Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

тратят больше на своих детей...

   - Что делать, что делать! Приют и без того дорого стоит... Вы расскажите мне, что это за история... Я читала отчет Ермолинского, но вы сами мне расскажите... Я не понимаю теперь, что читаю... Совсем убита...

   Катерина Александровна передала старухе все, что знала.

   - Теперь, княгиня, по крайней мере нужно бы позаботиться, чтобы будущая начальница лучше вела дела, чтобы она не позволяла оставлять детей без присмотра и без образования...

   - То есть как это без присмотра и без образования? - переспросила старуха.- Вы яснее мне говорите... подробнее растолкуйте...

   - Нужно, чтобы помощницы более заботились о развитии детей. У нас все ученье ограничивается двумя-тремя уроками в неделю... Я с охотой занялась бы с детьми русским языком и арифметикой... Учитель приносит мало пользы...

   Княгиня тоскливо смотрела куда-то вдаль. Ее, видимо, очень мало занимал разговор с Катериной Александровной. Вообще в последнее время ее не занимало ничто.

   - Я была бы очень благодарна вам, княгиня, если бы вы позволяли мне в определенные часы заниматься с детьми,- продолжала Катерина Александровна.

   - Да, да, занимайтесь! - рассеянно ответила старуха.

   - Но тут моего желания мало, нужно, чтобы на нас официально возложили обязанность учить детей... Пусть сделают запрос, кто из помощниц согласится давать уроки детям... Иначе начальница не позволит и скажет, что я отнимаю у детей время, в которое они должны шить... Их грамоте учить надо; их нужно хоть чему-нибудь научить... С одним уменьем шить нельзя уйти далеко...

   - Да, да, я скажу Дарье Федоровне,- проговорила княгиня.- Вы за что возьметесь?

   - За русский язык и за арифметику...

   - Скажите, мой дружок, Глафире, чтобы она напомнила мне... Память у меня слаба стала... Вот вы мне говорили, а у меня в голове все смутно, смутно... Ах, Мишель, Мишель!.. Да, дитя, до какой поры мы дожили: старики хоронят молодежь, цвет молодежи... и для чего, для чего все это началось?.. Кто выиграл?..

   Старуха опустила голову и впала в полудремоту. Катерина Александровна тихонько вышла.

   - Ну что? - уныло спросила Глафира Васильевна.

   - Она, кажется, уснула! - ответила Катерина Александровна.

   - Теперь всегда так: велит то того, то другого позвать, а сама и заснет... Ведь вот и из деревни в Москву, к Троице-Сергию уехали, оттуда опять в деревню, потом сюда прискакали: места нигде найти не можем... это не перед добром... Перед смертью так человек мечется... Измучили ее, совсем измучили: пока живы были - она покоя не знала; умерли - еще хуже стало... И то сказать, свои были! Ну уж времячко! Все горюют, все ждут чего-то... А чего ждать?..

   Катерине Александровне стало тяжело. Она поспешила переменить разговор и начала объяснять Глафире Васильевне свое желание занять место учительницы в приюте.

   - Это пустяк! - возразила Глафира Васильевна, выслушав ее.- Тут и просить нечего. Пришлют бумагу, и конец весь. Надо сказать, чтоб жалованья прибавили.

   - Ну из чего же станут прибавлять?..

   - Э, найдутся деньги! Не даром же работать... А знаете ли, если б я была на их месте, так я взяла бы и закрыла бы этот самый приют: ведь он вот у них где сидит.

   Глафира Васильевна указала на затылок.

   Поговорив несколько минут с княжеской домоправительницей, Катерина Александровна отправилась домой. Она радовалась тому, что, по-видимому, ей удастся вступить в более деятельную роль в приюте; но эта радость была не настолько сильна, чтобы заглушить в душе девушки те тяжелые впечатления и чувства, которые волновали ее в последнее время и которые пробудились еще сильнее при виде скорби старой княгини. В эту пору общественные события отравляли каждую радость. Это было в августе. Катерина Александровна задумчиво шла по улицам и не торопилась домой, желая подольше подышать свежим воздухом. Ее теперь не манило домой: она знала, что и там она услышит те же вздохи, те же печальные речи.

   Вдруг около нее послышался голос штабс-капитана.

   - А я к вам навстречу шел,- проговорил он.- Слышали?

   - Что такое? - спросила Катерина Александровна, с испугом глядя на тревожное лицо старика.

   - Севастополь взят! - проговорил старик в волнении.

   Катерина Александровна побледнела. Они прошли шагов сто, не говоря ни слова, хотя у каждого была потребность высказать друг другу свои опасения.

   - Подробностей нет? - спросила Катерина Александровна.

   - Ничего неизвестно,- хмуро ответил старик. Они снова пошли молча.

   - Лег бы теперь в могилу и пролежал бы так, ничего не зная, ничего не слыша, до их приезда,- послышался безнадежный голос старика.

   - Не падайте духом,- произнесла Катерина Александровна, захлебываясь от слез.

   Они дошли до ворот.

   - Дождались горя, Катюша, дождались,- слезливо произнесла Марья Дмитриевна, стоявшая у ворот с двумя-тремя лавочными знакомыми.

   - Что случилось? - с испугом почти вскрикнула Катерина Александровна.

   - Севастополь-то сдался,- вздохнула Марья Дмитриевна.

   - А, да! - свободнее вздохнула Катерина Александровна, как будто ожидавшая услышать от матери более страшную для нее весть.

   - Где-то теперь наши голубчики? В плену, может быть...

   - Полноте, мама! Нужно молчать и ждать...

   Катерина Александровна медленно поднялась в сопровождении своей семьи на лестницу и вошла в комнату. В семье воцарилась мертвая, мучительная тишина.

   - Нет, пойду я... Не могу я сидеть! - поднялся с места штабс-капитан, махнув рукой.

   В его лице было какое-то мучительно-безнадежное выражение: казалось, что этот человек готов затопить свои тяжелые чувства хоть в вине, чтобы забыться и уснуть, уснуть до лучшей поры.

   - Ну, полноте! Лягте,- ласково промолвила Катерина Александровна и положила руку на плечо старика.- Не ходите никуда... Зачем вам идти?.. Разве будет легче?.. Останьтесь ради них!..

   Старик закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок.

   - Господи, господи, пощади их!

  

  

   Флегонт Матвеевич не ушел размыкать свое горе за чаркой вина, он остался дома по просьбе Катерины Александровны, но легче ему не стало. Его тянуло из дома, ему хотелось забыться, заснуть. Он бродил как тень из угла в угол, не находя нигде места. Страх за тех, чья жизнь была для него дороже его собственной жизни, томил старика. Он считал дни и часы, ожидая известий; он дрожащими руками развертывал газетные листы и искал в них испуганными, изменявшими ему глазами дорогих ему имен. На него было тяжело смотреть. Не менее тревожно было состояние Катерины Александровны: она ходила в какой-то тягостной полудремоте в эти роковые дни ожидания, хотя и старалась утешать старика, старалась казаться бодрой. В ее голове пробуждались вопросы, за что люди губят друг друга, неужели народам мало места, что они идут войной один на другого, за что они воюют, могут ли они желать войны, почему они должны, против своего желания, покидать родные дома, родные очаги и жертвовать всеми благами по чужой воле. В молодой душе начало закипать чувство негодования, чувство злобы. Тщетно искала теперь эта девушка успокоения: кругом нее были только сумрачные и печальные лица. Марья Дмитриевна, менее дочери и штабс-капитана тревожившаяся об участи молодых воинов, тоже тосковала по сыне, которого пришлось наконец отправить в училище.

   - Вот и я простилась со своим голубчиком, также сиротой осталась,- причитала она.- Куда пошлют, что велят делать, то и будет: подневольным стал человеком. И спи, и ешь, и гуляй, когда другие велят, а не тогда, когда самому хочется... Уж в бедности мы жили, голодали, да командовать нами никто не мог, а тут и сыт будет, да волюшки не найдет...

   Эти речи тяжелым гнетом давили сердце Катерины Александровны. Она была отчасти согласна с матерью. Она сама уже испытала, что значит неволя, что значит жизнь, сложившаяся по чужой воле, по чужому уставу. Порой в те недолгие минуты, когда в ее голове снова воскресали надежды на будущее, ей казалось, что нужно устроить свою жизнь именно так, чтобы ничья чужая воля не могла сказать: иди туда, поступай так, делай то-то,- чтобы только свой ум и своя воля решали, куда идти, как поступать и что делать. "И кто имеет право командовать нашей волей? - думалось молодой девушке.- Если приказываешь, так нужно и заботиться о тех, кому приказываешь, кто страдает по нашей воле. А разве о нас кто-нибудь заботится?"

   Среди этих волнений и дум проходили дни за днями - газеты не приносили известий о дорогих личностях, почта не приносила писем от них. Ожидание делалось все более и более напряженным. В семье шли бесконечные толки и предположения насчет молодых воинов. Спрашивалось: почему они не пишут? Не взяты ли они в плен? Не ранены ли? Или, быть может, письма не доходят, затерялись на почте? Однажды, в минуту этих толков, из лавочного клуба послышался стук в комнате штабс-капитана. Все уже давно привыкли к этому условному сигналу, но в последнее время он постоянно заставлял всех вздрагивать в испуге.

   - Газету принесли,- промолвила Катерина Александровна, подавляя невольное волнение.

   - Не могу я, маточка, идти,- сил нет. Пусть Антон за нею сходит,- промолвил штабс-капитан.

   - Антоша, батюшка, в сарае дрова колет,- отозвалась из кухни Марья Дмитриевна.- Я сама сейчас сбегаю.

   - Ну, уж побеспокойтесь, замените мою старость...

   - Сейчас, сейчас. Мне кстати и мучки прихватить надо.

   Марья Дмитриевна вышла из квартиры; штабс-капитан поднялся с места, прошелся по комнате и снова сел к столу.

   - Да вы не волнуйтесь! Авось все обойдется счастливо,- заметила Катерина Александровна, видя тревогу старика.

   - Не могу, не могу, маточка,- вздохнул старик.- Вот так-то каждый день дух захватывает, когда получается газета... Ведь это, может быть, мой смертный приговор несут... Все: и радость, и счастие, и жизнь, и надежды, все для меня только в них... Без них давно лежал бы я в могиле, умер бы где-нибудь под забором, у дверей кабака... Моя жизнь не дорога: оторвали ногу, отняли возможность жить своим трудом, оставили нищим - вот вся моя жизнь. Что же мне было дорожить ею? Для них я жил, для их счастья гнул я старую военную спину, для них таскался по передним тех, кого не уважал, кого ненавидел... Вы вот видели меня балагуром, веселым нищим, так и думали, что мне легко живется, что я не понимаю своего положения... Нет, маточка, нет, в этом сердце кошки скребли, в этой голове проклятья шевелились...

   Старик встал и в волненье прошелся по комнате.

   - Все перенес, все перенес,- заговорил он снова.- Перенес для них, для их счастья... Хотелось, чтобы они были честнее, лучше других, чтобы им досталась на долю лучшая судьба... А теперь, может быть... И за что? За что?

   Старик опустил голову. Катерина Александровна задумчиво молчала. Прошло несколько минут.

   - Эх, что это Марья Дмитриевна не идет! - воскликнул Флегонт Матвеевич.- С мучкой со своей замешкалась...

   Прошла еще минута.

   - А знаете,- снова заговорил старик,- я бы рад теперь совсем не видать этих проклятых газетных листов, не видать их до тех пор, покуда не получится писем от них...

   В это мгновение послышались шаги Марьи Дмитриевны.

   - Давайте, давайте газету, матушка! - крикнул штабс-капитан.- Ну, что нового, что нового?

   Он трепещущими руками торопливо стал развертывать газетный лист. Все смолкли и ожидали новостей. Марья Дмитриевна присела на диван со свертком муки в руках и в платке, накинутом на голову. Катерина Александровна стояла у стола. Старик пробегал слабыми глазами страницу.

   - Ничего нового,- говорил он, просматривая военные известия.- По-видимому, тише стало...

   Он уже готовился сложить лист, когда его глаза обратились на первую страницу листа. Его руки дрогнули, глаза остановились, газетный лист заколебался и медленно опустился на стол. Вслед за листом опустилась и голова штабс-капитана.

   - Убит! - невнятно прошептал он, теряя сознание.

   - Саша!? - вырвался из груди Катерины Александровны пронзительный крик, и она схватилась рукой за стол.

   Одним быстрым движением она рванула к себе газету и впилась в нее глазами. Буквы и строки, казалось, прыгали перед нею, она искала большой буквы П. Наконец ей бросилось в глаза лаконическое известие: "Убитый подпоручик Прохоров 2-й исключается из списков". Она читала и перечитывала эту строку, и мало-помалу ее грудь начинала дышать свободнее. Из ее похолодевших рук выпала газета. "Не он!" - радостно мелькало в ее голове, а из глаз катились крупные, неудержимые слезы.

   Марья Дмитриевна между тем совалась из утла в угол, не зная, что делать. Наконец она бросилась на галерею и крикнула, выглянув на двор:

   - Антоша, голубчик Антоша, Флегонт Матвеевич умирает! Иди сюда!

   Антон быстро выбежал из сарая, вбежал в комнату и притащил воды. С помощью матери и несколько оправившейся Катерины Александровны он уложил старика на диван и поспешил за доктором. Старик лежал без чувств.

   - Да кто убит-то, Катюша, кто? - допрашивала Марья Дмитриевна дочь, суясь из угла в угол.

   - Ваня, несчастный Ваня! - тихо и сквозь слезы ответила Катерина Александровна.

   Антон между тем возвратился с доктором. У штабс-капитана сделался паралич. Доктор сомневался, что старик встанет с постели. Семья Прилежаевых не отходила от Прохорова; тяжелое предчувствие чего-то недоброго сменилось теперь не менее тяжелой действительностью. Ни у кого почти не было денег, а они были теперь нужнее, чем когда-нибудь.

   - На что мы лечить-то его, бедного, будем? - плакала Марья Дмитриевна.- И на свою семью не хватает, а тут еще он, горемычный, у нас на руках остался... В больницу бы его, что ли, пристроить...

   - Что вы! - воскликнула Катерина Александровна.- Пусть лежит здесь, в своей семье... Не весело лежать в больнице...

   - Знаю, Катюша, знаю! Да где денег-то взять,- охала Марья Дмитриевна.

   - Для него я добуду денег,- решила Катерина Александровна.

   В выражении ее лица, в ее голосе появилась какая-то особенная энергия - это была энергия озлобления. Молодая девушка негодовала на войну, на людей, начавших эту войну, на тех, которые холодно смотрят на гибнущих братьев - на всех, кто беспечно и весело разъезжает в экипажах мимо тех углов и подвалов, где гнездится нищета со своим безысходным горем. Впервые это чувство злобы и негодования охватило ее всецело, и в этом чувстве было что-то беспощадное, жесткое. В памяти молодой девушки навсегда сохранилось воспоминание о той минуте, когда ей показалось, что у нее отняли его, ее Сашу,- о той минуте, когда она поняла, что значит потерять навек любимого человека. В эту минуту в ее душе впервые шевельнулись проклятия всему окружающему, которые и теперь волновали ее кровь. Она необычайно мужественно, без всякого раздумья, отправилась к княгине Гиреевой и объявила старухе, что в квартире ее матери лежит человек, у которого убили сына.

   - Он и сам искалечен на войне, теперь у него убили сына, а между тем у него нет куска хлеба,- говорила она с хмурым выражением лица.- Каждая цепная собака, сторожившая дом, пользуется под старость лучшим положением, а тут человек умирает с голоду, хотя он честно служил всю жизнь.

   - Я похлопочу,- отозвалась болезненным голосом княгиня, примачивая голову каким-то спиртом.- Пусть Глафира напомнит... память у меня ослабела... Надо в богадельню его.

   - Помилуйте, княгиня! - воскликнула с негодованием Катерина Александровна.- Тут идет речь не о богадельне. Разве там станут ходить за ним? Я думаю, за то, что человек жертвовал своей жизнью и жизнью своих детей, ему можно дать более спокойный угол, чем постель в богадельне... Я прошу вас о деньгах для старика... У вас есть связи...

   - Да, я постараюсь... похлопочу,- проговорила Гиреева.- Вот покуда...

   Она дала Катерине Александровне двадцать пять рублей. От княгини Катерина Александровна отправилась к генералу Свищову. Она не заметила двусмысленной улыбки генеральского лакея при входе в кабинет старика и очень смело, очень бойко объяснилась со старым волокитой насчет штабс-капитана. Александр Николаевич Свищов совершенно растаял, видя перед собой, в своем кабинете это оживленное, бойкое и резко говорящее молодое существо; он рассыпался перед молодой девушкой в любезностях, пожимал ей руки и даже сказал ей: "Приказывайте, ваша воля будет для меня законом".

   Ей были гадки эти заигрывания, но она смело и без смущения шла к своей цели. В этой девушке было трудно узнать прежнюю робкую и застенчивую Катерину Александровну.

   Заручившись деньгами и обещаниями Свищова, она вернулась домой с веселым лицом.

   - Ну что, Катюша? - робко спросила Марья Дмитриевна.

   - Ничего, все хорошо... Надо купить кровать, перину и подушки для Флегонта Матвеевича. У него все жесткое. Довольно ему на диване валяться. Ему надо теперь поудобнее лежать.

   - Дали, значит, благодетели?

   - Еще бы! С лихой собаки хоть шерсти клок,- ответила Катерина Александровна.- Доктора надо получше пригласить. Наш частный - коновал какой-то для бедных...

   Катерина Александровна быстро и деятельно принялась за устройство комнаты штабс-капитана.

   - В богадельню хотели упрятать! - с раздражением говорила она за вечерним чаем.- Самих бы в сумасшедший дом засадить! Потеряют сами какого-нибудь шалопая, так потом целый век носятся со своим горем, докторами себя окружат, на воды ездят, а тут человек, умирающий с голоду, пожертвовавший всем, лишился своей единственной опоры - в богадельню его! Нет, увидим, удастся ли им его в богадельню упрятать! Я все сделаю, а по-моему будет...

   - Ох, Катюша, не сляг ты у меня сама! Хлопочешь ты все, да тревожишься,- с опасением заметила Марья Дмитриевна.- Вон лицо-то как горит у тебя...

   - А вы много добыли без хлопот-то, сидя дома? - резко спросила Катерина Александровна.- Нет, к ним стучаться надо, им надоедать нужно, пороги у них обить нужно,- тогда только что-нибудь и сделаешь... Вы подумайте, что сталось бы со стариком, если бы не хлопотать за него? Умер бы с голоду, умер бы, как собака. А за что? Преступник он, что ли? Негодяй какой-нибудь? А сколько таких-то найдется в разных подвалах, на разных чердаках...

   - Что и говорить, голубка! Да ты себя-то береги!

   - Молода еще, вынесу!

   Прошло дня два. К дому, где жили Прилежаевы, подъехала карета. Из нее вышел генерал Свищов. Катерина Александровна была дома и встретила старика.

   - А я заезжал в приют, думал вас найти там,- заговорил он, пожимая ей руку.- Я к вам с радостной вестию... Не хотел никому поручить... Сам хотел вас обрадовать, видеть вашу улыбку... Вашему старику назначено триста рублей.

   - Благодарю вас,- проговорила обрадованная Катерина Александровна, пожимая руку Свищова.- Я думаю, у него в течение всей жизни не было в руках такой суммы...

   - Ну, это малость,- небрежно произнес Свищов.- Теперь, знаете, наши финансы хромают. Для такой милой просительницы я рад бы гораздо, гораздо более сделать....

   - Грустно, что он даже не может поблагодарить вас. Если бы я знала вас прежде, то, вероятно, вы раньше помогли бы ему. А то служил, служил человек, а вспомнили нем только перед смертью.

   - Что делать, что делать! - пожал плечами Свищов.- В свете не ищите справедливости. Люди забывчивы... Все дело случая. Если бы мы не встретились, то, может быть, ему и теперь не дали бы ничего... Но как вы далеко живете!.. Вы, кажется,- извините за нескромность - и сами нуждаетесь?

   - Как вам сказать? - улыбнулась Катерина Александровна.- Мы не богаты, но нуждаться - я не нуждаюсь. На мои потребности мне хватает моих денег... Большего мне не нужно...

   - А не говорите так, не говорите! - загорячился Свищов.- Вы молоды, вам надо более удобств... более, знаете; этого...

   Свищов повертел рукою в воздухе, не находя слов для выражения своей мысли.- Как это ваш дядя не позаботится о вас...

   - Я не просила ни у него, ни у кого другого. Я живу работой и хочу жить работой, а не подаяниями.

   - Но все же эта обстановка...

   - Не будемте говорить о ней... Впрочем,- улыбнулась Катерина Александровна,- к вам у меня есть еще просьба. Мне хотелось бы получить место наставницы в приюте. Я уже говорила об этом княгине Гиреевой, но она так больна, что едва ли сделает что-нибудь... Вот вы, Александр Николаевич, принимаете во мне горячее участие,- сделайте, чтобы меня назначили учительницей в приюте.

   - А, да, это можно... да, это можно... Я все готов, все готов для вас сделать!

   - У вас доброе сердце! - Катерина Александровна протянула генералу руку, он ее радостно пожал своими старческими руками и просиял.- Постарайтесь улучшить положение приюта... Ведь там все идет так дурно, потому что никто туда не заглядывает... Заезжайте почаще...

   - Да, да... О теперь я буду заезжать... это необходимо... Я сознаю, что это необходимо...

   - Только тогда можно будет откровенно переговорить с вами, высказать нужды детей... я была бы очень, очень рада видеть вас часто...

   Свищов сиял.

   - Я всякую неделю буду ездить,- заговорил он.- Наблюдение - это, знаете, необходимо... Вы мне говорите все откровенно... Вы ко мне заезжайте... да, да, непременно заезжайте...

   - Зачем же беспокоить вас...

   - Да разве вы можете обеспокоить меня? Я буду рад, очень рад сделать для вас все... И как это ваш дядя не сказал мне о вас!..

   Катерина Александровна еще раз пожала руку старика, и он совершенно неожиданно запечатлел поцелуй на эту руку. Катерина Александровна незаметно усмехнулась, провожая старика, с трудом переставлявшего вышедшие из повиновения ноги.

   - Какой добрейший человек, чисто ангельская душа!- воскликнула Марья Дмитриевна по отъезде генерала.

   - Да, эту старую обезьяну можно приручить,- насмешливо сказала Катерина Александровна, подавляя свое волнение.

   - Ай, Катюша, как тебе не грех так отзываться о нем,- упрекнула мать.

   - А знаете, мама, если бы я теперь захотела, я могла бы в каретах ездить.

   - Ну-у, что ты, Катюша! - изумилась Марья Дмитриевна.

   - А вы думаете, нет? Вы думаете, что этот ходячий труп пожалел бы чего-нибудь для меня?.. Поглядите, вон я какая хорошенькая!.. Да, он купил бы меня на вес золота, у ног бы моих ползал за то, что обесчестил бы меня, за то, что купил бы меня... Вон по одному моему слову триста рублей выхлопотал человеку, которому не давали ни гроша. Вон Скворцову купили и меня так же купили бы... Все они такие. Как вы его назвали? Добрейшим человеком, ангельской душой? Да, да, добрейший человек, ангельская душа!

   Катерина Александровна нервно засмеялась.

   - Ах, какая вы неопытная, мама! - воскликнула она с горечью.- Сделали ли эти добрейшие люди что-нибудь для вас?.. Для меня они сделают, потому что молода я, потому что на мое лицо они заглядываются... Дай бог, чтобы эти добрейшие люди не смели на порог к нам являться...

   - Да ведь ты же сама, Катюша, пригласила его,- растерянно проговорила Марья Дмитриевна.

   - И буду приглашать,- твердо произнесла Катерина Александровна.- Он нужен нам... Прямой дорогой ни до чего не дойдешь... Пусть ездит, пусть хлопочет...

   Марья Дмитриевна струсила.

   - Ох, Катя, не загуби ты себя...

   - Что? - резко отозвалась Катерина Александровна и взглянула на мать такими глазами, что та умолкла и тихо вышла из комнаты.

   "Но что же не пишет он? Почему он не поспешил предупредить семью о смерти брата? Очевидно, что и он болен, ранен или находится в плену. Боже мой, когда же кончатся эти муки неизвестности, эти муки ожидания?"

   Эти мысли ежедневно томили молодую девушку. Чтобы рассеять их, она усиленно работала, хлопотала около старика, не давала себе отдыха, старалась в труде забыть свое горе, старалась утомить себя настолько, чтобы засыпать поскорее и в ночном затишье не томиться мрачными думами. Однажды газеты принесли известие о получении чина и ордена Александром Прохоровым. "Жив!" - радостно воскликнула Катерина Александровна и несколько успокоилась. Ее работа пошла еще быстрее. Дни неслись стрелой. Наконец в эту хлопотливую и тревожную пору, Катерина Александровна была обрадована письмом от Александра Прохорова. С сильным волнением распечатывала она это давно ожидаемое письмо.

   "Горьким известием должен я начать свое письмо,- писал Александр.- Более всего меня пугает мысль, что это известие уже дойдет до отца прежде, чем получится тобой мое письмо. Ваня убит, убит при моих глазах. Бедный мальчик, как он был храбр, как он был хорош в последнее время! Перенося все невзгоды бивуачной жизни, он с какой-то наивной стыдливостью заботился только обо мне; говоря, что я только из-за него вышел в действующую армию, что я не испытывал бы всех неприятностей военного положения, если бы не он. Дитя! Я никак не мог убедить его, что и без него я не мог бы отказаться от вступления в действующую армию. С каждым днем он становился мне все дороже и дороже и вдруг этого мальчика не стало. Трудно описать тебе весь ужас этой минуты, все чувства, охватившие меня в это мгновение. Я видел, как зашатался, как упал на землю мой брат, и не мог сделать шагу для спасения его. Мне приходилось самому отбиваться от толпы врагов. Впервые в моем сердце пробудилась какая-то дикая, яростная злоба, я дрался чисто по-зверски, с ожесточением, я хотел пробиться к нему. Я понял в эту минуту чувство мести, которое может заставить нас беспощадно терзать всех тех, кто стоял в рядах убийц близкого нам существа. И теперь, когда в моей памяти ослабело первое горькое впечатление, когда этот роковой день значительно отдалился от меня и представляется мне как бы подернутым туманом,- я еще ощущаю это чувство мести, я понимаю эту огульную ненависть ко всем близким, ко всем единомышленникам того врага, который был причиной нашего горя. Порой мне снится брат; эти детски откровенные, большие, синие глаза смотрят на меня так грустно, так задушевно, и я вижу в них крупные слезы. Мне становится больно и обидно за эту загубленную жизнь. Каким прекрасным человеком мог бы быть этот отважный мальчик! Мне мучительно больно, что я же имел даже сил предупредить отца, подготовить его к тяжелой вести. Я пролежал в лазарете и только теперь начал поправляться. Не бойся, мой друг, за меня. Теперь я почти здоров, я могу писать, могу читать, скоро я выйду из лазарета и снова дохну свежим воздухом. Грустная драма приходит к концу, и благо тем, кому судьба дала силы, кому случай помог пережить эту драму. Но следы ее останутся надолго, они уцелеют на нас и отзовутся на детях наших. Мы были свидетелями мировых событий, за которыми последует расчет со всем старым. Этот расчет необходим, неизбежен. Все чувствуют, что нужно освежить воздух. Мы прошли через эти полуразрушенные, убогие, деревни; мы видели этот крепостной, забитый, бедный, лишенный права жаловаться народ; мы присутствовали при этом грабеже взяточников, несовестившихся воровать даже самые необходимые жизненные припасы, лазаретные принадлежности; мы стреляли из этих никуда не годных пушек, из этих заржавевших ружей; мы слышали слова этих самодуров мудрецов, которые по прихоти распоряжались всем и хвалились, тем, что они уничтожили бы свою собственную фуражку, если бы она знала, что они предпримут завтра. Крепостничество, самодурство, взяточничество, грубость и тупоумие - все это прошло перед нами в одной ужасной картине. Тяжелым гнетом легли, на душу такие факты, как рассказ о том, что в одной из прибрежных дач все осталось цело и в порядке после посещения французов, а после посещения русских в ней было изрублево даже фортепьяно и на стенах появились циничные надписи на родном языке. У нас иногда недоставало корпии, недоставало провианта, а у врагов была проведена железная дорога!.. Нет, нам нужно воевать не с французами, не с англичанами, нам нужно воевать с отжившими порядками, с отжившими традициями, в противном случае нас будут бить все другие народы, будут бить и найдут в числе своих союзников всех тех, которые носят имя русских и грабят русскую казну, русский народ, русское правительство. У нас здесь считался месяц за год - да, это справедливо, мы здесь уяснили себе в месяцы то, чего не уяснили бы, быть может, в целые годы, вращаясь на полированных паркетах пышных зал, маршируя на утрамбованных равнинах плац-парадов, пожимая обтянутые лайкой руки воров и грабителей. Во время болезни я прочел "С того берега". Да, я понял это отчаяние, эту роковую скорбь, этот душевный вопль, смутивший Европу. Эту книгу мог написать только русский. Как страстно, как нетерпеливо жду я конца этих тяжелых дней, как стремлюсь я в Петербург, к учению, к университету. Теперь более чем когда-нибудь нам нужно учиться, учиться и учиться. Наука - это именно то оружие, которого недоставало у нас, и мы, чувствуя свое бессилие, сознавая свою безоружность,- с одной стороны, заглушив голос совести, делались мелкими плутами, мелкими воришками, мелкими мироедами и взяточниками, а с другой, сохранив в себе искру честности, становились злобствующими тунеядцами, разочарованными гамлетиками, честными бездельниками. Теъперь мы должны взять свое оружие и приняться за дело. И я, и ты, мой друг, мы все шли ощупью к знанию, теперь мы пойдем к нему прямо, в нем будет наша жизнь. Принесем для него все жертвы, но завоюем его. Впрочем, что я говорю о жертвах? Разве для того, чтобы идти по дороге к знанию, нужны жертвы? Что нам придется делать? Отказаться от удовольствий. Но мы к ним и без того не привыкли, а теперь мне кажутся гнусными эти удовольствия, потому что я знаю, какой ценой иногда покупаются они, потому что я знаю, какие стоны раздаются вдали от наших зал и гостиных. Нам придется не обращать внимания на свое платье, быть может, ходить в плохой одежде, чтобы иметь возможность больше тратить на книги, на уроки. Но разве бедная одежда хуже украденных у ближнего, добытых его потом роскошных нарядов? Разве мы не будем иметь права с презрением глядеть на тех, кто одет лучше нас на воровские деньги? Да, мы пойдем без сожаления и стыда мимо театров и собраний, мимо разнаряженных кукол и будем знать, чего так часто стоят эти пиры во время чумы, эта арлекинада, мы пойдем в своем плохом платье, пойдем в храм науки - и не на нас укажут пальцами и осмеют честные люди... Будь, мой друг, бодрее, не унывай. Скоро настанет день, когда ты пойдешь в путь уже не одна, а опираясь на мою руку. Эта рука тверда. В моей груди теперь живут рядом и ненависть и любовь; ненависть к тому, против чего нам придется бороться, любовь к тем, кто станет в наши ряды. Дай бог, чтобы этих людей, которых ищет наше правительство, являлось все больше и больше. Ты прошла ту тяжелую школу, из которой выходят люди, не боящиеся никаких новых мучений и бед; ты первая не побоишься стать рядом с нами, потому-то я и люблю тебя так горячо, так страстно. Было время, когда я смотрел на тебя с благоговением мальчика, видящего перед собой добрую фею, царицу и владычицу семьи; ты управляла всем домом, ты работала на всех, ты подталкивала к труду других, и все это делалось со свойственной тебе простотой, с твоей обычной веселостью, почти с беспечностью. В эти дни,- ты их верно помнишь,- я, стоя на коленях, помогал тебе разматывать нитки, гордился тем, что держу край твоей работы, радовался возможности принести стакан воды тебе, утомившейся владычице семьи; в эти дни я был твоим пажом. Теперь ты встретишь во мне друга-помощника. Я прошел через то горнило, в котором закаляются люди, я приобрел тот горький опыт, которого мне недоставало в моей теплично-казарменной жизни. Ты не гонялась за жалкими удовольствиями и ничтожным блеском, потому что выросла в той среде, где дорожат только куском насущного хлеба, теплым углом и заработанной копейкой; я тоже не погонюсь теперь за удовольствиями и мишурой света, потому что я узнал, какой ценой покупается весь этот мишурный блеск, этот источник зависти для глупцов и мерзавцев. Скорей бы прошло время нашей разлуки, скорей бы прошло время моей невольной праздности. Нового я уже ничего не увижу здесь: каждая мерзость, каждая пошлость будет только повторением того, что понято и обсуждено прежде. Жму горячо твою руку, еще раз прошу: береги отца. Обними Мишу, Марию Дмитриевну, пожелай им всего хорошего. Антону пишу отдельно.

   Твой Александр".

   Катерина Александровна читала и перечитывала эти письмо. Эти строки ярко воскресили перед нею любимый образ; ей показалось, что Александр Прохоров стал выше ростом и загорел. Она даже рассмеялась при этой мысли и подумала: "С чего это я взяла, что он непременно вырос и загорел". Ее не удивило, что Александр писал ей ты, но ее странно поразило совпадение ее чувств с его чувствами. Она так же была озлоблена, так же чувствовала потребность поскорей пробить себе какую-то новую дорогу, вступить в борьбу с ненавистными ей личностями и порядками. Она сознавала, что у нее слишком мало силы для пересоздания того маленького мира, в котором ей приходилось вести мелкую борьбу, она чувствовала, что ей возможно только при помощи хитрости, при помощи обмана завоевать себе через разных Свищовых и Гиреевых более прочное, более значительное положение, чем ее настоящая роль в приюте. От ее внимания не ускользнуло и то обстоятельство, что ее завоевания могут на первых же порах кончиться ничем, если, например, Свищов предъявит требования на награду за свою протекцию. Но, несмотря на это, она решилась идти по избранной дороге до" последней возможности и сделать хоть что-нибудь. Пересчитывая письмо своего друга, она поняла, что он говорит о более широкой борьбе, о более многочисленных врагах, и ей представился вопрос: где же найти силы для этой борьбы отдельному человеку, если у нее не хватает сил и для мелкой борьбы, выпавшей ей на долю? Каким путем поведется эта борьба? Много ли людей примут в ней участие? Будут ли эти люди более сильные, чем она, чем ее друг? На эти вопросы покуда не являлось ответа. Она не знала, какие реформы уже готовились для России.

   "Что будет, то будет",- решила она и дала себе слово продолжать покуда начатое ею дело, хлопотать о места наставницы и учиться. Со всею энергией, свойственней молодым, здоровым натурам, продолжала она дело самообразования. Требовало оно и бессонных ночей, и сильного умственного напряжения, но Катерина Александровна не унывала. Она не отставала от Антона, выучивая его уроки, хотя ей и приходилось в один день делать то, что делалось им в два дня. В приюте между тем настал торжественный день: там вступила, новая начальница и вскоре приехало все высшее начальство под предводительством графини Белокопытовой и Свищова. Графиня по своему обыкновению обошла беглым шагом ряды воспитанниц, подставляя им свою руку и целуя их на ходу в лоб; Свищов отыскал глазами Катерину Александровну и дружески кивнул ей головой.

   - Вы, кажется, согласны принять место учительницы? - спросила графиня, поравнявшись с Катериной Александровной.

   - Да, я очень рада принять на себя эту обязанность,- ответила Катерина Александровна.

   - Это, это необходимо,- произнес Свищов.- Надо непременно... реорганизовать... Знаете, эти упущения, жти злоупотребления...

   - Ах да, Александр Николаевич,- перебила его графиня.- Хорошо, что ны напомнили! Прежде всего нужно осмотреть место. Я решилась; правда, это мне будет трудно, но я решилась! Помоги мне господи!

   Графиня вздохнула.

   - Мы должны, должны приносить эти жертвы,- прошептала она и обратилась к Катерине Александровне: - Проводите нас в сад, Катерина Александровна мельком взглянула на Свищова. Он пожал плечами и как-то особенно повертел пальцем около лба. Все общество тронулась по направлению к саду.

   - Здесь, кажется, довольно места? - спросила графиня, обращаясь к приютскому архитектору.

   - Немного тесно будет,- ответил он.- Сад придется почти весь уничтожить.

   - Ну да, ну да,- нетерпеливо ответила графиня.- Оставить только клумбочку, помните, как вы говорили. Это будет так хорошо... Благолепие...

   - Но как же без сада,- нерешительно возразил архитектор.

   - На что нам сады? Не они нам нужны. Нам вертограды господни нужны, а не эти земные сады... Спаси нас, грешных, господи!

   Графиня, по обыкновению громко беседуя с богом, перекрестилась и быстро зашагала в приютские комнаты.

   - Генерал, вы говорили о прибавке на пищу? - тихо спросила Катерина Александровна.

   - Копейку прибавили на человека в день,- так же тихо ответил Свищов.- Что делать, что делать, мы не в своем уме...

   Он опять повертел пальцами около лба и, присоединившись к графине, сказал ей что-то на ухо.

   - Ах да! - обернулась она к Катерине Александровне,- вам прибавляется восемь рублей жалования за уроки.

   Катерина Александровна молча поклонилась.

   - Пожалуйста, только русский язык, закон божий, больше ничего, никаких астрономий не надо! - отрывисто проговорила графиня.- Закладка когда? - обернулась она к архитектору.

   - Я думаю, весной,- ответил он.

   - Ах, нет! Я слаба, я могу умереть,- отрывисто произнесла она.- Без меня ничего не сделают. Заложите теперь, строить начнете весной... В будущее воскресенье закладка... Ну, прощайте, дети. Бог даст, через год у вас будет своя церковь... Господи, пошли нам силы, сподоби нас...

   Сгорбившись и переплетая ногами, графиня в сопровождении своей свиты направилась к экипажу. Катерина Александровна с поникшей головой осталась в толпе детей и грустно смотрела в окно на небольшой садик.

   - Душечка, Катерина Александровна, вы всех нас учить будете? - приставали к ней воспитанницы, окружив ее.

   - Нет, только младших,- ответила она, встряхнув головой и как бы отгоняя печальные думы.

   - Отчего же не нас? - заговорили старшие воспитанницы.- Учите и нас. У нового учителя ничего не поймешь, такой бука. Вы лучше скажите, чтобы вам позволили и нас учить...

   - Погодите, погодите, все сделается,- промолвила Катерина Александровна.

   - А сад-то наш вырубать будут,- печально заметила одна из девочек, глядя в окно.

   - Да, жаль,- вздохнула Катерина Александровна.

   В эту минуту в комнату вошли Зубова и Постникова.

   - Поздравляю вас, Катерина Александровна,- проговорила Зубова.- Прибавку жалованья получили.

   - Вы меня лучше с тем поздравьте, что я детей учить буду,- усмехнулась Катерина Александровна.

   - Ах! вы, верно, так богаты, что ни за что считаете деньги,- ядовито произнесла Зубова.

   - Нет, деньги мне очень дороги, но место учительницы еще дороже: они радуют только меня, а данное мне право учить детей обрадовало, как видите, и меня, и всех детей. А я ценю выше всего именно то, что приносит радость и пользу не только мне, но и другим.

  

  

   Новая начальница, Софья Андреевна Вуич, сделала обед, чтобы познакомиться покороче с помощницами. На этот обед были приглашены родственники и знакомые начальницы и он должен был принять не официальный, а чисто семейный характер.

   Софья Андреевна была, подобно Зориной, вдовой какого-то гвардейца. Она получила институтское образование, бывала за границей, любила читать французские романы, восхищалась произведениями Жорж Занда, курила пахитосы и толковала, выпуская струйки дыма, о женской "эмансипации". Высокая ростом, стройная, еще сохранившая остатки свежести и даже красоты, эта тридцатипятилетняя женщина, казалось, была создана для гостиной, для светской болтовни. С нею можно было проболтать в течение целого вечера о самых высоких, о самых современных предметах, не скучая и не замечая, что эта женщина схватила только кончики и отрывочки всех этих вопросов, что они для нее имеют теперь такое же значение, какое прежде, в годы ее молодости, имели для нее открытые плечи, обнаженные руки, распущенные локоны,- то есть значение приманки. Ее рекомендовал на место Свищов, по-видимому, поддавшийся обаянию ее прелестей со свойственной ему податливостью любвеобильного сердца. Графиня Белокопытова взглянула подозрительными глазами на неувядшую красоту, на бойкость, на щеголеватость этой женщины и уже готова была отказать ей в просьбе о поступлении на место начальницы и определить в приют старуху, но Свищов, всегда оживлявшийся, когда дело шло о защите хорошенькой женщины, отстоял свою кандидатку, настроил княгиню Гирееву на свой лад, подзадорил графа Белокопытова - одним словом, произвел такую агитацию, вследствие которой в общем собрании комитета благотворительных учреждений графов Белокопытовых большинство членов согласилось с его мнением. Он даже произнес нечто вроде речи. В это время речи уже начинали произноситься всеми.

   - Многоуважаемая Дарья Федоровна,- говорил он в заседании комитета,- полагает, что Софья Андреевна Вуич слишком молода для такой обязанности, как обязанность начальницы приюта... Но это... это, можно сказать, находка. Да, именно находка!.. У нас была уже пожилая начальница, и что же вышло? Спрашиваю вас, господа: что вышло?.. Упущения, злоупотребления, беспорядки, распущенность детей... Помилуйте, могло ли иначе быть?.. Она была стара, слаба: она не могла усмотреть за всем, у нее не было этой... этой расторопности...