Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

ати лет, стройный, высокий, голубоглазый блондин с немного женственным лицом, изящно одетый, к лицу причесанный, по-видимому, мягкий, предупредительный и сильно впечатлительный человечек. Это старший сын Боголюбовых, Леонид. Имена этих детей так романичны, и Боголюбова в восторге, что ее муж согласился дать детям именно эти имена, любимые ею уже во дни ее девической жизни, когда она среди вечного безделья зачитывалась всевозможными французскими и русскими романами. Немного в стороне от прочих членов семьи, как председатель в совете, сидит глава нейтрального государства Давило Захарович Боголюбов, плотный и видный, немного слонообразный мужчина с сильною проседью в коротко подстриженных волосах, с строгим выражением на полном, гладко выбритом лице, с глубокомысленно сдвинутыми густыми бровями, с большим орденом на шее. Покойно поместившись в большом мягком кресле, он читает газету и изредка сообщает своим подданным новые сведения, могущие интересовать их, или свои соображения, могущие послужить им в пользу.

   - Вельский в камер-юнкера махнул,- произносит он сквозь зубы, не отрывая глаз от газетного листа.- Повезло. И то сказать, в правоведении курс кончил!

   - Ах, теперь еще более нос вздернут! - заметила томно хозяйка.- И без того земли под собою не слышали...

   - Ну, как ни вздергивай нос, а без нашего брата не обойдется. Дела-то мы делаем,- твердо и с сознанием собственного достоинства произнес хозяин и отпил чаю.

   Наступило молчание. Хозяин продолжал читать. Хозяйка задумчиво выводила ложечкой по подносу какие-то узоры из пролитого чаю.

   - Холера опять из Турции идет. Народ только пугают,- проговорил сквозь зубы хозяин.- Мало ли какие болезни бывают, не высчитывать же всех. При мнительности черт знает что станешь думать.

   - А что, приключений никаких нет? - спросила жена, очнувшись от своего ленивого раздумья.

   Хозяин мельком окинул глазами страницу.

   - Мальчишка какой-то застрелился,- ответил он, пробегая глазами строки.- Женщина потонула, бросившись с моста в Неву... Нашли в бесчувственном состоянии человека на выборгском тракте, умер по дороге в клинику, знаков насилия на теле не оказалось...

   - Ах, это все от пьянства, все от пьянства! - с отвращением проговорила хозяйка.- Вот так-то ваш почтенный братец когда-нибудь умрет где-нибудь под забором. Я до сих пор не могу забыть последней встречи с ним. Ободранный, пьяный, встретился на Невском и еще осмелился назвать меня сестрицей. Я со стыда сгорела. Кругом люди, извозчики, а он называет меня сестрицей!

   Хозяин хранил упорное молчание и, по-видимому, весь углубился в чтение газеты. Он не любил, когда говорили о его брате.

   - Право, теперь на улицу страшно выйти,- продолжала хозяйка.- Это уже третий раз он меня скандализирует. И помяни ты мое слово, когда-нибудь он нас еще осрамит как-нибудь в нашей собственной квартире или просто обворует.

   - Глупости, брат никогда вором не был,- недовольным тоном пробормотал хозяин, еще сильнее углубляясь в чтение газеты.

   - Не был, так будет. Пьянство до всего доводит,- возразила хозяйка.- Этому надо положить какой-нибудь конец.

   - Э, матушка, что ты говоришь! - совсем раздражительно произнес муж, отхлебывая чай.- Ну, как я положу этому конец? Ведь не можем же мы запретить ему ходить по улицам?

   - Выслать его надо из города. Такие люди опасны.

   - Глупа ты и больше ничего!

   - Вы прелестно выражаетесь! И еще при детях! - с едкой иронией заметила жена.- Выслать нельзя какого-нибудь одного пьяницу, когда стольких высылают. Это мило!

   На несколько минут воцарилось полнейшее молчание. Наконец хозяйка заговорила снова:

   - Я, право, была бы рада, чтобы ты сам встретил его. Тогда я посмотрела бы, что ты запел бы. Ведь я говорю тебе, что я просто со стыда не знала, куда деваться, смотря на его лицо, на его одежду. Да еще вдобавок этот-то, наш фанфарон, растерялся, стоит перед ним, как рак красный, и шарит в своем кармане. Я ему и глазами мигаю, и за рукав его дергаю, чтобы он скорее шел, а он стоит и роется в портмоне. Слышу, говорит: "Извините, дядюшка, вот все, что могу". Каково тебе покажется: "дядюшка!" На Невском проспекте публично говорит: "дядюшка!" И это при мне-то! Хорош дядюшка! Просто скандал, скандал!

   Хозяин нахмурил брови.

   - Что же тут дурного? - сквозь зубы пробормотал он.

   - Как что дурного? - горячо заговорила жена.- Мать скандализировать, по-вашему, не дурно? Якшаться с пьяницами не дурно? Это прелестно! А все отчего происходит? От того, что учиться не учится, а добродетели свои выказывать хочет. Вероятно, по стопам дядюшки желает идти. Волю взял!

   Отец оставил газету и обратил строгие глаза на старшего сына. Его задели за больное место, он был раздражен: толками о брате, ему нужно было излить свой гнев. Сын еще ближе, еще пристальнее приник к книге и, казалось, не дышал, чуя приближение бури. Он, по-видимому, не слышал ни рассказа матери, ни замечания отца; только яркий румянец, внезапно разлившийся по его лицу, как-то странно противоречил его безмятежному занятию чтением.

   - Ты это что читаешь? - строго спросил отец, не называя сына по имени.

   Мальчик быстро поднял голову от книги и молча устремил глаза на отца, его лицо пылало, глаза ярко блестели.

   - Я тебя спрашиваю, что ты читаешь?

   - Белинского,- ответил чуть слышно мальчик.

   - Учебная книга? - отрывисто спросил отец.

   - Критическая статья.

   - Я тебя спрашиваю: учебная книга или нет?

   - Нет.

   - Дурак! - отец пожал широкими плечами.- Его велели взять из гимназии за лень. Его хотят отдать в новое училище, а он критическую статью читает! Да ты понимаешь ли, что ты читаешь? А?

   Сын смотрел прямо на отца широко открытыми глазами; они были влажны, хотя из них и не катились слезы.

   - Отвечай же: понимаешь ли ты, что ты читаешь? - отчетливо повторил отец.

   - Понимаю,- тихо, но твердо ответил сын.

   - Понимаешь? Что же ты понимаешь? - спросил отец уже несколько ироническим тоном.

   - Все понимаю, что читаю,- ответил сын тем нерешительным тоном, каким отвечают на неопределенные вопросы.

   - У дурака дурацкие и ответы! - произнес отец.- Ты ничего не понимаешь, ты не должен ничего понимать, ты не смеешь ничего понимать из этих книг! Твое дело - учебники, твое дело - прилежанье. Ты видел своего дядю? А?

   Мальчик молчал.

   - Осел! Тебя спрашивают: видел ли ты своего дядю?

   - Видел,- ответил мальчик, не спуская глаз с отца.

   - Да чего ты глаза-то на меня таращишь? Что у меня узоры на лице, что ли? - рассердился отец, пред которым потупляли глаза все люди, подпадавшие его гневу.

   Но сын все-таки не потупил глаз, не отвернул лица. Казалось, он смотрел на своего противника не столько для того, чтобы быть готовым отскочить или защищаться в случае окончательного нападения, сколько для того, чтобы яснее понять весь сумбур неожиданных обвинений или для того, чтобы смутить своим открытым, прямым взглядом без причины раздражившегося отца. Мальчик давно уже привык к этим бессмысленным бурям и знал их исход. Отвернувшись в сторону, отец продолжал внушительным тоном:

   - Ну, если ты видел дядю, так ты знаешь, до чего он дошел: до пьянства, до нищеты, до голода, до позора. И дошел он до всего этого потому, что был таким же лентяем, как и ты. Ему нужно было учиться, а он чтением занимался; ему нужно было послушание оказывать перед высшими, а он с ними в прения вступал. Ну, и живет теперь нищим. Я не допущу, чтобы и мой сын когда-нибудь ходил нищим по городу с протянутою рукой. Я лучше тебя из своих рук задушу...

   - Ах, Данило Захарович, что ты говоришь!- воскликнула хозяйка, не выносившая подобных человекоубийственных планов мужа.

   - Да, лучше из своих рук убью, живого закопаю в могилу, чем увижу его нищим, пьяницей, бездельником! Мне легче будет его смерть, чем его позор! - торжественно закончил Данило Захарович, ударив широкою ладонью по столу, так что зазвенели чашки и зашуршали папильотки и юбки шестилетней девочки, прижавшейся от испуга к спинке стула.

   С минуту длилось тяжелое молчание.

   - Ты видишь, как мы живем,- уже спокойнее продолжал Данило Захарович.- Ты ведь не сидишь голодным, не ходишь без штанов и без сапог, тебе не отказывают ни в чем? А? отвечай.

   - Нет,- отчетливо ответил сын.

   - Ну, а почему тебе не отказывают, почему у тебя все есть? Потому что я не был лентяем, потому что я ночей не спал за работой, потому что я горб гнул над бумагами, потому что я не убивал времени не только на чтение разных Белинских, а даже на лишние часы сна. Ты видишь, меня уважают, ко мне идут с просьбами, ко мне обращаются за помощью. Я состою членом благотворительного комитета, я вытаскиваю из грязи несчастных. Я могу делать добро ближним. За меня молятся те, кого я из нищеты вытащил. Это потому, что я не сидел сложа руки.

   Данило Захарович говорил уже почти спокойно, без раздражения, без желчи, он просто делал строгое отцовское внушение сыну, которому желал всего лучшего в жизни, каждою новою фразой, с каждым новым воспоминанием о своих увенчавшихся успехом усилиях, о своем значении, дающем возможность благодетельствовать даже посторонним, Данило Захарович становился все мягче и мягче. Так среди мелких будничных неприятностей утихает и делается добродушным старый моряк, вспомнив, после скольких лишений, бурь и невзгод успел он добраться до своего мирного уголка, до своей семьи, до своего благосостояния. Данило Захарович даже добродушно усмехнулся, видя, что его сын все еще не спускает с него глаз.

   - Захлопни-ка лучше свои критические статьи да принимайся за латынь,- уже полушутливо произнес он.- Поучишься теперь, после веселее будет. Теперь ты вон дядюшке, без моего позволения, милостыню подаешь из денег, которые упали тебе самому с неба от меня. А ты выучись, свой грош заработай, да тогда и подавай помощь дядюшкам и тетушкам и всем, кому вздумаешь, чтобы они благодарили и благословляли тебя. А то вы все из готовенького, из чужого только умеете щедрость показывать. Вот, поди, еще щедрее станешь между графчиками в пансионе Добровольского, особенно когда крестная приедет да крестнику сунет десяток рублишек на карманные расходы. Баловни!

   Боголюбов совсем повеселел и разнежился, как это всегда бывало с ним, когда ему удавалось громогласно рассказать, каким путем он дошел до благосостояния и до возможности помогать ближним.

   - Кстати о крестной-то вспомнили,- промолвил он, принимая серьезное и озабоченное выражение и подвигая к жене пустой стакан.- Обойщики кончили отделку ее комнаты?

   - Нет, сегодня кончат,- ответила жена.

   - Закопались, закопались! - проговорил Боголюбов.- Надо торопиться. Не сегодня, так завтра Варвара Ивановна приедет в Петербург. Надо, чтобы ей было удобно у нас. Кто знает, может быть, и жить с нами останется. Давно, давно я ее не видал. Надо обласкать старуху. Мы ее успокоим, она нас не забудет.

   Боголюбов умолк и задумался, вероятно, о старой родственнице, приезда которой ожидали в семье с часу на час, ожидали с нетерпением и отчасти со страхом, как обыкновенно ожидают приезда влиятельных, знатных или очень богатых родственников.

   В столовой настало затишье, изредка прерываемое болтовней и шуршаньем папильоток и юбок шестилетней девочки, обращавшейся к матери с различными вопросами. Мать отвечала нехотя, иногда лаконически замечала дочери: "Ты все пристаешь, надо сидеть смирно",- и продолжала задумчиво рисовать узоры на подносе. Она была в сладком поэтическом настроении утренней полудремоты. Боголюбов молча прихлебывал чай и тоже о чем-то думал. Его лицо приняло свое обычное выражение строгости и озабоченности государственного деятеля.

   Казалось, этот человек постоянно стремился всеми силами внушить каждому встречному, что он, Данило Захарович Боголюбов - глава дома и начальник отделения, что у него хлопот и обязанностей по горло, что без его зоркого глаза, без его указаний, выговоров и наставлений остановится и погибнет и канцелярия, и семья. В сущности, может быть, он был и добр, и недальновиден, но обстоятельства жизни заставили его казаться и строгим, и зорким. Давным-давно, с тех пор, как ему было дано впервые место столоначальника, он привык говорить директору департамента:

   - Тут, ваше превосходительство, нужна строгость, чтобы дела не лежали без действия. Зоркий глаз важнее всего, когда надо уследить за подчиненными.

   - И я то же говорю, братец, да, и я то же самое говорю,- глубокомысленно произносил директор.- Строгость и зоркость - это главное в начальнике, если он хочет, чтобы подчиненные были рачительны. Рачительность в подчиненном - это долг! Да, рачительность!

   И Боголюбов очень хорошо знал, что директор, говоря с высшим начальством, постоянно замечал:

   - О, я вполне надеюсь на одиннадцатый стол, там у меня сидит строгий и зоркий чиновник; от его глаз ничего не ускользнет, при нем все будут рачительно исполнять свои обязанности.

   И вот за строгость и зоркость Боголюбову давались чины, кресты и видные места. Чем более наград получалось им, чем чаще ему приходилось говорить о благодетельных качествах начальника, тем глубже и глубже врезывалось в его лицо выражение строгости и зоркости; иногда оно даже доходило до комизма, когда Боголюбов смотрел строго и зорко, слушая какой-нибудь рассказ высших лиц о балете. Но если подобное выражение лица было необходимо на службе, то еще более необходимо было оно дома.

   Его жена, Павла Абрамовна, вышедшая из достаточной купеческой семьи, воспитывавшаяся в пансионе для "благородных девиц", была менее всего способна к роли хозяйки дома. Сначала она любила балы с офицерами, любила балет с красивыми декорациями, любила наряды с бесчисленными фалборами, бахромами, бантами, любила романы с несчастными любовниками и еще более любила, облекшись в атлас и кружева, лежать в своем будуаре и плакать в тишине о своей несчастной доле, несчастной потому, что Данило Захарович "статский", что ей теперь приходится, ради беременности, сидеть дома во время балов, что молодых "офицеров" у них не бывает в доме, а все "противные старики" в карты играют. Наплакавшись досыта, она засыпала и спала мирным и безмятежным сном до тех пор, покуда не являлся Данило Захарович и не делал ей строгого выговора за спанье днем в одежде. Вследствие своей дальновидности Данило Захарович соображал, что, вероятно, при такой вечно спящей хозяйке балуется и ворует прислуга, что обед не может быть хорошо приготовлен, и потому, без дальнейших справок, строго и внушительно выговаривал людям за их воровство, за дурное кушанье, хотя он и не был настолько зорок, чтобы указать, кто и что украл, не был настолько избалован пищею, чтобы сказать, какое кушанье испорчено.

   Мало-помалу Павла Абрамовна начала свыкаться со своею жизнью, она начала полнеть, и это послужило главной причиной того, что она разлюбила балы, балеты и наряды: ей тяжело было подняться с места и она начала жить одними романами. Она привыкла к зоркости и строгости мужа и потому при каждом удобном случае все мелочные дрязги с прислугой и детьми, все промахи прислуги и детей передавала на усмотрение Даниле Захаровичу, чтобы он сделал должное распоряжение. И он так привык к своей роли, что ежедневно делал внушения и распекания. Так шла жизнь Боголюбовых совершенно тихо и мирно: супруги размежевались полюбовно, муж не мешал жене читать романы и спать, она не мешала ему целое утро просиживать в должности, ездить в клуб для составления партии с влиятельными людьми, принимать по пятницам этих влиятельных людей у себя. Жена жаловалась мужу на прислугу, муж распекал прислугу. Жена ежегодно приносила по одному ребенку, муж зарабатывал деньги на новорожденного члена семьи.

   - Господи, как время-то летит, вот уже мы двенадцать лет как женаты! - восклицали супруги поутру в годовщину своей свадьбы, нежничая друг с другом по этому экстренному поводу.

   - А ведь мы, матушка, тринадцать лет с тобой отмахали в супружестве! - удивлялся Данило Захарович на следующий год, опять пускаясь на нежности и поцелуи.

   И долго, долго предстояло им удивляться быстрому полету времени. Оно шло, ничем не отмеченное, сегодня, как вчера, завтра, как сегодня. Утром строгость и зоркость в должности, в обед строгость и зоркость дома, вечером строгость и зоркость в клубе - это для мужа. Утром полудремотное слушание новостей от мужа и новые мечты, вечером полудремотное чтение романов или слушание новостей от знакомых - это для жены. Праздники, летние переезды на дачу, собрания по пятницам, впечатления от балетов и романов, родины и похороны детей, доклады в должности - все это было вылито в одни и те же формы, все это как будто совершилось вчера или за пятнадцать лет, все это как будто происходило вне времени. Вот выносят белый глазетовый гробик из квартиры Боголюбовых, мать тихо всхлипывает, припав рыхлым телом в поэтической позе на плечо мужа; муж смотрит строго и зорко, придерживая правою рукой спину жены, и шепчет ей: "Не плачь, не плачь, Полина, тебе это вредно, ты знаешь!" Он многозначительно смотрит на нее, и она понимает, что он намекает на ее положение: она скоро снова будет матерью. Но кого это хоронили: Аполлона, Валентина, Евгения? Чьего рождения ожидали: Евгении, Аполлинарии, Людмилы? Право, трудно определить: все эти названия исходящих и входящих бумаг и детей так однообразны, так часто повторяются в жизни. И все это вместе взятое называлось жизнью. Если бы хотя однажды Павла Абрамовна и Данило Захарович нашли минуту свободную для размышлений о своем существовании, если бы их натолкнуло что-нибудь на подобные размышления, то они, вероятно, сами изумились бы, как они могли вынести эту прозаическую прозу жизни. Но люди, отдавшись мелочным заботам дня и течению случайно сложившихся обстоятельств, менее всего склонны к анализу своей собственной жизни, к вопросам: да для чего я это делаю, нравится ли мне это дело, стоит ли из-за него убивать всю жизнь? Отнестись критически к своей деятельности, взглянуть на свою жизнь так, как мы смотрим на чужую жизнь, все это может Делать только недюжинная, только сильно развитая личность. Большинство же людей слагает свою жизнь под влиянием ежедневно повторяющихся мелочных условий и нисколько не думает устранять эти условия, противодействовать им: попадется на его дороге какое-нибудь бревно, оно прокладывает около него дорожку, не замечая, что гораздо лучше раз и навсегда своротить бревно и не ездить в течение десятков лет окольными путями. Но большинство даже не способно и понять, что оно ездит окольным путем, ему даже было бы странно, если бы ему вдруг пришлось ехать другою, прямою дорогой. Это явление совершенно ускользает от глаз наблюдателей, и вот почему так часто являются недоразумения: иногда мы говорим, что такая-то женщина вполне честна по натуре и что только однажды она увлеклась, сделала непонятную ошибку, вступив в любовную связь при муже; иногда мы говорим, что такой-то человек радикал по убеждениям и что только раз он из чувства минутного страха спел гимн врагу своего направления. Но если бы мы поближе вгляделись в жизнь этих людей, если бы мы поняли, как мало сопротивления оказывают люди случайно сложившимся условиям жизни, то, может быть, мы увидали бы, что эта женщина была постоянно развратницей в душе, что она только поддавалась в течение долгих лет условиям своей жизни, мало способствовавшим разврату, что искренно, самостоятельно поступила она именно только тогда, когда свет увидал в ее действии не свойственную ее натуре ошибку, промах; мы увидали бы, может быть, что и мнимый радикал был просто врагом радикализма, но увлекался общим радикальным направлением близких к нему, поддерживавших его существование людей, что он сообразовался только с внешними условиями своей жизни и явился самим собою именно в ту минуту, когда сказал, что радикализм нужно вырвать с корнем. Зная очень хорошо все то, мы не станем утверждать, что строгий и зоркий Боголюбов и его верная жена, преданные только своему углу, своей лени, своему затишью, были именно такими людьми по натуре, какими они казались. Мы только говорим о том, чем они казались в данную минуту.

   Боголюбов уже допил третий стакан чаю и готовился идти в должность, когда в комнату вошла горничная и доложила, что барина желает видеть какая-то женщина.

   - Кто такая? - торопливо спросил Боголюбов и мельком заметил жене: не Варвара ли Ивановна?

   - Не знаю-с. Говорит: родственница,- ответила горничная.

   Муж и жена переглянулись и взволновались. Жена стала быстро оправлять свой наряд.

   - Немолодая барыня? - спросил хозяин, торопливо вставая и поправляя орден на шее.

   Горничная усмехнулась.

   - Нет-с, не барыня, так какая-то...

   Боголюбов сердито пожал плечами и опять сел в свое кресло.

   - Ума не приложу, кто такая!

   - Уж не его ли жена? - презрительно вымолвила Боголюбова.

   - Посмотрим, проси! - решил хозяин дома.

   Через несколько минут в комнату вошла бледная и худая женщина. Это была Марья Дмитриевна. За нею, выглядывая исподлобья, шел ее старший сынишка Антон. Он, видимо, дичился среди непривычной для него роскоши. И мать и сын были одеты в свое обыкновенное рубище - им не на что было шить траурную одежду. Сделав несколько шагов, они остановились посредине комнаты. Марья Дмитриевна едва держалась на ногах. Хозяин и хозяйка многозначительно переглянулись между собою, на их лицах промелькнуло выражение презрения и негодования.

   - Я ведь говорила, что этим кончится! - прошептала хозяйка, по своему обыкновению подливая масла в огонь.

   - Мама, это кто? - громко спросила шестилетняя девочка, встав со своего места и протянув свое личико к самому уху матери.

   Мать погрозила ей пальцем и шепнула:

   - Не надо соваться с расспросами!

   Хозяин нахмурил брови и встал, откладывая на стол взятую им для чего-то газету.

   - Что вам угодно от нас? - строго спросил он, останавливаясь перед посетительницей.- Мало того что ваш муж осмеливается останавливать мою жену и моего сына на улице, так еще вы осмеливаетесь позорить меня в моем собственном доме, говоря прислуге, что вы мне родня.

   - Мама, папа их бранит? - снова послышался громкий вопрос девочки, сказанный на ухо матери.

   - Молчи! - шепнула мать и толкнула от себя дочь. Марья Дмитриевна стояла понурив голову; она не могла говорить, задыхаясь от сдерживаемых рыданий.

   - Я положу этому конец,- продолжал хозяин, сильно возвысив голос.- Я буду хлопотать, чтобы выслали и вас и вашего мужа.

   - Умер он, умер он, батюшка! - воскликнула Марья Дмитриевна и залилась слезами.

   - Мама, о чем она плачет? Кто умер? - опять заговорила девочка.

   - Не твое дело! Я тебя сейчас выведу отсюда! Слышишь? - совсем сердито произнесла мать.

   Девочка надула губенки и уселась на свое место, шурша папильотками и юбками.

   Боголюбов изменился в лице, в его глазах выразились и испуг, и недоумение. Он машинально потер свой лоб рукою и прошелся по комнате.

   - Сегодня? - лаконически спросил он, снова останавливаясь перед просителями.- На похороны просите?

   - Что хоронить-то? Нечего хоронить! - простонала Марья Дмитриевна.

   - Как нечего? Что вы такое говорите? - нахмурил брови Боголюбов.

   - Нечего, хоронить нечего,- послышался новый ответ, - Ничего не понимаю, ровно ничего! - пожал плечами хозяин и с недоумением посмотрел на рыдающую женщину и на ее сына.

   Хозяйка и ее дети тоже смотрели любопытными глазами на странные фигуры посетителей и внимательно слушали еще более странные ответы бедной родственницы.

   - Объясните вы мне толком... Да перестаньте плакать, слезами теперь не помочь... Это сын ваш, что ли? - начал хозяин.

   - Сын, сын, Антоша,- всхлипывая, ответила Марья Дмитриевна.

   Хозяин обратился к мальчугану, понуро стоявшему около матери.

   - Ну, расскажи хоть ты... Когда умер отец?

   - Пятого числа,- ответил мальчик, не поднимая глаз.

   - Ах, это на третий день после того, как он нас остановил! - воскликнула хозяйка, обращаясь к своему старшему сыну.

   - Ударом? - спросил хозяин.

   - Не знаю,- ответил мальчик.

   - Что же, вы хоронили его?

   - Нет.

   - Так кто же?

   - Никто.

   На лице хозяина снова выразилось недоумение.

   - Так как же? - бессознательно спросил он.

   - Испотрошили его.

   - Где?

   - В клинике.

   - Ну, ну, а тело-то, тело-то где?

   - Тела нет, испотрошили...

   Хозяин большими шагами заходил по комнате.

   - Не-ет, э-то ужа-сно! - нараспев произнесла хозяйка и закрыла глаза левою рукою, как будто перед нею пронесся образ испотрошенного трупа.

   Боголюбов продолжал ходить по комнате. Он не жалел брата, они давно не видали друг друга, давно разошлись, но его как-то странно поразили все эти новости. Еще за несколько минут он сердился на этого человека, еще несколько минут он готов был хлопотать о высылке этого человека из города, а теперь не только не стало этого человека на свете, но даже нет его могилы, нет праха от его тела, нет следа от его жизни. Впрочем, нет! след от его жизни остался - вот он стоит, воплотившийся в образе двух живых, голодных, изнуренных и оборванных созданий. Они просят помощи, просят хлеба. Выгнать их? Но ведь это жена и сын того самого милого буяна Саши, с которым вместе рос, вместе играл, вместе плакал и радовался сам он, Данило Захарович Боголюбов, в дни далекого, далекого детства. Как давно были эти дни и как ярко они воскресли теперь перед глазами Боголюбова! Вот он и Саша вместе играют в бабки, вместе ловят рыбу на барках среди бурлаков, вот они вместе бегут в кабак за косушкою для своего отца, бегут на берег за щепками для матери, вот они поступают в бурсу. Как странно им, что они из Костровых вдруг превращаются, по воле преосвященного Филофея, один в Прилежаева, другой в Боголюбова. Эта перемена фамилий делает их сразу как будто чужими. Как часто, как беспощадно секут в бурсе дикаря и грубияна Сашу, как постепенно все больше и больше отстает Саша от брата, наконец, они расстаются совсем. Сашу выгоняют за неспособность, а его брат, получивший прозвище "ласкового теленка", уже переходит в академию... Уже более смутны, более чужды Боголюбову остальные проносящиеся в его голове картины встречи с братом, мелким чиновником, картины обоюдных упреков, картины окончательного разрыва. В сердце Боголюбова чувствовалась какая-то тупая, ноющая боль. На минуту ему показалось, что он не статский советник, не начальник отделения, а просто младший, любимый, балованный, выросший на воле сын дьякона Захара Кострова, Данилка, тихо плачущий, лежа на одной постели со старшим братом, плачущий о том, что их завтра отдадут в учение. И среди этих воспоминаний в уме Боголюбова возникло что-то вроде упреков совести; безотчетных, беспредметных, смутных, похожих просто на какое-то недовольство собою. Но за что же ему упрекать себя? Разве он был виноват, что брат плохо учился, что брат был груб, что брат не умел покоряться, не умел подслуживаться, что брат пил с горя, что брат остался за штатом? Нет, нет, он ни в чем не виноват перед братом! Напротив того, сам его брат был для него, Данилы Захаровича Боголюбова, причиною вечных неприятностей, пятном в его светлом существовании. Откуда же это смутное недовольство собою, эта непрошеная мысль: "Эх, если бы начать жить сначала!" Чем дальше ходил Боголюбов, безмолвно отдаваясь своим размышлениям, тем сильнее и сильнее возрастало неприятное настроение духа. Ему нужно было высказаться, нужно было громко оправдать себя, хотя его никто не обвинял, никто не считал в чем-нибудь виноватым. Он остановился перед бедною родственницей.

   - Что же вы думаете делать? - спросил он.

   - Сама не знаю! Хоть бери детей да в воду! - в отчаянье проговорила она.

   - Ну, полноте, полноте!.. Никто как бог! - вздохнул Боголюбов.- Да вы сядьте... Что же вы стоите?

   Боголюбов повел глазами по комнате, как бы отыскивая стул. В это время совершенно незаметно сошел со своего места старший сын Данилы Захаровича и тихо подвинул стул Марье Дмитриевне. Она совершенно растерялась и стала бессвязно благодарить мальчика; он, весь красный, как пион, неловко поклонился и отошел к окну, став спиною к действующим лицам сцены.

   - Ах, брат, брат! Сколько горя, сколько горя наделал! - в раздумье бормотал Боголюбов, ходя по комнате.

   - И как это все неожиданно, точно сон какой, точно роман какой-то,- мечтательно произнесла хозяйка, сентиментально качая головой.

   - Надо пристроить детей, самим идти на место,- придумывал Боголюбов выход для родственников из тяжелого положения.

   - Куда я их пристрою? Куда я пойду? Не возьмут ни их, ни меня,- вздохнула Марья Дмитриевна.- И куда я могу идти? В кухарки? Кто возьмет меня с детьми? Кто возьмет чиновницу? Ведь я теперь не мещанка? Некуда идти, некуда!

   Боголюбов все ходил из угла в угол.

   - Я сам не богат,- в раздумье бормотал он.- У меня семья, мне надо поднять на ноги эту мелюзгу. Многого для вас я не могу сделать...

   - Хлеба, хлеба насущного у вас пришла просить! - заплакала Марья Дмитриевна.- Вздохнуть, осмотреться мне надо. Я как в лесу, все чужое... Я города пять лет не видала, хоть и жила в нем...

   Боголюбов тяжело вздохнул.

   - Ах, брат, брат! Много он горя принес мне с вами! Вы знаете, я ни в чем не виноват перед ним. Он не умел служить, он женился на вас, когда ни у вас, ни у него гроша за душой не было; потом он стал пить, остался за штатом, нищенствовал. Видит бог, я готов был помочь ему, я давал ему советы, но он же оскорбил меня, глубоко оскорбил.. Я знаю, он мешал меня с грязью, он чернил меня везде за то, что я не таскался по миру, за то, что меня повышали, а не гнали со службы. Но бог с ним, бог с ним! Мне было тяжело. Я боялся, когда встречал кого-нибудь из нищих, похожего на него. Я боялся, когда кого-нибудь уводили с улицы в пьяном виде в полицию. Он был постоянно моим мучителем, пятном на нашей фамилии... Да, он был пятном в моей жизни!..

   Боголюбов смолк; у него стало легче на душе, когда он громко высказал свои мысли. Он почувствовал, что он не только прощает виновного брата, но что даже в его сердце все сильнее и сильнее слышится теплое родственное чувство, заставляющее заплатить добром за зло.

   - Я давно отрекся от брата,- заговорил снова хозяин.- Я не думал, что в этой жизни мне еще придется сделать что-нибудь для него или для его семьи; я его прощаю за все, я не номяну его лихом... Эх, Саша, Саша, жить бы нам вместе, идти бы по одной дороге!

   Боголюбов тихо провел широкою рукой по влажным глазам.

   - Что можно, то я сделаю для вас! - продолжал он через минуту.- Деньгами я много не могу помочь сразу, кое-что дам на первое время, потом похлопочем как-нибудь о вспомоществовании; одежонка детям, вероятно, найдется у жены... Паша,- несколько заискивающим тоном обратился он к жене,- ты поищи.

   - Там есть гимназическое платье Леонида, оно теперь ему не нужно,- проговорила Павла Абрамовна,- можно будет отобрать.

   - Ну да, ну да! - необычайно мягко и ласково проговорил Данило Захарович.- Вот от девочек что-нибудь возьмем... У вас ведь есть и девочка? - дружески обратился он к Марье Дмитриевне.

   - Одна есть маленькая, другая девятнадцати лет.

   - Ну для маленькой найдется кое-что...

   - Да и для большой я дам свое платье,- заметила Павла Абрамовна.

   - Ну спасибо! - промолвил Данило Захарович и поцеловал жену в лоб.- Все дадим кое-что, приоденем, накормим на первое время. Знаете: с миру по нитке - голому рубашка. Потом определим детей куда-нибудь в училища. Вы подайте просьбу об определении детей графине Дарье Федоровне Белокопытовой. Я вам дам ее адрес. Это мы устроим. Останетесь одни, легче будет работу приискать. Глядишь, детки подрастут, выучатся, поступят на службу,- ну тогда и заживете лучше, будете отдыхать под старость. Все уладится, все уладится! Бог не без милости!

   Чем ласковее становился Боголюбов, чем мягче звучал его голос, чем более надежд на спасение подавал он, тем ближе подступали к глазам забитой судьбою женщины слезы, тем сильнее сознавала она в простоте душевной доброту этого человека, оскорбленного ее мужем и позабывшего зло. При последних его словах она бессознательно поднялась со стула и упала к его ногам.

   - Благодетель, родной!.. Не оставьте... не оставьте сирот!.. Вам бог... бог заплатит за все... вам и детям вашим! - рыдала она.

   Ее сын остался стоять за стулом с понуренною головой, опустив глаза вниз. Дети Боголюбова, за исключением старшего сына, по-прежнему стоявшего у окна спиной к действующим лицам, с любопытством и недоумением смотрели на эту сцену. Маленькая девочка в папильотках, сидевшая около матери, не угомонилась и спова обратилась с вопросом:

   - Мама! она богу молится?

   Мать снова погрозила ей пальцем и неодобрительно покачала головой.

   - Она милостыньку просит? - продолжала расспрашивать неугомонная девочка.- Ты ей дашь?

   Боголюбов между тем старался поднять бедную родственницу.

   - Не надо, не надо унижаться! - бормотал он в необычайном смущении.- Я все сделаю, что могу, что могу!

   Марья Дмитриевна тяжело поднялась с полу. Боголюбов обратился к жене:

   - Поищи же, Паша, что-нибудь из платья.

   Хозяйка томно поднялась со своего места, взяла на руки меньшого ребенка и скрылась за дверью столовой. Вслед за матерью пошла и шестилетняя девочка. Боголюбов попросил Марью Дмитриевну подождать и направился в свой кабинет. В столовой остались одни бедные родственники и Леонид. Мать и сын хранили молчание, потупив головы, как бы ожидая решения своей участи. Леонид в замешательстве как-то сбоку поглядывал на них и переминался на одном месте, поминутно шаря в своем кармане. Его лицо разгоралось все более и более. Наконец он нерешительно и неловко на цыпочках пошел по направлению к бедным посетителям. Обойдя Марью Дмитриевну, он тихонько дернул за рукав Антона. Тот вздрогнул и обернулся.

   - На, это тебе!- пробормотал Леонид едва слышным голосом и неуклюже старался что-то всунуть в руку оборванному мальчугану.

   - Мне не надо,- медленно, как бы спросонья ответил тот, отстраняя руку.

   - Да возьми! - приставал Леонид, весь раскрасневшийся от застенчивости и волнения.

   Марья Дмитриевна очнулась от раздумья и обернулась к детям. Она увидала, что ее сын не берет предлагаемых ему денег.

   - Вы его извините, батюшка. Он у меня дикий,- тихо заговорила она.- Он людей не видал, от постороннего человека пряника не примет. Как в деревне рос.

   Но ни Антон, ни Леонид не обращали на нее никакого внимания. Они стояли друг против друга, Антон с потупленною головой, с глазами, смотревшими исподлобья, Леонид с протянутою рукой, с красным лицом, покрывшимся каплями пота.

   - Что же ты? - тихо приставал Леонид.

   - Нищий я, что ли? - хмуро ответил Антон. Леонид почти плакал.

   - Послушай, ведь мы братья,- растолковывал он бедному маленькому дикарю.

   - Какие братья? - спрашивал тот, не понимая детским умом своих родственных отношений с этим богатым мальчиком.

   - Да, братья! Наши отцы были братья и мы братья. Ты возьми, голубчик. Ты мне после отдашь. Теперь у меня есть деньги.

   На глазах Леонида сверкнули слезы. Он наклонился к маленькому дикарю и горячо обнял его. Антон совсем растерялся и безмолвно, с неловкостью крестьянского мальчика, взял деньги.

   - Я, пожалуй, возьму... Только мне не надо,- еще раз пробормотал он в смущении.- Я матери отдам...

   - Отдавай, кому хочешь. Это твои деньги,- весело и добродушно проговорил юный Боголюбов.

   - Пошли вам господи всякого счастья в жизни! - промолвила Марья Дмитриевна.

   Мальчик сконфуженно пожал ее руку, торопливо обнял еще раз маленького дикаря и пошел, пробормотав своему новому родственнику:

   - Ты приходи ко мне.

   Минуты ожидания проходили одна за другой в полнейшей тишине, нарушаемой только вздохами Марьи Дмитриевны; наконец в столовой появились хозяин и хозяйка дома. Боголюбов нес три десятирублевые бумажки и адрес графини Белокопытовой; его жена несла несколько обносков детского и своего платья и белья.

   - Вот вам от всех нас,- проговорил хозяин.- Оставьте свой адрес, когда буду в состоянии, пришлю что-нибудь. Сами не ходите понапрасну. От вас сюда далеко. Детей надо отдать в приюты куда-нибудь. Напишите прошение графине и подайте его лично послезавтра так часу в четвертом или в третьем. Только не говорите, что вы меня знаете. Надо, чтобы она не знала, что мы родня. Подайте просьбу о вспомоществовании к митрополиту, все что-нибудь выйдет...

   В эту минуту в комнате появилась шестилетняя девочка, ускользнувшая вслед за матерью из столовой. Она тащила в руках куклу и приблизилась к бедным родственникам.

   - Маленькой девочке снеси,- тихо пробормотала она, протягивая Антону куклу.

   - Ангелочек добрый! - заметила Марья Дмитриевна, отирая глаза.- Дайте ручку поцеловать. Что ж ты, Антоша, не поблагодаришь; поклонись барышне, поцелуй...

   Мальчик опомнился, наклонился, поднял девочку на руки и звучно поцеловал ее в губы.

   - Ах, глупый, глупый! - покачала головой мать.- Вы его извините, он совсем у меня как есть мужик необразованный. Чем бы ручку поцеловать у барышни, а он ее в губы лезет целовать...

   - Ничего, ничего! - промолвил Боголюбов с добродушной улыбкой.- Теперь идите с богом!

   Бедная женщина, изливаясь в благодарностях, завязав узел, приказав сыну поцеловать ручку у дяденьки и тетеньки, поплелась из богатого жилища.

   Хозяева вздохнули свободнее, когда кончилось это тягостное свидание.

   - Догулял! - проговорила Боголюбова.- Шутка ли, пятерых без куска хлеба оставил! Теперь будет нам еще возни с этой семейкой.

   - Ну, какая возня! Выйдет лишний рубль, два, вот и все,- задумчиво промолвил Боголюбов.- Не обедняем, матушка. На сирот бог посылает. Детей пристрою как-нибудь в приюты.

   - Пристроишь, а каковы еще дети выйдут. Ведь это какой-то волчонок,- заметила жена.- Ни одного раза никому в глаза прямо не взглянул, а туда же лезет целоваться в губы. Верно, в отца пойдет.

   - Ну, матушка, трудно сказать, кто в кого пойдет! Наш-то вон, Леонид Данилович, пошел, кажется, ни в отца, ни в мать... На Невском, при народе, щедрость показывает, отдавая дядюшке последние деньги, а тут, когда все, даже Лидя, отдавали, что могли, голодной семье, он повернулся спиною к беднякам и поскорей улизнул, чтобы кто-нибудь не взял у него гроша для этих несчастных.

   - Уж ты всегда на Леонида готов нападать! - вступилась мать, еще так недавно навлекшая на сына грозу.

   - Да ведь больно, больно, что с этих пор от своего сына ждать нечего. Лентяй, барчонок, белоручка, хвастунишка... Ты вон про чужих толкуешь, еще не зная их, а лучше бы о своем подумала.

   Боголюбов был не в духе.

   - Я так и знала, что уж эти нищие принесут нам неудовольствие!

   Боголюбов молча ушел в свой кабинет, хлопнув дверью. Впервые в жизни оказав благодеяние своим ближним, он не чувствовал полного удовольствия, не ощущал елейного настроения духа и как будто был недоволен собою. Походив по своему кабинету, он взглянул на часы и начал собираться в должность.

   - Что ж, не могу же я всего отдать. У меня у самого семья, своя семья! - пробормотал он вслух и со вздохом, взяв портфель под мышку, вышел из своей квартиры тихими и мерными шагами, как он обыкновенно ходил на службу, храня строгий и внушительный вид.

  

  

   Марья Дмитриевна вздохнула немного свободнее, получив пособие от Боголюбова. Кое-какие грошовые долги были отданы; Антону было куплено теплое пальто на толкучем рынке, сменившее его жалкую женскую кофту; Катерина Александровна перешила себе платье, подаренное теткой, и могла выйти из дому по своим делам, не обращая на себя внимания прохожих своими лохмотьями. Но эти мелкие улучшения не могли окончательно успокоить семью, у нее оставалось впереди еще много хлопот и забот: нужно было хлопотать о пенсии, об определении детей, о найме нового угла. Марья Дмитриевна, все еще слабая и больная, ежедневно уходила из дома в сопровождении Антона, своего неизменного телохранителя, толкалась по присутственным местам, по передним благотворительных лиц, по приемным филантропических комитетов. Среди этих скитаний Антон впервые знакомился с тою жизнью и обществом, сре