Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Лес рубят - щепки летят

без смущения принялась хлопотать за него и посетила княгиню Гирееву и Свищова. Княгиня больше охала и жалела, чем толковала о деле; Свищов же рассыпался в любезностях "перед такой милой просительницей", заявил, что он и без того помнит "старика", помнит, что дети "старика" его крестники, и утешил молодую девушку надеждой, что все кончится пустяками во внимание прошлых заслуг и долговременной службы.

   - Ну, посидит, посидит немного! - говорил Свищов шутливым тоном.- Это старику полезно... душеспасительно... Я еще вот его распеку за вас, когда встретимся...

   Свищов перешел к любезностям и игривым словам; Катерине Александровне оставалось только удалиться.

  

  

   В Петербурге, живущем новостями дня, по окончании войны начались толки не о битвах, а о других событиях, о различных переменах в правительственных сферах, о различных приготовлениях к чему-то и о крупных событиях из частной жизни более или менее видных людей. История Боголюбова и его товарищей облетала все гостиные и залы, возбуждала негодование и предположения насчет ее развязки. Не менее этой истории интересовало некоторые кружки известие о том, что над графиней Белокопытовой назначают опеку и что молодой граф Бел-копытов женится на вдове убитого генерала Денисова, которая имеет четверых детей и старше своего жениха лет на пятнадцать.

   Одни рассказывали про графиню самые ужасные вещи, доказывавшие вполне ее сумасшествие, и удивлялись, что ей столько лет позволяли куролесить и мотать имение. Другие уверяли, что сам Дмитрий Васильевич мот и кутила, что он не только содержит Матильду Геринг, но и кормит трех танцовщиц, проигрывает тысячи и влез по уши в долги. Одни жалели детей Денисовой, которых будет опекать и разорит Алексей Дмитриевич, уже поставивший в условие женитьбы на Денисовой уплату его двадцатипятитысячного долга. Другие утверждали, что он обманется, что она объявит о неплатеже его долгов и приберет его к рукам. Где была ложь, где была правда - трудно сказать: быть может, правы были и те и другие вестовщики блестящих салонов. Эти вести дошли и до Софьи Андреевны и ее кружка и возбуждали различные соображения насчет будущности приюта, где покуда шла постройка церкви и все еще оставалось по-прежнему. Но признаки того, что дело Дмитрия Васильевича с женой окончится в его пользу, были очевидны. Во время экзаменов, впервые назначенных в приюте, графиня не появилась в приюте, а ее место заступил ее муж. Он остался вполне доволен ответами девочек и серьезно завел речь с Софьей Андреевной насчет ее проектов.

   - Мы не можем тратить лишнего на приют,- говорил он.- Средства приюта скудны и нужно заботиться скорее о сокращении расходов, чем об увеличении их.

   - Я думаю, граф, вы могли бы увеличить эти средства помимо выдач из комитета,- ответила Софья Андреевна.

   - Как это?

   - У нас дети работают, можно бы сделать выставку их работ с платой за вход. Можно устроить маскарад в пользу приюта или бал. Лотерея помогла бы... Нужно побольше предприимчивости...

   - Да, это надо обдумать,- задумался Дмитрий Васильевич.- А это прекрасная мысль... Это не то что кружка у дверей, где ежегодно набирается десять рублей.

   - Нынче добровольных жертвователей мало, надо брать силой,- засмеялась Софья Андреевна.

   - Вы правы! Общество нужно принудить содействовать нам,- ответил Дмитрий Васильевич.- Не обязана же одна фамилия нести на себе всю эту обузу.

   - И для чего, если можно сделать иначе?..

   - Я очень, очень доволен вами,- пожал ей граф руку.- Графиня насадила везде старух, не мудрено, что дело пришло в упадок, не шло вперед. Теперь не такое время! Нужно действовать, теперь нужны молодые, свежие силы...

   - Вот потому-то я и подобрала в свои помощницы молодежь,- кокетливо улыбнулась Софья Андреевна.

   - Да, да, прелестный цветник...

   - Я надеюсь, что вы хоть изредка взглянете на него...

   - О, непременно... Я вас попрошу лично являться в наш комитет. Там вы хотя отчасти образумите разное старье своими практическими советами.

   Дмитрий Васильевич уехал из приюта в самом отрадном настроении. "Эта барыня молодец,- думалось ему.- Изворотливая!" Софья Андреевна была также довольна я видела с прозорливостью пожившей обольстительницы мужских сердец, что граф не ускользнет от ее рук в деле управления приютом. Среди всех этих новых тревог и событий нового времени явился в Петербург Александр Прохоров.

   У него замерло сердце, когда он снова увидал давно знакомый двухэтажный домик против школы гвардейских подпрапорщиков, когда он поднялся по этой крутой деревянной лестнице на галерею, когда он вошел в эти низенькие, чистенькие комнатки, где впервые пробудилась в нем его чистая любовь. Марья Дмитриевна по обыкновению сначала растерялась при таком экстренном событии, а потом облобызала молодого человека как сына и захохотала; Антон горячо целовал своего друга; Флегонт Матвеевич, уже переходивший, хотя и с трудом, от стула к стулу или из комнаты в комнату и произносивший едва внятно несколько слов, также обрадовался сыну, улыбнулся какой-то полудетской улыбкой, смотря на молодое похудевшее и загорелое лицо, и, как ребенок, указал на орден сына.

   - Крест! - по-детски усмехаясь, невнятно произнес он и опустил на грудь голову.

   Он был похож на больного ребенка, постоянно был задумчив, и только изредка к нему возвращалось сознание. В эти светлые минуты он что-то говорил - говорил много и торопливо, но, к несчастью, почти никто, за исключением Антона, не понимал его слов. Когда старик замечал, что его не понимают, он сердился и нетерпеливо стучал в пол костылем, не разлучавшимся теперь с ним. Окружающие привыкли к этому и потому старались внимательно слушать его по-прежнему длинные, многословные речи, соглашались с ним, поддакивали ему, и он самодовольно улыбался и в эти минуты снова напоминал прежнего добродушного говоруна Флегонта Матвеевича. Он произвел грустное впечатление на сына. Посидев с отцом, Александр Прохоров начал терять терпение: он ждал, что вот-вот появится Катерина Александровна, но она не появлялась. Наконец он не выдержал и спросил у Марьи Дмитриевны, хлопотавшей за самоваром, где ее дочь. Старик встрепенулся и быстро заговорил что-то. Сын его не понял.

   - Она дежурная, батюшка,- ответила Марья Дмитриевна, суясь к шкапу и комоду и хватая не то, что нужно.

   - Как досадно! - невольно воскликнул Александр.

   Старик улыбнулся и опять забормотал что-то. Собеседники могли разобрать только, что старик говорит об Антоне.

   - Да в самом деле, куда же он исчез? - обернулся Александр.

   Старик опять усмехнулся и забормотал.

   - Уж не за ней ли он пошел! - воскликнула Марья Дмитриевна.- Да не может быть... А вот и мне его нужно: в булочную нужно... Неужто к ней побежал?..

   Старик весело закивал головой.

   - Я... я... я... у... у... чил,- залпом произнес он и засмеялся.

   Александр был тронут до слез и горячо обнял отца. Тот, видимо, находился в том блаженном состоянии, в котором находятся дети, когда им удастся неожиданно изумить старших своей находчивостью и умом.

   - То-то я все видела, что наш Флегонт Матвеевич с Антошей шепчутся,- сообразила Марья Дмитриевна.- Они ведь, батюшка, совсем друзьями стали. Тайны у них разные, разговоры длинные такие заведут, что и не переслушаешь... Антоша-то его понимает,- шепнула она Александру Флегонтовичу.- Мы и не разберем, а Антоша все понимает.

   Александр Прохоров не слушал болтовни Марьи Дмитриевны и нетерпеливо ждал прихода Катерины Александровны. Уже стемнело, когда послышались торопливые шаги Антона. Александр вскочил и выбежал в переднюю.

   - Саша! - послышался слабый крик.

   - Милая! - слышался мужской голос.

   И затем все стихло. Потом послышалось, что кто-то плачет.

   - О чем же? ведь я здесь, с тобой? - шептал мужской голос.

   Катерина Александровна и Александр тихо вошли в комнату Марьи Дмитриевны и сели. Они, казалось, забыли весь мир и помнили только одно, что они вместе, вместе - навсегда.

   С этого дня вся семья повеселела, как будто ожила. Впервые все ее члены чувствовали себя вполне счастливыми, и только Марья Дмитриевна порою вздыхала, что один ее ненаглядный Миша, приехавший к ней, скоро опять уедет в другой город по окончании вакаций. Александр Прохоров хлопотал о переводе на службу в Петербург. При помощи Левашова, радушно встретившего своего прежнего ученика, эти хлопоты увенчались успехом. Затем начались заботы о найме лучшей и более удобной квартиры. Не без сожаления покидала семья свой старый угол, где переживались и радости и горе, где каждый уголок будил различные воспоминания. Софья Андреевна, заметив по сияющему лицу Катерины Александровны, что с последней случилось что-то необыкновенное, допросила ее о случившемся. Молодая девушка не сочла нужным скрывать свою радость и сказала, что к ней приехал ее лучший друг, ее жених.

   - Вы познакомьте нас с ним,- попросила Софья Андреевна.

   - Он будет очень рад познакомиться с вами,- ответила Катерина Александровна.- У него почти нет никого знакомых, вас же он знает по моим рассказам.

   - Но, право, жаль, что он приехал,- ласково произнесла Софья Андреевна.- Я ведь большая эгоистка и мне досадно, что он похитит вас у меня.

   - Похитит? - рассмеялась Катерина Александровна.- Зачем? Я останусь здесь по-прежнему.

   - Но ведь замужние не могут быть помощницами.

   - Я не тороплюсь свадьбой.

   - Как? Не торопитесь свадьбой? - изумилась Софья Андреевна.- И вы говорите, что вы его страстно любите!

   Катерина Александровна улыбнулась.

   - Да, страстно люблю и не тороплюсь свадьбой. Я буду служить, покуда можно служить... Теперь мне еще неудобно выйти из приюта. Я могу еще принести здесь пользу и сверх того я еще не настолько приготовилась, чтобы приняться за другое дело... Досадно, право, что глупые приютские правила не позволяют служить здесь замужним...

   - Ну, я на вашем месте позабыла бы все расчеты и вышла бы поскорее замуж,- заметила Софья Андреевна.- Я не понимаю любви, которая может подчиняться требованиям рассудка...

   Катерина Александровна усмехнулась и промолчала. Ей казалось, что Софья Андреевна не права. Выражение ее лица было настолько светло и ясно, что нельзя было сомневаться в том, что она не чувствует особенной грусти по случаю необходимости отложить свадьбу. Подобно Софье Андреевне, Марья Дмитриевна также обратилась к дочери с подобным же вопросом.

   - Как же, Катюша, со свадьбой-то? - спросила она.- Скоро думаете повенчаться?

   - Нет, мама, мы еще об этом не думали,- ответила Катерина Александровна.- Саша покуда будет приготовляться к академии, и ему нельзя жениться. Мне также нельзя выйти замуж, покуда я в приюте...

   - Так как же, голубка? - изумилась и опечалилась Марья Дмитриевна.- Ведь теперь он не ребенок, неловко жить нам вместе, люди станут пересуживать...

   - Мама, мне нет никакого дела до толков...

   - Это так, маточка! На всякое чиханье не наздравствуешъся... Была бы своя совесть чиста... А все же и болтать не запретишь... Ославят честную девушку, глаза будет стыдно показать на улицу...

   - Не бойтесь, мама! Пусть говорят, что хотят. Я делаю так, как можно, как позволяют обстоятельства, а до праздных толков, до людских соображений мне нет дела. Не учил меня никто прежде, а теперь уже поздно учить...

   - И сама-то ты истомишься! Годы-то уходят. Теперь бы и пожить в семейных радостях...

   - О, что касается до меня, до моего счастия, то я вполне счастлива и не тороплюсь выйти замуж...

   - Ну, дай бог, дай бог! - перекрестилась Марья Дмитриевна со вздохом.- Конечно, он хороший человек, не погубит тебя... А все же страшно. Он моложе тебя, здесь народу-то много, влюбиться может в другую...

   Катерина Александровна засмеялась веселым, беспечным смехом.

   - Пусть влюбляется, мама! Лучше пусть теперь влюбится, чем после свадьбы!

   - Ну, ты этого не говори! Женится, так уж тогда - конец!

   Катерина Александровна усмехнулась и не ответила ничего. Она ясно видела, что ей будет трудно объяснить матери свои мысли. Она просто поспешила успокоить Марью Дмитриевну насчет того, что Александр ни в кого не влюбится, не бросит ее до свадьбы, не погубит ее. Старуха повздыхала и согласилась с дочерью, говоря, что "одна надежда ни защитника сирот, что он не оставит бедных". Этим объяснением прекратились дальнейшие расспросы Марьи Дмитриевны, и она снова занялась своим хозяйством, шитьем и мелочными заботами, не обращая внимания на отношения дочери и молодого Прохорова. Иногда она даже с умилением говорила, что они "ровно брат и сестра", что они, "как голубки, воркуют", что они, "как дети малые, дружны". Действительно дружба молодых людей была искренняя и прочная. Не было ни одного плана, ни одной надежды, ни одного желания, которые не обсуждались бы ими вместе. Мелкие различия во взглядах на вещи мало-помалу сглаживались; сведения, недостающие одной единице этой пары, пополнялись другой единицей; не решенные одним умом вопросы решались общими силами. Никакие уроки не могли быть так полезны этим молодым людям, как их дружба, и они имели право сказать, что они узнали по опыту, что ум - хорошо, а два - лучше того. Иногда Катерина Александровна шутя говорила Александру:

   - Знаешь ли, мне кажется, что мы теперь только знакомимся друг с другом. Прежде ты поклонялся мне, я позволяла обожать себя, а теперь мы начинаем всматриваться друг в друга.

   - Смотри, не найди каких-нибудь недостатков во мне и не отвернись,- шутил он.

   - Нет, ты мне кажешься еще лучше, когда я подошла к тебе поближе.

   Порой он делал серьезное лицо и говорил ей:

   - Ну, не угодно ли приниматься за уроки, время уходит, а вам пора доучиться.

   - Ты, пожалуйста, не важничай, я и без тебя могу учиться; недаром же я сама наставница детей,- смеялась она, принимаясь за книгу.

   Бывали дни, когда молодые люди вместе с Антоном, Леонидом и Лидией дурачились, как дети, бегали по комнатам, играли в жмурки. Эта смесь шуток и искренней веселости с серьезным трудом и нешуточными заботами имели много очаровательной прелести. Молодым здоровьем и бодростью веяло от этих свежих и веселых лиц. Они не делались безнадежно унылыми и апатичными даже в те минуты, когда молодым людям вспоминалась грустная история убитого брата Ивана, когда они толковали о медленно сходящем в могилу отце. В эти минуты выражение серьезности, легкий след задумчивости делал только еще прекраснее эти юношеские лица. Задумываясь о смерти, эти люди сознавали еще яснее, что нужно ловить минуты жизни, что нужно скорее и скорее стремиться к достижению своих целей. И действительно, они быстро шли вперед и не замечали, как летят дни.

   - Что это вас совсем не видать,- говорила Софья Андреевна, пожимая руку Александра Прохорова, который уже вошел в ее кружок.

   - Да разве мы так давно не видались? - изумлялся он.

   - Вот вежливо! Вы должны были томиться в разлуке со мной, а вы говорите, что вы не видали, как пролетело это время,- шутила она.

   - Я постоянно справлялся о вас в разлуке, и это сокращало время,- смеялся Александр Прохоров.

   Он очень скоро и очень близко сошелся с кружком Софьи Андреевны. Молодежь сразу полюбила его. Сначала он заинтересовал всех как свидетель минувшей войны, принесший с собой множество рассказов; потом он сделался душой кружка как умный и серьезный собеседник, умевший дать живое направление разговору. Он следил за газетами и журналами, он интересовался каждой общественной новостью и потому постоянно направлял разговоры кружка к более серьезным темам, чем толки о семейных историях и мелких увеселениях. Его загорелое, значительно похудевшее лицо оживлялось во время толков и споров; его здоровый и звучный голос принимал какой-то глубокий грудной, металлический, если можно так выразиться, тон и слышался среди десятка других голосов. Слушая его, можно было сразу сказать, что это говорит здоровый и сильный человек с широкой грудью. Катерина Александровна особенно любила его в эти минуты оживленных споров. Подобно ей, он умолкал, когда в кружке начинались толки об опере, о балах, собраниях и тому подобных удовольствиях, доступных богатым людям. Это делалось неумышленно, не вследствие желания показать, что он не интересуется пустыми светскими удовольствиями, но просто вследствие того, что эти удовольствия были незнакомы и чужды ему. Это не могло ускользнуть от зоркой Софьи Андреевны. Она не могла понять, как могут такие молодые люди, как Катерина Александровна и Александр Прохоров, не интересоваться удовольствиями, и ей казалось, что их молчание во время толков об этих удовольствиях искусственное, напускное. Однажды в кружке шел шумный разговор о старой опере, которой наслаждались члены кружка еще в детстве, потом общество начало вспоминать о разных балах и пирах, происходивших в поместьях их отцов и дедов. Катерина Александровна и Александр Прохоров по обыкновению слушали молча эти оживленные воспоминания. Софья Андреевна не выдержала и заметила, обращаясь к своим молчаливым слушателям:

   - А знаете, меня удивляет, что у вас совсем нет прошлого.

   - Как нет прошлого? - рассмеялась Катерина Александровна.- Неужели вы думаете, что мы сейчас только явились на свет?

   - Не то,- ответила Софья Андреевна.- Но вот мы все целый час толкуем о Виардо, о Марио, о балах у бабушки, об именинных пирах у дедушки, а вы молчите, точно вся прошлая жизнь не существует для вас.

   - Она и не существует для нас,- ответила Катерина Александровна.- Все эти Марио и бабушкины именины неизвестны нам даже по слухам.

   - Ну да, значит, я права, что у вас нет того прошлого, которое есть у общества.

   - У общества? - вмешался в разговор Александр Прохоров, и в его глазах блеснул огонек.- Вы ошибаетесь. У нас есть именно то прошлое, которое есть у общества: мы пережили голод и холод, мы толкались по чердакам и подвалам, мы работали изо всех сил, чтобы выбиться. А то прошлое, о котором говорите вы,- эти Виардо, эти Марио, эти Марлинские, эти петергофские гулянья и бабушкины именинные пиры - действительно чуждо нам. Иногда мы даже не знаем тех имен, которые будят сладкие воспоминания в вас. Но разве это прошлое принадлежит русскому обществу? Разве оно не принадлежит просто маленькой кучке людей, наслаждавшейся разными пирами при помощи наследственного и благоприобретенного богатства?

   - Не отзывайтесь с таким пренебрежением об этой кучке людей. Ведут общество не массы дикарей, а развитые единицы,- загорячилась Софья Андреевна.

   - Я и не отзываюсь с пренебрежением о развитых единицах, я только говорю, что то прошлое, о котором вы говорите, не есть прошлое русского общества,- серьезно ответил Александр Прохоров.- Это часть прошлого богатого меньшинства,- но, заметьте, только часть, самая ничтожная, самая жалкая часть. Если это меньшинство может хранить и лелеять память о своем прошлом, то уж никак не об этом безумном прошлом. Пусть гордится оно тем, что и оно работало вместе с народом, что и оно несло разные тяготы вместе с народом, но пусть оно изгладит навсегда из своей памяти, как позорное пятно, воспоминание о том, что оно порой скакало по балам, объедалось на бабушкиных пирах, разорялось в балете и италиянской опере, зачитывалось Марлинскими и Жуковскими, когда другие люди не находили куска хлеба за свой неустанный труд. Это именно та часть вашего прошлого, которой нужно стыдиться и у которой, к счастию, нет будущего.

   - Как? Не думаете ли вы, что наслаждения развитого меньшинства должны погибнуть, что искусство должно пасть? - с изумлением воскликнула Софья Андреевна.

   - Думаю,- спокойно ответил Александр Прохоров.- Я думаю, что бессмысленные пиры сделаются со временем принадлежностью самой плохой части развитого меньшинства, что будут кутить только выскочки, награбившие капитал и одуревшие от богатства, что человечество перестанет бессмысленно сжигать тысячи на фейерверки, когда около него будут голодные, что искусство, с одной стороны, перейдет окончательно в омерзительный разврат вроде такого балета, где будут привлекать уже не коротенькие юбочки, а просто совсем обнаженные женщины, а с другой стороны, оно превратится в помощника науки, будет одним из средств для развития и образования масс...

   - Бог мой, я и не знала, что вы такой противник искусства и наслаждений! - воскликнула Софья Андреевна.- Это немножко фатство!

   - Напротив того, я благоговею перед искусством больше вас и люблю наслаждения уже просто потому, что иногда слишком много работаю. Только вам кажется, что искусство должно быть бесцельной потехой, должно работать для украшения будуаров хорошенькими картинками и статуэтками, а мне кажется, что оно должно служить на пользу человечества и быть такой же святыней, как наука,- святыней, которую нельзя бы было смешать с площадным паясничеством или такой язвой разорительницей, как пьянство... Я думаю, что искусство будет иметь серьезное значение только тогда, когда оно будет приносить пользу человечеству и не будет разорять человечества. Если же оно будет только предметом роскоши и прихоти, если на него будут затрачиваться сотни тысяч в то время, когда тысячи людей сидят без хлеба,- то не надо его! В этом случае против него надо воевать, как против всякой роскоши, как против пьянства. То же самое я скажу об удовольствиях: они необходимы для трудящегося человека, но покуда удовольствия будут являться в виде тысячных фейерверков, в виде ослепительных выставок безумно роскошных нарядов на балах, в виде развращающих и дорогих балетов,- я буду восставать против них.

   Александр Прохоров на минуту замолчал и, кажется, ждал возражений, но их никто не делал.

   - Вы, кажется, соглашаетесь со мной? - спросил он задумавшуюся Софью Андреевну.

   - Я? Нет! - быстро ответила она, встряхнув головой.- Вам легко все это говорить, потому что у вас не было этого прошлого, а мне и всем другим, у кого оно было, нелегко расстаться с ним.

   - А все-таки расстанутся,- ответил Александр Прохоров.- Обстоятельства заставят расстаться. Бесполезное искусство и дорогие наслаждения поддерживаются только рабством, крепостничеством, крайним перевесом богатства одних над богатством других.

   - Ну, это еще не скоро кончится!

   - Очень жаль, но все же можно твердо верить, что это кончится когда-нибудь. В противном случае не стоило бы честно жить, честно работать.

   В комнате на несколько минут настало молчание. Вдруг Софья Андреевна подняла голову и обратилась к Александру Прохорову.

   - А знаете ли, какие мысли бродили в моей голове теперь? - проговорила она.

   - Вам хотелось бы теперь потанцевать на каком-нибудь шумном балу? - улыбнулся Александр Прохоров.

   - Ну, вот выдумали! - засмеялась она.- Будто уж я только о балах и думаю!.. Нет! Мне пришла в голову странная мысль: мне показалось, что если бы в наших руках была власть, если бы мы были общественными деятелями, то вы и Катерина Александровна прежде всего истребили бы все то, чем жили, чем дорожим мы. Вы разбили бы наших кумиров, вы сорвали бы наши дорогие украшения, вы обратили бы наши залы в рабочие комнаты, в лазареты, в приюты, в школы и засадили бы нас за какие-нибудь ткацкие станки.- Мою бабушку сделали бы надзирательницей в мастерской, а меня ткачихой...

   - О, да у вас очень живая фантазия! - засмеялся Александр Прохоров.

   - Вы похожи на пришельцев в цветущий уголок земли из другого конца света,- продолжала Софья Андреевна,- пришельцев, которые не знают ни радостей, ни священных преданий, ни теплых воспоминаний этой страны и которые не трогают в ней ничего, беспечно беседуют с ее обитателями только потому, что у них еще нет силы, что их еще мало. Но как только явится у них сила, как только увеличится их число - они бросятся на все и сотрут с лица земли все, что было дорого коренным обитателям этой страны...

   - Картина красивая,- усмехнулся Александр Прохоров,- только, к сожалению, неверная. Мы действительно должны казаться вам какими-то выходцами из другого мира. Но это только потому так кажется вам, что вы за шумом балов, за рукоплесканиями театров, за цветами своих наследственных гостиных не замечали, что мы живем рядом с вами, что мы, пожалуй, даже прежде вас поселились в этой же стране, бросив в нее первое хлебное зерно. Мы только жили различной жизнью, непохожей на вашу жизнь. Теперь мы, среди черного труда, успели кое-как образовать себя, поднялись до вас и столкнулись вместе; мы отрицаем часть того, чем дорожите вы, и вам кажется, что мы ваши враги, что мы хотим разрушить все дорогое вам. Вы ошибаетесь: мы просто хотим указать вам, что в вашем прошлом есть много дурных привычек, опасных стремлений, которыми вы дорожите, как дети иногда дорожат каким-нибудь красивым, но ядовитым цветком; мы предлагаем вам бросить этот цветок и в то же время указываем вам, что и в вашем прошлом есть прекрасные стороны жизни, общие с нашей жизнью, и что именно этим сторонам принадлежит будущее.

   - Однако вы порядочный идеалист,- шутливо заметил кто-то из мужчин.- Вы все заботитесь о будущем, о потомстве...

   - Ну, в идеализме-то я не грешен,- ответил Александр Прохоров, взглянув на вмешавшегося в разговор господина.- Разве это идеализм, если я считаю нелепым заниматься раздуванием мыльного пузыря, который при всех моих усилиях лопнет, и считаю разумным уход за растением, которое в конце концов даст хорошие плоды?

   - Которых вы не будете кушать? - вставил собеседник.

   - Ну, этого я не знаю. Даром пророчества не обладаю. Я знаю только одно, что мыльный пузырь не даст ни при каких условиях никаких плодов и лопнет непременно, а относительно растения я знаю, что оно даст плоды; кто их будет есть, это, конечно, неизвестно: оно может вырасти быстро, я могу прожить долго и дожить до появления плодов. Может случиться и иначе, но живой живое и думает. Если бы я знал, что я умру завтра, то я, конечно, не стал бы заниматься никакими сажаниями цветов, а пошел бы исповедоваться и приобщаться святых тайн, написал бы духовное завещание и заказал бы себе саван и гроб...

   - Примерный христианин! - засмеялась Аделаида Николаевна.

   - Нет, я еще не отстану от вас,- промолвила Софья Андреевна.- Покуда вы еще не умерли, скажите, что бы вы сделали, если бы нашли в руках ребенка ядовитый цветок и если бы ребенок не отдал вам его добровольно?

   - Я отнял бы этот цветок силой,- ответил Александр Прохоров.

   - Ну, это я так и знала!.. А теперь не худо бы насладиться чуждыми вам наслаждениями наших предков,- промолвила Софья Андреевна и обратилась к Аделаиде Николаевне: - Спой, Адель, что-нибудь.

   Аделаида Николаевна встала и направилась к роялю.

   - Это будет наказание вам,- сказала Софья Андреевна.

   - Я очень люблю музыку и пение,- ответил Александр Прохоров.

   - Любите? - изумилась Софья Андреевна.

   - Очень, и жалею только об одном, что хорошая музыка и хорошее пение слишком дорого стоят массам, хотя они и не наслаждаются ни хорошею музыкой, ни хорошим пением.

   Аделаида Николаевна запела какой-то романс. Все замолчали. Потом певицу сменил кто-то из мужчин. Софья Андреевна сама села за фортепьяно и заиграла увертюру из "Вильгельма Телля".

   - Это для вас! - весело крикнула она через залу Александру Прохорову.

   Едва замолкли звуки россиниевской музыки, как в гостиной загремел какой-то бравурный, увлекательный вальс.

   - Танцуйте же, дети! - крикнула Софья Андреевна.

   По гостиной понеслись две пары, и где-то опрокинулся стул, задетый развевающимся платьем одной из танцующих.

   - А вы что же не танцуете? - звонко спросила Софья Андреевна у Александра Прохорова.

   - Хотите узнать мои способности по этой части? - засмеялся он.- Извольте.

   Он сделал два тура вальса.

   - А вы, милочка? - обратилась Софья Андреевна к Катерине Александровне.

   - А меня даже и танцевать не учили,- ответила Катерина Александровна.- Я буду воевать даже и против танцев, а то, пожалуй, кто-нибудь похитит Александра на моей собственной свадьбе.

   Общество оживилось и отдалось совершенно беспечно молодому веселью. Софья Андреевна за недостатком танцующих дам позвала танцевать трех старших из оставшихся в приюте на лето воспитанниц, а остальным позволила смотреть на танцы.

   - Ну-с, не привлекательны наслаждения нашего прошлого? - спросила хозяйка на прощание у Александра Прохорова.- Не вправе мы стоять за них?

   - Да разве ваши предки так веселились? - засмеялся Александр Прохоров.- Это слишком дешевый пир. Такими пирами наслаждается и масса.

   Подобные споры и неожиданные пирушки стали повторяться в летнее время все чаще и чаще в квартире Софьи Андреевны, и молодежь незаметно сближалась между собой. У Александра Прохорова тоже начал расширяться круг знакомых офицеров и студентов.

   Поселившись в Петербурге, Александр Прохоров ясно видел, что ему недостанет одного жалованья для содержания отца и для поддержки Прилежаевых. Для увеличения своих материальных средств он решился заняться приготовлением детей к поступлению в военно-учебные заведения. Осенью он опубликовал в газетах, что он берется обучать детей, желающих поступить в корпуса, и при помощи Левашова получил место учителя математики в одном из приготовительных пансионов. Кроме того, он поместил несколько небольших специальных заметок в "Военный сборник" и сразу обзавелся довольно широким кружком знакомых, большею частью из артиллеристов, прежних его товарищей или знакомых Левашова. Рядом с этими стремлениями увеличить свои доходы у Прохорова шли заботы о расширении своих познаний. Всматриваясь в его будничную жизнь, можно было удивиться его практическому смыслу и его энергичной деятельности. С семи часов утра до семи, до восьми часов вечера этот человек то работал лично для своего образования, то исполнял принятые на себя обязанности для добывания хлеба. И после рабочего дня он снова готов был работать или являлся в кругу своих разнообразных знакомых говорливым и оживленным собеседником. Казалось, эта натура не знает усталости, не знает покоя. Можно бы было бояться за его здоровье, если бы его лицо не выглядело так бодро, так свежо и если бы он сам не говорил, что он никогда не чувствует усталости. Всматриваясь поближе в образ его жизни, можно было заметить, что его бодрость и выносливость не были следствием одной молодости и здоровой натуры. Нет, он сам говорил, что нужны только уменье и средства и человек может поддержать себя и увеличить свои силы. Это уменье поддержать себя было у Прохорова. Он постоянно сменял свои занятия; после долгого сидения ходил пешком на уроки; обедал в определенное время; вставал рано, ложился не очень поздно; по непривычке к кутежам вел довольно трезвую жизнь и сам со смехом говорил, что "он спит, в сущности, за троих, так как он спит мертвым сном, тогда как другие только дремлют". Он иногда замечал, что "корпус имел то благодетельное значение для него, что приучил его делать все в определенное время и не валяться на постели". Военное время, по его мнению, также имело для него отчасти хорошее значение, приучив его к выносливости и хотя несколько познакомив с образом жизни европейцев. "Они действительно живут всем организмом и являются членами своей родины",- говаривал он.- Мы же или ходим в дремоте или лежим на постели тоже в дремоте и иногда не только не интересуемся, что делается в глубине России, но не знаем, что происходит в нашем родном городе". Если бы можно было судить о человеке по одной стороне его жизни, то можно бы подумать, что из Прохорова выработается аккуратный и расчетливый немец или стремящийся превратиться в машину англичанин. Но рядом с этой аккуратностью и расчетливостью появлялись и другие черты, быть может, менее полезные в грубом, чисто материальном значении для самого Прохорова, но зато более привлекательные для близких к нему лиц,- черты чисто русские, дышащие первобытной наивностью и добродушием, за которые мы так часто привязываемся всей душой к человеку даже в том случае, когда видим в нем множество ошибок: Прохоров был добряком, подобно своему отцу, и отличным товарищем. У него всегда мог переночевать бесприютный; его кошелек был открыт для тех, у кого не было денег; он готов был бежать ночью в аптеку или за доктором для больного; он в приятельском кружке забывал за спорами и живыми беседами свои урочные часы сна и обеда и с наслаждением выпивал стакан-другой вина. Железная кровать с белым одеялом; турецкий диван, обитый клеенкой; ломберный стол, игравший роль письменного стола а заваленный книгами, бумагами и папиросами; несколько легких стульев; шкап с небогатым гардеробом - вот почти все, что имел Прохоров, хотя в его старом замшевом кошельке иногда водились немалые деньги. Он почти постоянно ходил в потертом пальто, которое носилось весной, зимой и осенью; он мало обращал внимания на тонкость сукна на своих сюртуках и если чем-нибудь мог щегольнуть, так разве только тонкостью и чистотой белья. Этого аккуратного, расчетливого и не имевшего никаких претензий человека нередко обирали и надували приятели: иногда это вызывало довольно комичные сцены, но он очень добродушно выносил приятельские проделки и говорил, что "нужно же платить за уроки".

   - Нужно узнать как можно больше людей, чтобы выбрать себе действительно хороших друзей.

   - Да зачем же, голубчик вы мой, всякую-то дрянь - прости господи! - к себе в дом впускать,- говорила ему Марья Дмитриевна.

   - Да как же узнать-то: дрянь это или нет, если не впустишь ее к себе в дом?

   - Да ведь этак вас и оберут совсем...

   - Ну, тогда и узнаю, что они дрянь. Попробуйте-ка замки везде навешать да стражу приставить, так, пожалуй, вы и весь век не узнаете, есть ли на свете воры...

   - А! пусто бы им было!.. Дай бог, и весь век про них не знать,- открещивалась Марья Дмитриевна.

   - Ну, а вот меня интересует, какие такие бывают воры,- смеялся Александр Прохоров.

   - А вот погодите, как оберут вас догола, тогда и узнаете. По миру пустят!

   - Не пустят, Марья Дмитриевна. У меня ведь свои крестьяне есть: сегодня меня обокрадут, завтра они оброк принесут,- добродушно шутил Александр Прохоров, показывая на своих крестьян - на свои руки и голову.

   Марья Дмитриевна только головой покачивала.

   - Сам не кутит, в карты не играет, так другие шаромыжники из него деньги вытягивают,- жаловалась она на Прохорова Катерине Александровне.

   - Ну, мама, всего он не отдаст, а если что пропадет, так стоит ли об этом говорить,- ведь ему не для детей копить.

   - Как не для детей? Ты думаешь, что так вы и весь век проживете? Выйдешь, голубка, замуж, будут и дети.

   - Ну, когда еще будут, а теперь будем жить, как хочется...

   С каждым днем Катерина Александровна все более и более сближалась с Александром Прохоровым и все сильнее и сильнее любила его. Мирные беседы молодых людей в обществе Антона и Леонида; веселые вечеринки в кружке Софьи Андреевны; уроки в приюте и подготовка к слушанию лекций акушерства; посещение дяди и заботы о его судьбе; хлопоты с Софьей Андреевной об улучшении положения приюта - все это отходило на задний план, все это на время забывалось в те минуты, когда молодые люди оставались одни.

   - Иногда мне делается досадно и больно, что до нашей свадьбы еще нужно так долго ждать,- говорил Александр Прохоров.

   Катерина Александровна молча и задумчиво склонялась ему на плечо.

   - Ты знаешь, что теперь мне еще нельзя оставить приют,- тихо говорила она.- Там еще не все устроено по-моему, и сама я еще не вполне приготовилась к новому труду.

   - Знаю, знаю... причин-то много, но ведь это тяжело...

   Александр тихо целовал ее руки. Катерина Александровна молчаливо любовалась его молодым, энергичным и страстным лицом. С некоторых пор она начала замечать, что на это лицо набегают какие-то тучки, что Александр Прохоров как будто избегает оставаться с ней наедине. Порой, оставшись с ней вдвоем, он спешит приняться за чтение какой-нибудь книги... В его ласках явилось что-то порывистое... Катерина Александровна стала серьезно задумываться о своем положении и о положении своего друга. Ей и самой становилось тяжело. Иногда она долго ходила по комнате, не принимаясь ни за что; иногда она не слышала, что ей говорят. Выражение ее лица было то рассеянным, то каким-то сосредоточенным. Она заметно побледнела, хотя порой ее щеки вспыхивали ярким румянцем. Видно было, что в ее душе происходит какая-то новая, тяжелая борьба. Через несколько времени она сама как будто стала сторониться от Александра Прохорова. Это в свою очередь не ускользнуло от его внимания.

   - Я, кажется, слишком поторопился приехать,- заметил он однажды каким-то нервным, раздражительным тоном.

   - Ты раскаиваешься? - спросила Катерина Александровна, прямо взглянув ему в глаза.

   - Нет, нет! - быстро произнес он и горячо прижался губами к ее руке.

   А потом опять на его лицо набежали тучки... Однажды в обществе Софьи Андреевны, среди множества других споров, зашел спор о любви.

   - Не понимаю я этих платонических вздыхателей и вздыхательниц, которые описываются в романах,- горячо заметил Александр Прохоров.- Это или идиоты, или лжецы, или просто куклы, созданные расстроенным воображением.

   Софья Андреевна мельком вопросительно взглянула на Александра Прохорова и на Катерину Александровну. Этот взгляд не ускользнул от Катерины Александровны, и она покраснела. Александр Прохоров ничего не заметил в пылу спора.

   - Впрочем, в жизни, к счастию, платоническая любовь оканчивается законным браком или приводит вздыхателей к тому сознанию, что они никогда не любили друг друга. Люди по большей части все-таки обладают настолько здравым смыслом, что не могут довольствоваться вздохами.

   - Может быть, нынче,- возразил кто-то,- но ведь были же века романтизма, когда иной рыцарь был счастлив одним благосклонным взглядом обожаемой женщины.

   - Во-первых, тут многое присочинено пылкими воссоздателями средних веков, а во-вторых, господа рыцари были настолько развращенный, пресытившийся в разврате со своими крепостными народ, что у них могла явиться потребность платонической любви и обожания. Ненормальные отношения к одним женщинам вызвали такие же ненормальные отношения к другим женщинам. С одной стороны, был разврат, с другой, игра в сантиментальные вздохи.

   Катерине Александровне было тяжело. Она видела по волнению Александра Прохорова, что он говорил о чем-то близком для него. Ей было неловко выносить испытующие взгляды Софьи Андреевны, и она поспешила тихо шепнуть Софье Андреевне:

   - Я согласна с Александром, я не могу себе представить, чтобы можно было любить и вечно жить, например, так, как мы. Конечно, мы разошлись бы, если бы мы не знали, что через год нам можно будет отпировать свадьбу.

   Она говорила это тихо, в волнении и в душе сознавала, что и ей, и Александру покажется очень долгим этот год.

   Наступила весна. У Катерины Александровны прошли экзамены в приюте, и настало свободное время. Она бывала чаще дома, чаще виделась с Александром Прохоровым, у которого также кончилась большая часть уроков. Иногда молодые люди в сопровождении Лидии, Леонида и Антона предпринимали дальние прогулки, иногда они просиживали вечера где-нибудь за городом в саду. Почти всегда Лидия, Леонид и Антон являлись их неизменными собеседниками.

   - У нас нынче свои адъютанты завелись,- заметил как-то Прохоров насмешливым тоном.

   Катерина Александровна промолчала.

   - А ты, Катя, не думаешь и теперь проститься с приютом?

   - Нет, ты знаешь, что многое еще требует изменения,- ответила она.- Софья Андреевна отличная женщина, но мотылек... Она способна перестраивать все, покуда ее подталкивают, а перестанут подталкивать - она и помирится на своих вечеринках...

   - Да, это правда! - вздохнул Александр Прохоров.

   - Притом же окружающие ее люди еще менее серьезны, чем она... Мне нужен еще год...

   Александр Прохоров промолчал и переменил разговор. Но по его лицу было видно, что ему тяжело. Не легче было и молодой девушке, знавшей, что с ее свадьбой должна кончиться ее приютская деятельность. Прошло еще несколько дней. Он между разговором сказал Катерине Александровне, что он хочет взять отпуск на двадцать восемь дней.

   - Отдохнуть хочется,- закончил он.- Поеду куда-нибудь проветриться.

   - Уедешь?! - почти воскликнула Катерина Александровна и побледнела.

   - Да, ненадолго, недели на две,- ответил он.- Тяжело как-то, прирос я к месту...

   Катерина Александровна задумалась. "Нет, он не уедет,- мелькало в ее голове.- Я не хочу быть причиной его бегства из родного дома". Она вся раскраснелась и взволновалась. Через минуту она встала и положила руку на плечо Александра Прохорова.

   - Милый, не лучше ли взять небольшую дачу... Это было бы полезно и твоему отцу, и Антону...

   - А ты здесь останешься? - спросил он, подняв к ней глаза.

   - Я возьму отпуск на месяц,- тихо ответила она.

   Он не спускал глаз с ее раскрасневшегося прекрасного лица; она смотрела в окно на заходящее солнце и избегала встретиться глазами с взглядом Александра Прохорова.

   - Глядите, глядите, она точно золотая вся! - крикнул Антон, вбежав в комнату и взгл