Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

вратится в гражданина маниловца, то есть полюбит более всего супружеские наслаждения, халат, надетый на нижнее белье, сельскую идиллию с тысячью душ оброчных крестьян и, pouf la bonne bouche {на закуску (фр.).}, после сладкого сна под разнеживающими лучами солнца, вдали от взоров супруги, где-нибудь в кустах на берегу родной речонки легкие шалости с молоденькими крепостными пейзанками. Мы думаем, что ретрограды и патриоты были правы только отчасти, что характер либерала был более прочного закала, что недовольство его было не так беспредметно, что Петербург если и был причиной этого недовольства, то никак не вследствие одного климата. Подобные либералы стали встречаться и между корпусными учителями. В числе их особенно выдавались учитель математики Левашов и учитель химии Медников. Первый из них, дюжий артиллерист с рыжими большими усами, со здоровым голосом, с размашистыми манерами, был знатоком физико-математических наук и владел обширным запасом знаний по самым разнообразным предметам. При первом взгляде на него в нем можно было узнать барина в полном смысле этого слова; его развязность и ловкость говорили об его привычке вращаться в дамском кругу, его разговор блестел остроумием, напоминавшем остроумие салонных ораторов; он пересыпал свою речь ссылками на различных писателей, и эти ссылки обличали, что он знаком так же хорошо с романами Дюма, как с произведениями Декарта, с повестями Бокаччио, как с творениями Лейбница. Он был страстным поклонником энциклопедистов и преклонялся перед женщинами, приписывая им громадную долю влияния на исторические события. Иногда, слушая его, можно было подумать, что он не пропустил ни одной среды, не пообедав у сдержанной и холодной эгоистки мадам Жофрен, что он ежедневно заходил между пятью и девятью часами к небогатой, но радушной мадемуазель Леспинас, чтобы отдохнуть от всяких стеснений в домашнем кругу энциклопедистов, что он познакомился с мадам Ролан еще тогда, когда она, вполне неизвестная, с оружием в руке, шла 30 мая 1790 года с толпою лионцев к храму Согласия, и потом не разлучался с нею вплоть до той минуты, когда покрытая славой повелительница Жиронды стояла в белой одежде, с распущенными черными волосами на подмостках эшафота и говорила своему спутнику Ламаршу: "Идите первым, у вас не хватит духа видеть мою казнь". Преподавая геометрию, Левашов рассыпал целый ряд беглых замечаний о жизни и идеях Эвклида, Пифагора, Платона, Кеплера, Декарта, Паскаля, Ньютона, Лейбница, Лагранжа, Монжа и тому подобных личностей. Эти замечания делались à propos {кстати (фр.).}, по-видимому, небрежно, но они не могли не заронить в головы молодежи массы некоторых сведений, которых эта молодежь не могла почерпнуть в сухих лекциях истории.

   - Говоря о начертательной геометрии, мы не можем не отдать должной справедливости Монжу,- говорил своим шумным голосом Левашов.- Вы, вероятно, не слыхали еще этого имени на целомудренных лекциях истории. Монж был сын бедного купца и воспитывался в лионской коллегии. На девятнадцатом году он уже был профессором математики и потом физики. Это было в то время, когда во Франции душили всякую мысль, когда даже ученые трактаты сжигались рукой палача. Люди, преданные знанию, стремящиеся к истине, не выносят подобного гнета. Конечно, силой можно заставить Галилея стоять два дня на коленях в застенках инквизиции, но нельзя заставить его отречься от той истины, за которую он стоит. Монж не выдержал гнета и пристал, как большинство его собратьев по развитию, к революционной партии. С 10 августа 1790 года он уже был морским министром и подписал смертный приговор старому порядку...

   Таким образом, лекции математики были иллюстрированы историческими эскизами, и иллюстрации занимали юношей гораздо более, чем самый текст.

   Точно то же случилось с лекциями Медникова. Медников был угрюмый, черноволосый, несколько желчный господин. Про него сложились в корпусе целые легенды. Одни рассказывали, что он был до того рассеян, что однажды ошибся этажом, вошел в чужую квартиру, снял сюртук и жилет и стал кричать, что ему не подают обедать. Другие выдавали за достоверный факт, что он делает опыты влияния кислот на человеческую кожу на руках своего старого слуги, равнодушно выносящего эти пытки. Третьи утверждали, что Медников любит выпить в компании, но, не имея знакомых, пьет обыкновенно в компании того же старого слуги и дворника. Появиться на урок с нечесаной головой, в выпачканном платье, забыть дома носовой платок или галстук - все это было самым обыкновенным делом для Медникова. На его лице редко появлялась улыбка. Говорил он грубо; резко обрывал каждого, кто плохо отвечал урок. Но баллы ставил он хорошие - не ставил ниже 7, хотя редко ставил 12. Лекции он читал в лаборатории своим сиповатым, отрывистым тоном и постоянно хмурился, когда вокруг него раздавались взрывы хохота. А между тем удерживаться от смеха не всегда было возможно. Дело в том, что объяснения Медникова постоянно сопровождались самыми курьезными сравнениями и примерами.

   - Мы постоянно выделяем угольную кислоту,- отрывисто говорил Медников, сильно напирая на букву о.- Это воздух портит. Вентиляторы нужно устраивать для того, чтобы это наше произведение нас же самих не убило. Ну, где экономов нет, там вентиляторы и устроены.

   В лаборатории раздавался смех, а Медников хладнокровно продолжал лекцию.

   - Азот необходим для питания и потому следует есть свежее мясо,- замечал он в другой раз.- Протухлое тоже пользу приносит, только не тем, кто его ест, а тем, кому поручено его закупать.

   Подобным намекам не было конца. К Медникову и Левашову присоединилась еще третья личность - учитель русской словесности Старцев. Жиденький, заботливо выбритый, гладко причесанный, плотно обтянутый в форменный вицмундирчик с болтающимися фалдочками, вечно улыбающийся не то сладкой, не то ехидной улыбочкой, Старцев составлял резкую противоположность с размашистым колоссом Левашевым и с косматым медведем Медниковым. Но, несмотря на противоположность личных характеров, эти люди были братья по своему гражданскому характеру и потому сблизились между собой: рыбак рыбака видит в плесе издалека. Все они были недовольные, все они с иронией относились к существовавшему порядку дел, все они были безукоризненно честные люди; зная все это, нисколько не удивишься, встретив эти три совершенно различные физиономии снятыми на одном портрете в кружке кадет. Эта группа, из которой были исключены все остальные учителя и начальство, долженствовала иметь значение протеста. Подобные протесты были в духе либерализма того времени. Кадеты любили этих трех человек. Их либерализм теперь, быть может, покажется или смешным, или жалким, так как он ограничивался одними едкими насмешками, колкими замечаниями, прозрачными анекдотами, тонкими намеками и не давал слушателям ничего, кроме каких-то кончиков и хвостиков тех идей, которые считались в то время идеями не для публики. Юношам было трудно составить себе какое-нибудь цельное понятие об этих идеях из этого фейерверка фраз; им было трудно найти прямой путь к истине среди этих зигзагов и путаницы отрывочных указаний. Но этот либерализм все таки задел юношество за живое и, как струя свежего воздуха, сильнее взволновал молодую кровь,- как сильна была потребность свежего воздуха, видно было уже из того, что юношество сильно обрадовалось и этой слабой струйке. Старцев, конечно, должен был играть первую роль. Юноши, очень мало интересовавшиеся до той поры литературой, теперь взялись за газеты и за разные воинственные стишки, появлявшиеся в отдельных книжечках или на отдельных листиках. От чтения газет молодежь очень скоро перешла к чтению журналов, и книжки "Отечественных записок" и "Современника", очень редко появлявшиеся здесь, быстро сменили книжки "Журнала для военно-учебных заведений". В этих книгах, конечно, перечитывалось все, что даже не имело ничего общего с военными известиями. Юношество, знавшее до сих пор по лекциям русской словесности русских писателей только до Пушкина, читавшее и списывавшее преимущественно непечатные произведения Пушкина, Лермонтова, Полежаева и Баркова, теперь знакомилось с именами Тургенева, Авдеева, Л. Толстого, Григоровича, Писемского и других деятелей послегоголевского периода русской литературы. Одно какое-нибудь из произведений этих писателей заставляло молодежь обращаться к учителю русской словесности с вопросами, не написал ли тот или другой полюбившийся ей писатель и еще чего-нибудь, и она иногда не без удивления узнавала, что заинтересовавший ее писатель успел уже написать многие томы и завоевал себе видное место в литературе. Мало-помалу лекции русской словесности приняли новый характер. Учитель задавал и спрашивал уроки о Державине и Фонвизине, а толковал о "Записках охотника" и "Обыкновенной истории".

   Еще недавно этот господин, уже с год преподававший в корпусе, слыл за "насмешника" и не очень нравился кадетам своей язвительной улыбочкой, своими шуточками над юными воинами, своими замечаниями о том, что они только рапортуют уроки, не заботясь о смысле того, что учат. Еще недавно у Владимира Ивановича Старцева было только два-три любимчика, которые брали у него тайком книги для прочтения,- теперь же он не мог удовлетворить всех требований и должен был замечать юношам, чтобы они осторожнее читали, так как посторонние книги могут помешать серьезным занятиям. Говоря это, он улыбался своей двусмысленной усмешкой и - удивительное дело! - теперь эта усмешка сделалась особенно по душе некоторым ученикам. Они уже видели в ней особенный смысл.

   - Как же это вы не приготовились,- замечал он в классе кому-нибудь из воспитанников, усмехаясь своими тонкими губами.- Произведения такого великого поэта, как Державин, следует изучать. У вас все, я думаю, повестушки разные на уме, а вы лучше вникните в смысл оды на возвращение полков гвардии:

  

   Бессмертной, громкой чада славы,

   Которы за Россию кровь

   Толь храбро лили у Полтавы,

   Как и под Кульмом ныне вновь!

   Так! вам, герои хвал достойны,

   Петра и Александра войны,

   Победна рать царя, Ура! ура! ура!

  

   Или вот проникнитесь чувствами, выраженными в оде на коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского:

  

   Доколь владычество и славу,

   Коварство, будешь присвоять;

   Весы, кадило, меч, державу

   В руках злодейских обращать?

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Для властолюбия, богатства,

   Для пагубных своих страстей,

   Не раз, преодолев препятства,

   Достигло цели ты своей;

   . . . . . . . . . . . . . . .

   Не раз ты честность очерняло,

   Не раз ты святость порицало!

   И высило чрез них свой рог.

  

   Правда, язык немного устарел, но мысли новы и свежи. Тенерь в этом духе тоже пишутся отличные стишки.

   Старцев цитировал стихотворения, написанные по поводу войны, сохраняя невозмутимо спокойный вид и все ту же мягкую, вкрадчивую улыбочку. Впечатление выходило странное: юноши, подобно Ивану Прохорову, увлекавшиеся войной и военными одами, хмурились, а союзники Александра Прохорова разражались неудержимым хохотом.

   - А ведь, знаете ли, кто написал эти стишки? - спросил однажды Старцев, прочитав одно стихотворение, оканчивавшееся припевом: ура, ура, ура! - Одна институтка. Вот такую жену заполучить невыгодно! Загоняет, спартанка!

   Дальше этих шуточек Старцев не шел. Прямо и резко он ничего не высказывал и только двусмысленно подсмеивался над чем-то. Юноши начинали прозревать в этом кое-что серьезное и называли Старцева "человеком себе на уме", "ехидным", "продувным". Каждому его намеку придавалось особое, иногда преувеличенное значение, и над этими намеками долго ломались молодые головы, как над разрешением трудных задач. Даже то, что прежде выставлялось как недостаток учителя, теперь было признано за достоинство. Так, несколько месяцев назад, кадеты, видя, как Старцев мягко улыбается и низко раскланивается с начальством, говорили: "Ишь штафирка сейчас и хвост поджал". Теперь же товарищи в этих же случаях подталкивали друг друга локтями и шептали: "Гляди, гляди, наш-то как извивается! Усмешечка-то какая! просто бес!" А бес все продолжал шутить.

   - Вы, господа, о постороннем-то не толкуйте,- говорил он сладеньким голосом.- Какое вам дело до разных этих описаний быта мужиков, в избах которых вам и без того надоест стоять с полком; какое вам дело до рассказов о взяточничестве и крючкотворстве людей, которые, может быть, набьют вам оскомину, решая ваши тяжебные и тому подобные дела. Вы должны серьезным делом заниматься, изучать классические красоты классических произведений, вы должны вникать в великие мысли, высказанные в оде "Бог", в "Послании к Фелице". Вот это для вас важно - без этого на экзамене нуль получите. Конечно, в жизни это не пригодится, ну, да жизнь в программу русской словесности не входит.

   Старцев опять говорил невозмутимо и серьезно, а в головах юношей роились какие-то вопросы. Александр Прохоров решился однажды предложить один из таких вопросов Старцеву.

   - Вы спрашиваете, отчего у нас так мало пишут о военных,- произнес Старцев, выслушав Прохорова.- Да ведь вы, батюшка, сами военным будете, так для чего же вам еще писать о военных?

   Александр Прохоров с удивлением взглянул на учителя; его несколько коробила манера Старцева отвечать на вопросы намеками.

   - Ведь вот расскажи вам вперед, что в театре будут играть,- продолжал с улыбочкой Старцев,- вы, может быть, и не пойдете в театр; а так как вы не знаете, что там изображают, то, может быть, и полюбопытствуете, пойдете и отдадите свой кровный четвертак, чтобы посмотреть пьесу.

   - А, может быть, пьеса и не стоит четвертака?

   - Может быть, может быть.

   Александр Прохоров нахмурился.

   - Вы все загадками говорите, Владимир Иванович!

   - Не следовало бы совсем говорить с вами. Разговоры в программу не входят.

   Александр Прохоров заинтересовался странной личностью учителя и выискал первый удобный случай, чтобы познакомиться с ним покороче. Дома Старцев оказался более сообщительным человеком, говорил уже не все загадками, а прямее; хотя и не изменял тона и с серьезным видом произносил двусмысленные шутки. Он прямо сказал Прохорову, что лекции нужно учить только для экзамена, что сила русской литературы теперь не в Державиных а не в Фонвизиных, что следует читать и не повестушки, а приняться за критики Белинского. Он, к величайшему удивлению Прохорова, шутливо сказал, что война, может быть, кончится скверно и что это будет, может быть, не скверно. Когда Прохоров попросил разъяснить эти загадочные слова, Старцев спросил:

   - До которых пор русский мужик не перекрестится?

   - Покуда гром не грянет...

   - Ну, эта война и будет громом, после которого мы перекрестимся.

   Александр Прохоров с увлечением стал читать статьи Белинского, но с первых же страниц его остановило несколько темных для него мест. Отчасти незнакомые слова, отчасти темные мысли были причиной того, что чтение туго подвигалось вперед. Юноша прибегнул к помощи Старцева. Старцев поверхностно объяснил кое-что и заметил ему:

   - Начало трудно; потом вчитаетесь.

   Прохоров покорился своей участи и стал вчитываться. Это было нелегкое дело, потребовавшее немало времени. Однако он не унывал и верил покуда, что рекомендованное ему умным учителем чтение принесет ему большую пользу.

   Привыкнув делиться всеми радостями, невзгодами и надеждами с Катериной Александровной, Александр Прохоров поделился с нею и книгами, взятыми у Старцева.

   В одно из воскресений он стал читать ей одну из статей Белинского. Катерина Александровна слушала с напряженным вниманием. Прошло с полчаса. Вдруг девушка положила руку на книгу и прервала чтеца.

   - Не читайте дальше, Саша. Я ровно ничего не понимаю,- промолвила она со вздохом.- Я совсем глупая...

   Прохоров сконфузился от этого неожиданного признания.

   - Нет... Что вы выдумали! - заговорил он.- Это не потому, что вы... не умны... Я тоже не сразу понял... Мне уж сам Владимир Иванович должен был объяснить... Тут слова непонятные, а когда их поймете, то все станет ясно... Это прежде, говорит он, все так писали, когда немецкая философия была в ходу...

   - Ну, вот вы говорите: философия. А я и не знаю, что такое философия,- смеясь, заметила Катерина Александровна.

   Александр Прохоров смешался и молчал.

   - Да вы, верно, и сами не знаете, что такое философия? - спросила Катерина Александровна, подметив его смущение.

   - Не то чтобы совсем не знал, а объяснить хорошо не умею вам,- ответил Прохоров, растерявшись окончательно и краснея до ушей.

   - Ну, вот видите ли. Где же мне знать это, если и вы не знаете,- произнесла Катерина Александровна.- Нет, уж я лучше поучусь сперва, а эти книги потом читать буду.

   Александр Прохоров задумался.

   - Это вы правду говорите,- промолвил он через минуту в раздумье.- Нам еще много учиться нужно... Это очень хорошие статьи, Владимир Иванович их очень хвалил, только...

   Он замолчал, как будто не находя слов для выражения своей мысли. Его размышления были прерваны внезапным смехом Катерины Александровны.

   - Что вы смеетесь? - спросил изумленный Прохоров.

   - Да мне... ха, ха, ха!.. Петрушка Гоголя вспомнился... Вы не сердитесь на меня, Саша... ха, ха, ха,- смеялась Катерина Александровна.- Вот мы... ха, ха, ха... мы тоже читаем, а не понимаем, что читаем...

   Катерина Александровна заливалась самым задушевным смехом: Александр Прохоров опечалился.

   - Вот вы смеетесь надо мной,- с укором произнес он.- А разве это смешно, что нас ничему не учили?

   - Ай, Саша, какой вы смешной! Чему же вы обиделись? Разве я вас виню? - говорила Катерина Александровна, сдерживая свой смех.- Мне смешно на вашего Старцева, что он вам такие книги дает...

   - Владимир Иванович очень неглупый человек,- слабо вступился Прохоров за учителя.

   - Так зачем же он не спросил, поймете ли вы то, что он дает вам читать!

   - Он не виноват, что я не понимаю...

   - Все же лучше дал бы что-нибудь другое... А то какая польза, что вы будете с этими книгами возиться.

   Александр Прохоров уныло закрыл книгу. Он был недоволен чем-то; разговор с Катериной Александровной только уяснил ему вполне все то, что уже смутно бродило в его голове. Дня через два, снова принявшись в свободное время за чтение Белинского и опять не вполне понимая статью, Прохоров крепко задумался. Он оставил книгу и долго ходил по корпусному коридору, усиленно размыгнляя о чем-то. На следующий день он подошел к Старцеву.

   - А я, Владимир Иванович, пришел к вам с просьбой. Дайте мне что-нибудь другое почитать. Белинский мне не под силу.

   - Ну так читайте романчики; это кушанье, знаете, для слабых умственных желудков,- усмехнулся Старцев своей насмешливой улыбочкой.- Время убьете по крайней мере...

   - Мне хочется не время убить, а чем-нибудь полезным заняться,- сухо ответил Прохоров.

   - А шагистика-то? Разве это не полезно?

   - У вас все шуточки, Владимир Иванович,- промолвил Прохоров резко откровенным "кадетским" тоном.- Я не насчет шагистики прошу у вас мнения и совета, а насчет книг. О шагистике я уж лучше с теми буду говорить, кто это дело знает...

   - Да, это наука головоломная; не всякий тоже способен быть в ней специалистом,- заметил с улыбочкой Старцев.- Вот тоже гимнастика...

   - Ну, гимнастикой-то нетрудно заниматься,- грубо оборвал Старцева Прохоров,- по крайней мере, гимнастикой языка все на перебой занимаются... Вы о книгах-то мне все еще ничего не сказали...

   Старцева как-то передернуло, по его лицу пробежала на мгновение тень неудовольствия, потом оно снова засияло мягкой улыбочкой.

   - Да каких же вам полезных книг дать, если и Белинского вы не понимаете? - промолвил он.- Его барышни-с читают.

   - Ну, барышни и "сонники" читают! - пробормотал Александр Прохоров.

   - Оригинальное сравнение! - с иронией промолвил Старцев.

   - Мне бы хотелось,- продолжал Прохоров, не обращая внимания на замечание Старцева,- заняться такими книгами, которые были бы для меня понятнее Белинского. Барышни, может быть, читают и его сочинения, и сонники для процесса чтения, а у меня другая цель... Мне хотелось бы сначала прочитать что-нибудь хорошее по русской истории...

   - Вот Устрялова знаете? - сощурил глаза Старцев.- Поучительное чтение! Тоже Державин в своем роде.

   Лицо Прохорова сделалось совсем хмурым; он начинал терять терпение.

   - А по иностранной истории? - спросил он.

   - Смарагдова почитайте... Это тоже одописатель.

   - Все-то вы смеетесь...

   - Не плакать же мне...

   - А лучших книг по истории нет?

   - Не отпечатаны еще.

   - Неужели же по истории так-таки и нет ничего хорошего?

   - Как не быть! Только не на русском, а на немецком и на французском языках есть...

   - Что же?

   Старцев назвал несколько исторических сочинений.

   - Ну, да это, батюшка, не про вас писано,- заключил он.- Если по-русски плохо понимаете, так на иностранных языках поймете еще меньше.

   - Да вы, кажется, не поняли меня,- проговорил Прохоров и усмехнулся такой улыбкой, которая была обиднее улыбочек Старцева.- Я не смысла данных мне вами книг не понимаю, до него я заставил бы себя добраться,- я цели этого чтения не понимаю.

   Старцев взглянул на Прохорова не то с презрением, не то с неудовольствием и отошел прочь.

   - А из Прохорова славный бурбон выйдет,- проговорил он, заговорив с кем-то из воспитанников.- Туп, угловат и нахален - далеко пойдет!

   Прохоров между тем, оставшись один, стал ходить из угла в угол по коридору. В его голове на минуту промелькнули вопросы о том, что за человек Старцев. "Э, размазня с перцем!" - почти вслух проговорил Прохоров и быстро перешел к размышлениям о том, как подготовиться к серьезному чтению, за какие книги приняться и на чем сосредоточиться. Ему казалось, что для него нужнее и полезнее всего будет история, так как она может дать верный взгляд на общественную жизнь народов и на устройство тех или других государств. Он сознавал, что для него пропадает большая часть намеков Левашова именно потому, что он не знает истории или знает ее в таком виде, который хуже незнания. Прохоров проходил довольно долго и наконец, по-видимому, решился избрать известный путь. Дня через два он передал Старцеву все остававшиеся у него книги "Отечественных записок".

   - Что же, так и не будете больше читать, господин будущий офицер? - спросил Старцев.

   - Так и не буду,- лаконически ответил Прохоров.

   - Конечно, военному человеку нужно о выправке думать, с тяжелой головой маршировать неудобно.

   - Вы точно про чемодан говорите, про голову-то,- усмехнулся Прохоров.- Я прежде думал, что голова тяжелеет от пьянства, а вы вон говорите, что она и от чтения тяжелеет. Впрочем, вы это по опыту должны знать.

   - О, да вы нынче совсем по-армейски острите! - сердитым тоном, но с улыбочкой заметил Старцев.- Впрочем, праздного времени много - можно или в потолок плевать или остроумие изощрять.

   - Я ни того, ни другого не могу делать,- ответил Прохоров.- Я вот занялся изучением французского языка.

   - А-а! даже не просто учением, а изучением! Верно в плен думаете попасть, чтобы даром путешествовать?

   - Нет, французские книги думаю читать...

   - Вот-с как!

   - Жаль, что вы мне прежде не посоветовали сделать это,- заметил Прохоров,- а то я столько времени даром убил: читал критические отзывы и философские рассуждения об исторических явлениях, а самих исторических явлений не знал... Это ведь все равно что слепому лекцию о цветах посоветовать слушать!

   Старцев хмуро взглянул на Прохорова: с одной стороны, ему было досадно, что этот нахал смеет свое суждение иметь, с другой стороны, он считал своим долгом допускать молодежь до свободного выражения ее мнений. В Старцеве как будто сидели два совершенно враждебные одно другому существа: учительствующий чиновник и либеральничающий гражданин.

   - Так вы серьезно хотите теперь заняться историей? - спросил он.- Я не могу дать вам...

   - Нет,- перебил его с улыбкой Прохоров,- я хочу теперь серьезно заняться французским языком и в этом случае мне более других будет полезен Адольф Адольфович Пуаре...

   - Желаю успеха! Только вам нелегко будет изучать историю,- ироническим тоном заметил Старцев, сделав сильное ударение на слове вам.

   - А вы еще так недавно думали, что я могу основательно научиться чему-нибудь даже по критическим статейкам,- ответил Прохоров, впадая в тон Старцева.- Нашему брату, бурбону, дай бог и по прямому пути добраться к цели, а уж не то что по разным лабиринтам подходить к ней.

   Старцев в глубине души окончательно почувствовал отвращение к нахальному мальчишке и вследствие этого стал делать все усилия, чтобы быть с ним предупредительнее.

   - Да-с, это новая молодежь растет,- говаривал он в кругу Медникова и Левашова.- Надо дать ей свободу развиться в том направлении, в каком она хочет развиться. Посмотрим, что будет!

   В тоне его последней фразы слышалось сомнение в том, что из этой молодежи что-нибудь выйдет.

   - Но что бы ни вышло,- добавлял он,- а нас не упрекнут, что мы тормозили развитие молодых сил или ломали его направление. Довольно и без нас ломающего элемента!

   В сношениях с Прохоровым он стал предупредительно-вежливым, хотя в этой вежливости проглядывало что-то ироническое: так снисходительно относятся очень сильные люди к своим бессильным собратьям, когда те пробуют показать свою силу. Когда Прохоров плохо отвечал на уроках, Старцев замечал:

   - Э, батюшка, как это вы такого пустяка не в состоянии вызубрить и объяснить. Это ведь ребенок поймет! Ведь тут и дело-то идет о том периоде литературы, который можно назвать младенческим. Тогда не бог знает какие премудрости проповедовались в ней. Это не то что в наше время. Тогда были в обращении две-три жиденькие идейки - вот и все. Не особенно мудрено понять! Садитесь.

   Потом Старцев ставил Прохорову балл.

   - Я, впрочем, ставлю вам десять,- замечал он.- Мне жаль повредить вам из-за такой мелочи. Только вы приналягте, постарайтесь все это понять или хоть вызубрить ко времени экзаменов.

   Прохоров молча выслушивал все эти ехидные речи и хладнокровно садился на место. Он смотрел на Старцева и относился к нему теперь очень просто: раз порешив, что Старцев размазня с перцем, Прохоров холодно выслушивал все замечания, все шутки, все намеки Владимира Ивановича, пропуская их мимо ушей, как шум какой-нибудь трещотки или флюгарки. Более внимательно выслушивал Александр Прохоров замечания Медникова и Левашова, но и к ним он уже начал относиться критически и редко смеялся над их остротами. Эти отношения были скоро подмечены кружком, в котором вращался Александр Прохоров, и юноши напали на своего собрата, отстаивая своих любимцев.

   - Да разве я вам мешаю слушать их балясы,- отвечал он.- Мне только кажется, что Левашов сделал бы лучше, если бы вместо своих исторических анекдотов посвящал все время объяснению математики и физики; да и Медникову не худо бы не тратить времени на либеральные замечания, чтобы можно было делать побольше опытов. Это все развлекает только.

   - Ну, брат, ты просто формалист! хочешь только, чтобы никто из программы ни на шаг не выходил,- кричали друзья.

   - Пусть выходят, если это пользу принесет,- спокойно возражал Александр Прохоров.- А баклуши бить во время уроков не приходится. Лучше уж немногое знать, да знать основательно, а то в голове сумбур какой-то делается: один неизвестно за что шпильку ставит старому французскому правительству, другой темный намек делает на нашего эконома, третий тонко глумится над Державиным, а меня распекает, что я после того вяло отвечаю об этом же Державине...

   - Так что же ему, по-твоему, следует хвалить Державина? - сердились друзья.

   - Да пусть лучше хвалит. А то глумится над тем, что преподает, да потом сам же и упрекает за то, что другие не считают нужным тратить время на изучение ерунды. По-моему, только тот человек и хорош, который идет прямо по какой бы то ни было дороге.

   - Так, по-твоему, Фитилькин, пожалуй, лучше Старцева? - допрашивали друзья, говорившие, что, по понятиям Фитилькина, весь мир состоит из плац-парадов, поддерживается церемониальными маршами и стремится к выправке носков.

   - Да, лучше,- смело утверждал Прохоров.- Он усвоил известные понятия и стоит за них, а Старцев - ни богу свечка ни черту кочерга.

   Прения и споры стали с каждым днем делаться все серьезнее и серьезнее. В этих спорах начала выясняться все сильнее и сильнее главная отличительная черта характера Александра Прохорова. Он не знал середины: он прямо называл людей или подлецами или честными, или глупыми или умными. Человек "так себе", человек "ни то ни се", человек "золотой середины" для него не существовал. Это резкое разграничение людей на две половины, бывшее следствием молодости, неопытности и страстного стремления к правде, не могло не привести к различным столкновениям и сделало то, что в сношениях с юношею всеми чувствовался какой-то острый угол, не допускавший до тесного сближения с этим человеком. Совершенно незаметно для самого себя Александр Прохоров стал оставаться одиноким: уже давно он разошелся с друзьями брата Ивана; теперь же его стали покидать и его собственные друзья. Начнут они спорить с ним о Старцеве, о Медникове, о Левашове, о статьях, рекомендованных Старцевым, и мало-помалу станут расходиться, говоря спорщику: "Ну да ведь с тобой не сговоришь". И сам Александр Прохоров порой стал уклоняться от своего кружка: желание поскорей изучить французский язык, неохота бесплодно спорить, стремление сосредоточиться и обсудить те вопросы, которые пробуждались в голове вследствие ежедневных столкновений,- все это увлекало его куда-нибудь в уединенный уголок.

   - Ты уж не собираешься ли на Афон, чтобы избавиться от военной службы? - смеялись над ним друзья брата Ивана, прозвавшие Александра Прохорова сначала трусом, а теперь пустынником.

   - Как же, думаю! - усмехался Александр Прохоров.- Теперь вот учусь панихиды служить, чтобы уметь вас отпеть, когда вас перебьют.

   - Ну, поклонник официальных программок и формализма, много ли интересного вычитал из французского лексикона? - спрашивали его с иронией его собственные недавние друзья, прозвавшие его "филистером", заметим кстати, что они очень полюбили это новое, услышанное от Старцева слово, которого они совершенно не понимали.

   - Да что же может быть интересного в лексиконе,- с улыбкой замечал Александр Прохоров,- тут так же, как и в ваших спорах, только слова, слова и слова.

   Но с каждым днем удаляясь все более и более от своих товарищей, Александр Прохоров все сильнее и сильнее привязывался к одному существу - Катерине Александровне. Его прямая и добродушная натура страдала от тех неприязненных и натянутых отношений, в которые он стал к своим товарищам, и требовала удовлетворения своих инстинктивных стремлений. Ему хотелось откровенно поговорить с кем-нибудь, ему хотелось услышать искреннее слово одобрения или порицания, высказанное без всякой задней мысли. Брат Иван, хотя и жил с ним дружно, но расходился с ним во взглядах, и потому между ними не могло быть полной откровенности. Отец, хотя и был другом своих сыновей, но по привычке он невольно принимал стариковский дидактический тон в разговорах с ними. Только одна Катерина Александровна соединяла в себе все, чего жаждал Александр Прохоров. Она была молода, относилась к нему просто, чувствовала к нему искреннюю дружбу, никогда не стеснялась прямо высказать ему правду. В ее участии было так много теплоты, в ее смехе былв так много заразительной веселости, в ее выговорах было так много безобидной искренности, что Александр Прохоров отдался всею душой своей молодой подруге. Ему ни разу не пришло в голову, что он влюблен в нее; нет, он относился к ней, как к другу-юноше; в этой простоте отношений не было ничего удивительного: Александр Прохоров первый раз сошелся с девушкой, сошелся в то время, когда он, к своему счастию, еще не был заражен никакими грязными взглядами на женщину и еще не находился ни разу ни в каких двусмысленных отношениях к ней. Он переживал пору того светлого юношеского идеализма, когда мы беззаветно можем любить друга без зависти к его превосходству, без стремления господствовать над ним, без поползновения держать на случай камушек за пазухой и когда мы можем дружиться с девушкой без клубничных поползновеньиц, без эротических представлений в своем воображении ее прелестей, без фривольных заигрываний с нею. Это недолгая пора в жизни нашего юношества, да и на короткий-то срок она является в жизни только избранного, здорового и духом и телом меньшинства.

   Такой здоровой натурой был Александр Прохоров, переживавший теперь во всей полноте поэтическую пору юности.

  

  

   Покуда штабс-капитан и Марья Дмитриевна разрешали политические вопросы в лавочном клубе, покуда Александр Прохоров и Катерина Александровна шли ощупью к какой-то еще смутной для них самих цели, в кружках знакомых нам личностей, как и во всем русском обществе, происходили разные события, разные толки, тоже вызванные отчасти войной. У княгини Гиреевой уехали на войну два племянника, за которых ей пришлось заплатить порядочные суммы по предъявленным ко взысканию векселям; в деревни посылалось письмо за письмом с требованиями, чтобы управляющие немедленно, какими бы то ни было способами, собрали деньги с крестьян. Кроме волнения по поводу хлопот о деньгах добродушная старуха испытывала всю тягость разлуки с этими хотя и беспутными, но во всех отношениях дорогими ей родственниками и стала не на шутку прихварывать. Это обстоятельство заставило собраться в ее дом всевозможных родственниц, желавших развлечь старуху и завоевать себе уголки в ее духовном завещании. Весь этот нежный родственный кружок погрузился в толки о политических событиях, в чтение газетных известий, в щипание корпии, приготовление бинтов. Здесь изгнан был французский язык и царствовал русский; даже платья некоторых из молодых родственниц Гиреевой получили новый покрой и носили название "патриоток" и русских сарафанов, хотя их сходство с русскими сарафанами было более отдаленное, чем сходство лубочных портретов с их оригиналами. Среди этих тревог и волнений княгиня совершенно забыла о своем проекте выдать Катерину Александровну замуж, и так как последняя не напоминала о себе, то этот проект и не появлялся на свет божий.

   Еще менее думал об этом проекте Боголюбов. Война коснулась и его интересов. Уже с самого начала войны он был в постоянных хлопотах, и хотя еще хмурился, что ему пришлось упустить из рук богатую тетку, но мало-помалу стал забывать даже и об этой утрате: его дела, висевшие на волоске и известные только ему, стали поправляться с каждым днем. В заботах о них он даже не обращал внимания на все возраставшую дружбу жены и Карла Карловича. Наконец он дождался давно желанной поры и отправился в командировку на юг по поручению комиссариата. Конечно, расставание Павлы Абрамовны с супругом не обошлось без истерических рыданий, без закатывания глаз к небесам. Сам же Данило Захарович крепился. Он даже позабыл, какой опасности подвергает он свое семейное счастие, оставляя свою жену под одной кровлей с Карлом Карловичем. Но долг прежде всего. Данило Захарович решился свято исполнить этот долг и как достойный гражданин мужественно отдавал себя на жертву общественному служению.

   - Что делать, что делать! Долг службы! - многозначительно бормотал он.- Береги детей! Слушайте мать! Для вас, для вас тружусь! - лаконически обращался он к домочадцам, целуя их на платформе николаевской железной дороги.

   Домочадцы рыдали. Даже Карл Карлович не выдержал, и на его масляных глазах блеснули слезы. Наконец обер-кондуктор дал свисток, домочадцы замахали платками, Данило Захарович приподнял фуражку, поезд тронулся и - Мальбруг в поход поехал...

   - Ах, у меня ноги подкашиваются! - рыдала Павла Абрамовна и томно оперлась на руку предупредительного Карла Карловича.

   - Берегите себя, ваше здоровье так дорого,- шептал Карл Карлович.

   - Ах, кому оно дорого! - отчаивалась Павла Абрамовна.

   - Как вам не грех говорить это! - упрекал Карл Карлович, подсаживая Павлу Абрамовну в карету.

   Далеко за полночь пришлось Карлу Карловичу утешать неутешную жену, когда они возвратились домой.

   - Ах, эта роковая война положительно губит семейное счастие,- вздыхала Павла Абрамовна,- разлучает всех, оставляет нас без защиты.

   - Друг мой, разве я не с вами,- тихо прошептал Карл Карлович, припав к руке Павлы Абрамовны.

   - Но вы... вы тоже, может быть, бросите меня,- проговорила она.- Вот Леонид поступит к Добровольскому... вы уйдете...

   - О, прикажите мне, и я останусь навсегда здесь у вас, у ваших ног!..

   Карл Карлович опустился перед Павлой Абрамовной на колени.

   - Друг мой, верный мой друг! - обвила она руками его шею.

   А Данило Захарович между тем ехал и глубоко соображал, какие плоды принесет ему военное время...

   Военные события почти не коснулись только приюта... Это болото благотворительности по-прежнему невозмутимо продолжало свое грязное существование. Жидкие щи из серой капусты, скверная каша с прогорклым маслом, сечение воспитанниц, сплетни помощниц, наушничество каждой на всех и всех на каждую - все это шло неизменным, раз навсегда заведенным порядком. Только характер работ изменился; теперь девочки шили халаты, готовили бинты и работали с утра до поздней ночи всю эту срочную работу, отправлявшуюся через комиссариат на поля битв. Кроме этих признаков военного времени можно было заметить влияние войны в приюте на настроении Зубовой и Постниковой. Зубова сделалась воинственнее и, ругая воспитанниц, говорила им:

   - Я бы вас всех под пушки послала! Уж, право, жаль, что женщин в солдаты не отдают, а то не сносить бы вам своих голов.

   Сантиментальная Марья Николаевна хотя и не сделалась воинственнее, но почувствовала особенную нежность к военным и при виде проходивших по улице офицеров, подпрыгивая и хлопая в ладоши, говорила, как-то особенно оттопыривая поблекшие губки:

   - Ах, амы какие, амочки!

   - Что это вы в какой телячий восторг приходите от каждого офицера! - едко замечала ей Зубова.

   - Да как же,- печально надувала губки Марья Николаевна,- они, кисаньки, за нас пойдут на смерть.

   - Ну да, так за вас именно и пойдут! - желчно возражала Зубова.- И то сказать: не все же им гранить мостовую.

   - У вас, душа моя, сердца нет, сердца нет! - возмущалась Марья Николаевна.

   Впрочем, наплыв сантиментальности не мешал Постниковой по-прежнему драть за уши, ставить на колени воспитанниц и дуться на Катерину Александровну. Прилежаева продолжала стоять в стороне от обеих девственниц и служила мишенью для их злобных выходок. Они всеми силами старались теперь делать ей колкости и вооружить против нее Зорину. Подсмотрев как-то, что Катерина Александровна читает французскую грамматику, Зубова спросила молодую девушку:

   - Вы уж не приготовляетесь ли к тому, что французы возьмут Петербург?

   - Из чего вы это заключили? - удивилась Прилежаева.

   - Да вот вы по-французски учитесь.

   - А-а! - улыбнулась Катерина Александровна и не сочла нужным объяснять, для чего она учится по-французски.

   Через несколько дней приютские шпионы подметили, что Катерина Александровна занимается арифметикой.

   - Вот наша Катерина Александровна скоро наследство надеется получить,- заметила Зубова.

   Катерина Александровна с недоумением посмотрела на нее.

   - Неужели? - с любопытством спросила Постникова, уже завидуя в душе Прилежаевой.

   - Как же! Она уж начала арифметике учиться, чтобы вернее сосчитать, сколько денег ей достанется,- сострила Зубова, расхохотавшись своим грубым смехом.

   - Ах, шутница, право, шутница! - засмеялась Постникова.

   Катерина Александровна не сказала ни слова. Это взбесило Зубову: она поняла, что ее насмешки и шпильки не задевают за живое ее врага.

   - Этой дуре все как об стену горох,- злобно проговорила она, когда Катерина Александровна вышла из комнаты.

   - На недосягаемой высоте стоит! - ироническим тоном произнесла Постникова.

   - Ну, за то и в грязь знатно шлепнется,- саркастически захохотала Зубова.- В какого-то мальчишку тоже врезалась...

   - Что вы? Вот мило, вот мило! Да не может быть?

   - Ей-богу! Еду это я на днях мимо их дома к Митрофанию, а она с ним воркует у окна, головки склонили друг к другу, точно целоваться хотят... Потом встретила их на улице вместе... Так в глаза ему и смотрит, так и смотрит...