Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

", сыграть на биллиарде, поплясать с посетительницами "Эльдорадо".

   Антон наконец потерял терпение и решился на крутые; меры. Он объявил брату, что последнему нечего и думать о продолжении военной службы, что он, Антон, сам отправится в штаб и выхлопочет отставку брату, что потом он его присадит за книгу. Миша как будто испугался и, краснея, объявил, что он бумаги получит через два дня, что брату незачем ходить в штаб, что он уезжает дня через три, что он довольно покутил и намерен честно служить, что, наконец, через месяц он будет произведен в офицеры. Антон сомнительно покачал головой и заметил брату, что он, кажется, прибегает к обману. Миша загорячился и начал театрально говорить о том, что у него только и осталась одна честность и искренность, что он не позволит никому коснуться этой святыни, что никто не смеет подозревать его во лжи. Он даже расплакался, говоря, что от брата-то он никак не ожидал такого оскорбления. Приходилось замолчать. Через два дня действительно он объявил, что получил бумаги, и начал собираться в путь.

   Прощание было скорбно.

   Марья Дмитриевна уговаривала сына служить "верой и правдой", Антон уговаривал брата выйти в отставку и переехать к ним. Миша очень бойко утешал их и говорил, что он не пропадет...

   Наступила новая весна. Антон кончил экзамен и уехал путешествовать по России. Марья Дмитриевна осталась одна. Прошло месяца два, когда в одном из захолустий России Антон прочел в газетах известие, что в петербургском суде разбирается дело Михаила Прилежаева, пойманного в воровстве.

   Антон побледнел и тотчас же стал собираться в дорогу. Он в волнении спешил домой. Сотни самых тяжелых мыслей осаждали его мозг. Что будет с братом? Как перенесет мать этот удар? Не сообщил ли кто-нибудь ей о несчастии? Молодому человеку казалось, что и пароходы я железные дороги движутся слишком медленно, что он сбился с дороги и едет не прямым путем. Вся любовь, привязывавшая его к семье, вся нежность его натуры, скрывавшаяся под грубой внешностью, проснулись теперь. Он был как разбитый, он не спал ночей, не мог спокойно провести ни одной минуты; все другие интересы, все другие мысли вышли из головы, и только образы матери и брата носились перед его глазами. Он читал все газеты, искал везде имени брата, наконец в Москве в одной из петербургских газет он прочел неполный отчет о деле Михаила Прилежаева.

   Оказалось, что Миша получил уже отставку "без наименования воинского звания", когда он еще носил юнкерскую форму и уверял брата и мать, что он служит. В то время, когда он уверял их, что уезжает в полк,- он не уезжал никуда. Он зимой шатался по Петербургу из угла в угол, из дома в дом, иногда ночуя на улице, иногда голодая по целым дням. При следствии Миша показал, что у него нет никого родных, что он сирота. Его адвокат очень долго и много говорил о его предыдущей судьбе, указывая на то, что он рос без благотворного влияния семьи, что он, неразвитый и неокрепший, попал в жалкую среду юнкеров, что от него трудно требовать какой-нибудь стойкости при встрече с голодом и холодом. Этой речью адвокат делал себе имя. Товарищ прокурора, со своей стороны, очень слабо поддерживая обвинение, все-таки указывал на испорченность и черствость сердца юного вора, не заслуживающего снисхождения уже потому, что он получил даром образование, что самое пребывание в юнкерах должно было послужить ему уроком и заставить его взглянуть серьезно на свои ошибки и исправиться.

   Антон читал эти отрывки речей адвоката и прокурора; он с мучительной тоской следил за всеми изгибами процесса и готов был плакать, как дитя, читая последние слова адвоката, где защитник называл своего клиента душевно больным человеком, одним из дикарей, которые живут среди нашего цивилизованного общества, которые являются ходячим упреком этому обществу. Защитник заключал речь словами о том, что тут нужно не наказание, а исправление ошибки, совершенной обществом. Приговор был вынесен, как и следовало ожидать, оправдательный. В газетах говорилось, что "присутствующие на заседании дамы рыдали", что подсудимый, "прелестный мальчик", сидел с поникшей головой, не поднимая глаз, с краской стыда на добродушном лице, что "речь защитника была блестяща и талантлива", что, вероятно, "он будет одним из лучших представителей нашей адвокатуры..."

   - Если бы поспеть вовремя! - говорил нетерпеливо Антон, предчувствуя что-то недоброе, и считал станции и версты.

   Он приехал домой до того изменившимся, что Марья Дмитриевна всплеснула руками.

   - Антоша, что с тобой, родной мой! - воскликнула она, обнимая его.

   - Ничего, ничего, голубчик! - говорил он, покрывая поцелуями ее руки.- Как вам живется? Здоровы ли? Все ли хорошо?

   - Да что мне, старухе, делается. Живу себе, хожу в церковь, за воротами посижу - вот и все... Известно, день да ночь - и сутки прочь!

   - Ну, и слава богу, слава богу,- радостно говорил Антон, видя, что мать ничего не знает.- А я соскучился о вас... как-то взгрустнулось, вот и прикатил... Что от Миши не получали писем? - боязливо спросил он.

   - Нет, батюшка... Знаешь, ведь я грамоте-то не знаю... Вчера пришло какое-то письмо на твое имя... Вот оно...

   Антон взглянул на почерк адреса и побледнел, это было письмо от Миши.

   - Матушка, вы приготовьте чайку,- промолвил он.- Я пойду в свою комнату, отдохну с дороги...

   Дрожащими руками распечатал он письмо Миши и стал читать. Оно было написано карандашом, отрывочно, на скорую руку... Вот что писал Миша:

   "Брат мой, друг мой, Антон! Ты, вероятно, уже знаешь все, что случилось со мной. Это знает вся читающая Россия. Я украл, я содержался в тюрьме, я был судим, я был оправдан. Меня оправдали не потому, что я невинен, но потому, что я украл от голода... В мою пользу собрали пятнадцать рублей; когда эти деньги будут проедены мною, мне придется снова воровать. Другого исхода нет... Ты, верно, читал уже, что говорил обо мне товарищ прокурора, что говорил обо мне адвокат. Один, обвиняя меня, разоблачил всю ту пропасть, в какую упал я; он указал, как я испорчен, как я негоден, как я гадок; другой, защищая меня, указал, как загубили меня люди с колыбели, как они убили во мне силу воли, как они сделала меня дикарем, решающимся на всякую мерзость ради добычи куска хлеба. Когда они говорили это, когда они залезали в мою душу, я все ниже и ниже склонял свою голову, я, с жгучей краской стыда, сознавал, что мне невозможно подняться, что во мне убито все, что может спасти человека от преступления и заставить его честно бороться с нуждой... Я сознавал, что все присутствовавшие на заседании думали то же самое, видели во мне безнадежно погибшего... Я ждал приговора, ждал тяжелого наказания... Мне вынесли оправдательный приговор... В первую минуту я был рад, я готов был дать клятвенное обещание исправиться, когда мне давали совет быть честным... В каком-то чаду прошел этот день освобождения, я ничего не мог обдумать, ни на что не мог решиться, в моей голове бродила одна мысль о необходимости жить честно... Но когда прошло первое волнение, первая радость, когда на следующий день я пошел искать работы, меня поразил вопрос: какую работу могу я принять на себя? Что я умею делать? Где подготовка к труду?.. Я шел бесцельно по Садовой, когда на углу Невского проспекта меня кто-то окликнул по фамилии. Я остановился: передо мной стоял мальчишка с кипой газет. "Купите-с газету. Интересное дело Прилежаева",- выкрикивал он перед прохожими. Краска бросилась мне в лицо. "Дело Прилежаева. Оправданный преступник Прилежаев!" - продолжали выкрикивать продавцы газет, окружив меня...

   Я бросился в сторону. Впервые мне пришло в голову, что если бы я и умел работать, то кто же меня возьмет к себе теперь, когда всему городу известно, как я испорчен, как я не подготовлен к честной жизни, как я не способен к труду?.. Ты перечитай это дело, вникни в каждое слово товарища прокурора и моего защитника, и ты увидишь, что они оба доказали вполне, что я ни к чему не годен, что я испорчен до мозга костей. С подобным человеком небезопасно пробыть день, подобного человека небезопасно впустить к себе на порог... Они раскопали каждое событие моего прошлого, они проникли в самые сокровенные уголки моей души, они не упустили ничего из виду, чтобы создать из меня тип окончательно загубленного и падшего человека. Теперь это знают все, обо мне кричат на улицах, на площадях... А я думал искать работы!.. Кто меня возьмет? Кому нужно подобное отребье человечества?.. О, что они со мною сделали, что они со мною сделали!.. Ведь этак можно погубить кого угодно. Позволь мне публично раскопать все прошлое, осветить душу первого встречного, и я докажу, что он ни на что не способен, что он испорчен, что он опасен... Позволь мне сделать это и поверь, что самый честный человек не найдет себе места, возбудит подозрения... А ведь я и без того доказал, что я не честный человек... Они мне сказали: теперь старайтесь исправиться, ведите честную жизнь... Но ведь они же сами отняли у меня возможность вести честную жизнь. Сперва я был просто вором, укравшим от голода. Теперь я являюсь ни на что не способным, вконец испорченным человеком, являюсь не перед двумя-тремя лицами, а перед всеми, кто только умеет читать... Мой защитник говорил, что меня испортило общество, что оно должно и исправить меня, дать мне возродиться к новой жизни. Но как я обращусь к этому обществу? Разве купец, боящийся, что я обворую его лавку, нанявшись к нему,- общество?.. Разве железная дорога, где я мог бы быть кондуктором и куда меня не примут,- общество? Разве те родители, у которых я мог бы учить детей и которые не возьмут в учителя полуграмотного вора,- общество? Что может заставить его испортить свои дела, поручив их неумелому человеку? Они скорее подадут мне грош Христа ради, чем дадут мне работу... Что ж, они правы! Они могут жалеть меня, но ради чего они станут губить себя?.. Они не повинны в моей испорченности... Хоть бы кампанию какую-нибудь устроили для спасения оправданных воров... Ведь таких много, и все они или идут снова в остроги, или умирают с голоду, от самоубийства... Разве нельзя устроить такой кампании, такого общества?.. Или лучше распложать самоубийц, негодяев и нищих?.. У меня нет силы ходить с протянутой рукой... Да и возможно ли нищенствовать, имея восемнадцать лет от роду, будучи здоровым, и не попасться в руки первого полицейского солдата, который уведет меня как бродягу в часть, представит в мировой суд... Мне осталась одна участь: смерть... Когда я написал это роковое слово, у меня что-то оборвалось. Если бы ты знал, как мне тяжело умирать!.. Ведь я молод, здоров, я жить хочу... И это лето, блестящее, ясное, душистое, так и манит к жизни, к счастию... Если бы ты знал, как часто мне приходила сегодня мысль опять украсть и этой ценой купить жизнь... Не вини меня, умирать так нелегко, а купить жизнь иной ценой нельзя... Господи, хоть бы этот день кончался поскорей, хоть бы ночь наступила... Я был бы рад, если бы была дождливая, хмурая погода... Пожалей меня, что я такой слабый, такой ничтожный человек... Не вини меня за то, что обманывал тебя, мать... Я вас любил, я вас люблю, но во мне так все перепуталось - и ложь и искренность, и ум и глупость... Да, меня лечить бы надо... Няньку, ласковую няньку мне нужно... Впрочем, ты узнаешь, как я дошел до этого состояния, узнаешь из моих заметок... Я вырвал их из своей записной книжки и пошлю к тебе с этим письмом... Мне хочется, чтобы ты не обвинял меня, чтобы поплакал обо мне... Ты ведь добрый, очень добрый и хороший человек... Я не знаю, что бы я был готов сделать, чтобы мне дали возможность хотя один час побыть с тобою... Мне хочется хоть одного слова участия, хотя одной ласки... Я сижу в беседке Александровского парка, кругом снуют какие-то полупьяные солдаты и растрепанные женщины; стены, скамьи беседки исписаны циничными, грязными надписями... Это все те люди, среди которых я убил свою жизнь. Они, быть может, дойдут до того же, до чего дошел я... Какое горькое окончание горькой жизни!.. Любимый, дорогой, пожалей своего красавчика Мишу, как все называли... Завтра от него не останется никакого следа... И зачем это я жил, зачем я не умер вместе с отцом, с Дашей?.. Вот уже и вечер... Скоро я уложу это письмо в конверт... Когда он будет заклеен и спущен в ящик, я пойду кончать с собою... Почтальон вынет из ящика письмо уже не живого человека, а мертвеца, о котором, может быть, никогда и никто не вспомнит... И для чего вспоминать? Разве кто-нибудь вспоминает о нашем отце? Я помню, как ты рассказывал, что его испотрошили... Со мною будет то же, если найдут мое тело... Этот лист исписывается, мне остается мало места, но, впрочем, не для чего и писать более: день кончился, в парке становится холодно и темно; я пишу наобум; небо совсем черное... Мне кажется, что я писал для того, чтобы не думать, чтобы не изменить своего решения... Теперь довольно, теперь мне осталось жить не более четверти часа... Я с Тучкова моста... Ну, прощай же, Антон... Не брани своего Мишу".

   Антон читал и перечитывал это письмо и листки из записной книжки Миши. Это были отрывки из дневника, который велся юношей отрывочно на крошечных листках записной книжки между копеечными счетами, чьими-то адресами, грязными куплетами барковских песен... Это была какая-то смесь отчаянья, громких фраз и истинного страдания. Юноша не шел к "своим", потому что ему было "стыдно", потому что он не "мог" начать трудовую жизнь; он не искал работы, потому что он "не умел работать", он не убивал себя, потому что "ему очень хотелось жить".

   Порой и в этих отрывочных фразах виделся до мозга костей испорченный негодяй; порой в них виделось наивное, откровенное дитя, легко смотревшее на жизнь и не умевшее выйти из тяжелого положения. Иногда в дневнике видна была одна декламация, иногда в нем замечались истинные слезы. Это было что-то болезненное. Этого человека нужно было отправить в больницу под надзор нежной и любящей женщины, матери, сестры. В этом дневнике описывались горькие минуты холода и голода, тут выражалась радость по поводу того, что наш герой, например, нашел ночью шелковый платок с несколькими завернутыми в нем пряниками. В другом месте описывалось, как он провел морозную ночь на улице, потому что его не оставил ночевать у себя товарищ, "брезгливо сказавший ему, что от его одежды казармой пахнет". В третьем месте толковалось о "Даниле", которого следовало бы ограбить... И везде была все та же жалкая, смешная безграмотность...

   Мучительное, болезненное чувство охватило Антона при чтении этих страниц, где так тесно перемешались и истинные чувства, и театральные фразы. Довольно долго Антон не мог овладеть собою, победить свое волнение, удержать катившиеся по щекам слезы. В его голове был какой-то туман, то давила его тоска о брате, то вспоминались слова брата о том, что подобная горькая участь ждет всех этих бессознательных преступников, преступников, которым выносят оправдательный приговор и дают Христа ради десять - пятнадцать рублей, то носилась в его голове мысль о необходимости все скрыть от матери, чтобы не отравлять ее последние годы.

   Вот и она постучала в дверь. Нужно было отереть слезы, освежить лицо, выйти со спокойным видом.

   Она спрашивает, не от Мишуры ли это письмо.

   - Да,- отвечает сын.

   - Здоров ли он, мой голубчик, спокоен ли, как ему живется? - забрасывает вопросами мать.

   - Он теперь спокоен, ему хорошо,- отвечает сын и почему-то нежно целует мать.

   - Ты, батюшка, прочти мне его письмецо после, - просит мать.

   - Да, да, прочту,- говорит сын и старается овладеть собою.

   Настает вечер.

   Мать снова просит прочесть письмо Миши. Сын читает - это светлые, спокойные строки, полные любви к матери... Мать смеется и плачет от радости и набожно осеняет себя крестом. Она молит бога, чтобы он помиловал ее Мишу, ее любимого сына.

   - Ну, спасибо, спасибо! - говорит она Антону.- Утешил ты меня, старуху. Радость ты моя, единственное мое утешение... Покуда ты со мною, не знаю я горя, не болит мое сердце...

   Сын тихо целует старуху и уходит в свою комнату. Быть может, он проведет бессонную ночь, быть может, он будет рыдать, как ребенок, быть может, его сердце изноет от беспомощной тоски,- она этого не узнает. "Разве и без того у нее было мало горя? - думается ему.- Разве мы созданы для того, чтобы вечно терзать других? Разве мы не обязаны по возможности скрывать и устранять от ближних все горькое, все печальное? будем беречь друг друга, будем делиться с ближними радостью и счастием, будем переносить, однако, каждое непоправимое горе, будем делиться с друзьями только теми невзгодами, которые можно устранять общими силами. Жизнь не сладка, и мы не имеем права отравлять ее еще более, вынося напоказ каждую неисцелимую язву, каждое непоправимое страдание".

   А что же поделывали в это время Прохоровы?

   Давным-давно прошли тяжелые дни Катерины Александровны и Александра Флегонтовича. Молодые люди, как мы сказали, должны были уехать из Петербурга. Они уехали в один из глухих городов. Они захватили с собою Флегонта Матвеевича, вполне довольного тем, что его сын получил "повышение по службе", как объяснили старику его близкие, сказав ему о необходимости отъезда. Прошло около года, когда получилось известие о смерти Флегонта Матвеевича, которому оказался вредным климат нового его местожительства. Александр Флегонтович занялся исключительно литературным трудом. Заняться другим делом у него не было возможности, хотя и достало бы на это сил. Катерина Александровна шила белье и платья и занималась акушерством. Довольно скоро молодые люди сделались довольно известными личностями в городе и были зваными гостями на каждом пиру. Это было тихое, мирное время их жизни; они отдыхали от волнений, работали в четырех стенах, начали усердно заниматься изучением английского языка. "Этот язык нам скоро пригодится",- писал Александр Флегонтович Антону, описывая свои занятия. Года два-три прошли в этом затишье. Прохоровы поправились в физическом отношении, Александр Флегонтович даже немного потолстел; они радовались тишине новой жизни, но помириться навсегда с провинциальною жизнью они не могли. Каждая весна, каждый яркий день, каждое известие о кипучей европейской жизни манили и звали их куда-то, где меньше тишины, спокойствия и сна, где, может быть, человек сгорает быстрее, где живется тревожнее, где порой сон бежит от глаз, но где в то же время больше интересов у человека, где его деятельность осмысленнее, где его цель ярче и блестящее. Эта тоска, это стремление dahin все росли и росли, наконец сделались чем-то вроде idée fixe. Иногда молодые люди, гуляя, выходили из города и шли по большой проезжей дороге безмолвно, бесцельно, до усталости. Казалось, они были готовы уйти пешком на край света, только бы вырваться из этого мирного, сонного города. Оставаться в провинции, вращаться в кругу узких интересов становилось невыносимо...

   В один прекрасный день получилось через одного знакомого письмо на имя Антона, где просили юношу похлопотать о напечатании нескольких статей Александра Флегонтовича и о немедленном сборе всех денег за работы и от тех лиц, которые оставались должниками Прохорова еще с давних пор.

   Через несколько недель после получения этого письма в маленькую квартиру Прилежаевых явились какие-то неизвестные люди: дама под густым вуалем и господин с окладистой бородой. Антон не сразу узнал их, но через минуту уже горячо пожимал их руки. Марья Дмитриевна бросилась к ним в объятия и, плача, причитала над ними:

   - Голубчики мои, родные мои! Как это вы, какими судьбами?

   - Тише, тише! - проговорил Антон и замкнул двери.- Я сейчас схожу к одному товарищу. Вам здесь нельзя оставаться...

   - Что ты, батюшка, от своего-то дома уходить! - воскликнула Марья Дмитриевна.- Хоть и не богато мы живем, а все же свой угол.

   - Им нельзя быть здесь,- коротко сказал Антон. Марья Дмитриевна замолчала. Она привыкла безусловно подчиняться односложным решениям сына.

   Через минуту, оставив сестру и ее мужа в своей квартире, он вышел из дому и довольно быстро возвратился обратно.

   - Можете идти,- сказал он, бросая на стол клеенчатую фуражку.- Вот адрес.

   - Ты все обделал? - спросил Александр Флегонтович.

   - Все.

   - Ну, до свидания.

   - Голубчики вы мои, да как же, хоть бы пообедали,- заохала Марья Дмитриевна.

   - Не надо, мама! - решил Антон.- Да вы не плачьте... Вечером я свожу вас к ним...

   Гости вышли. Антон не пошел их провожать и удержал мать от поползновения идти за ними.

   - Мама, станемте-ка лучше обедать,- ласково сказал ои старухе.

   Они сели за стол.

   - Мама, вы никому не говорите, что они были,- заметил он.- Никому, понимаете?

   - Батюшка, в толк я не возьму: как они приехали?

   - На машине, мама, по железной дороге...

   - Надолго, Антошенька?

   - Нет, до завтра. Им на вас взглянуть хотелось, вот и прогулялись. Станете рассказывать, тогда, пожалуй, им и не удастся во второй раз к нам заехать...

   - А они еще приедут?

   - Еще бы. Если будем молчать, так приедут...

   Он очень хорошо знал, что они не приедут снова. Его отчасти раздражала мысль о том, что они сами хотят сжечь за собою корабли. Он долго настаивал, чтобы они хлопотали о каком-нибудь другом исходе. Но они упорно стояли на своем.

   - Уж ты меня знаешь, я не проговорюсь...

   - Вы у меня молодец!

   Антон встал из-за стола и поцеловал старуху. Он был необычайно ласков. Он даже не сердился на сестру и ее мужа за то, что те приехали прямо к нему в дом, а не остановились в гостинице, что, по его мнению, было бы благоразумнее. Вечером Марья Дмитриевна просидела в обществе зятя и дочери и была бесконечно счастлива. Она давно забыла мелкие столкновения с этими все-таки дорогими ей людьми и помнила из прошлого только одни светлые минуты. На другой день мать еще раз видела своих дорогих "детей" и простилась с ними в полной уверенности, что дождется новой встречи с ними.

   - Жизни мне на десять лет прибавилось,- говорила Марья Дмитриевна,- как я посмотрела на них. И Катюша-то как похорошела. Розанчик точно какой. А сам-то сановитый стал... Барином таким выглядит...

   А Катерина Александровна и Александр Флегонтович между тем уже ехали по железной дороге. Катерина Александровна была объявлена опасно больной, Александр Флегонтович играл роль озабоченного ее болезнью мужа. Он почему-то сбрил бороду. В квартире Прилежаевых все было спокойно и мирно, только Антон не спал всю ночь и все ходил по комнате.

   - Что о тобой, Антоша? - спрашивала Марья Дмитриевна.

   - Голова что-то болит, так не спится,- отвечал он.

   На третий день к Прилежаевым пришел один из друзей Антона. Антон, по-видимому, ждал его и бросился ему навстречу.

   - Что? - спросил он в волнении.

   - Господин Софонов приехал со своею женою в Берлин,- отвечал приятель.

   Антон вздохнул полной грудью.

   - Обедать, обедать, мама! - кричал он весело.

   - А я вина притащил,- смеясь, промолвил приятель, показывая из кармана горлышко бутылки.

   - О кутила! - воскликнул Антон и обнял друга, обнял мать.

   - Да что с тобой, голубчик, сделалось? - качала головой мать, видя необычайную веселость сына.

   - Ничего, ничего, мама! Просто весело, бесконечно весело на душе!

   - А меня-то, господа, вы и забыли? - послышался чей-то шутливый голос, и в комнату явился молодой человек, похожий несколько на самого Антона по своей фигуре и одежде.- Ведь тут и моего меду капля есть, значит, выпивку надо учинить вместе.

   Антон пожал руку приятеля. Марья Дмитриевна особенно радушно приняла этого гостя, потому что она могла поговорить с ним о Катерине Александровне и Александре Флегонтовиче, не стесняясь ничем: они останавливались в его квартире, и, значит, их приезд не был тайной для него.

   Все уселись за стол и весело распили бутылку вина за новую жизнь.

   - Конечно, Софоновы могли бы жить и в Петербурге,- заметил Антон.- Стоило бы только похлопотать. Но, признаюсь откровенно, я теперь рад, что они будут жить не здесь... Они там устроятся разумнее, здесь опять началось бы метанье из стороны в сторону, стремление положить везде заплаты. Там жизнь сложилась вполне, и они приглядятся к ней, научатся более трезвой, более практической деятельности... Здесь же они раз выбились из колеи и попасть на нее снова им было трудно.

   Марья Дмитриевна слушала совершенно безучастно толки о незнакомых ей Софоновых и все думала о своей дочери и зяте.

   Они уже были гораздо дальше, чем она полагала. Они уехали надолго, может быть, навсегда. Им было грустно, что дела сложились так, но они не обвиняли никого. В одном из писем, полученных от них, Александр Флегонтович писал:

   "Мы вышли в жизнь в то время, когда в нашей частной и общественной жизни рубился лес старых злоупотреблений и предрассудков. Это великое время реформ и нововведений застало многих из нас врасплох. Некоторые из нас были не подготовлены, некоторые хватали через край, некоторые мучились, видя свои промахи и ошибки, некоторые должны были сойти со сцены. Все это было в порядке вещей, все это было историческим фактом. Где лес рубят, там и щепки летят, там очень часто дровосеки наносят себе раны, царапины, получают занозы; иногда обрушившееся дерево всею своей массой придавит кого-нибудь - дровосека ли, простого ли прохожего - это зависит от случая. Но можно ли негодовать на это, можно ли удивляться этому? Можно, пожалуй, пожалеть тех, кому не удалось выйти мирно и спокойно из рубки леса, но самый факт существует не для того, чтобы праздно восхищаться им или так же праздно бранить его задним числом. Исторические факты важны только как уроки для будущих поколений. История неумолима, но человек может делать историю. Мы сошли со сцены, сошли для того, чтобы начать мирную, быть может, буржуазную жизнь с трудом из-за куска хлеба. Некоторых из нас, быть может, назовут жертвами, в других бросят камень осуждения; одних, быть может, возведут на пьедестал, других смешают с грязью. Но мне кажется, что теперь настало время, когда нужно заниматься не осуждениями и похвалами, расточаемыми тем или другим липам, а стараться избегать тех промахов, которые были кем бы то ни было сделаны в прошлом, заниматься развитием самих себя, неустанно работать в пользу того, что уже начато. Обществу приходится теперь так или иначе жить при новых лучших порядках и нужно, чтобы люди стояли выше своего положения, а не ниже его. Чем более развит работник, чем выше стоит он над принятой им на себя задачей, тем лучше, тем успешнее пойдет дело. Ваше поколение должно заботиться именно о том, чтобы каждое взятое им на себя дело не было для него чем-нибудь только тогда, когда вы будете убеждены, что вы вполне владеете всеми знаниями, необходимыми для того дела, за которое беретесь. Лучше быть каким-нибудь сельским учителем с подготовкой гимназического учителя, чем быть профессором, зная не больше учителя уездного училища. У нас не всегда доставало развития, мы иногда оказывались ниже принятых на себя задач, но в этом были виноваты не мы. Конечно, ты понимаешь, что я говорю о себе, о Кате, о таких же, как мы, второстепенных дюжинных личностях, как из молодежи, так и из стариков. Да, недостаток подготовки, недостаток серьезного знания и строгой определенности в выборе деятельности не был принадлежностью одной молодежи - это был общий недостаток. Мы являлись плохими учителями, плохими переводчиками, корректорами, служаками, но это все было и прежде. Одно из несчастий нашей родины всегда состояло в том, что в ней большинство деятелей стояло ниже своего положения. На это указывал еще Александр I, когда он говорил в одном из своих писем, что он не желал бы иметь своими лакеями тех лиц, среди которых ему приходилось вращаться до своего восшествия на престол. Насколько же ниже своего положения стояли эти лица! Правда, прежде эти факты не так сильно бросались в глаза, потому что в обществе при старых порядках, при старых идеях являлось больше лиц, бежавших от труда, чем лиц, бежавших за работою. Новые идеи и новые порядки произвели наплыв множества лиц, почувствовавших необходимость труда. Всю эту массу полуразвитых, шедших к развитию и в то же время трудившихся из-за куска хлеба пролетариев стали упрекать за неуменье хорошо исполнить взятый ею на себя труд и за шатанье из стороны в сторону, от одной работы к другой. Но тут, конечно, виновата не эта масса и не новые идеи. Неуменье трудиться завещано ей прошлым; вечное хватанье за множество дел было следствием этого же неумения. Если бы нашелся в ней опытный сапожник, поверь мне, что он не стал бы хвататься за печение булок или писание книг; если бы в ней был опытный переплетчик, то, поверь мне, он не взялся бы за труд наборщика или не стал бы заниматься переводами. Но таких подготовленных к труду людей было мало. Нас не учили никакому ремеслу и давали нам только отрывки научных сведений, и мы выходили не годными ни к чему. Если в нас и было что-нибудь хорошее, то это было куплено самовоспитанием. Вот почему и работа исполнялась по-старому, кое-как и на авось, вот почему и не могли устроиться какие-нибудь мастерские на прочных началах; вот почему даже на учительском поприще мы умели лучше проводить либеральные идеи, чем закладывать в мозгу учеников прочные основания знания. Но кто в старые времена не был грешен в стремлении отбыть только официально взятые на себя служебные обязанности, кто не исполнял кое-как своего труда, заботясь больше о материальных выгодах, о чинах, о своем значении, чем о добросовестности, кто учил юношество без всякого шарлатанства, кто вообще безошибочно и честно отмежевал себе скромный и небольшой уголок, рассчитав наперед свои склонности, силы и способности, и возделал этот клок земли до высшего совершенства,- тот пусть бросает в нас камень... Конечно, я не говорю о передовых личностях, о коноводах общества. Говорить о передовых личностях того или другого лагеря - не для чего, память о них сохранится историей, и, конечно, их если и упрекнуть за что-нибудь, то не за недостаток развития, не за недостаток определенности в целях и стремлениях. Это были герои истории; мы же герои повести, романа, не более. Они делали историю, мы же только подчинялись ее ходу и так или иначе исполнили выпавшую нам на долю роль. Если бы исторические события шли иначе, если бы они продолжали быть такими же, какими были в дни нашего детства,- мы, может быть, мирно и полусонно провели бы спокойную жизнь, жирея и множась, без всяких высших стремлений, без всяких треволнений. Не думай, что я жалею о том, что нам не удалось прожить этой болотной жизнью до могилы,- нет, я просто утверждаю факт и благословляю в то же время все великие события, которые, несмотря ни на что, ни на какие нападения, ни на какие неприятности отдельных лиц, вошли в жизнь".

   От всего письма Александра Флегонтовича веяло незлобивым спокойствием и какой-то мужественной трезвостью мысли. Это уже был не прежний порывистый юноша, но возмужавший человек, взявший от жизни и свою долю радостей, и свою долю горя и не озлобившийся, не опустивший рук. Катерина Александровна приписала в письме мужа, что она поступила в один из заграничных университетов на медицинский факультет, "хотя,- писала она,- я буду посвящать науке не все свое время, которое теперь необходимо для моего маленького Тони, твоего заочного крестника".

   - Пристроились,- промолвил Антон.- Что-то мы сделаем и как пройдем путь?

   На этот громко произнесенный вопрос не могло быть ответа: жизнь Антона была вся впереди.

  

  

   Впервые - "Дело", 1871, No 1 (с. 1-76), 2 (с. 1-72), 4 (с. 1-87), 6 (с. 1-59), 7 (с. 25-78), 8 (с. 92-170), 11 (с. 1-70), 12 (с. 1-43).

   Печатается по тексту последнего прижизненного издания - А. К. Шеллер (А. Михайлов). Полн. собр. соч., т. 1-15. СПб., тип. А. С. Суворина, 1894-1895; т. IV, 1894.

   Роман "Лес рубят - щепки летят" появился в журнале, который стремился в социально-политической борьбе 70-х годов продолжать традиции радикально-демократического направления, прежде возглавлявшегося Д. И. Писаревым. В этом журнале (издатель Г. Е. Благосветов) печатались бывшие сотрудники "Русского слова", закрытого в 1866 г.- Бажин, Минаев, Шеллер-Михашюв, Шелгунов, Ткачев, Щапов и др.

   Характеризуя авторскую позицию романа, А. М. Скабичевский писал, что холодный анализ времени "великих реформ" нисколько не мешает Шеллеру-Михайлову "оставаться все тем же и восторженным идеалистом, и бодрым оптимистом шестидесятых годов. Жалуясь на неподготовленность своего поколения к исполнению тех великих задач, какие были возложены на него, он в то же время не падает духом, не сетует на то, что произошло, и никого не обвиняет" (А. К. Шеллер-Михайлов. Полн. собр. соч. Изд. 2-е, под ред. и с критико-биогр. очерком А. М. Скабичевского, т. I, СПб., А. Ф. Маркс, 1904, с. 29).

   Ранее А. И. Фаресов в книге "Александр Константинович Шеллер. Биография и мои о нем воспоминания" (СПб., 1901) отмечал остроту и многообразие затронутых в романе общественных проблем (стремление героев к изменению семейных отношений, системы обучения, условий социальной жизни, положения женщины). Он выражал уверенность в том, что ряд романов Шеллера-Михайлова, в том числе "Лес рубят - щепки летят", "надолго переживут автора и обеспечат за ним известность гуманного и просвещенного художника" (с. 62).

  

   Стр. 21. ...местами еще виднеются чухонские лайбы...- Лайба (фин.) - большая лодка иногда с палубой и одной-двумя мачтами.

   ...на бердовских тонях...- Место рыболовного промысла.

   ...нет места общему любопытству, заставляющему двух мужиков мирно беседовать, доедет или не доедет колесо чичиковской брички до Казани...- Свободный пересказ сцены из первой главы тома I поэмы Н. В. Гоголя "Мертвые души" (1842).

   Стр. 66. ...легитимизм - (от лат. legitimus - законный) - приверженность монархии.

   Стр. 83. "...птичка Божия не знает ни заботы, ни труда, хлопотливо не свивает долговечного гнезда..." - Цитата из поэмы А. С. Пушкина "Цыганы" (1824).

   Стр. 83-84. "...вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей,- я рощам возвратил певицу; я возвратил свободу ей".- Цитата из стихотворения Ф. Туманского (1799-1853) "Птичка", написанного в 1827 г.

   Стр. 84. ...и про цыган, весело кочующих где-то шумною толпой... приют убогого чухонца.- Имеются в виду поэмы Пушкина "Цыганы" (1824) и "Медный всадник" (1833).

   Стр. 94. Под Варной, батюшка, были! - Во время русско-турецкой войны 1828-1829 гг. русская армия, перейдя через Дунай, встретила упорное сопротивление со стороны хорошо вооруженных крепостей Силистрии, Шумлы и Варны. К концу 1828 г. русские войска овладели только приморской крепостью Варной и узкой полосой вдоль Черного моря. Целью этой войны для России было овладение Константинополем и проливами Босфор, Дарданеллы, что означало свободный выход из Черного в Средиземное море.

   Стр. 126. "...смерть Авессалома", "казни Египта"...- Имеются в виду эпизоды из книги Ветхого завета.

   Стр. 141. ...переписывалась с Гизо и Монталамбером...- Гизо Франсуа Пьер Гийом (1787-1874) - французский буржуазный историк и политический деятель. Один из создателей буржуазной теории классовой борьбы. Монталамбер Шарль Форб де Трион (1810-1870) - французский писатель, оратор и политический деятель, член французской академии.

   Стр. 142. ...сшила сто воздухов из собранных ею у знакомых поношенных шелковых платьев.- Воздуха (ед. ч.: воздух; церк.) - покрывало для чаши, употребляемое в христианском культе.

   Стр. 162. Ну тоже и рабочий народ здесь целый день мимо ходит к Лихтенбергскому. Тут же и к Митрофанию...- Речь идет о расположенных в Нарвской части Петербурга Лейхтенбергской улице, где находились чайная и трактир, и церкви Святителя Митрофания при Митрофаниевском кладбище.

   Стр. 167. "Юрий Милославский", "Ледяной дом" - исторические романы "Юрий Милославский. или Русские в 1612 году" (1829) M. H. Загоскина (1789-1852) и "Ледяной дом" (1835) И. И. Лажечникова (1792-1869).

   Стр. 168. ...по четыре строки из грамматики Греча...- Греч Н. И. (1787-1867), русский журналист, писатель реакционно-охранительного направления, филолог. В 1827 г. издал "Практическую русскую грамматику" (за которую был избран корреспондентом Петербургской Академии наук). Его книга "Начальные правила русской грамматики" выдержала 11 изданий (с 10-го издания называлась "Краткая русская грамматика").

   Стр. 169. ...по нескольку строк из "Краткого Катихизиса"...- Катехизис, или катихизис (от греч.- устное наставление), краткое изложение христианского вероучения в форме вопросов и ответов. Обучение катехизису было обязательным в школах дореволюционной России.

   Стр. 174. ...покачаться на качелях в Екатерингофе...- Екатерингофский парк, популярное место гуляний петербуржцев, располагался близ набережной реки Екатерингофки в Нарвской части города.

   Стр. 198. ...она просто была отставной полковой маркитанткой.- Маркитантка - торговка пищевыми продуктами и предметами солдатского обихода, повсюду сопровождающая воинскую часть.

   Стр. 206. ...тоном покойного Каратыгина...- Каратыгин Василий Андреевич (1802-1853) - знаменитый русский актер-трагик.

   Стр. 244 Гатчинское училище.- В г. Гатчине было пятиклассное городское училище.

   Николаевский институт.- Его официальное название: Санкт-Петербургский сиротский институт императора Николая I. Туда принимались дочери недостаточных чиновников военной и гражданской службы.

   Стр. 258. Помолитесь Козьме и Дамиану...- Канонизированные церковью братья врачи, жившие во второй половине III в.. н. э. близ Рима. По преданию, помогая больным, не требовали вознаграждения, за что их называли бессеребренниками. Православная церковь Косьмы и Дамиана находилась в Литейной части Петербурга.

   Стр. 262. ...будущею весной даже усиленный выпуск будет ради войны.- Имеется в виду назревавший конфликт между Россией и Турцией, приведший к Крымской войне 1853-1856 гг. Причиной было столкновение экономических и политических интересов России, Турции и ряда западных государств.

   Стр. 267. ...про одного сплоховавшего генерала...- По-видимому, имеется в виду командир русского отряда генерал Данненберг, проигравший турецким войскам бой под румынским селом Олтеницей 4 ноября 1853 г. Бой под Олтеницей сразу же выявил порочность боевой подготовки николаевской армии.

   Стр. 269. Да, а вон они в Черном море высадились.- 27 октября 1853 г. Англия и Франция ввели свои военные флоты в Босфор, а затем, получив известие о разгроме адмиралом Нахимовым основных сил турок в сражении у Синопа, английская и французская эскадры вместе с дивизией оттоманского флота 23 декабря 1853 г. вошли в Черное море. 15-16 марта 1854 г. Англия и Франция официально объявили России войну.

   Стр. 274. ...что он знаком так же хорошо с романами Дюма, как с произведениями Декарта, с повестями Бокаччио, как с творениями Лейбница.- Дюма Александр (отец) (1802-1870) - французский писатель, автор романтических пьес и многочисленных историко-авантюрных романов, ориентированных на массовые вкусы. Декарт Рене (1596-1650) - выдающийся французский философ, физик, математик, физиолог. Боккаччо Джованнк (1313-1375) - один из родоначальников литературы Возрождения. Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646-1716) - немецкий ученый, великий математик, философ-идеалист.

   Мадам Жофрен... мадемуазель Леспинас... мадам Ролан,- Жофрен Мария Терезия (1699-1777) - отличавшаяся незаурядным умом и тактом хозяйка знаменитого литературного салона, куда в продолжение двадцати пяти лет сходились самые образованные и талантливые люди Парижа. Принимала горячее участие в издании Энциклопедии, на которую ежегодно жертвовала определенную сумму. Леспинас Клэр Франсуаз (1731-1776) - светская женщина блестящего ума, прославившаяся своим салоном, который существовал с 1764 г. Имела большое влияние на многих выдающихся людей, в числе ее друзей был энциклопедист д'Аламбер. Посещала салон мадам Жофрен. Ролан Манон Жанна (1754-1793) - жена Ж. Ролана, лидера Жиронды, партии французской буржуазной революции конца XVIII в., выражавшей интересы крупной торгово-промышленной и землевладельческой, главным образом провинциальной буржуазии. Оказала большое влияние на политику жирондистов, была неофициальным автором многих программных документов этой партии. После установления якобинской диктатуры мадам Ролан и многие другие деятели Жиронды были казнены.

   ...о жизни и идеях Эвклида, Пифагора, Платона, Кеплера, Декарта, Паскаля, Ньютона, Лейбница, Лагранжа, Монжа...- Эвклид - древнегреческий математик, автор первого из дошедших до нас теоретических трактатов по математике. Жил в начале III в. до н. э. Пифагор (ок. 580-500 гг. до н. э.) - древнегреческий математик и философ-идеалист. Платон (427-347 гг. до н. э.) - великий древнегреческий философ-идеалист. Кеплер Иоганн (1572-1630) - выдающийся немецкий астроном, открывший на основе учения Коперника законы движения планет. Декарт Рене (1596-1659) - французский математик и физик, философ. Ньютон Исаак (1642-1727) - гениальный английский физик, механик, астроном и математик. Лейбниц Готфрид Вильгельм - см. коммент. к с. 274. Лагранж Жозеф Луи (1736-1813) - выдающийся французский математик и механик, член Парижской Академии наук (с 1772 г.). Монж Гаспар (1746-1818) - французский геометр и общественный деятель, член Парижской Академии наук (с 1780 г.). В период французской революции конца XVIII в. был морским министром (1792-1793). В сущности, способность героя романа увлекательно и свободно рассуждать о столь далеких материях, как творения выдающихся ученых и произведения беллетриста Александра Дюма, с которым сближается Боккаччо, характеризуют его как человека неглубокого, фразера показной эрудиции.

   Стр. 276. ...перешла к чтению журналов и книжки "Отечественных записок" и "Современника"...- Ежемесячный журнал "Отечественные записки" до середины 40-х годов представлял прогрессивное направление в русской журналистике. Отделом критики и библиографии руководил в нем тогда Белинский. Политическая реакция 1848 г. сделала журнал бесцветным, он превратился в издание умеренно-либерального направления. Характер журнала не изменился и в годы демократического подъема, хотя там публиковались такие значительные произведения, как "Тысяча душ" Писемского (1858), "Обломов" Гончарова (1859). Журнал "Современник", руководимый с 1846 г. Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым, занимал центральное место среди подцензурных революционно-демократических изданий в России середины XIX в. В 50-60-е годы стал центром пропаганды идей демократической революции. Это направление придала "Современнику" новая редакция, в состав которой вошли Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов.

   "Журнал для военно-учебных заведений" - "Журнал для чтения воспитанников военных учебных заведений". Издавался в Петербурге с июля 1836 г. два раза в месяц.

   Стр. 277. Барков - Барков И. С. (ок. 1732-1768 гг.) - русский поэт и переводчик (переводил главным образом античных авторов: сатиры Горация, басни Федра), автор "Жития князя Антиоха Дмитриевича Кантемира". Приобрел известность фривольными стихами, расходившимися в списках.

   Авдеев М. В. (1821-1876) - романист, произведения которого 50-х - начала 60-х годов написаны в значительной мере в подражание романам Лермонтова, Тургенева.

   "Бессмертной, громкой чада славы" ...Доколь владычество и славу"...- Имеются в виду оды Г. Р. Державина "На возвращение полков гвардии" (1814) и "На коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского" (179