Доде Альфонс - Маленький человек

наз" и Французского; но, вероятно, эти господа были заняты и не могли притти. Пришлось довольствоваться директором одного из маленьких театров, которого привели откуда-то перед самым началом представления. В конце концов, спектакль, носивший семейный характер, прошел недурно... Ирме Ворель много аплодировали... Я, признаюсь, находил, что она ужасно напыщенна и неестественна, и что она говорит по-французски, как испанская синица. Но друзья ее, артисты, не относились так строго. Костюм ее вполне соответствовал изображаемому времени, бедра были восхитительны, шея прекрасна... Больше ничего не требовалось. Я также имел большой успех, благодаря типичности моего лица, хотя далеко не такой блестящий, как успех Белой Кукушки в немой роли кормилицы. Лицо негритянки еще типичнее моего, и, когда она появилась в пятом действии с огромным какаду на ладони - Ирма Борель пожелала, чтобы ее турок, ее негритянка и ее какаду фигурировали в пьесе - и свирепо вытаращила белки своих огромных глаз, вся земля задрожала от рукоплесканий. "Какой успех!", повторяла, сияя, Аталия...

   "Жак!.. О, Жак... Я слышу шум возвращающегося экипажа. О, презренная! Откуда возвращается она так поздно? Она, вероятно, забыла сегодняшнюю сцену, воспоминание о которой и теперь бросает меня в дрожь.

   "Дверь захлопнулась... Что, если она вздумает подняться ко мне? О, Жак, как ужасна близость женщины, которую ненавидишь!

  

   "Спектакль, который я описал тебе, состоялся три дня тому назад.

   "В течение этих трех дней она была весела, кротка, внимательна, одним словом, - прелестна. Она ни разу в эти дни не била своей негритянки и несколько раз спрашивала о твоем здоровьи, о том, кашляешь ли ты еще... А между тем, бог знает, как она не любит тебя... Я должен был догадаться, что она замышляет что-то.

   "Сегодня, в девять часов утра, она вошла в мою комнату. В девять часов!.. Она никогда не бывала дома в эти часы... Она подошла ко мне и с улыбкой сказала:

   "- Девять часов!

   "И затем, принимая серьезный вид, торжественно произнесла:

   "- Друг мой, я обманывала вас. Когда мы встречались, я не была свободна. Я принадлежала человеку, которому обязана роскошью моей обстановки, комфортом, возможностью вести праздную жизнь, - всем, чем пользуюсь в настоящее время.

   "Я говорил тебе, Жак, что под всем этим кроется постыдная тайна.

   "- С того дня, как я встретилась с вами, эта связь стала мне ненавистной... Я не призналась вам раньше во всем только потому, что знала, как вы горды, знала, что вы не согласитесь делить меня с другим... Я не порвала до сих пор этой связи потому, что мне тяжело было отказаться от обеспеченной, роскошной жизни, для которой я создана... Но я не могу более жить этой жизнью... Эта ложь тяготит меня, ежедневный обман сводит меня с ума... И, если вы не отвергнете меня после этого признания, я готова бросить все, жить с вами в углу, где хотите...

   "Последние слова она произнесла шопотом, так близко от меня, что ее губы почти касались моих губ...

   "Но у меня все-таки хватило мужества ответить ей - и даже очень сухо, - что я беден, что я не зарабатываю ничего, что Жак содержит меня, и что я не могу заставить Жака содержать и ее.

   "Она откинула голову с торжествующим выражением лица.

   "- А если бы я нашла для нас возможность честно зарабатывать хлеб, не расставаясь?

   "И с этими словами она вынула из кармана какой-то исписанный лист гербовой бумаги и принялась читать его... Это был ангажемент для нас при одном маленьком театре на окраинах Парижа; ей назначалось сто франков в месяц, мне - пятьдесят. Все было готово, оставалось только подписать.

   "Я с ужасом смотрел на нее. Я чувствовал, что она влечет меня в бездну, и боялся одного,- что у меня не хватит сил противостоять ей... Окончив чтение контракта, она с лихорадочным возбуждением заговорила о преимуществах жизни актеров, о славной жизни, которую мы будем вести вдали от света, независимые, свободные, отдаваясь только искусству и нашей любви.

   "Она говорила слишком много; это была ошибка. Я успел притти в себя, вызвать пред собой образ моей матери - Жака, - и, когда она кончила свою речь, я очень холодно ответил:

   "- Я не хочу быть актером...

   "Она не удовлетворилась этим ответом и стала горячо отстаивать свою мысль.

   "Но она напрасно тратила свое красноречие... На все ее доводы я отвечал:

   "- Я не хочу быть актером...

   "Она начинала терять терпение.

   "- Значит, - спросила она, бледнея, - вы предпочитаете, чтобы я попрежнему ежедневно отправлялась туда от восьми до десяти утра, и чтобы все вообще оставалось попрежнему?

   "- Я ничего не предпочитаю, - ответил я менее хладнокровно. - Я очень одобряю ваше желание зарабатывать свой хлеб, не принимая его от этого господина, у которого вы бываете от восьми до десяти утра... Я только повторяю вам, что не чувствую в себе ни малейшего призвания к сцене и потому не намерен стать актером.

   "Она окончательно вышла из себя.

   "- Вот как! Ты не хочешь быть актером... Чем же ты хочешь быть?.. Ты, может быть, считаешь себя поэтом?.. Поэтом!.. Да у тебя нет ни малейшего дарования, бедный безумец!.. Считать себя поэтом, потому что напечатал несчастную книжонку, которой никто не покупает!.. Но твоя книга совершенная бессмыслица, несчастный! Все говорят это... В течение двух месяцев продан всего один экземпляр - тот, который куплен мною. Ты - поэт! Какой вздор!.. Только брат твой может считать тебя поэтом, этот наивный чудак!.. Какие письма он пишет, боже!.. Можно умереть со смеха, читая его рассуждения о Густаве Планше... Он убивает себя непосильным трудом, чтобы содержать тебя, а ты... ты... что ты в сущности делаешь? Ты удовлетворяешься тем, что у тебя типичное лицо, одеваешься турком и думаешь, что в этом все... Но предупреждаю тебя, что с некоторого времени ты теряешь эту типичность, теряешь... да, ты подурнел, ты безобразен теперь. Вот, посмотри на себя... Я убеждена в том, что твоя лавочница, Пьерота, не захочет теперь тебя... А, в сущности, вы были точно созданы друг для друга... Вы оба рождены для того, чтобы продавать посуду в Сомонском пассаже. Это приятнее, чем быть актером...

   "Она положительно задыхалась. Ты, вероятно, никогда не видел такого припадка исступления. Я смотрел на нее, не говорящий слова. Когда она остановилась, я подошел к ней - я дрожал всем телом - и совершенно спокойно сказал ей;

   " - Я не хочу быть актером.

   "С этими словами я подошел к двери и, широко раскрывая ее, жестом пригласил ее выйти.

   " - Вы хотите, чтобы я ушла? - спросила она со смехом. - О, я не скоро уйду... Мне еще многое надо сказать вам.

   "Тут я не выдержал. Кровь бросилась мне в лицо. Я схватил кочергу у камина и бросился на гостью... Она быстро скрылась... В эту минуту я понимал испанца Пахеко.

   "Вслед за ее уходом я схватил шляпу и сошел вниз. Я бегал весь день, взад и вперед, точно угорелый... О, Жак, если бы ты был со мною!.. Была минута, когда мне хотелось пойти к Пьероту, броситься к его ногам, просить прощения у Черных Глаз. Я дошел до дверей магазина, но я не смел войти... Я не был там два месяца. Мне писали - я не отвечал. Ко мне приходили - я прятался. Я знал, что они не простят меня... Пьерот сидел у конторки. Он казался очень печальным... Я постоял немного у витрины, глядя на него, и затем убежал, рыдая.

   "С наступлением ночи я вернулся к себе. Я долго плакал у окна, а затем принялся писать тебе. Я буду писать всю ночь. Мне кажется, что ты тут со мною, что я разговариваю с тобой, и это успокаивает меня.

   "Что за чудовище эта женщина! Как она была уверена во мне! Она считала меня своей игрушкой, своей вещью!.. Подумай только! Тащить меня за собой на сцену загородного театра!.. Жак, скажи, что мне делать?.. Я скучаю, я страдаю... Она сделала мне ужасное зло; я потерял веру в себя, я сомневаюсь, боюсь. Что мне делать?.. работать?.. Увы! она права - я не поэт, моя книга не пошла... И чем ты расплатишься в типографии?..

   "Вся моя жизнь загублена. Я не вижу ничего впереди. Мрак окружает меня... Есть роковые имена. Ее зовут Ирма Борель. У нас Борель значит палач... Ирма - палач!.. Как это имя идет к ней!.. Мне хотелось бы переехать, эта комната стала ненавистна мне... Я рискую встретить е_е на лестнице... Но будь спокоен, Жак. Если она когда-нибудь явится ко мне... Но она не явится. Она уже успела забыть обо мне, - артисты утешат ее...

   "О, боже! что я слышу?.. Жак, брат мой, это она... да, она. Она идет сюда, я узнаю ее шаги... Она тут, возле меня... я слышу ее дыхание...

   "Ее глаз смотрит на меня в замочную скважину, он жжет меня, он..."

   Это письмо не было отослано.

  

  

   Я дошел до самых мрачных дней моей жизни, дней, исполненных терзаний и позора, тех ужасных дней, которые Даниель Эйсет провел с Ирмой Борель, играя с ней на подмостках загородного парижского театра.

   Все воспоминания, относящиеся до этого периода, находятся в каком-то тумане... Я не вижу, не вижу ничего...

   Но, нет... погодите! Мне стоит только закрыть глаза и повторить раза два-три странный, печальный припев: толокототиньян!.. толокототиньян!.. и тотчас, точно по мановению волшебного жезла, уснувшие воспоминания просыпаются, умершие тени встают из своих гробов, и я вижу Маленького Человека, каким он был в то время, - в большом новом доме на бульваре Монпарнасс, между Ирмой Борель, повторяющей свои роли, и Белой Кукушкой; напевающей: толокототиньян!.. толокототиньян!..

   Боже, что за отвратительный дом! Я вижу его и теперь пред собой со множеством его окон, зелеными перилами, грязной, скользкой лестницей, номерованными дверьми, длинными коридорами, в которых пахло краской... Дом совершенно новый и ужасно грязный... В нем было сто восемь комнат, и в каждой комнате - семья. И какие семьи, боже!.. С утра до вечера - крик, шум, сцены, побои; ночью - плач детей, шум босых ног, бегавших по паркету, тяжелое, монотонное качание детских колыбелей. Время от времени, для разнообразия, - нашествие полиции.

   В этом семиэтажном меблированном вертепе Ирма Борель и Маленький Человек приютили свою любовь... Печальная обитель и плохое убежище для любви!.. Они остановились на нем потому, что от него недалеко было до театра; да и квартиры в нем, как во всех новых домах, были дешевы. За сорок франков они имели две комнаты во втором этаже с узеньким балконом на бульвар - лучший номер в доме... Они возвращались сюда каждый вечер, после спектакля, около полуночи. Жутко было проходить по пустынным бульварам, по которым шмыгали молчаливые блузники, подозрительные женщины и дозорные в длинных серых шинелях. Они шли быстро, посредине улицы. Дома их ждали кусочек холодного мяса и негритянка, Белая Кукушка... Господин "между восемью и десятью" потребовал обратно кучера, мебель, посуду, экипаж, оставив Ирме негритянку, какаду, несколько драгоценностей и все ее платья. Теперь эти платья годились только для сцены, так как не совсем удобно было подметать бульвары бархатными и шелковыми шлейфами... Одна из двух комнат была набита этими платьями. Они висели вдоль стен на стальных вешалках, и их пышные шелковистые складки и яркие цвета представляли странный контраст с потертым паркетом и полинялой мебелью. В этой комнате спала негритянка.

   Она расположилась тут со своим тюфяком, своей подковой и бутылкой водки; из опасения пожара, ей не разрешали зажигать огонь у себя. Вечером, сидя на своем тюфяке, при лунном свете, среди таинственных пестрых платьев, Белая Кукушка напоминала собою старую колдунью, приставленную Синей Бородой для охраны семи повешенных жен... Другую комнату, которая была несколько меньше первой, занимали Ирма Борель, Даниель Эйсет и какаду; в ней едва помещались кровать, три стула, стол и большой позолоченный насест.

   Несмотря на то, что комната их была тесна и печальна, Ирма и Даниель проводили весь день дома. Все время, свободное от службы, они посвящали разучиванию своих ролей. По всему дому раздавались драматические рычания: "Мою дочь! Отдайте мне мою дочь!.. Сюда, сюда, Гаспар!.. Его имя, его имя, негодяй!"... И одновременно с этим - пронзительный крик какаду и резкий голос Белой Кукушки, напевавшей свой печальный мотив: толокототиньян!.. толокототиньян!..

   Ирма Борель была счастлива. Эта жизнь нравилась ей; ее забавляла игра в бедных артистов. "Я ни о чем не сожалею",- часто говорила она. Да и о чем могла она сожалеть? Она хорошо знала, что в тот день, когда ей надоест эта жизнь, полная лишений, надоест пить дрянное вино и есть отвратительный обед, который нам приносили из соседнего трактира, надоест драматическое искусство и сцена загородного театра, она вернется к прежней жизни. Ей стоило только пожелать, и все потерянное ею будет тотчас возвращено. Эта мысль придавала ей бодрости, благодаря ей она могла спокойно повторять: "Я ни о чем не сожалею". "Она" не сожалела ни о чем. Но "он"?

   Они вместе дебютировали в "Рыбаке Гаспардо", излюбленном произведении фабрики мелодраматических изделий. "Она" имела большой успех, обусловленный не ее талантом, конечно, - у нее был отвратительный голос и безобразная мимика, - а ее белоснежными руками и роскошными платьями. Загородная публика не часто видит красивое женское тело и роскошные наряды; в публике слышались восклицания: "Настоящая герцогиня!" И ослепленные театралы аплодировали до исступления...

   "Он" не имел успеха. Он был так мал ростом, так конфузился и говорил таким тихим голосом, точно на исповеди.

   "Громче! Громче!" - кричала публика. Hо что-то сжимало ему горло, заглушало слова... Его освистали. Да, Ирма могла рассуждать сколько угодно, призванья у него не было. Недостаточно быть плохим поэтом, чтобы быть хорошим актером.

   Креолка старалась утешить его. "Они не поняли типичности твоей головы", - говорила она ему. Но директор вполне понял эту типичность, и после двух неудачных выходов позвал Даниеля Эйсета в свой кабинет и сказал ему: "Милый мой, мы ошиблись. Ты не годишься для драмы. Тебе нужно выступить в водевиле. Мне кажется, что ты будешь хорош в комических ролях". И на следующий день Эйсет выступил в водевиле. Он играл всех комических любовников, пришибленных дурачков, которых угощают лимонадом вместо шампанского и которые бегают как угорелые по сцене, держась за живот, играл простаков в рыжих париках, которые ревут как телята, влюбленных деревенских парней, которые говорят, закатывая глупые глаза: "Мамзель, как я люблю вас! Поверьте, я ужасно люблю вас!"

   Он изображал простаков, трусов, идиотов, всех тех, которые безобразны и вызывают смех, и - я должен признаться - изображал их недурно. Несчастный имел успех: он смешил публику!

   И - странное явление! Объясните его, если можете... Когда Маленький Человек выходил на сцену, загримированный, разрисованный, в своих пестрых лохмотьях, он тотчас начинал думать о Жаке и Черных Главах. Во время какой-нибудь гримасы или глупой выходки образ дорогих людей, так низко обманутых им, вставал внезапно перед ним. Тогда - местные театралы могут удостоверить, что это случалось каждый вечер, - он вдруг останавливался посреди фразы и растерянно смотрел на зал, безмолвный, с раскрытым ртом... В эти минуты душа его точно покидала тело, ударом крыла пробивала крышу театра и улетала к Жаку, к г-же Эйсет или к Черным Глазам, прося у них прощения и жалуясь на горькое ремесло, которым он вынужден был заниматься...

   "Поверьте мне, я ужасно люблю вас!" - подсказывал суфлер... И Маленький Человек, точно падая с неба, смотрел вокруг себя большими, удивленными глазами, в которых так естественно и так комично отражалось смятение его души, что вся публика разражалась хохотом. На театральном языке это называется эффектом. Он достигал его совершенно бессознательно.

   Труппа, в которой он играл, давала представления в различных местах, в Гренелле, Монпарнассе, в Севре, в Со, в Сен-Клу; это было нечто в роде странствующей труппы. Переезжая из одного места в другое, все актеры усаживались в театральный омнибус, - старый омнибус кофейного цвета, который тащила чахоточная лошадь. Дорогой актеры пели, играли в карты, а те из них, которые не знали своих ролей, усаживались в глубине омнибуса и повторяли их. Маленький Человек всегда был в числе последних.

   Он сидел мрачный и печальный, как все великие комики, не слушая те пошлости, которые сыпались вокруг него. Как низко он ни пал, он все-таки стоял выше окружающей его грязи. Он стыдился той среды, в которой вращался: то были женщины - старые, поблекшие, жеманные, нарумяненные; то были мужчины - пошлые, безграмотные, не имевшие никаких идеалов, сыновья парикмахеров или торговок, сделавшиеся актерами из лени, из любви к праздной жизни, к мишуре и костюмам, из желания показаться на подмостках в трико нежного цвета или плаще à la Суворов; то были ловеласы, всегда озабоченные своей внешностью, тратившие все свое жалование на завивку волос и говорившие с важным видом: "сегодня я ужасно много работал", если им приходилось употребить пять часов, чтобы сделать себе из двух метров лакированной бумаги пару сапог эпохи Людовика XV... Как мог он, смеявшийся над гостиной Пьерота, попасть в эту колымагу?

   Товарищи не любили его за мрачное выражение его лица, за его неразговорчивость и гордость. Креолка же покорила все сердца. Она, точно принцесса, царила в омнибусе, звонко смеялась, откидывая голову назад, чтобы показать свою красивую шейку, говорила всем ты, называла мужчин старичками, женщин крошками и заставляла самых сварливых говорить о себе: "Она добрая девушка!" Добрая!.. Какая насмешка!

   Таким образом, смеясь и болтая всю дорогу, они приезжали на место действия. После спектакля все живо переодевались и в том же омнибусе возвращались в Париж. Большею частью в это время бывало совершенно темно. Разговаривали шопотом, искали друг друга ногами. По временам слышался сдержанный смех... У заставы Мэнского предместья омнибус останавливался. Все выходили и толпой провожали Ирму Борель до подъезда бывшего вертепа, где Белая Кукушка, уже почти опьяневшая, ждала своих господ, напевая свою грустную песнь: толокототиньян!.. толокототиньян!..

   Видя их неразлучными, можно было подумать, что они очень любят друг друга. Но между ними не было любви. Они слишком хорошо знали друг друга. Он знал, что она лжива, холодна, бездушна. Она знала, что он бесхарактерен и малодушен до низости. Она говорила себе: "В один прекрасный день приедет его брат и возьмет его у меня, чтобы отдать его этой лавочнице". Он говорил себе: "В один прекрасный день эта жизнь надоест ей, и она улетит с каким-нибудь господином "между восемью и десятью", а я останусь один в этом болоте..." Эта вечная боязнь лишиться друг друга более всего скрепляла их связь. Не испытывая любви, они постоянно терзались ревностью.

   Не странно ли, что ревность может существовать там, где нет любви? А между тем это верно... Когда она разговаривала слишком фамильярно с кем-нибудь из актеров, он бледнел. Когда он получал письмо, она вырывала это письмо из его рук и распечатывала его дрожащими руками... Большею частью это было письмо от Жака. Она читала его от начала до конца, посмеиваясь, и затем бросала его куда-нибудь: "Все одно и то же!" - говорила она с презрением. Да, все одно и то же, то-есть преданность, великодушие, самоотречение. Вот за это она так ненавидела этого брата...

   Бедный Жак ни о чем не догадывался. Ему писали, что все идет хорошо, что три четверти экземпляров "Пасторальной комедии" уже проданы и что при наступлении срока платежа по векселю деньги можно получить у книгопродавцев. Доверчивый и великодушный, он продолжал посылать ежемесячно по сто франков в улицу Бонапарта, куда отправлялась, за ними Белая Кукушка.

   На эти сто франков, высылаемых Жаком, и свое театральное жалование они могли бы жить, не нуждаясь, в этом квартале бедняков. Но ни он, ни она не знали, как говорится, цены деньгам: он - просто потому, что у него никогда не было денег, она - потому, что всегда имела слишком много денег. И как они распоряжались ими! Уже с 5-го числа каждого месяца касса их - маленькая японская туфля из маисовой соломы - была совершенно пуста. Прокормление какаду стоило столько же, сколько содержание взрослого человека, затем расходы на белила, румяна, пудру, пасты, заячьи лапки, на все принадлежности гримировки, на приобретение театральных пьес - мадам не любила старых, истрепанных, ей нужны были постоянно новые. Ей нужны были также цветы... цветы в громадном количестве. Они согласились бы не есть, чтобы только не видеть пустыми свои жардиньерки.

   В два месяца они совершенно запутались в долгах. Они должны были за квартиру, за обеды в ресторан, привратнику театра. Время от времени один из поставщиков, потерявший терпение, приходил в отель и настойчиво требовал денег. В таких случаях Даниель вынужден был отправляться к эльсавцу, напечатавшему "Пасторальную комедию", и брал у него от имени Жака несколько луидоров. В эти два месяца они таким образом взяли у него около четырехсот франков, которые довели долг Жака, присоединясь к девятистам франков за напечатание "Пасторальной комедии", до тысячи трехсот франков.

   Бедная мать - Жак! Сколько горя ожидало его! Даниель исчез, Черные Глаза в слезах, ни один экземпляр "Пасторальной комедии" не продан и долг в тысяча триста франков! Как выпутается он из этого?.. Креолка относилась к этому равнодушно, но Маленький Человек не переставал думать об этом. Эта мысль неотступно преследовала, невыразимо терзала его. Напрасно он старался забыться, работая, как каторжный (и что за работа, боже!): разучивал новые роли, проделывал у зеркала новые гримасы - зеркало всегда отражало образ Жака, а между строками своих ролей он, вместо Ланглюмо, Жозиаса и других действующих лиц водевилей, видел только имя Жака. Жак, Жак, везде Жак!

   Каждое утро он с ужасом поглядывал на календарь, считая дни, оставшиеся до срока платежа по первому векселю, и с содроганием говорил себе: "Еще месяц!.. еще три недели!".. Он знал, что, когда будет протестован первый вексель, все откроется, и с этого дня начнутся мучения Жака. Эта мысль преследовала его даже во сне. Иногда он вдруг просыпался с биением сердца, с совершенно мокрым от слез лицом, с смутным воспоминанием о странном, тяжелом сне.

   И почти каждую ночь он видел этот ужасный сон. Он видел совершенно незнакомую комнату, большой старинный шкаф, обитый железом, диван, на котором лежал Жак - неподвижный, страшно бледный: он только что умер. Камилла Пьерот стояла у шкафа, стараясь отворить его, чтобы достать капот. Но она никак не могла вставить ключ и повторяла раздирающим душу голосом: "Я не могу отворить его... Я слишком много плакала... Я ничего не вижу"...

   Сон этот страшно волновал Маленького Человека. Как только он закрывал глаза, он видел пред собой Жака, неподвижно лежащего на диване, и слепую Камиллу у шкафа... Угрызения совести, страх перед будущим делали Маленького Человека все более и более мрачным и раздражительным. Креолка также теряла терпение. Она чувствовала, что он ускользает от нее, но не понимала, в силу чего именно, и это выводило ее из себя. С утра до вечера в их квартире происходили ужасные упреки, раздавались крики, брань, точно в прачечной.

   Она говорила ему: "Убирайся к своей Пьероте... Там тебя ждет сахарное сердечко..."

   Он отвечал ей: "Возвращайся к своему Пахеко, - чтобы он опять рассек тебе губу".

   Она называла его "буржуа".

   Он называл ее "мерзавкой".

   Вслед за тем они заливались слезами и великодушно прощали друг друга, чтобы на следующий день повторить то же.

   Так они жили, нет! так они влачили жизнь, прикованные к одной цепи, валяясь в одной луже... И вся эта грязная жизнь, все эти ужасные часы встают передо мною и теперь, когда я начинаю припоминать протяжный, печальный припев негритянки: толо-кототиньян! толокототиньян!

  

  

   Было около девяти часов вечера. В Монпарнасском театре только что окончилось представление первой пьесы, и Маленький Человек, игравший в ней, поднимался наверх в свою уборную. Поднимаясь по лестнице, он встретился с Ирмой Борель, которая спешила на сцену. В бархате и кружевах, с веером в руках, как Селимена, она положительно сияла.

   - Пройди в зал, - сказала она ему мимоходом, - я сегодня в ударе и буду очень хороша.

   Он поспешил в уборную, где быстро разделся. Эта уборная, предназначенная для него и двух товарищей его, представляла собою крошечную конуру без окна, с низким потолком, вся мебель которой состояла из двух-трех соломенных стульев. Вдоль стен висели осколки зеркал, парики, лохмотья в блестках, куски полинявшего бархата, потускневшие золотые украшения. На полу - баночки с румянами без крышек, грязные пуховки для пудры...

   Маленький Человек еще не успел переодеться, когда услышал кричавший снизу голос машиниста: "Господин Даниель! господин Даниель!" Он вышел из уборной и, перевешиваясь через перила лестницы, спросил: "что вам нужно?" Затем, не получая ответа, он спустился вниз полуодетый, нарумяненный, в большом желтом парике, волосы которого падали ему на глаза.

   Внизу он наткнулся на кого-то.

   - Жак! - воскликнул он, отступая.

   Это был Жак... С минуту они молча смотрели друг на друга. Наконец, Жак сложил руки и умоляющим, нежным голосом произнес:

   - О, Даниель!

   Этого было довольно. Маленький Человек, тронутый до глубины души, посмотрел вокруг себя, как пугливое дитя, и тихо, так тихо, что брат едва мог расслышать его, прошептал:

   - Уведи меня отсюда, Жак.

   Жак вздрогнул. Взяв брата за руку, он увел его на улицу. Карета ждала их у дверей,

   - На улицу Дам, в Батиньоле!- крикнул Жак.

   - О, это в моем квартале, - сказал кучер веселым голосом, и карета умчалась...

   Жак был уже два дня в Париже. Он приехал из Палермо, где получил письмо Пьерота, которое уже около трех месяцев гналось за ним.

   Письмо это, очень лаконическое, извещало его об исчезновении Даниеля.

   Читая его, Жак понял все. Мальчик делает глупости... Я должен вернуться к нему... И он отправился просить отпуска у маркиза.

   - Отпуск!- крикнул последний, подскакивая на стуле. - Да вы сошли с ума!... А мои мемуары?...

   - Я прошу вас отпустить меня на одну неделю... Дело идет о жизни моего брата...

   - Мне никакого дела нет до вашего брата... Разве я не предупредил вас обо всем при вашем поступлении ко мне? Или вы забыли о наших условиях?

   - Нет, не забыл, господин маркиз, но...

   - Я не признаю никаких "но". Я поступлю с вами, как с другими. Если вы хотите уехать на неделю, не возвращайтесь более. Подумайте об этом... А пока вы будете обдумывать, садитесь. сюда... я буду диктовать вам.

   - Я все обдумал, господин маркиз. Я уезжаю.

   - Убирайтесь к чорту!

   И с этими словами неумолимый старик взял шляпу и отправился во французское консульство для приискания нового секретаря.

   Жак уехал в тот же вечер.

   По приезде в Париж, он отправился в улицу Бонапарта.

   - Брат дома? - спросил он у привратника, который курил трубку, сидя на тумбе во дворе.

   - Он давно уже уехал, - ответил с насмешкой привратник.

   Сначала он не отвечал на вопросы Жака, но пятифранковая монета развязала ему язык. Он рассказал, что господин Даниель и дама с бельэтажа уже давно исчезли, что они скрывались где-то в Париже и, вероятно, вдвоем, так как Белая Кукушка каждый месяц справляется, нет ли писем для них. Даниель, уходя, не сделал заявления о том, что съезжает с квартиры, и потому должен уплатить за четыре месяца, не считая других мелких долгов.

   - Не беспокойтесь, - сказал Жак, - все будет уплачено.

   И, не теряя ни минуты, он отправился разыскивать свое детище.

   Прежде всего он пошел в типографию, рассчитывая, что так как при ней находится главный склад "Пасторальной комедии", то, вероятно, Даниель часто заходил туда.

   - Я только что собирался написать вам, напомнить, что срок платежа по первому векселю наступает через четыре дня.

   Жак ответил спокойно:

   - Да, я думаю об этом... С завтрашнего дня я побываю у всех книгопродавцев и получу с них деньги. Продажа шла очень хорошо.

   - Что?... Хорошо?... Кто вам оказал это?

   Жак побледнел, предчувствуя беду.

   - Посмотрите в тот угол, - продолжал эльзасец,- на эту массу книг. Эта ваша "Пасторальная комедия". За пять месяцев продан всего один экземпляр. В конце концов, книгопродавцам надоело держать ее у себя, и они возвратили мне отданные им на комиссию книги. Теперь все это может быть продано только на вес бумаги. Жаль, книга была хорошо напечатана.

   Каждое слово эльзасца падало на голову Жака, точно удар палкой. Но более всего расстроило его то, что Даниель занимал от его имени деньги у типографщика.

   - Еще вчера, - начал рассказывать безжалостный эльзасец, - он прислал ко мне отвратительную негритянку с просьбой дать ему два луидора, но я отказал наотрез. Во-первых, это таинственное существо с лицом трубочиста не внушало мне доверия, а во-вторых, вы понимаете, господин Эйсет, я не богат и дал уже четыреста франков взаймы вашему брату.

   - Я знаю об этом, - гордо ответил Жак, - но не беспокойтесь, вы получите все ваши деньги.

   Затем он быстро вышел, не желая показать ему, насколько он расстроен. На улице он должен был присесть на тумбу, ноги подкашивались у него. Даниель бежал, он сам потерял место, срок платежа по векселям наступает через три дня, - все это кружилось, жужжало в его голове... Наконец, он встал. "Прежде всего нужно расплатиться с долгами, это важнее всего". И, несмотря на низкое поведение Даниеля по отношению к Пьеротам, он, не колеблясь, отправился к ним.

   Войдя в магазин фирмы, бывшей Лалуэт, Жак увидел за конторкой желтое, обрюзглое лицо, которое он не сразу узнал. Но при шуме отворившейся двери это лицо приподнялось и, увидя его, произнесло:

   - Вот уж, действительно, можно сказать...

   Тут уж нельзя было сомневаться... Бедный Пьерот! Горе дочери совершенно изменило его; не было и тени прежнего веселого, краснощекого Пьерота. Глаза его покраснели, и щеки ввалились от слез, которые проливала его девочка. Громкий смех прежних дней сменился холодной, молчаливой улыбкой на бледных губах. Это был не Пьерот, это была его печальная тень.

   Впрочем, только он один изменился в бывшем доме Лалуэта. Пестрые пастушки и китайцы в фиолетовых платьях попрежнему блаженно улыбались на высоких этажерках между богемским стеклом и тарелками с большими цветами, а в соседнем помещении та же флейта тихо наигрывала свои унылые мотивы.

   - Это я, Пьерот, - сказал Жак, стараясь овладеть собою, - я пришел просить у вас большой услуги. Дайте мне тысячу пятьсот франков взаймы.

   Пьерот открыл кассу, не говоря ничего, порылся в ней и, задвигая ящик, спокойно встал.

   - Тут не наберется такой суммы, господин Жак. Подождите немного, я принесу вам сверху деньги.

   И, уходя, прибавил:

   - Я не приглашаю вас наверх, это ее ужасно расстроит.

   Жак вздохнул.

   - Вы правы, Пьерот, я лучше останусь тут.

   Через пять минут севенец вернулся с двумя тысячефранковыми билетами, которые он вручил Жаку. Жак не хотел принять их.

   - Мне нужно только тысячу пятьсот франков.

   Но севенец настаивал на своем.

   - Прошу вас, оставьте все, господин Жак. Я придаю особенное значение этой цифре. Мне дала две тысячи франков Мадемуазель, чтобы я мог нанять вместо себя рекрута. Если вы откажете мне в этой просьбе - вот уж, действительно, можно сказать, - я вам никогда не прощу этого.

   Жак должен был уступить. Он положил деньги в карман и, подавая руку севенцу, сказал:

   - Прощайте, Пьерот, благодарю вас.

   Пьерот не выпускал его руки из своей. Они стояли друг против друга, глубоко потрясенные и безмолвные. Оба думали о Даниеле, но ив чувства деликатности не решались заговорить о нем... Этот отец и эта "мать" прекрасно понимали друг друга!... Жак первый высвободил свою руку. Слезы душили его, он спешил уйти. Севенец проводил его до угла. Тут несчастный не мог более сдерживать переполнявшую его душу горечь, и он заговорил с упреком:

   - Ах, господин Жак... господин Жак... Вот уж, действительно, можно сказать!

   Но он был так взволнован, что не мог продолжать, и только повторил раза два:

   - Вот уж, действительно, можно сказать...

   Да, вот уж, действительно, можно было сказать!..

   Расставшись с Пьеротом, Жак отправился в типографию; несмотря на уверения эльзасца, что он может ждать, Жак уплатил ему как четыреста франков, взятых Даниелем, так и по всем трем векселям. Покончив с этим, Жак с облегченным сердцем сказал себе: "Ну, теперь надо разыскать мальчика". Было уже слишком поздно, чтобы немедленно приступить к этому. К тому же волненья, усталость и неотвязный сухой кашель, который давно уже подтачивал его, так надломили его, что он решил вернуться в улицу Бонапарта и отдохнуть там.

   Ах, только мать могла бы понять, что происходило в его душе, когда он вошел в маленькую комнату и при последних лучах октябрьского солнца снова увидел все предметы, напоминавшие ему о его детище, - его рабочий столик у окна, его стул, его чернильницу, его короткие, как у аббата Жермана, трубки, когда он снова услышал звук милых колоколов Сен-Жерменской колокольни, слегка охрипших от тумана, когда вечерний звон, меланхолический вечерний звон, столь любимый Даниелем, ударил своим крылом о сырые стекла окна.

   Он раза два или три осмотрел всю комнату, заглянул во все углы, открывая все шкафы в надежде открыть что-нибудь, что навело бы его на след беглеца. Но, увы! Шкафы были совершенно пусты. Кое-где валялись только лохмотья да старое белье... Вся комната носила печать запустения, - видно было, что жилец ее не уехал, а бежал. В углу на полу стоял подсвечник, а в камине, под кучей сожженной бумаги - деревянный ящичек с позолотой. Жак тотчас узнал этот ящик; в нем всегда хранились письма Черных Глаз. Его бросили, как ненужный хлам... Какое святотатство!

   Продолжая поиски, он нашел в ящике столика Даниеля несколько листов бумаги, исписанных неровным, лихорадочным почерком - почерком Даниеля в часы вдохновения. "Это, вероятно, поэма", - подумал Жак, поднося к окну листки... Да, это действительно была поэма, печальная поэма, начинавшаяся словами: "Жак, я обманул тебя..." Она только не была отправлена Даниелем, но, тем не менее, попала в руки Жака. Провидение на этот раз взяло на себя роль почты.

   Жак внимательно прочел ужасное письмо от начала до конца. Когда он дошел до того места письма, где говорилось об ангажементе Монпарнасского театра, на котором так настаивала Ирма и от которого так упорно отказывался

   Маленький Человек, Жак привскочил от радости.

   - Теперь я знаю, где он! - воскликнул он и, положив письмо в карман, спокойно лег спать. Но, несмотря на усталость, он не мог уснуть. Проклятый кашель мучил его всю ночь... Он встал при первом привете зари, осенней зари - ленивой и холодной. План его был составлен.

   Он собрал все тряпье, остававшееся в комнате, уложил его в чемодан, не забыв и ящичек с позолотой, послал последний привет старой Сен-Жерменской колокольне и вышел, отворив настежь окно, дверь, шкафы, чтобы ничего не оставить от прежней жизни в этой комнате. Внизу он сделал заявление о своем выезде из квартиры, уплатил привратнику все, что следовало, и затем, не отвечая на его расспросы, позвал фиакр и велел кучеру вести себя в гостиницу Пилуа, на улице Дам, в Батиньоле.

   Гостиницу эту содержал брат старика Пилуа, повара маркиза. Комнаты отдавались только постоянным жильцам и по рекомендации, благодаря чему дом пользовался прекрасной репутацией. Быть в числе жильцов гостиницы Пилуа значило приобрести аттестат в благонравии. Жак, который приобрел доверие старого повара, привез от него брату несколько бутылок марсалы.

   Этой рекомендации было достаточно, и, когда Жак робко спросил, может ли он поселиться в гостинице, ему предложили прекрасную комнату в первом этаже, окна которой выходили в сад гостиницы (я чуть было не сказал - монастыря). Сад был небольшой: три-четыре акации, четырехугольная лужайка - жалкий дерн Батиньоля,- фиговое дерево, чахлая виноградная лоза... Но этого было достаточно, чтобы оживить комнату, которая казалась несколько мрачной и сырой.

   Не теряя ни минуты, Жак приступил к устройству своего жилья: вбил гвозди, убрал в шкаф белье, разложил трубки Даниеля, прибил над постелью портрет г-жи Эйсет, приложил, одним словом, все старание, чтобы стереть печать пошлости, которая свойственна всем меблированным комнатам. Затем он поспешно позавтракал и вышел. Уходя, он предупредил господина Пилуа, что в этот вечер он, в виде исключения, вернется не рано и просил его приготовить хороший ужин на двоих с старым вином. Добрый Пилуа покраснел до ушей, точно викарий на первом году службы.

   - Видите ли, - пробормотал он с смущением, - правила нашего дома... не дозволяют этого... У нас есть лица духовного звания.

   Жак улыбнулся,

   - О, понимаю... Вас смущают эти два прибора... Успокойтесь, господин Пилуа, это не женщина.

   Но, направляясь к Монпарнассу, он сказал себе: "Впрочем, да, это женщина, и женщина без воли, без характера, которую не следует предоставлять себе самой".

   Я положительно не могу объяснить себе, на каком основании Жак с такой уверенностью рассчитывал найти меня в числе актеров Монпарнасского театра. С того времени, как я писал ему то ужасное письмо, я мог давно бросить сцену, мог совсем не поступить на сцену... Но, повидимому, материнский инстинкт руководил им. Он был твердо уверен, что найдет меня там и в тот же вечер увезет с собой. Но он говорил себе: "Я могу увезти его только в том случае, если он будет один, если эта женщина не догадается ни о чем". Это соображение остановило его от непосредственного обращения за справками в дирекцию театра; кулисы болтливы,- одно слово могло вызвать подозрения... Он предпочел обратиться к афишам.

   Объявления о спектаклях в предместьях вывешиваются у дверей виноторговцев, за решеткой, как объявления о браках в эльзасских деревнях. Жак, читая их, громко вскрикнул от радости.

   В Монпарнасском театре давали в этот вечер "Марию-Жанну", драму в пяти действиях, при участии артистов Ирмы Борель, Дезирэ Левро, Гинь и других.

   Для начала: "Любовь и Чернослив" - водевиль в одном действии, при участии господ Даниеля и Антонэна и г-жи Леонтин.

   " Прекрасно, - подумал Жак. - Они играют не вместе. Я вполне уверен в успехе".

   Он зашел в кафе, чтобы дождаться там наступления вечера...

   Вечером он отправился в театр. Спектакль уже начался. Ему пришлось целый час расхаживать по галлерее, у подъезда театра. Время от времени до него доносились аплодисменты публики, точно шум очень отдаленного града, и у него болезненно сжималось сердце при мысли, что аплодируют кривляниям его детища... Около девяти часов шумная толпа волной хлынула из театра. Водевиль только что кончился, в толпе слышался смех. Многие насвистывали что-то, другие перекликались самым бесцеремонным образом.

   Жак подождал еще немного, затерянный в этой шумной толпе; затем, к концу антракта, когда все стали спешить в зал, он проскользнул в темный, грязный коридор, который служил проходом для актеров, и спросил Ирму Борель.

   - Ее невозможно видеть, - ответили ему.- Она на сцене...

   Самым спокойным голосом, Жак - он был хитер, как дикарь,- произнес:

   - Если нельзя видеть Ирму Борель, потрудитесь вызвать господина Даниеля: он передаст ей, в чем дело.

   Минуту спустя Жак увозил свое детище на противоположный конец Парижа.

  

  

   - Смотри, Даниель,- сказал Жак, входя в комнату гостиницы Пилуа, - совсем как в ночь твоего приезда в Париж.

   И, действительно, на столе, покрытом белой скатертью, был приготовлен, как в ту ночь, хороший ужин. Пирог распространял такой прекрасный аромат, вино имело такой почтенный вид, яркое пламя свечей так весело отражалось на дне стаканов... И все-таки... все-таки это было не то, совсем не то. Счастье нельзя было вернуть по желанию. Да, все в этой комнате напоминало ту первую ночь, даже ужин был тот же, но недоставало главных участников - радости, вызванной приездом, планов, проектов, мечтаний и безграничного взаимного доверия, которым обусловливалось веселое настроение и удивительный аппетит. Ни один, увы! ни один из этих участников не явился в комнату гостиницы Пилуа. Все они остались на Сен-Жерменской колокольне, и даже откровенность, обещавшая явиться к ужину, в конце концов, отказалась от приглашения.

   Да, это было совсем не то. Я хорошо чувствовал это, и потому замечание Жака, вместо того, чтобы развеселить меня, заставило меня расплакаться. Я не сомневаюсь в том, что и Жаку хотелось плакать, но он сумел сдержать себя. Стараясь казаться веселым, он сказал мне:

   - Ну, Даниель, довольно с нас слез. Ты уже более часа не перестаешь плакать. В карете я все время рыдал на его плече.-Хороша встреча! Ты положительно напоминаешь мне самый печальный период в моей жизни, период горшочков с клейстером и непрерывных восклицаний: "Жак, ты осел!" Извольте немедленно осушить ваши слезы, кающийся грешник, и взгляните на себя в зеркало. Это рассмешит вас.

   Я посмотрел на себя в зеркало, но оно далеко не рассмешило меня. Я почувствовал страшный стыд... пряди волос желтого парика висели на