятно, вследствие упавшей на него чернильной капли. Прилежаева стала машинально перелистывать краткий катехизис, покрытый пометками, исписанный рукой Скворцовой. На одной из страниц этой ветхой книги молодой девушке бросилась в глаза надпись: "милый Коля!" Катерина Александровна стала еще прилежнее искать в книге объяснения загадки, но его не находилось. Среди различных заметок в книге поражали только постоянно встречавшиеся большие заглавные буквы: Н. И. Р., переплетенные в самые затейливые вензеля. Она поспешно уложила вещи в шкаф и, вся раскрасневшаяся, пошла в рабочую комнату. В коридоре ей попалась одна из взрослых воспитанниц.

   - К кому писала письма Скворцова? - неожиданно спросила Катерина Александровна.

   - К Рождественскому-с,- ответила скороговоркой девушка и вдруг вся покраснела до ушей.- Я не знаю-с; она ни к кому не писала-с... Ей-богу-с,- забормотала она.

   - Мне больше ничего не надо! - проговорила Катерина Александровна.

   - Это я так... Вот вам Христос-с! - клялась чуть не плача девочка.

   - Полно,- перебила ее Катерина Александровна.- Что ты боишься? Разве я стану рассказывать?

   Прилежаева торопливо вошла в залу. Там сидели Постникова и Зубова, окруженные несколькими из младших воспитанниц.

   - А, адвокат Скворцовой идет! - засмеялась Зубова своим грубым смехом.- Нечего сказать, за хорошего человека заступаетесь. Вон послушали бы, что дети-то говорят: она записочки Рождественскому передавала. Верно, к нему и в гости пошла.

   Тайна, которую с таким трудом старалась открыть Катерина Александровна, была уже известна другим двум помощницам через маленьких шпионов.

   Катерина Александровна ничего не ответила Зубовой и прошла в свою комнату. Через несколько минут она вышла из приюта. Она дошла до первого извозчика и, не торгуясь, как бы бессознательно села на дрожки. Она все еще не могла прийти в себя. Она опомнилась и испугалась предпринятого ею дела только тогда, когда ей удалось найти жалкую и темную переднюю квартиры, в числе жильцов которой был и Рождественский. Катерину Александровну поразил тяжелый воздух этой передней: здесь пахло водкой, жженым кофе, постным маслом. Это была какая-то трущоба. В конце коридора слышались шумные мужские голоса, принадлежавшие, по-видимому, порядочно охмелевшим собеседникам. Спросив у какой-то чухонки, отворившей дверь, в которой комнате живет Рождественский, Катерина Александровна ощупью пошла по темному коридору.

   - Николай Иванович, к вам еще гостья,- крикнула чухонка.

   Эти слова заставили Прилежаеву вздрогнуть. Она быстро отворила дверь и почти натолкнулась на хозяина комнаты, заслонившего ей дорогу.

   - Что вы-с? Как вы сюда попали? - пробормотал он, неуклюже стоя перед посетительницей.

   - Я приехала за Скворцовой,- решительно проговорила Катерина Александровна, глядя прямо в глаза совершенно растерявшемуся молодому человеку.

   Он был бледен; его волосы были в беспорядке. По всему было заметно, что и для него прошел этот день недаром.

   - За какою Скворцовой? Я не знаю-с...- пробормотал он, окончательно растерявшись.

   - Что вы мне говорите, когда все знают, что она ушла к вам! - перебила его Катерина Александровна.

   - Как-с? все? - воскликнул он, отступая на шаг.- Господи, что же это такое? Погубила, совсем погубила и меня и себя. Я ведь говорил, говорил! - Он схватился за голову.

   - Как вам не стыдно было обольстить бедного ребенка! - с упреком промолвила Прилежаева.

   - Помилуйте! Я-с... я тут ни при чем,- заговорил он прерывающимся голосом.- Что же я мог сделать?.. Я ее отсылал; я говорил... Не мог же я силой... Боже мой, что же это со мною будет... Ведь вот не послушалась... Погубила...

   Катерина Александровна с невольным отвращением смотрела на этого человека.

   - Если бы вы знали, как я противился...- бормотал он.- Это она сама во всем виновата...

   В эту минуту за ширмами послышались задушаемые рыдания. Катерина Александровна быстро подошла к ширмам. За ними на смятой постели, уткнув голову в подушку, сидела Скворцова. Ее тело конвульсивно вздрагивало от подавляемых рыданий.

   - Наташа, полно! Это я,- проговорила с состраданием и лаской Прилежаева.- Не бойся, никто не знает, где ты...

   - Я не пойду, не пойду... я умру здесь,- бормотала девушка, судорожно выбиваясь из рук Катерины Александровны.

   - Полно, бедная!- ласково шептала Прилежаева.- Поедем... Я скажу, что встретила тебя на дороге... У себя в квартире... Что-нибудь придумаем... Торопись: не то будет поздно.

   - Слушайтесь же... Вам они добра желают... Не губите ни меня, пи себя,- бормотал Рождественский.- Вот ваш капор...

   Катерина Александровна обернулась к нему бледным лицом.

   - Подите прочь! - тихо произнесла она.

   - Войдите в мое положение... Я готов бы ее оставить, если бы... Как же бежала...

   - Подите прочь! - настойчиво произнесла еще раз Прилежаева и обратилась к Наташе.- Поедем же! Торопись. Надо скорее.

   - Голубушка, родная! Лучше я руки на себя наложу! - рыдала девушка.

   - Полно, полно: все обойдется! - утешала ее Катерина Александровна.- Я не дам тебя в обиду.

   - Не хочу я жить, не хочу!.. Если бы вы знали!..- девочка снова зарыдала еще сильнее.

   Это была тяжелая, мучительная сцена. Катерина Александровна дрожала, как в лихорадке.

   - Я выйду из приюта, я не хочу быть там! - говорила Скворцова.

   - Пойми ты, что тебя заставят вернуться, что у тебя ни паспорта нет, ни права выйти из приюта. Тебя могут с полицией взять, могут за воровство наказать,- объясняла Катерина Александровна.

   - Я не раба им, не крепостная! - кричала девочка.

   - Дитя, ты сама не знаешь, что говоришь,- с горечью произнесла Катерина Александровна.- Они могут силой взять тебя...

   Прошел целый час. Катерина Александровна сделала нечеловеческие усилия, чтобы объяснить Наташе необходимость возвратиться в приют. Наконец Скворцова с распухшими глазами, покрытым пятнами лицом, едва стоя на ногах, вышла из комнаты Рождественского.

   - Ради бога, не выдайте-с меня! - проговорил он, обращаясь к Прилежаевой.

   - Позаботьтесь, чтобы вас не выдали в вашем доме,- сказала Катерина Александровна.

   - Здесь только служанка знает-с...

   - Ну, так и не велите ей говорить...

   Она вышла с Наташей на улицу. У ворот стоял извозчик.

   - К школе гвардейских подпрапорщиков,- сказала ему Катерина Александровна, садясь с девочкой на дрожки.

   Обе молодые девушки ехали молча. Так же безмолвно поднялись они на лестницу и вошли в квартиру, где жила Марья Дмитриевна.

   - Катюша, что с тобою? На тебе лица нет! - воскликнула Марья Дмитрневпа, всплеснув руками.

   - После, мама, после! Теперь приготовь чаю и дай умыться ей и мне,- проговорила Катерина Александровна и вздохнула широким вздохом, словно желая облегчить стесненную грудь.

   Марья Дмитриевна совсем растерялась и не знала, за что взяться. Катерина Александровна тихо промолвила ей:

   - Ты не бойся: со мною ничего не случилось: я просто устала, исполняя поручение начальницы. У этой бедной девочки несчастие случилось.

   - Господи, а я уж думала, не с тобой ли что, храни владыко, сделалось,- проговорила Марья Дмитриевна с облегченной грудью и более спокойно принялась за дело.

   Наташа между тем машинально умылась и стала приглаживать волосы. Она безмолвно и покорно повиновалась Катерине Александровне.

   Штабс-капитан, заслышав голос Катерины Александровны, спросил, можно ли войти.

   - Нет,- отозвалась Катерина Александровна.- Я зайду к вам сама.

   Она вошла в комнату старика.

   - Что это вы, милейшая Катерина Александровна, сами на себя не похожи? - спросил старик.

   - Неприятности случились! - проговорила Катерина Александровна, опускаясь на стул.

   - С вами?

   - Нет.

   Молодая девушка тихо передала старику в немногих словах всю историю.

   - Проклятие! проклятие! Совсем погубили! - пробормотал старик.- Теперь надо отстаивать, непременно отстаивать!

   - Разумеется! Не знаю только, как сказать, где я ее встретила? - задумалась Катерина Александровна.

   - Ну, да скажите, что встретили на улице. Тут придумывать ничего нельзя. Станут наводить справки... Лишь бы от наказания отстоять...

   - Меня, право, в жар бросает, как подумаю, что с нею будет! - вздрогнула Катерина Александровна.

   - А вы не думайте! Вперед тут ничего не придумаете. Надо действовать, соображаясь с обстоятельствами. Только не унывайте!

   Старик еще несколько минут ободрял Катерину Александровну; наконец Марья Дмитриевна позвала ее к чаю. Выпив наскоро чашку чаю, осмотрев костюм Наташи, Катерина Александровна поднялась с места и отправилась в приют. Ей хотелось, чтобы дороге не было конца. Ее давила мысль о встрече Наташи с Постниковой, Зубовой, Анной Васильевной и детьми. Впервые Катерина Александровна не просто не любила приют, но ненавидела его, как каторгу, как вертеп гибели. Как гадки казались ей эти обнаженные желтые стены с сырыми темными пятнами! как страшны казались ей эти окна с белой краской - эти покрытые белилами, не видящие света и жизни глаза! Она вошла с Наташей в переднюю и прошла в свою комнату как-то воровски.

   - Сиди здесь покуда! - тихо сказала она Наташе и поцеловала ее в лоб.

   Через минуту она была у Анны Васильевны.

   - Анна Васильевна, я привезла Скворцову! - проговорила Прилежаева.

   - А! у Рождественского изволили быть? - спросила Анна Васильевна, которой уже были переданы все приютские толки и сплетни.

   - Нет, зачем мне было к нему ездить! - промолвила Катерина Александровна.- Я просто поехала домой освежиться, напиться у матери чаю. Вдруг... гляжу,- по дороге идет Скворцова, вся в слезах, совсем ослабевшая. Я ее окликнула. Она остановилась, и мне удалось взять ее с собою. Я едва ее успокоила. Она, должно быть, нездорова. Дети говорят, что она недавно всю ночь бредила. Раз я сама слышала, как она плакала ночью...

   Катерина Александровна говорила торопливо, бессвязно.

   - Ах, да что вы мне все это рассказываете? - перебила ее Зорина.- Посадите ее в классную комнату, заприте там, и пусть сидит на хлебе и воде, покуда придет распоряжение от графини...

   - Как? Разве она уже знает? - воскликнула Катерина Александровна.

   - Конечно. Боголюбов тот час же поехал к ней,- ответила Анна Васильевна.- Ступайте. Распорядитесь.

   Катерина Александровна молча вышла из комнаты. Ее сердце замирало от боли. Она не знала, не могла предугадать, что ждет Скворцову, но хорошего ожидать было нельзя. Катерина Александровна знала графиню Белокопытову, знала, что за благочестивой внешностью, за мягкими фразами скрывались крайне черствое сердце и крайне узкий ум, какие могут быть только у женщины, не знающей действительной жизни. В приюте все дети боялись графини, как пугала. Они дрожали, когда она, сгорбившись и торопливо перебирая ногами, проходила перед ними и скороговоркой бормотала: "Хорошо ли молитесь, милые?", "Батюшку не обманываете ли?", "Бог все видит, за все наказывает позабывших его". Что-то сухое и черствое слышалось в словах графини, когда однажды, узнав о смерти одной из воспитанниц, она сказала матери умершего ребенка:

   - Это счастье: умереть в детстве - милость божия. Надо молиться, а не плакать, когда умирают дети.

   Катерина Александровна слышала эти слова и понимала, что мать умершей думала не так, как графиня, смотря на исхудалый труп своего ребенка. Этой-то полусумасшедшей женщине предстояло решить участь Скворцовой. Наташа была посажена в класс; Катерина Александровна принесла ей подушку и чаю. Бедная девочка все еще находилась в каком-то полузабытье. В ней трудно было узнать ту строптивую и дерзкую Скворцову, которая еще накануне готова была огрызаться со всеми. По-видимому, удар, перенесенный ею, был слишком силен и оглушил ее, как удар грома. Катерина Александровна с свойственной молодым существам деликатностью не спрашивала у девушки никаких подробностей. Тревожную, тяжелую ночь провела Катерина Александровна, ожидая, что за вести получатся на другой день от графини.

   Рано утром по приюту разнеслась новость, гласившая, что Анну Васильевну приглашает графиня к себе. В десятом часу Зорина уехала. Катерина Александровна не могла спокойно посидеть на месте, ожидая ее возвращения. Она десятки раз подходила к окну, прислушиваясь к стуку экипажей, вздрагивала при звуках колокольчика в передней. Наконец в зале появилась Анна Васильевна. Старуха раскраснелась и в ее движениях было что-то порывистое, раздражительное. Было сразу заметно, что она выдержала не совсем приятную сцену.

   - Не выпускайте Скворцову в течение всех праздников,- обратилась она на ходу к Зубовой.- Дайте ей Евангелие: пусть читает.

   Старуха уже хотела пройти на свою половину, когда Катерина Александровна спросила ее:

   - На сколько времени назначен арест?

   - До Фоминой недели, когда все дети соберутся,- ответила Зорина.- До них не велено наказывать.

   - Как наказывать?

   - Высекут ее при всех...

   Катерина Александровна сделала шаг вперед с широко открытыми глазами, с полуоткрытым ртом и поспешила опереться о первый попавшийся предмет.

   - Что это с вами? Вам, кажется, дурно? - насмешливо спросила Зубова.

   Катерина Александровна провела рукой по лбу.

   - Нет, этого не будет! это варварство! она не крепостная! - решительным тоном проговорила она.

   Зорина, направившаяся к дверям своей половины, обернулась к Прилежаевой.

   - Не вы ли не позволите? - спросила она с удивлением.- Неужели вы думаете, что я очень рада возможности высечь большую воспитанницу? Я, кажется, реже всех наказываю детей. Если же Скворцову я велю высечь, то это, уж конечно, будет сделано потому, что отстоять ее было нельзя.

   В голосе Анны Ваеильевны было что-то горькое. Действительно старуха не притесняла детей, не притесняла их уже просто потому, что не любила дрязг, плача и криков. Она бранила Скворцову, узнав о бегстве последней, но если бы это бегство могло не отозваться дурно на ней самой, то она, верно, и за него только пожурила бы девушку и тем покончила бы дело. Старая полковая барыня очень снисходительно смотрела на то, что она называла "шалостями"; она очень не любила наказаний и слез наказываемых; она более всего была склонна смотреть на все сквозь пальцы, если только поступки посторонних людей не грозили отнятием у нее последнего куска хлеба, то есть ее места. Старуха круто повернулась к дверям и вышла. Дело было в Страстную пятницу. Дети под предводительством помощниц пошли в церковь. В приюте осталась одна Скворцова и Катерина Александровна. Последняя ходила в грустном размышлении по комнате и еще не решалась идти к Скворцовой, чтобы подготовить ее понемногу к печальным новостям и ободрить надеждой на отмену тяжелого наказания, о котором, наверное, в этот же день поспешат сообщить ей и Постникова и Зубова. Было около двух часов, когда к приюту подъехала карета. Катерина Александровна не обратила на нее никакого внимания и все еще ходила по зале, когда перед нею широко распахнулись швейцарской рукой обе половинки дверей и в комнату торопливыми шагами появилась графи