Доде Альфонс - Маленький человек

речи, которых я не ожидал от него, - то, что я хочу узнать от вас, очень просто, и потому я буду говорить с вами без обиняков. Вот уж, действительно могу сказать... моя девочка любит вас... Любите ли вы ее?

   - Всей душой, господин Пьерот!

   - В таком случае все в порядке. Вот что я предложу вам... Вы оба слишком молоды, чтобы думать о браке раньше, чем через три года; следовательно, у вас впереди три года, в продолжение которых вы можете добиться определенного положения. Не знаю, думаете ли вы еще долго заниматься вашими голубыми мотыльками, но я хорошо знаю, что я бы сделал на вашем месте... Вот уж, действительно, могу сказать... я бросил бы все эти сказки и поступил бы приказчиком в торговый дом, бывший Лалуэта, познакомился бы постепенно с ведением этого дела и старался бы о том, чтобы через три года Пьерот, который становится стар, нашел во мне не только зятя, но и компаниона... Ну, брат, что ты скажешь на это?

   При последних словах Пьерот толкнул меня в бок локтем и громко расхохотался... Вероятно, он думал, бедняга, что осчастливил меня, предлагая мне продавать посуду в своем магазине. Я ничего не отвечал... Я был ошеломлен...

   Тарелки, хрусталь, шары, - все запрыгало передо мною. На этажерке против конторки фарфоровые пастухи и пастушки смотрели на меня с насмешливой улыбкой и, казалось, говорили, помахивая своими посохами: "ты будешь продавать посуду!" Немного дальше китайские уроды в фиолетовых платьях кивали головой, точно в подтверждение этого: "Да... да... ты будешь продавать посуду!" А там, в соседней комнате флейта иронически и печально насвистывала: "Ты будешь продавать посуду!".. Можно было сойти с ума.

   Пьерот думал, что волнение и радость не давали мне говорить.

   - Мы потолкуем об этом сегодня вечером, - сказал он, желая дать мне возможность притти в себя. - Теперь поднимитесь наверх, к крошке... Вот уж, действительно, можно сказать... Она, вероятно, соскучилась.

   Я поднялся к крошке, которую застал в гостиной в обществе дамы высоких качеств и с бессменным вышиваньем в руках... Да простит мне моя дорогая Камилла! В этот день мадемуазель Пьерот показалась мне достойной представительницей торгового дома Пьерот. Никогда еще спокойствие, с которым она вытягивала иголку и считала крестики, не раздражало меня так сильно; ее красные пальчики, розовые щечки и спокойный вид напоминали тех фарфоровых пастушек, которые только что так дерзко кивали мне в магазине: "Ты будешь продавать фарфор!". К счастью, Черные Глаза были тут же, хотя слегка подернутые печалью, и они так наивно обрадовались моему появлению, что я был глубоко тронут. Почти вслед за мною пришел и Пьерот - вероятно, он теперь меньше доверял даме высоких качеств.

   С этой минуты Черные Глаза исчезли, и фарфор восторжествовал. Пьерот был очень весел, очень болтлив, и его "вот уж, действительно, могу сказать" сыпались чаще обыкновенного. Обед прошел очень шумно и длился слишком долго... Выходя из-за стола, Пьерот отвел меня в сторону и повторил свое предложение. Я успел уже притти в себя и довольно хладнокровно ответил ему, что обдумаю его предложение и через месяц дам ему решительный ответ.

   Севенец был, повидимому, удивлен тем, что я не поспешил немедленно принять его предложение, но у него хватило такта не показывать этого.

   - Так решено, - сказал он, - через месяц!

   И мы больше не возвращались к этому вопросу... Но я весь вечер слышал зловещее предсказание: "Ты будешь продавать фарфор!" Я слышал его в шуме, с каким грызла сахар Птичья Голова, явившаяся с г-жей Лалузт и усевшаяся в углу у рояля; я слышал его в руладах флейтиста, в звуках Rêveries de Rosellen, которую мадемуазель Пьерот не преминула сыграть. Я читал его в жестах всех этих мещанок, в покрое их платья, в рисунках обоев, в фигурах на часах, изображавших Венеру, срывающую розу, из которой вылетает Дмур, потерявший позолоту, - в форме мебели, в малейших вещицах этой ужасной гостиной, где одни и те же люди говорили одно и то же каждый вечер, где каждый вечер играли одну и ту же пьесу на рояле, в этой гостиной, напоминавшей по своему однообразию картинку на шарманке... Маленькая гостиная Пьерота - картинка на шарманке! О, где скрывались вы, Черные Глаза?..

   Когда я пришел домой в этот вечер, я рассказал моей матери - Жаку - о предложении Пьерота. Он вознегодовал еще сильнее, чем я.

   - Даниель Эйсет - торговец посудой!.. Хотел бы я увидеть это! -говорил добрый малый, покраснев от гнева. - Что, если бы предложили Ламартину продавать спички или Сент-Беву торговать вениками?.. Он старый дурак, этот Пьерот... Конечно, не следует сердиться на него. Он ничего в этом не смыслит, бедняга. Но, когда он увидит успех твоей книги и отзывы газет о ней, он заговорит другим языком.

   - Без сомнения, Жак, но для того, чтобы газеты заговорили обо мне, нужно, чтобы книга моя появилась в печати, а я вишу, что она никогда не появится...

   - Почему собственно?..

   - Потому, милый мой, что я не могу повидаться ни с одним из издателей; этих господ никогда нет дома для поэтов. Даже великий Багхават должен печатать свои произведения на собственный счет.

   - Ну, так мы последуем его примеру, - воскликнул Жак, стукнув кулаком по столу, - мы напечатаем твою поэму на собственный счет.

   Я смотрел на него с изумлением.

   - На наш счет?..

   - Да, мой мальчик, на наш счет... Кстати, маркиз печатает теперь первый том своих мемуаров... Я ежедневно вижусь с владельцем типографии, в которой они печатаются... Это эльзасец с красным носом и добродушным выражением лица. Я уверен в том, что он окажет нам кредит... Мы будем выплачивать ему по мере распродажи твоей книги... Ну, решено. Завтра же поговорю с ним.

   И, действительно, Жак отправился на следующий день в типографию и вернулся в восторге.

   - Мы покончили, - заявил он с торжествующим видом: - с завтрашнего дня начнется печатание твоей книги. Это будет стоить девятьсот франков... Я выдал три векселя по триста франков каждый, сроком через каждые три месяца. Теперь слушай внимательно. Мы будем продавать экземпляр по три франка... печатаем мы тысячу экземпляров, следовательно, мы выручим три тысячи франков... понимаешь ли, три тысячи франков. Из них нужно вычесть деньги за печатанье книги, скидку по одному франку за экземпляр в пользу книгопродавцев... некоторое количество экземпляров, которые нужно разослать по редакциям газет... Остается чистой прибыли тысяча сто франков. Что? Недурно для начала?..

   Недурно ли? Еще бы... Не надо было охотиться за невидимыми звездами, не будет более унизительных стоянок у дверей книжных магазинов, а главное - можно отложить тысячу сто франков на восстановление очага... Какая радость царила в этот день на Сен-Жерменской колокольне! Сколько проектов составлялось тут! сколько грез проносилось пред нами! И в следующие дни - сколько радостей, вкушаемых по капле! Отправляться в типографию, держать корректуру, выбирать цвет обложки, наблюдать за тем, как из-под пресса выходит еще сырая бумага с напечатанными на ней собственными мыслями, бегать по два, по три раза в день к брошюровщику, получить, наконец, первый готовый экземпляр, который раскрываешь дрожащими пальцами... Скажите, есть ли на свете более высокое наслаждение?

   Первый экземпляр "Пасторальной комедии" по праву принадлежал Черным Глазам. Я отнес им его в тот же вечер в сопровождении Жака, который хотел быть свидетелем моего торжества. Мы вошли гордые и сияющие в маленькую гостиную. Все были в сборе.

   - Господин Пьерот, - сказал я севенцу, - позвольте мне преподнести Камилле первое мое произведение.

   И я передал томик маленькой ручке, которая дрожала от счастья. О, если бы вы видели, как просияли Черные Глаза, читая мое имя на обложке книги, и с каким выражением бесконечной благодарности они взглянули на меня! Пьерот отнесся более сдержанно к появлению книги. Я слышал, как он спрашивал у Жака, сколько такой томик мне приносит.

   - Тысячу сто франков, - ответил Жак с уверенностью.

   Затем они стали разговаривать шопотом, но я не слушал их. Я испытывал своеобразную радость, глядя, как Черные Глаза опускали длинные шелковистые ресницы на страницы моей книги и затем быстро поднимали их, устремляя на меня восхитительный взгляд... Моя книга! Мои Черные Глаза!.. И тем, и другим я был обязан моей матери - Жаку...

   Возвратись домой, мы пошли бродить по галлереям Одеона, чтобы видеть, какой эффект производила "Пасторальная комедия" в витринах книжных магазинов.

   - Погоди, - сказал мне Жак, - я зайду узнать, сколько экземпляров продано.

   Я ждал его, расхаживая перед магазином и посматривая все время на зеленую обложку выставленной в витрине магазина книги. Жак вернулся через минуту. Он был бледен от волненья.

   - Милый мой, - сказал он, - они продали уже один экземпляр. Это хорошее предзнаменование.

   Я молча пожал ему руку. Я был так взволнован, что не мог говорить. Я думал: есть в Париже человек, который вынул сегодня из кармана три франка, чтобы купить произведение моего ума, который читает, критикует меня в данную минуту... Кто этот человек? Мне хотелось бы знать его!.. Увы, к несчастью, я должен был скоро узнать его.

   На другой день после выхода моей книги, когда я завтракал за табльдотом рядом с свирепым философом, Жак влетел в зал запыхавшись.

   - Я должен сообщить тебе великую новость, - сказал он, увлекая меня на улицу. - Я уезжаю сегодня в семь часов вечера с маркизом... Мы едем в Ниццу к сестре маркиза, которая находится при смерти... Может быть мы вернемся не скоро... Не беспокойся ни о чем... Маркиз удваивает мое жалованье. Я буду высылать тебе сто франков в месяц... Что с тобой, голубчик? Ты ужасно побледнел. Полно ребячиться. Вернись в зал, кончай завтрак и выпей полбутылки бордосского, чтобы подкрепить себя. Я же побегу попрощаться с Пьеротом, предупредить типографа, распоряжусь насчет рассылки твоей книги по редакциям... Я не могу терять ни минуты... Буду дома к пяти часам.

   Я смотрел ему вслед, пока он шел быстрыми шагами по улице Сен-Бенуа, затем вернулся в ресторан. Но я не мог ни есть, ни пить, чем воспользовался сосед мой - философ, который выпил мою полубутылку бордосского. У меня замерло сердце при мысли, что через несколько часов моя мать - Жак - уедет от меня. Напрасно я старался думать о своей книге, о Черных Глазах... Я не мог отогнать ужасной мысли, что Жак уедет, что я останусь один, совершенно один в Париже, и что я должен буду жить самостоятельною жизнью и отвечать за свои действия.

   В назначенный час Жак вернулся домой. Сильно взволнованный сам, он до последней минуты притворялся очень веселым, до последней минуты не переставал заботиться обо мне со всем присущим ему великодушием. Да, он думал только обо мне, о моем благополучии, о моей жизни. Делая вид, что он укладывает свои вещи, он осматривал мое белье, мое платье.

   - Твои рубахи лежат в этом углу, Даниель... твои носовые платки тут рядом, за галстуками...

   - Жак, - сказал я ему, - ты не свой чемодан укладываешь, а мой шкаф...

   Наконец, когда все было приведено в порядок - и чемоданы и шкаф, - мы послали за фиакром и отправились на вокзал. По пути Жак не переставал делать мне всякого рода наставления.

   - Пиши мне почаще, Даниель... Присылай мне все статьи, которые появятся о твоей книге и в особенности статью Густава Планша. Я сделаю переплетенную тетрадь и буду вклеивать их туда. Это будет золотая книга семьи Эйсетов... Кстати, не забудь, что прачка придет во вторник... А главное, не увлекайся успехом... Я не сомневаюсь в том, что успех будет блестящий, а успех в Париже весьма опасен. К счастью, Камилла охранит тебя от искушений... И еще об одном прошу тебя, Даниель, ходи туда почаще и не заставляй плакать Черные Глаза.

   В это время мы проезжали мимо Зоологического сада. Жак засмеялся.

   - Помнишь ли ты, как мы проходили тут ночью, месяца четыре или пять тому назад?.. Какая разница между тогдашним Даниелем и теперешним!.. О, ты быстро двинулся вперед в эти четыре месяца!..

   Добрый Жак искренно думал, что я далеко ушел, и я также, бедный глупец, был убежден в этом.

   Наконец, мы прибыли на вокзал. Маркиз был уже там. Я издали узнал этого странного маленького человека, голова которого напоминала белого ежа, расхаживающего по земле.

   - Ну, теперь прощай, - сказал мне Жак. И обняв мою голову своими большими руками, он три или четыре раза крепко поцеловал меня и затем, не оглядываясь, побежал к своему палачу.

   Странное чувство овладело мною, когда он скрылся. Я почувствовал себя вдруг маленьким, слабым, робким, точно Жак увез с собою мою силу, мое мужество, мозг моих костей и половину моего роста. Окружавшая меня толпа пугала меня. Я опять сделался Маленьким Человеком.

   Наступали сумерки. Медленно, выбирая самый дальний путь, самые пустынные улицы, возвращался Маленький Человек к своей колокольне. Мысль об опустевшей комнате наполняла его ужасной тоской. Ему хотелось бы оставаться до утра на улице. Однако, необходимо было итти домой.

   Когда он проходил мимо привратника, последний крикнул ему:

   - Господин Эйсет, вам письмо!..

   Он подал мне маленький, изящный, раздушенный конверт с надписью, сделанной женским почерком, более мелким и более кокетливым, чем почерк Черных Глаз... От кого могло быть это письмецо?.. Маленький Человек живо сломал печать и при свете газа на лестнице прочел следующее:

  

   "Господин сосед!

   "Пасторальная комедия" со вчерашнего дня лежит на моем столе, но на ней недостает надписи. Не будете ли так любезны притти ко мне сегодня вечером сделать требуемую надпись и выпить у меня чашку чая... запросто, в кругу товарищей.

  

   И внизу приписка: "Дама с бельэтажа".

   Дама с бельэтажа!.. Странный трепет охватил Маленького Человека при виде этой приписки. Он опять увидел ее пред собою такою, какою видел в то утро, спускающейся с лестницы в волнах шелка, величественной, холодной, прекрасной, с маленьким белым рубцом у рта. И подумать, что такая женщина купила его книгу! Сердце его переполнилось гордостью...

   Он постоял с минуту на лестнице с письмом в руке, раздумывая, подняться ли к себе или остановиться в бельэтаже. И вдруг он вспомнил слова Жака: "Прошу тебя об одном, Даниель, - не заставляй плакать Черные Глаза". Смутное предчувствие говорило ему, что, если он отправится к даме с бельэтажа, Черные Глаза будут плакать, и Жак будет огорчен. И Маленький Человек с решительным видом положил письмо в карман и сказал: "Я не пойду к ней".

  

  

   Белая Кукушка отворила ему дверь... Надо вам сказать, что пять минут спустя после того, как он поклялся, что не пойдет к Ирме Борель, этот тщеславный Маленький Человек звонил у ее дверей. Увидев его, страшная негритянка улыбнулась ему улыбкой развеселившегося людоеда и сделала ему знак следовать за нею своей черной, лоснящейся рукой.

   Пройдя две или три комнаты с великолепной, бросающейся в глаза обстановкой, они остановились у маленькой китайской двери, за которой слышались какие-то крики, рыдания, брань и дикий хохот. Негритянка постучала в дверь и, не выжидая ответа, ввела Маленького Человека.

   Громко декламируя, Ирма Борель расхаживала одна по роскошному будуару, обитому шелковой материей и залитому светом. Просторный светлоголубой пенюар, покрытый кружевами, точно облако окутывал ее фигуру. Один из широких рукавов пенюара, приподнятый до плеча, обнажил руку снежной белизны и несравненной красоты, которая размахивала перламутровым ножом; другая рука, тонувшая в кружевах, держала раскрытую книгу.

   Маленький Человек остановился, ослепленный ею. Никогда еще она не казалась ему такой красивой. Она была менее бледна, чем в день их первой встречи. Свежая и розовая, она напоминала хорошенький миндальный цветок, а маленький рубец у рта казался еще белее. Да и волосы, которых он не видел в первый раз, придавали особенную прелесть ее лицу, смягчая гордое, почти жесткое выражение его. Это были белокурые волосы, пышные и удивительно тонкие, точно легкое золотистое облако вокруг лица.

   При появлении Маленького Человека она остановилась в своей декламации, бросила на диван перламутровый ножик и книгу, спустила прелестным движением рукав пенюара и развязно протянула руку своему гостю.

   - Здравствуйте, сосед,- сказала она, улыбаясь, - вы застаете меня в самом разгаре трагических излияний: я разучиваю роль Клитемнестры. Это потрясающая вещь, не правда ли?

   Она усадила его рядом с собой на диване.

   - Вы занимаетесь драматическим искусством, сударыня? (Он не смел сказать "соседка".)

   - О, просто прихоть... Я точно так же занималась раньше скульптурой и музыкой... Впрочем, на этот раз я серьезно увлеклась... Я хочу дебютировать на сцене Французского театра.

   В эту минуту огромная птица с желтым хохлом, сильно шумя пестрыми крыльями, спустилась на кудрявую голову Маленького Человека.

   - Не бойтесь, - сказала дама, смеясь над его растерянным видом, - это мой какаду... славная птица, привезенная мною с Маркизовых островов.

   Она взяла птицу, приласкала ее, сказала ей десяток слов по-испански и отнесла ее на позолоченный насест, стоявший на другом конце комнаты... Маленький Человек сидел с широко раскрытыми глазами... Негритянка, какаду, Французский театр, Маркизовы острова...

   "Какая оригинальная женщина!" - подумал он, восхищаясь ею.

   Дама опять уселась на диван, рядом с ним, продолжая беседовать. Прежде всего она коснулась "Пасторальной комедии", которую она со вчерашнего дня читала и перечитывала. Она знала некоторые отрывки наизусть и декламировала их с энтузиазмом. Никогда еще никто не льстил так тщеславию Маленького Человека. Затем дама пожелала узнать, сколько ему лет, откуда он приехал, как живет, бывает ли в обществе, влюблен ли... На все эти вопросы Маленький Человек отвечал с трогательной искренностью, так что не прошло и часа, как соседка успела познакомиться с Жаком, с историей дома Эйсетов, с злосчастным очагом, который дети поклялись восстановить. Он умолчал только о мадемуазель Пьерот. Но он рассказал соседке о молодой особе высшего света, которая умирала от любви к нему и о жестоком ее отце (бедный Пьерот!), который препятствовал их союзу.

   Признания эти были прерваны приходом гостя. Это был старый скульптор, с белой гривой, который давал уроки Ирме Борель, когда она занималась ваянием.

   - Держу пари, - сказал он вполголоса, бросая на Маленького Человека лукавый взгляд, - что это ваш неаполитанский рыбак.

   - Вы угадали, - сказала хозяйка, смеясь; и, обращаясь к рыбаку, пораженному новым эпитетом, прибавила: - Помните ли вы то утро, когда мы встретились на лестнице?.. Вы стояли с открытой шеей, беспорядочно взбитыми волосами и глиняной кружкой в руках... Вы походили на одного из тех маленьких неаполитанских рыбаков, которые занимаются ловлей кораллов в Неаполитанском заливе... Вечером я рассказала об этой встрече моим друзьям, но никто из нас не предполагал, что маленький рыбак - великий поэт и что на дне его глиняной кружки покоится "Пасторальная комедия".

   О, как был счастлив Маленький Человек, выслушивая эти излияния! Пока он раскланивался, скромно улыбаясь, Белая Кукушка ввела нового посетителя, который был не кто иной, как великий поэт нашего табльдота, автор индийских поэм Багхават. Он направился прямо к хозяйке и, подавая ей книгу в зеленой обложке, произнес:

   - Возвращаю вам ваших мотыльков. Какая странная литература!..

   Она остановила его жестом. Багхават понял, что автор был тут же, и посмотрел на него с принужденной улыбкой. Наступила минута неловкого молчания, из которой, к счастью, вывел всех приход третьего лица. Это был профессор декламации - маленький, горбатый, с бледным лицом, в парике и с испорченными зубами. Надо полагать, что, если бы он не был уродом, он был бы величайшим комиком своего времени, но так как его уродство мешало ему поступить на сцену, то он утешался тем, что преподавал сценическое искусство и бранил всех современных актеров.

   Как только он вошел, хозяйка спросила его:

   - Видели ли вы еврейку? Как она играла сегодня?- Еврейкой она называла великую артистку Рашель, находившуюся тогда в апогее своей славы.

   - Она играет все хуже и хуже, - сказал профессор, пожимая плечами... - В ней положительно нет ничего хорошего. Цапля, настоящая цапля.

   - Да, настоящая цапля,- подтвердила ученица, и вслед за ней гости повторили:

   - Настоящая цапля.

   Затем стали просить соседку продекламировать что-нибудь.

   Не заставляя себя долго просить, она встала, взяла перламутровый ножик в руку, откинула рукав пенюара и начала декламировать.

   Хорошо ли она декламировала или дурно? - Маленький Человек, вероятно, очень затруднился бы ответить на этот вопрос. Ослепленный прелестной белоснежной рукой, роскошными золотистыми волосами, он смотрел, но не слушал. И, когда она кончила, он аплодировал больше других и, в свою очередь, заявил, что Рашель - цапля, настоящая цапля.

   Его преследовали всю ночь золотистые волосы и белоснежная рука, и даже на следующий день, когда он хотел приняться за рифмы, эта очаровательная рука снова явилась к нему, легла на его плечо... Тогда, не будучи в состоянии работать и не желая выходит, он принялся писать письмо Жаку, пользуясь случаем поговорить о даме с бельэтажа.

   "Ах друг мой, что за женщина! Она все знает, решительно все. Она сочиняла сонаты, писала картины. У нее на камине стоит хорошенькая Коломбина из терракоты ее собственной работы. Месяца три тому назад она принялась играть трагедии и теперь уже играет лучше Рашели... Повидимому, эта знаменитая Рашель - настоящая цапля. Одним словом, дорогой Жак, это женщина, о которой ты и не мечтал. Она все видела, везде побывала... То она рассказывает о своем пребывании в Петербурге, то сравнивает рейд Рио с Неаполитанским рейдом... У нее есть какаду, привезенный с Маркизовых островов, негритянка, взятая проездом в Порт-о-Принсе... Впрочем, ты ведь знаешь нашу соседку, Белую Кукушку. Несмотря на ее свирепый вид, это добрая, тихая и преданная девушка. Она имеет обыкновение говорить пословицами. Когда посетители пристают к ней с вопросами, желая знать, замужем ли ее госпожа, существует ли где-нибудь господин Борель, так ли богата Ирма, как говорят, - Белая Кукушка отвечает своим ломаным языком: "дела козла не касаются овцы" или "один башмак знает, есть ли дыры в чулке"... У нее в запасе сотни таких изречений, и любопытные уходят с носом... Кстати, знаешь ли, кого я встретил у дамы с бельэтажа? Индусского поэта, великого Багхавата. Он, кажется, очень увлекается ею и посвящает ей прекрасные поэмы, в которых сравнивает ее то с кондором, то с лотосом, то с буйволом. Но она, повидимому, не обращает особенного внимания на его поклонение; вероятно, она привыкла к этому: все артисты, которые бывают у нее, - а между ними есть очень знаменитые, - влюблены в нее.

   "Она так хороша, так удивительно хороша!.. Я сильно боялся бы за свое сердце, если бы оно было свободно. К счастью, я найду защиту в Черных Глааах... Милые Черные Глаза! Я пойду к ним сегодня вечером, и мы все время будем говорить о вас, моя дорогая мать - Жак".

   В то время, когда Маленький Человек дописывал это письмо, в дверь его комнаты кто-то постучался. Белая Кукушка принесла от дамы с бельэтажа приглашение послушать цаплю в ее ложе, во Французском театре. Маленький Человек очень охотно принял бы это приглашение, но он вспомнил, что у него нет фрака, и должен был отказаться. Чувство досады овладело им. "Жак должен был сделать мне фрак, - подумал он. - Это необходимо... Когда появятся статьи о моей книге, мне нужно будет пойти поблагодарить авторов... Как пойти, не имея фрака?" Вечером он пошел в Сомонский пассаж, но настроение его и там не изменилось. Севенец слишком громко хохотал, мадемуазель Пьерот казалась слишком смуглой. Черные Глаза, правда, шептали ему на мистическом языке звезд: "любите меня", но неблагодарный не обращал на них внимания. Наконец, после обеда, когда явились Лалуэты, он уселся, грустный и ожесточенный, в углу гостиной, и в то время, как шарманка играла свои песенки, он представлял себе Ирму Борель в открытой ложе... Белоснежная рука играла веером, золотистое облако сияло при вечернем освещении. "О, как я был бы сконфужен, если бы она увидела меня тут!", - думал он. Прошло несколько дней. Ирма Борель не проявляла никаких признаков жизни. Сношения между первым и пятым этажами казались совершенно прерванными. Но каждую ночь, сидя у своего столика, Маленький Человек слышал стук колес возвращавшегося экипажа, крик кучера: "отворите ворота!" и невольно вздрагивал при этом. Он даже не мог слышать без волнения, как возвращалась в свою конуру негритянка, и, если бы у него хватало мужества, он непременно зашел бы к ней - узнать об ее госпоже... Несмотря на все это, Черные Глаза не утратили еще своей силы над ним, и он проводил у них долгие часы. Все остальное время он отдавал своим рифмам - к великому удивлению воробьев, которые сходились со всех соседних крыш заглянуть в окно Маленького Человека. Надо заметить, что воробьи Латинского квартала имеют, подобно даме высоких качеств, весьма странное представление о студенческих мансардах... Зато Сен-Жерменские колокола - бедные колокола, посвященные богу и проводящие всю жизнь в заточении, как кармелитки, - эти колокола радовались тому, что друг их, Маленький Человек, вечно сидит у своего стола, а чтобы ободрить его, они услаждали его своей чудной музыкой.

   Около этого времени Маленький Человек получил письмо от Жака. Он находился в Ницце и подробно описывал свою жизнь... "Какая чудная страна, дорогой мой Даниель,- писал он, - и как вдохновило бы тебя море, развертывающееся под моими окнами! Я не наслаждаюсь всем этим... Я никогда не выхожу... Маркиз диктует весь день. Что за человек! Иногда, между двумя фразами, я поднимаю голову, взгляну на какой-нибудь парус на горизонте и тотчас опять опускаю голову... Мадемуазель де-Гаквиль очень больна. Я слышу, как она, не переставая, кашляет над нами... Я сам тотчас по приезде сюда схватил сильную простуду, от которой не могу отделаться... Дальше, говоря о даме с бельэтажа, Жак писал: "...Послушайся меня, Даниель: не ходи к этой женщине. Она для тебя слишком сложна и - хочешь ли знать мое мнение? - очень походит на искательницу приключений... Вчера я видел в гавани голландский бриг, возвращавшийся из кругосветного плавания, с японскими мачтами и пестрым, как географическая карта, экипажем... Видишь ли, милый мой, я нахожу, что твоя Ирма Борель походит на этот бриг... Остерегайся этой женщины, Даниель, не доверяй ей, а главное, - умоляю тебя об этом, - не заставляй плакать Черные Глаза..."

   Эти последние слова тронули Маленького Человека. С каким великодушием Жак продолжал заботиться о счастьи той, которая отвергла его! Нет, Жак, не бойся, я не заставлю плакать их! воскликнул он, твердо решившись не возвращаться к даме с бельэтажа... О, вы можете положиться на твердое решение Маленького Человека!

   В этот вечер, когда послышался стук колес возвращавшегося экипажа, он не обратил на него никакого внимания; песнь негритянки также не произвела на него впечатления... Была душная, жаркая сентябрьская ночь. Маленький Человек работал при полуоткрытой двери. И вдруг на маленькой деревянной лестнице, которая вела к нему, послышался шум... легкие шаги, шуршание платья. Кто-то поднимался по лестнице... Но кто?.. Белая Кукушка давно вернулась к себе... Может быть дама с бельэтажа пришла к своей негритянке...

   При этой мысли у Маленького Человека сильно забилось сердце, но он остался у столика... Шаги приближались, остановились на площадке... Несколько минут не слышно было ни малейшего звука, затем раздался слабый стук в дверь негритянки, которая не отвечала.

   - Это она, - подумал Маленький Человек, не двигаясь с места.

   Дверь скрипнула... душистая струя ворвалась в комнату... Кто-то вошел.

   Не поворачивая головы, Маленький Человек спросил дрожащим голосом:

   - Кто там?

  

  

   Прошло два месяца со времени отъезда Жака, а о возвращении его не было речи. Мадемуазель де-Гаквиль умерла. Маркиз, облачившись в траур, разъезжал по всей Италии, не прерывая ни на один день диктовку своих мемуаров. Жак, переутомленный работой, едва успевал посылать несколько строк из Рима, Неаполя, Пизы, Палермо. Но если штемпеля на его письмах часто менялись, то содержание их оставалось одно и то же. "Работаешь ли ты?.. Как поживают Черные Глаза?.. Появилась ли статья Густава Планша?.. Бываешь ли ты у Ирмы Борель?.."

   На все эти вопросы Маленький Человек неизменно отвечал, что он много работает, что продажа книги идет хорошо, что Черные Глаза чувствуют себя превосходно, что он больше не видается с Ирмой Борель и ничего не слышал о Густаве Планше...

   Сколько правды было во всем этом?.. Последнее письмо Маленького Человека к Жаку, написанное им в бурную, лихорадочную ночь, выяснит нам это.

  

   "Жак, я обманул тебя. Вот уже два месяца, как я не перестаю лгать. Я писал тебе, что работаю, а между тем в моей чернильнице давно высохли чернила. Я писал, что продажа книги идет хорошо, а между тем за два месяца продан один экземпляр. Я писал, что не видаюсь с Ирмой Борель, а между тем я уже два месяца не расстаюсь с ней. Что же касается Черных Глаз... О, Жак, Жак, если бы я послушался тебя! Если бы я не пошел тогда к этой женщине!

   "Ты был прав, она просто авантюристка. Вначале она показалась мне умной. Но я ошибся, она только повторяет слышанное. У нее нет ни ума, ни души. Она цинична, лжива и зла. Я видел, как она в припадке гнева бьет хлыстом свою негритянку, бросает ее на землю, топчет ее ногами. Она не верит ни в бога, ни в чорта, но слепо верит в предсказанья ясновидящих. Что же касается ее драматического таланта, то она может брать сколько угодно уроков у своего горбатого профессора и проводить целые дни с эластическими шарами во рту, я все-таки уверен в том, что ни один директор театра не примет ее. Зато в частной своей жизни она - прекрасная актриса...

   "Каким образом я попал в когти этой твари, я, любящий все простое и доброе, - этого я не могу объяснить тебе, мой бедный Жак. Но клянусь тебе в том, что теперь я окончательно освободился от ее чар, что теперь все, все кончено, раз навсегда кончено... Если бы ты знал, как я был низок и что она делала со мной! Я рассказал ей обо всем - о тебе, о нашей матери, о Черных Глазах... Я умираю от стыда при этой мысли... Я раскрыл перед нею всю свою душу, всю свою жизнь, но она ничего не сказала мне о своей жизни. Я не знаю даже, кто она и откуда она. Однажды я спросил у нее, была ли она замужем; она расхохоталась в ответ. Знаешь ли, этот маленький рубец у ее рта сделан ударом ножа - на ее родине, на острове Кубе. Я хотел знать, кто нанес этот удар. "Пахеко, испанец" - спокойно ответила она. И ни слова больше. Ну, не глупый ли ответ? Разве я могу знать, кто этот Пахеко? Не обязана ли она подробно выяснить мне все?.. Удар ножом - не совсем обыкновенная вещь, чорт побери! Но, видишь ли, окружающие ее артисты прозвали ее необыкновенной женщиной, и она дорожит своей репутацией... О, эти художники! Я ненавижу их... Живя в мире статуй и картин, эти господа воображают, что, кроме этого, ничего нет на свете; они постоянно говорят о формах, о линиях, о красках, о греческом искусстве, о Парфеноне, о выпуклостях и мастоидах. Они, не стесняясь, рассматривают ваш нос, ваши руки, ваш подбородок. Они интересуются только тем, типично ли ваше лицо, и к какому типу оно приближается, но им нет дела до того, что бьется в вашей груди, нет дела до страстей наших, до наших печалей... Что касается меня, то эти господа нашли, что у меня очень типичная, оригинальная голова, но что мои стихи совершенно лишены оригинальности.

   "В начале нашей связи эта женщина думала, что нашла во мне маленького гения, великого поэта мансард. (И надоела же она мне с этой мансардой!) Затем, когда ее кружок доказал ей, что я глуп, она оставила меня при себе - ради типичности моей головы. Но тип мой, заметь, изменялся, смотря по обстоятельствам. Один из ее художников, находивший, что у меня итальянский тип, рисовал с меня молодого пиффераро, другой - алжирского продавца фиалок, третий... я сам не знаю что! Большею частью я позировал для нее, чтобы угодить ей, и оставался весь день в ее гостиной, наряженный в пестрые тряпки, рядом с ее какаду. Мы провели таким образом много часов, я в костюме турка с длинной трубкой во рту, в углу ее кушетки, она - в другом углу кушетки, декламируя с эластическими шарами во рту и восклицая время от времени: "Какое у вас типичное лицо, милый Дани-Дан!". Когда я был турком, она называла меня Дани-Даном, когда был итальянцем - Даниело, и никогда - просто Даниелем... Впрочем, я скоро буду фигурировать на ближайшей выставке картин, и в каталоге будет значиться: "Молодой пиффераро г-жи Ирмы Борель", или: "Молодой феллах г-жи Ирмы Борель". И это буду я... Какой позор!

   "Я должен прервать свое письмо, Жак. Я хочу открыть окно и подышать свежим воздухом. Я просто задыхаюсь... Я точно в тумане.

  

   "Свежий воздух благотворно подействовал на меня. Я буду продолжать письмо при открытом окне. Темно, идет дождь, колокола звонят. Как тоскливо в этой комнате!.. Милая комнатка, которую я так любил!.. Теперь я тоскую в ней. "Она" испортила мне ее, она слишком часто бывала в ней. Ты понимаешь, я был тут же, под рукой, это было очень удобно. О, это совсем не моя прежняя рабочая комнатка!

   "Был ли я дома или не был, она бесцеремонно входила ко мне во всякое время, рылась во всех углах. Однажды вечером я застал ее у себя обыскивающей ящик, в котором я храню все, что у меня есть дорогого, - письма матери, твои, Черных Глаз... последние в ящичке с позолотой, который ты хорошо знаешь. Когда я вошел, Ирма Борель держала этот ящичек в руках и старалась открыть его. Я бросился к ней и едва успел вырвать его из ее рук.

   "- Что вы тут делаете? - воскликнул я, возмущенный.

   "Она приняла торжественный вид.

   "- Я не тронула писем вашей матери, но эти письма принадлежат мне, я требую их... Отдайте мне ящик!

   "- Что вы будете делать с ним?

   "- Я хочу прочитать письма, находящиеся в нем.

   "- Никогда!- воскликнул я. - Я ничего не знаю о вашей жизни, между тем как вы знаете мою до малейших подробностей.

   "- О, Дани-Дан! (в этот день я изображал турка), о, Дани-Дан! Можете ли вы упрекать меня в этом? Разве вы не входите ко мне во всякое время? Разве вы не знаете всех, кто бывает у меня?..

   "Говоря это самым мягким, вкрадчивым голосом , она старалась взять у меня из рук шкатулку.

   "- Хорошо, - сказал я, - я дам вам ящик, но с условием...

   "- С каким?

   "- Вы скажете мне, где вы бываете каждое утро между восемью и десятью часами?

   "Она побледнела и пристально взглянула на меня... Я никогда не заговаривал с ней об этом. Но эти ежедневные утренние выезды смущали и беспокоили меня так же, как и рубец на ее лице, как испанец Пахеко, как вся ее странная жизнь. Мне хотелось узнать все, и вместе с тем я боялся узнать... Я чувствовал, что под этим кроется какая-то постыдная тайна, которая заставит меня бежать... В этот день, однако, у меня хватило мужества заговорить об этом. Пораженная моим требованием, она с минуту колебалась, потом проговорила глухим голосом, точно с усилием:

   "- Дайте мне ящик. Вы узнаете все.

   "Жак, я отдал ей ящичек! Это низко, не правда ли? Она открыла его дрожащими от радости руками и принялась читать письма - их было около двадцати - медленно, тихим голосом, не пропуская ни одной строчки. Эта история чистой, целомудренной любви, повидимому, заинтересовала ее. Я уже раньше рассказывал ей об этой любви, выдавая Черные Глаза за молодую девушку из аристократической семьи, родители которой не хотели выдать ее замуж за ничтожного плебея, Даниеля Эйсета. Ты узнаешь в этом мое глупое тщеславие!..

   "Чтение писем изредка прерывалось восклицанием: "Как это мило!" или: "Ого!" По прочтении письма, она подносила его к пламени свечи и с злорадством смотрела, как оно превращалось в пепел. Я не останавливал ее: мне во что бы то ни стало хотелось знать, куда она отправляется ежедневно между восемью и десятью часами утра.

   "Среди всех этих писем было одно, написанное на бланке торгового дома Пьерота с изображением трех зеленых тарелок и надписью: "Фарфор и хрусталь. Пьерот, бывший Лалуэт". Бедные Черные Глаза! Вероятно, у них в один прекрасный день явилось желание написать мне письмо, и они воспользовались первыми подвернувшимися листами бумаги... Можешь себе представить, как обрадовалась актриса этому открытию! До сих пор она верила моему рассказу об аристократке, влюбленной в меня, но, когда она увидела это письмо, она поняла все и громко расхохоталась.

   "- Так вот кто она, эта аристократка, этот перл аристократического квартала! Ее зовут Пьерота, и она продает посуду в Сомонском пассаже... О, теперь я понимаю, почему вы не хотели дать мне этот ящик! - И она заливалась громким смехом.

   "Не знаю, что сделалось со мною! Жак - стыд, злоба, бешенство овладели мной... Я совершенно обезумел. Я бросился к ней, чтобы вырвать у нее письма. Она отступила к дверям, но, запутавшись в шлейфе, с страшным криком упала на пол. Услышав ее крик, ужасная негритянка прибежала из своей конуры - полунагая, черная, растрепанная, отвратительная... Я хотел вытолкать ее, но она прижала меня к стене и стала между мной и своей госпожой.

   "Последняя между тем встала, продолжая плакать и рыться в ящике.

   "- Знаешь ли ты, - обратилась она к негритянке,- за что он хотел побить меня? Я открыла, что его аристократка продает тарелки в Сомонском пассаже... Вот, посмотри, какие доказательства любви преподносила ему эта лавочница... Черные волосы из ее шиньона и букет фиалок в одно су... Подай сюда свою лампу, Белая Кукушка.

   "Негритянка подошла с лампой... Волосы вспыхнули с легким треском... Я не двигался с места. Я был совершенно ошеломлен.

   "- Ах, а это что? - воскликнула актриса, развертывая шелковистую бумагу: - Зуб?.. Нет, это похоже на сахар... А-а, вот как! Сахарная аллегория... сахарное сердце!

   "Это было маленькое сахарное сердце, купленное однажды Черными Глазами в Сен-Жермен де-Пре для меня.

   "- Я даю вам свое сердце, - сказали Черные Глаза.

   "Негритянка жадно смотрела на него.

   "- Тебе хочется, Куку? - спросила ее госпожа. - Лови!..

   "И она бросила ей сердечко в рот, точно собаке...

   "Может быть это покажется тебе странным, Жак, но когда я услышал, как захрустел сахар в зубах негритянки, дрожь пробежала по моему телу. Мне казалось, что это черное чудовище пожирает сердце Черных Глаз.

   "Ты, конечно, думаешь, Жак, что после этого все было порвано между нами? Но если бы ты заглянул на следующий день в гостиную Ирмы Борель, ты застал бы ее разучивающей под руководством горбатого профессора роль Гермионы, а в углу, на ковре, рядом с ее какаду, ты увидел бы молодого турка, который сидел, поджавши ноги, с чубуком во рту... Да, у вас весьма характерная голова, Дани-Дан!

   "Но, спросишь ты, узнал ли ты, по крайней мере, ценою своей низости то, что тебе хотелось знать, узнал ли ты, где она бывает ежедневно от восьми до десяти часов утра? Да, Жак, я узнал это, но только сегодня утром, после страшной сцены, - последней, клянусь тебе! - сцены, которую я собираюсь рассказать тебе... Но, тсс!.. Кто-то взбирается по лестнице... О, если это она! Если она опять овладеет мною!.. Да, она способна на это, несмотря на все, что произошло между нами. Погоди!.. я запру дверь на ключ... Теперь она не войдет, не бойся...

   "Она не должна войти...

  

   "Это была не она, а ее негритянка... Белая Кукушка теперь ложится, я слышу за перегородкой раскупоривание бутылки и ужасный припев... толокототиньян... Теперь она храпит... точно маятник больших часов.

   "Вот как окончилась наша кратковременная любовь.

   "Недели три тому назад горбатый профессор объявил ей, что она вполне подготовлена для сцены и что ей не мешало бы дебютировать вместе с другими его учениками.

   "Трагическая актриса в восторге... Не имея в распоряжении театра, они превращают в театральный зал мастерскую одного из художников и рассылают приглашения всем директорам парижских театров... После долгих прений решают поставить для дебюта "Азалию"... Ученики горбуна знали эту пьесу лучше других, и требовалось только несколько репетиций, чтобы поставить ее. Так как Ирма Борель слишком избалованная особа, чтобы терпеть какие-нибудь неудобства, решили эти репетиции устроить у нее. Горбун привозил к ней своих учениц - четырех или пять худощавых девиц, драпированных в кашемировые шали местного производства (по тринадцати франков пятидесяти сантимов штука), и трех-четырех несчастных юношей в бумажных костюмах... Декламировали весь день, за исключением промежутка времени от восьми до десяти часов утра, - несмотря на репетиции, таинственные выезды не прекращались. Ирма, горбун, ученики, все работали с остервенением. Какаду два дня не ел ничего, о нем совершенно забыли. Дани-Дана также оставили в покое... Все шло прекрасно. Мастерская была преобразована в зал, сцена устроена, костюмы готовы, приглашения разосланы. Но вдруг - за три или четыре дня до представления - юный Элиасен, десятилетняя девочка, племянница горбуна, заболела... Как быть? Где раздобыть Элиасена, ребенка, способного выучить роль в три дня?.. Все приуныли... Вдруг Ирма Борель обращается ко мне:

   "- Не возьмете ли вы на себя эту роль, Дани-Дан?

   "- Я? Вы шутите?.. В моем возрасте!..

   "- Не считаете ли вы себя мужчиной?.. Но, крошка, вам нельзя дать более пятнадцати лет, а на сцене, в костюме, вас примут за двенадцатилетнего... К тому же, роль эта вполне подходит к характеру вашего лица.

   "Милый друг, я напрасно протестовал... Я должен был покориться ей, как всегда... Я так малодушен.

   "Спектакль состоялся... О, если бы я не был так расстроен, я рассмешил бы тебя рассказом об этом замечательном дне... Рассчитывали на прибытие директоров театров "Жим