Доде Альфонс - Маленький человек

ign="justify">   Глас проникновенный и единственный.

   Милосердие! Милосердие!

   Не смейтесь над этими строками. Они стоили Жаку страшных усилий.

  

   Но с остальным текстом, что было только вопросом времени, Эйсет (Жак) никогда не мог справиться... Что поделаешь! И поэмы имеют свою судьбу. Повидимому, судьба поэмы "Религия! Религия!" в двенадцати песнях состояла именно в том, что она не могла разрастись до двенадцати песен. Несмотря на все усилия поэта, он не мог пойти далее первых четырех стихов и, наконец, потеряв терпение, послал свою поэму к чорту и простился со своей музой (в то время еще употребляли это слово). С этой минуты он опять стал плакать с утра до вечера, и маленькие горшочки с клейстером опять вступили в свои права... А красная тетрадь?.. О, красная тетрадь также имела свою судьбу.

   Жак сказал мне однажды: "Возьми эту тетрадь и пиши в ней, что тебе вздумается". И сказать ли, чем я наполнил ее?.. Моими стихотворениями! Чорт возьми, стихотворениями Маленького Человека. Жак заразил меня.

   А теперь, пока Маленький Человек собирает свои рифмы, я, с позволения читателя, намерен перескочить через четыре или пять лет его жизни. Я спешу перейти к достопамятной весне 18.. года, которая осталась незабвенной в памяти семьи Эйсета. Есть такие незабвенные числа в иных семьях.

   Впрочем, те годы моей жизни, о которых я умалчиваю, не дали бы ничего интересного питателю. Это все та же песнь о слезах и нищете! Дела не идут, деньги за квартиру не уплачены, кредиторы делают сцены, бриллианты матери идут в продажу, серебро закладывается, простыни все в дырах, брюки в заплатках... Ежедневные унижения, лишения, вечный вопрос о завтрашнем дне, дерзкие звонки судебных приставов, двусмысленные улыбки швейцара и вечные займы и затем протесты, и затем... и затем...

   Мы перейдем к 18.. году.

   В этом году Маленький Человек оканчивал курс. Это был, если память не изменяет мне, юноша с большими претензиями, очень высокого мнения о себе, как о философе и поэте, очень маленького роста и без признака волос на подбородке.

   Однажды утром, когда этот великий философ маленького роста отправлялся в коллеж, Эйсет-отец позвал его в магазин и, как только он вошел туда, сказал ему суровым голосом:

   - Брось свои книги, Даниель! Ты больше не пойдешь в коллеж...

   Заявив это, Эйсет начал расхаживать большими шагами по магазину, не говоря ни слова. Он казался очень взволнованным, но и Маленький Человек был взволнован не менее, чем он, могу вас уверить... После некоторой паузы Эйсет-отец продолжал:

   - Послушай, Даниель, я должен сделать тебе очень печальное сообщение... да, очень печальное!.. Мы вынуждены будем расстаться по некоторым причинам, которые я хочу тебе изложить.

   Тут за полуоткрытой дверью раздались душу раздирающие рыдания.

   - Жак, ты осел! - крикнул Эйсет, не оборачиваясь, и затем продолжал: - Когда мы приехали в Лион, восемь лет тому назад, разоренные революционерами, я надеялся усиленной работой поправить наши дела, но, увы! я только погрязал все более в долгах и нищете... Теперь мы окончательно завязли... Чтобы выпутаться из этого положения, нам остается только продать то немногое, что еще осталось у нас, и начать - каждый из нас по-своему - новую, самостоятельную жизнь.

   Новые рыдания невидимого Жака прервали речь Эйсета. Но он сам был до того взволнован, что на этот раз не рассердился; он только сделал мне рукою знак притворить дверь и затем продолжал:

   - В виду всего этого, я пришел к следующему решению. Мать поедет на юг, к своему брату, дяде Баптисту. Жак останется в Лионе, он получает тут место в ломбарде. Я сам поступлю в качестве приказчика в одно общество виноторговцев. Ты же, бедный мой мальчик, должен искать средств к существованию... Я только что получил письмо от ректора; он предлагает тебе место учителя. Вот оно!

   Маленький Человек берет письмо.

   - Повидимому, - говорит он, не отрываясь от письма, - я должен ехать, не теряя времени.

   - Да, следовало бы выехать завтра...

   Маленький Человек складывает письмо и вручает его Эйсету твердою рукою. Это был, как видите, великий философ.

   В эту минуту г-жа Эйсет входит в магазин, за нею следует Жак... Они подходят к Маленькому Человеку и молча целуют его. Они со вчерашнего дня предупреждены обо всем.

   - Пусть укладывают его вещи, - говорит резким голосом Эйсет. - Он завтра поедет пароходом.

   Г-жа Эйсет тяжело вздыхает, слышится подавленное рыдание Жака, и этим кончается все,

   В этом доме, кажется, все подготовлены к несчастьям.

   На следующее за этим достопамятным днем утро вся семья проводила Маленького Человека на пароход. По странной случайности, это был тот же пароход,на котором семья Эйсетов приехала в Лион восемь лет тому назад. Капитан Желвес и кочегар Монтелимар! Вспомнили о дождевом зонтике Ану, о попугае Робинзона и о некоторых других подробностях путешествия... Эти воспоминания оживили немного печальный отъезд и вызвали даже тень улыбки на лице госпожи Эйсет.

   Затем раздался звон колокола. Надо было расстаться.

   Маленький Человек, вырвавшись из объятий своих друзей, бодро переправился через мостки.

   - Не падай духом!- крикнул ему отец.

   - Не хворай! - крикнула мать.

   Жак также хотел сказать что-то, но он так сильно плакал, что не мог произнести ни слова.

   Маленький Человек не плакал. Как я уже имел честь заявить вам, он был большой философ, а философы не должны падать духом...

   И однако, один бог знает, как он любил их, эти дорогие существа, которых он оставлял за собой в тумане. Бог знает, как охотно он отдал бы за них свою кровь, всю свою жизнь... Но... радость отъезда из Лиона, движение парохода, перспектива путешествия, гордость, которую он чувствовал от сознания, что он теперь самостоятельный, свободный человек, зарабатывающий свой хлеб,- все это опьяняло Маленького Человека и мешало ему думать, как следовало, о трех дорогих его сердцу существах, рыдавших на Ронской пристани.

   О, они далеко не были философами, эти трое. С выражением тоски и нежности в глазах, они долго следили за неравномерным ходом парохода и долго еще, когда густой дым его трубы казался ласточкой на горизонте, они продолжали кричать: "Прощай! Прощай!"

   В это время господин философ расхаживал по палубе, заложив руки в карманы, и, подняв голову кверху, насвистывал что-то, плевал, посматривал на дам, рассматривал машину, находил себя неотразимым. В первый же день он успел сообщить боцману и его двум помощникам, что он получил назначение от университета и будет получать хороший гонорар. Эти господа поспешили поздравить его, чем очень обрадовали его.

   Расхаживая по палубе, наш философ наткнулся ногой на носу, возле колокола, на кучу веревок, тех веревок, на которых он, восемь лет тому назад, просиживал долгие часы с любимым попугаем у ног. Вид этих веревок заставил его рассмеяться и покраснеть.

   - Как я, вероятно, был смешон со своей большой клеткой голубого цвета и фантастическим попугаем...

   Бедный философ! Он не подозревал в то время, что на всю жизнь был обречен влачить за собой смешную клетку цвета иллюзии и фантастического попугая цвета надежды!

   Увы! И теперь, в то время, когда я пишу эти строки, несчастный юноша все еще влачит за собой свою голубую клетку. Только лазурь ее бледнеет изо дня в день, а зеленый попугай полинял и потерял три четверти своих перьев.

   По приезде в родной город, Маленький Человек прежде всего отправился в академию, где жил ректор.

   Этот ректор, друг Эйсета-отца, был высокий, красивый, очень подвижной старик, в котором не было ни педантизма, ни напускной важности. Он принял Эйсета-сына очень ласково. Тем не менее, когда юноша вошел в кабинет, старик не мог скрыть своего удивления.

   - Ах, боже, как он мал!

   Дело в том, что Маленький Человек был поразительно малого роста; к тому же у него было очень юное лицо и очень невзрачный вид.

   Восклицание ректора ошеломило Маленького Человека. "Я не буду принят",- подумал он с замиранием сердца.

   Точно угадывая, что происходило в его бедной душе, ректор продолжал:

   - Подойди ко мне, дитя мое... Не волнуйся, мы сделаем из тебя школьного учителя... Конечно, в твои годы, при таком росте, профессия эта будет для тебя нелегка... Но так как ты должен зарабатывать свой хлеб, то мы постараемся, по возможности, помочь беде... Твое место не в большом городе... Я пошлю тебя в сарландский коллеж; он в нескольких верстах отсюда, в горах... Там ты сделаешься настоящим человеком, укрепишь свой дух исполнением своих обязанностей, вырастешь, возмужаешь... А затем, когда отрастишь себе бороду, посмотрим!

   Говоря это, ректор писал письмо директору сарландского коллежа, в котором рекомендовал ему своего протеже. Написав письмо, он передал его Маленькому Человеку, советуя ему уехать в тот же день. Затем он снабдил его несколькими полезными советами и простился с ним, дружески похлопав его по щеке и обещая ему не терять его из вида.

   Маленький Человек очень доволен. Он быстро спускается по старинной академической лестнице и летит занять место в дилижансе, который отправляется в Сарланд.

   Дилижанс отправляется только после обеда. До отхода его остается еще четыре часа. Маленький Человек пользуется этим, чтобы прогуляться по городу и показаться своим соотечественникам! Исполнив эту обязанность, он подумывает о подкреплении своих сил и отправляется разыскивать ресторан, который был бы ему по средствам. Как раз против казарм он останавливается перед новой, блестящей вывеской: "Привал путников".

   "Вот подходящий",- думает он. И после некоторого колебания - Маленький Человек в первый раз в своей жизни входит в ресторан - он решительно отворяет дверь.

   Ресторан в это время пуст. Стены, выбеленные известкой, несколько дубовых столов... В углу длинные палки "путников" с медными набалдашниками и пестрыми лентами. У конторки толстяк, уткнув нос в газету, спокойно храпит.

   - Эй, есть ли тут кто-нибудь? - кричит Маленький Человек, стуча кулаком по столу, точно привычный посетитель трактиров.

   Толстяк у конторки не просыпается из-за подобных пустяков. Но из соседней комнаты выбегает хозяйка... При виде нового посетителя, посланного сюда добрым ангелом-случаем, она громко вскрикивает:

   - Боже милосердый! Господин Даниель!

   - Ану, моя старая Ану! - восклицает Маленький Человек, и они бросаются в объятия друг друга.

   Да, это она, старая Ану, бывшая служанка Эйсетов, ныне трактирщица, мать "путников", жена Жана Пейроля, этого толстяка, который храпит у конторки... И как она счастлива, эта добрая Ану, как бесконечно счастлива свиданием с господином Даниелем, как целует его, как обнимает!

   Среди этих радостных излияний толстяк у конторки просыпается.

   Сначала он удивляется горячему приему, оказываемому его женой этому молодому незнакомцу, но, когда он узнает, что этот юноша - Даниель Эйсет, Жан Пейроль краснеет от удовольствия и суетится возле почетного посетителя.

   - Завтракали ли вы, господин Даниель?

   - Нет, добрейший господин Пейроль. Желание поесть и заставило меня зайти к вам.

   - Боже милосердый! Господин Даниель не завтракал!

   Старая Ану бежит на кухню, Жан Пейроль летит в погреб - славный погреб, по отзыву "путников".

   Через несколько минут стол накрыт, завтрак подан, и Маленькому Человеку остается только приступить к делу... Налево от него Ану режет ему ломтики хлеба под яйца - свежие, белые, прозрачные яйца... Направо Жан Пейроль наливает ему старого вина, которое кажется горстью рубинов, брошенных на дно стакана... Маленький Человек очень счастлив; он пьет и ест с наслаждением и спешит между двух глотков сообщить своим друзьям, что его посылают учителем от университета и что он сам будет зарабатывать свой хлеб. Каким голосом произносит он эту фразу! Старая Ану готова сойти с ума от умиления.

   Восторг Жана Пейроля более сдержанный. Он находит вполне естественным, чтобы человек зарабатывал свой хлеб, если он может заработать его каким-нибудь способом. В эти годы Жан Пейроль уже около пяти лет бегал по миру и не стоил родным ни гроша. Напротив...

   Но понятно, что почтенный трактирщик оставляет лро себя эти размышления. Осмелиться провести сравнение между Жаном Пейролем и Даниелем Эйсетом!.. Ану никогда не допустила бы этого.

   Маленький Человек в это время продолжает свое дело. Он говорит, пьет, ест, оживляется, его глаза горят, щеки раскраснелись.

   - Живее, господин Пейроль, пошлите за стаканами! - Маленький Человек хочет чокнуться...

   Жан Пейроль приносит стаканы... чокаются... сначала за г-жу Эйсет, затем за Эйсета, затем за Жака, Даниеля, старую Ану, за мужа Ану, за университет... за что еще?..

   Два часа проходят, таким образом, в дружеских излияниях. Говорят о печальном прошлом и о розовом будущем. Вспоминают фабрику, Лион, Фонарную улицу и бедного аббата, которого все так любили...

   Наконец, Маленький Человек встает и прощается...

   - Уже? - спрашивает с грустью Ану.

   Маленький Человек просит извинить его. Ему надо повидаться еще кое с кем в городе перед отъездом, необходимо сделать неотложный визит...

   - Как жаль! Было так уютно вместе, хотелось еще о многом потолковать... Ну, да делать нечего; если господину Даниелю нужно повидаться с кем-то в городе, его друзья не будут задерживать его... Счастливого пути, господин Даниель! Да хранит вас бог, дорогой господин наш!- И Жан Пейроль и жена его провожают Даниеля до половины улицы своими благословениями.

   Но знаете ли вы, кто это лицо, которое Маленький Человек непременно желает видеть перед отъездом?

   Это фабрика, та фабрика, которую он так любил и так оплакивал!.. Сад, мастерские, чинары,- все эти друзья его детства, радость его первых дней... Человеческому сердцу свойственна эта слабость, способность привязываться даже к дереву, к камню, к какому-нибудь зданию... История повествует ведь о том, как старый Робинзон, по возвращении в Англию, опять пустился в обратное плавание и сделал, бог знает, сколько миль, чтобы увидеть свой пустынный остров!

   Поэтому неудивительно, если Маленький Человек прошел несколько десятков шагов, чтобы увидеть свой остров!

   Большие чинары, вершины которых издали виднеются за домами, узнали старого друга, который летит теперь к ним. Они издали приветствуют его и, наклоняясь друг к другу, точно шепчут: "Вот Даниель Эйсет! Даниель Эйсет вернулся!"

   И он спешит, спешит к ним, но, подойдя к фабрике, останавливается в изумлении.

   Перед ним высокие серые стены, из-за которых не выглядывают ни ветви олеандра, ни ветви любимого гранатового дерева... Ни окон, ни отверстий... Нет более мастерских: вместо них - часовня! Над дверью - большой каменный крест и вокруг него латинская надпись!..

   Увы! фабрики уже нет: она превратилась в кармелитский монастырь, куда мужская нога не смеет вступить.

  

  

   Сарланд - небольшой город в Севенских горах, построенный на дне котловины, окруженный горами, как высокой стеной. Когда солнце проникает в котловину, она представляет раскаленную печь, когда же дует северный ветер,- ледник...

   В вечер моего приезда северный ветер дул с утра, и, хотя это было весною, Маленький Человек, сидя на империале дилижанса, чувствовал, как холод пробирает его до костей.

   Улицы были пустынны и темны... На большой площади несколько человек дожидались дилижанса, расхаживая взад и вперед перед плохо освещенной конторой.

   Выйдя из дилижанса, я немедленно, не теряя времени, отправился в коллеж. Я торопился вступить в должность.

   До коллежа было недалеко. Пройдя две или три пустынных улицы, человек, несший мой чемодан, остановился перед большим домом, в котором, казалось, все давно вымерло...

   - Вот здесь, - сказал он, приподнимая тяжелый молоток у дверей.

   Молоток тяжело упал... Дверь отворилась, и мы вошли.

   Я остановился в сенях, в темноте. Носильщик поставил на пол мой чемодан и, получив деньги, быстро удалился... Тяжелая дверь грузно захлопнулась за ним... Вслед затем ко мне подошел заспанный привратник с большим фонарем в руке.

   - Вы, вероятно, новичок? - спросил он меня сонным голосом.

   Он принимал меня за ученика.

   - Я вовсе не ученик, - сказал я ему. - Я прислан сюда учителем коллежа. Проводите меня к директору.

   Привратник казался удивленным. Он приподнял шапку и пригласил меня в свою комнату.

   - Директор, - объяснил он, - в церкви с учениками и повидаться с ним можно будет после вечерни.

   В комнате привратника кончали ужинать. За столом перед стаканом водки сидел красивый, веселый малый с белокурыми усами рядом с маленькой худощавой женщиной болезненного вида и желтой, как лимон, закутанной в полинялую шаль.

   - Кто это, Касань? - спросил человек с усами.

   - Это новый учитель, - отвечал привратник, указывая на меня... - Они так малы ростом, что я, признаюсь, принял их за ученика.

   - Дело в том, - сказал усач, разглядывая меня, - что у нас тут есть ученики больше вас ростом и даже старше вас... Вельвон старший, например.

   - И Круза, - добавил привратник.

   - И Субейроль, - скавала женщина.

   Затем они стали говорить вполголоса, уткнув носы в стаканы с отвратительной водкой и искоса поглядывая на меня... С улицы доносилось завывание северного ветра, слышались крикливые голоса учеников, девших в церкви.

   Наконец, раздался звон колокола, и в коридорах поднялся страшный шум...

   - Служба кончилась, - сказал Касань, вставая, - теперь отправимся к директору.

   Он взял фонарь, и я последовал за ним.

   Здание коллежа показалось мне необъятным... Бесконечные коридоры, обширные передние, широкие лестницы с железными узорчатыми перилами... все старое, потемневшее, закоптелое... Привратник сообщил мне, что до революции 1789 года в этом доме помещалось морское училище, в котором было до восьмисот учеников, принадлежавших к высшей знати.

   Пока он давал мне эти сведения, мы подошли к кабинету директора. Касань толкнул слегка двойную, обитую клеенкой дверь и два раза постучался в нее.

   - Войдите, - сказал голос из кабинета, и мы вошли.

   Это была большая комната, обитая зелеными обоями. В глубине, за длинным столом директор писал что-то при слабом свете лампы с низко опущенным абажуром.

   - Господин директор, - сказал привратник, толкая меня вперед, - вот новый учитель, который назначен на место господина Серьера.

   - Хорошо, - произнес директор, не поднимаясь со стула.

   Привратник поклонился и вышел. Я стоял посреди комнаты, вертя шляпу в руках.

   Наконец, кончив писать, директор обернулся ко мне, и я мог разглядеть его маленькое, бледное, худощавое лицо с бесцветными глазами. Чтобы лучше рассмотреть меня, он приподнял абажур лампы и надел пенснэ.

   - Да ведь это еще ребенок! - воскликнул он, подскочив на кресле. - Что я буду делать с ребенком?

   Страх овладел Маленьким Человеком при этих словах. Он уже видел себя выброшенным на улицу, без всяких средств... Он едва мог пробормотать два-три слова и передать директору рекомендательное письмо.

   Директор взял письмо, прочел его, сложил, затем снова развернул, перечел и, наконец, сказал, что, благодаря особенной рекомендации ректора и из уважения к моей почтенной семье, он соглашается принять меня на службу, несмотря на то, что молодость моя пугает его. Затем он пустился в длинные рассуждения о важности моих новых обязанностей. Но я уже не слушал его. Для меня важнее всего было то, что меня приняли... Да, приняли, и я был счастлив, безумно счастлив. Если бы у директора была тысяча рук, я готов был перецеловать их все.

   Страшное бряцанье железа остановило мои излияния. Я быстро оглянулся и очутился лицом к лицу с субъектом очень высокого роста с рыжими бакенбардами, неслышно вошедшим в комнату. Это был инспектор коллежа.

   Склонив голову на плечо, наподобие распятого Христа, он смотрел на меня с ласковой улыбкой, потряхивая связкой ключей всевозможных размеров, висевших на его указательном пальце. Эта улыбка расположила бы меня к нему,- но ключи бренчали так грозно - "дзинь! дзинь! дзинь!", что я почувствовал страх к нему.

   - Господин Вио, - обратился к нему директор, - заместитель Серьера приехал.

   Вио поклонился, не переставая улыбаться. Но его ключи зазвенели с злою иронией, точно желая сказать: "Этот маленький человек - заместитель Серьера! Полно! Полно! Это не может быть!"

   Директор понял, как и я, язык ключей и сказал со вздохом.

   - Я знаю, что с уходом Серьера мы понесем невознаградимую потерю (тут ключи испустили настоящий вопль). Но я уверен, что если вы, господин Вио, примете нового учителя под свое покровительство и привьете ему ваши неоценимые взгляды на преподавание, то порядок и дисциплина в коллеже не особенно пострадают от ухода Серьера.

   Все так же ласково улыбаясь, Вио ответил, что он готов отнестись ко мне с полной симпатией и помочь мне своими советами. Но ключи не оказались столь снисходительными. Нужно было слышать, с каким бешенством они тряслись и звенели: "Если ты шевельнешься, Маленький Человек, горе тебе!"

   - Господин Эйсет, - произнес директор, - вы можете итти. Вам придется переночевать в гостинице... Приходите сюда завтра в восемь часов утра... Теперь можете итти...

   И он отпустил меня, сделав рукою полный достоинства жест.

   Вио, улыбающийся и ласковый, проводил меня до дверей и, прощаясь со мною, сунул мне в руку маленькую тетрадь.

   - Это устав заведения, - сказал он. - Читайте и знакомьтесь...

   Затем он отворил мне дверь и тотчас захлопнул ее за мною, побрякивая ключами особенным образом.

   Но эти люди не подумали о том, чтобы посветить мне... Несколько минут я блуждал по большим темным коридорам, стараясь ощупью найти дорогу. Кое-где слабый свет луны проникал через решетку высоко расположенного окна и давал мне возможность ориентироваться. Наконец, в одном из темных коридоров засветилась блестящая точка... Казалось, она приближалась ко мне... Я сделал несколько шагов... Свет увеличивался, приближался; скоро он сравнялся со мною, прошел мимо меня, стал удаляться, исчез совсем. Это было точно видение, но, несмотря на быстроту с которой оно пронеслось, мне удалось схватить малейшие его детали.

   Представьте себе двух женщин - нет, две тени... Одна из них - старая, сгорбленная, в морщинах, в огромных очках, скрывавших половину ее лица; другая - молодая, стройная, хрупкая, как все привидения, но с глазами, какие не бывают у привидений - такими большими и такими черными... Старуха держала в руке медную лампочку, а Черные Глаза не держали ничего!.. Обе тени безмолвно проскользнули мимо меня, не замечая меня, но я долго еще стоял на том же месте после их исчезновения под двойственным впечатлением очарования и ужаса.

   Я продолжал свой путь ощупью, но сердце мое сильно билось, и я все видел перед собою в темноте страшную волшебницу в очках, а рядом с нею большие черные глаза.

   Но необходимо было отыскать убежище на ночь, и это было нелегко. К счастью, человек с белокурыми усами, которого я застал за трубкой в комнате привратника, предложил мне свои услуги, то-есть предложил свести меня в маленькую, приличную и недорогую гостиницу, обставленную с княжеским комфортом. Можно себе представить, с каким удовольствием я принял его предложение.

   Этот человек с усами показался мне добрым малым; по дороге я узнал, что имя его Роже, что он - учитель танцев, верховой езды и гимнастики в сарландском коллеже, и что он долго служил в африканских егерях. Это последнее обстоятельство в особенности усилило мою симпатию к нему - дети вообще любят солдат.

   Мы расстались у подъезда гостиницы, пожимая друг другу руки и обмениваясь обещаниями сделаться друзьями.

   А теперь, читатель, мне остается сделать тебе еще одно признание.

   Когда Маленький Человек очутился один в холодной комнате, перед кроватью глухого постоялого двора, вдали от всех тех, кого он любил, сердце его больно сжалось, и великий философ заплакал, как ребенок. Жизнь пугала его теперь; он чувствовал себя слабым и безоружным перед нею, и слезы его лились, лились неудержимо... Но сквозь слезы он увидел образы родных, увидел разоренный дом, рассеянную по всему свету семью... мать здесь, отец там... Нет более родного крова! Нет домашнего очага!.. И, забывая собственное горе и думая о несчастьях целой семьи, Маленький Человек принял великое, благородное решение: восстановить разоренный дом Эйсетов, собственными руками восстановить домашний очаг. Затем, успокоившись на этом решении, он осушил слезы, недостойные мужчины, "восстановителя очага", и, не теряя ни минуты, принялся за чтение устава заведения, данного ему Вио, чтобы познакомиться с предстоявшими ему обязанностями.

   Этот устав, тщательно переписанный собственною рукою его автора - Вио, представлял настоящий трактат, разделенный на три части: 1) обязанности учителя по отношению к начальству; 2) обязанности учителя по отношению к товарищам; 3) обязанности учителя по отношению к ученикам.

   Все случаи были в нем предусмотрены, от разбитого оконного стекла до поднятия одновременно обеих рук во время занятий; все подробности жизни учителя были упомянуты, от размера его жалования до полубутылки вина, которую он имел право требовать за обедом.

   Устав заканчивался красноречивой тирадой о пользе самого устава, но, при всем почтении к труду господина Вио, Маленький Человек не дочитал его до конца и на самом красноречивом месте - заснул...

   В ату ночь я плохо спал. Тысяча фантастических сновидений смущала мой сон... То мне слышалось бряцанье ключей господина Вио - "дзинь! дзинь! дзинь!", то старая волшебница в очках садилась у моего изголовья и будила меня, то Черные Глаза - о, какие они были черные! - появлялись у ног моей постели и со странным упорством смотрели на меня...

   В восемь часов утра следующего дня я был уже в коллеже. Вио, стоя у дверей со своей связкой ключей в руке, наблюдал за прибытием учеников. Он встретил меня с самой приветливой улыбкой.

   - Подождите меня в коридоре, - сказал он: - когда соберутся все ученики, я представлю вас вашим товарищам.

   Я стал расхаживать взад и вперед по коридору, низко кланяясь профессорам, которые пробегали мимо меня. Только один из них ответил на мой поклон. Это был священник, профессор философии, "большой чудак", по отзыву Вио... Я тотчас полюбил этого чудака.

   Наконец, раздался звон колокола. Классы наполнились... Четыре или пять молодых людей двадцати пяти или тридцати лет, плохо одетые и с самыми пошлыми лицами, летели навстречу нам; увидя Вио, они остановились, как вкопанные.

   - Господа,- обратился к ним инспектор, указывая на меня, - представляю вам Даниеля Эйсета, вашего нового товарища.

   Сказав это, он поклонился и ушел, не переставая улыбаться, склонив голову на плечо и побрякивая своими ужасными ключами.

   Несколько минут оставшиеся молодые люди молча рассматривали меня.

   Самый высокий и самый тучный из них заговорил первый. Это был Серьер, знаменитый Серьер, которого я должен был заместить.

   - Чорт возьми! - воскликнул он игривым тоном,- вот уж, можно сказать, что учителя, как дни, следуют один за другим, но не походят друг на друга.

   Это был намек на громадную разницу между нами в росте. Все расхохотались, и я смеялся больше всех. Но уверяю вас, что в ту минуту Маленький Человек охотно продал бы свою душу чорту за несколько дюймов роста.

   - Впрочем, это не важно, - прибавил толстяк, протягивая мне руку. - Можно не подходить под одну мерку, и все-таки это не препятствует выпить вместе несколько бутылочек... Пойдемте, коллега... Я ставлю прощальный пунш в кафе Барбет, и вы обязательно должны участвовать в кутеже; мы познакомимся за стаканом.

   Не дожидаясь моего ответа, он взял меня вод руку и увел с собою.

   Кафе Барбет, куда новые мои товарищи увели меня, находилось на площади. Офицеры гарнизона были постоянными посетителями этого кафе, так что, при входе в него, прежде всего бросалось в глаза множество касок и портупей, развешанных на занавесных розетках.

   В этот день отъезд Серьера и его прощальный пунш привлекли в кафе всех завсегдатаев его... Офицеры, которым Сервер представил меня, отнеслись ко мне очень благосклонно, хотя, признаюсь, появление Маленького Человека не произвело большого впечатления, и я скоро был забыт в том углу залы, где я робко приютился... Пока наполнялась бокалы, Серьер присел ко мне. Он был без сюртука и держал в зубах длинную глиняную трубку, на которой красовалось фарфоровыми буквами его имя. Все учителя коллежа, посещавшие кафе Барбет, имели подобные же трубки.

   - Ну, коллега, - обратился ко мне толстый Серьер, - как видите, в нашей профессии бывают и хорошие минуты... Собственно, для дебюта вы удачно попали в Сарланд: во-первых, в кафе Барбет отличный коньяк, а во-вторых, и там, в коробке, вам не будет плохо.

   Под коробкой они подразумевали коллеж.

   - Вам дадут младший класс, детей, которых нужно держать очень строго. Вы увидите, как я дрессировал их! Директор - человек не злой, товарищи - добрые малые, только старуха и Вио...

   - Какая старуха? - спросил я с трепетом.

   - О, вы скоро узнаете ее. В любой час дня или ночи ее можно встретить бродящей по коллежу в большущих очках... Это тетка директора, исполняющая обязанности экономки. И каналья же! Если мы не умираем с голода, это не по ее вине.

   По этому описанию я узнал волшебницу в очках и невольно покраснел. Раз десять я собирался спросить: "А Черные Глаза?" Но я не решался заговорить о Черных Глазах в кафе Барбет!

   Между тем пунш совершал круговую, пустые стаканы наполнялись, наполненные осушались, не было конца тостам, восклицаниям "О! о! А! а!", биллиардные кии поднимались вверх, собутыльники хохотали, сыпали каламбурами, делали друг другу признания...

   Мало-по-малу Маленький Человек сделался смелее. Он оставил свой уголок и стал расхаживать по зале, громко разговаривая, с стаканом в руке. Офицеры успели уже сделаться его друзьями, и он, не краснея, рассказывал одному из них, что принадлежит к очень богатой семье, что вследствие каких-то шалостей выгнан из родительского дома и теперь вынужден поступить учителем. Но, конечно, он не долго останется в этом положении... Имея богатых родителей, понимаете...

   О, если бы оставшиеся в Лионе могли слышать его!

   И ведь какова человеческая натура! Когда в кафе Барбет узнали, что я сын богатых родителей, повеса, выгнанный из родительского дома, а не бедный юноша, вынужденный стать педагогом из нужды, все стали смотреть на меня с уважением. Даже старейшие из офицеров удостоили меня вниманием, а когда собирались разойтись, Роже, учитель фехтования и вчерашний мой приятель, встал и провозгласил тост - за здоровье Даниеля Эйсета! Можете себе представить, как был счастлив Маленький Человек!

   Этот тост послужил сигналом к уходу. Было без четверти десять, и нужно было возвращаться в коллеж.

   Человек с ключами ждал нас у дверей.

   - Господин Серьер, - сказал он моему толстому коллеге, шатавшемуся от выпитого пунша, - вы поведете в последний раз ваших учеников в класс. Когда они будут в классе, мы - директор и я - представим им нового учителя.

   Действительно, через несколько минут директор, Вио и новый учитель торжественно вошли в класс.

   Все встали.

   Директор, представляя меня ученикам, сказал довольно длинную, полную достоинства речь, после которой он удалился в сопровождении Серьера, которым пунш все более и более овладевал. Вио остался последним. Он не произнес ни слова, но его ключи говорили за него "дзинь! дзинь! дзинь!" таким страшным, угрожающим языком, что все головы спрятались за крышки пюпитров, и новый учитель сам почувствовал какое-то смутное беспокойство.

   Но как только ужасные ключи скрылись за дверью, множество маленьких блестящих, насмешливых глаз обратилось ко мне, и продолжительный шопот пронесся от стола к столу.

   Несколько смущенный, я медленно взошел на кафедру. Я старался окинуть класс свирепым взглядом, затем, напрягая голос, я стукнул два раза по столу и крикнул.

   - За работу, дети, за работу!.

   Так начал Маленький Человек свой первый урок.

  

  

   Они не были злы, эти малыши. Они никогда не раздражали меня, и я очень любил их, так как школа еще не наложила на них своей печати и вся душа их отражалась в глазах.

   Я никогда не наказывал их. К чему? Разве наказывают птиц?.. Когда они начинали щебетать слишком громко, я кричал: "Тише!", и мои птички тотчас умолкали, по крайней мере, на пять минут.

   Старшему из них было одиннадцать лет. Подумайте - одиннадцать лет! А толстый Сервер хвастал, что отлично дрессировал их!..

   Я не пытался дрессировать их, я старался быть только добрым по отношению к ним.

   Иногда, когда они вели себя хорошо, я рассказывал им сказку... Сказку! Какой это вызывало восторг! Все тетради убирались со столов, чернильницы, линейки, ручки,- все это, как попало, бросалось в пюпитры. Затем, скрестив ручки на столе, ребятишки открывали большие глаза и слушали. Я сочинил для них пять или шесть фантастических сказок: "Концерт кузнечика", "Приключения глупого кролика" и другие. Тогда, как я теперь, Лафонтен был моим любимым святым в литературной календаре, и мои сказки были только переложением его басен; я только примешивал к ним историю моей собственной жизни. Почти во всех говорилось о бедном кузнечике, вынужденном зарабатывать свой хлеб, подобно Маленькому Человеку, о божьих коровках, которые занимались, плача и рыдая, картонажным делом, подобно Жаку Эйсету. Это очень забавляло моих малышей и меня также. К несчастью, Вио не желал, чтобы мы забавлялись таким образом.

   Раза три или четыре в неделю ужасный человек с ключами обходил коллеж, чтобы видеть, все ли в порядке... В один из таких дней он явился в мой класс как раз на самом интересном месте рассказа о глупом кролике. При появлении его, весь класс вздрогнул. Дети в испуге смотрели друг на друга, рассказчик остановился... Глупый кролик так и остался с приподнятой вверх лапкой, расставив в испуге свои длинные уши.

   Стоя, с улыбкой, у стула, Вио бросил долгий, изумленный взгляд на пустые столы. Он не сказал ни слова, но ключи его свирепо бренчали: "Дзинь! дзинь! дзинь! Болваны! Так здесь не работают!"

   Я старался успокоить ужасные ключи.

   - Дети, - сказал я, - очень много работали все эти дни... Мне хотелось наградить их сказкой.

   Вио ничего не отвечал. Он поклонился, улыбаясь, звякнул еще раз ключами и вышел.

   Вечером, во время рекреации, он подошел ко мне и передал мне, улыбаясь и не говоря ни слова, устав, раскрытый на странице 1-й: об обязанностях учителя относительно учеников.

   Я понял, что не должен рассказывать сказки детям, и более не рассказывал их.

   В продолжение нескольких дней дети были неутешны; они скучали по глупом кролике, и я душевно страдал от невозможности удовлетворить их. Я так любил этих мальчуганов! Мы никогда не расставались... Колония была разделена на три совершенно обособленные отделения: старший класс, средний и младший. Каждое отделение имело свой особенный двор, свой дортуар, свой класс. Таким образом, малыши всецело принадлежали мне. Мне казалось, что у меня тридцать пять детей.

   За исключением этих детей, - ни одного друга. Вио улыбался мне своей слащавой улыбкой, брал меня под руку во время рекреаций, давал мне советы относительно выполнения устава; но я не любил его, не мог его любить - ключи его внушали мне непреодолимый страх. Директора я никогда не встречал. Профессора презирали Маленького Человека, смотрели на него свысока. Что же касается моих товарищей, то симпатия, которую выказывал мне Вио, точно удалила их от меня. Впрочем, с того дня, когда я познакомился с офицерами, я не возвращался в кафе Барбет, и товарищи не могли простить мне этого.

   Даже привратник Касань и учитель фехтования Роже были восстановлены против меня. В особенности Роже, казалось, страшно злился на меня. Когда я проходил мимо него, он с бешеным видом крутил свои усы и таращил глаза, точно собираясь пронзить сотню арабов. Однажды он сказал очень громко Касаню, поглядывая на меня, что презирает шпионов. Касань не сказал ничего, но я видел по лицу, что и он не любит их... О каких шпионах была речь?.. Я много думал об этом.

   В сущности, я переносил с большим мужеством проявления всеобщей антипатии. Учитель среднего отделения занимал со мною одну комнатку в третьем этаже, под самою крышею. В ней я искал убежища в свободное от занятий время. Так как товарищ мой проводил все свое время в кафе Барбет, я был полным хозяином комнаты; это была моя комната, мой уголок.

   Как только я приходил к себе, я запирал дверь на ключ, ставил чемодан - стульев не было в моей комнате - перед старым письменным столом, покрытым пятнами и исцарапанным надписями, раскладывал все свои книги и принимался за работу...

   Это было весною... Когда я, сидя у стола, поднимал голову, я видел синее небо и большие деревья, покрытые зелеными листьями. Кругом полная тишина. Только изредка доносился монотонный голос ученика, рассказывавшего урок, или слышалось восклицание рассерженного профессора, или ссора воробьев в листве... потом опять водворялась тишина... Коллеж точно спал.

   Но Маленький Человек не спал. Он даже не мечтал, что составляет очаровательную форму сна. Он работал, работал без устали, пожирая латынь и греческий язык почти до потери сознания.

   Иногда, в то время, когда он всецело отдавался своей сухой работе, в дверях раздавался таинственный стук.

   - Кто там?

   - Это я, Муза, твоя старая приятельница, повелительница красной тетради. Отвори поскорей, Маленький Человек.

   Но Маленький Человек не отворял ей. До Музы ли ему было в то время?

   К чорту красную тетрадь! Самое важное в данную минуту - побольше упражняться в греческом, сдать экзамен, быть назначенным профессором и, по возможности, скоро восстановить новый очаг дома Эйсетов.

   Мысль о том, что я работаю для семьи, очень ободряла меня, скрашивала мою жизнь. Даже комната моя казалась уютнее... О, мансарда, милая мансарда, сколько чудных часов провел я в твоих четырех стенах! Как много я работал! И каким сильным чувствовал я себя тогда!..

   Но если у меня бывали хорошие часы, то бывали и тяжелые. Два раза в неделю - в воскресенье и в четверг - нужно было гулять с детьми. Эти прогулки были для меня пыткой.

   Большею частью мы отправлялись на "поляну" - большой луг, расстилавшийся, подобно ковру, у подошвы горы, в полуверсте от города. Несколько больших каштанов, три или четыре строения, выкрашенные в желтый цвет, быстрый ручеек в траве оживляли этот очаровательный уголок... Каждое из трех отделений отправлялось отдельно, но, по прибытии на поляну, их соединяли и оставляли под наблюдением одного из учителей, которым оказывался всегда я. Мои коллеги отправлялись в соседний трактир, где их угощали старшие воспитанники, а так как меня никогда не приглашали, то я оставался всегда с учениками... Тяжелая обязанность в этой восхитительной обстановке!

   Как приятно было бы растянуться на этом зеленом ковре, в тени каштанов, вдыхать опьяняющий запах травы, прислушиваться к песням ручья!.. Вместо этого, приходилось наблюдать, кричать, наказывать... Целый коллеж оставался на моих руках. Это было ужасно.

   Но ужаснее всего было для меня шествие по городу с моим отделением малолетних детей.

   Другие отделения шли прекрасно, нога в ногу, стуча каблуками, как старые воины, и все в них напоминало дисциплину под звуки барабана. Мои же малыши ничего не смыслили в этом. Их нельзя было заставить итти рядами; держась за руки, они бежали и болтали без умолка всю дорогу. Я не переставал кричать: "соблюдайте расстояние!" Но они не понимали меня и шли в ужасном беспорядке.