Доде Альфонс - Маленький человек

   Голова колонны, впрочем, была удовлетворительна; я ставил туда старших, самых серьезных, но хвост - какой хаос, какой беспорядок! Сумасбродная толпа с растрепанными волосами, грязными руками, в рваных штанах! Я не решался ближе всматриваться в них.

   "Desinit in piscem", {"Кончается рыбьим хвостом" (из Горация).} говорил мне по этому поводу Вио, не лишенный в некоторых случаях остроумия. Не подлежит сомнению, что хвост моей колонны представлял плачевный вид.

   Поймете ли вы, как тяжело мне было показываться с этой ватагой на улицах Сарланда, в особенности по воскресеньям?.....Колокола трезвонили, улицы были полны народа. Навстречу шли то пансионы девиц, отправлявшиеся к обедне, то модистки в розовых шляпках, то франты в светлосерых брюках. Надо было проходить мимо всех в поношенном сюртуке, с этой смешной толпой детей. Какое уважение!..

   Среди этих растрепанных мальчуганов, которых я водил по городу два раза в неделю, один полупансионер в особенности приводил меня в отчаяние своим безобразием и неряшливостью.

   Представьте себе маленького урода, такого маленького, что он не мот не вызывать смеха, и при этом неграциозного, грязного, нечесанного, плохо одетого, пропитанного запахом луж и в довершение всего - хромого.

   Никогда еще подобный ученик, если вообще позволительно назвать такое существо учеником, не состоял в списке учеников коллежа. Его присутствие было позором для заведения.

   Что касается до меня, то я возненавидел его, и, когда я замечал его во время прогулок подпрыгивающим в хвосте колонны, с грацией молодого утенка, мне ужасно хотелось прогнать его, чтобы спасти честь моего отделения.

   Банбан - это прозвище он получил за особенную походку - Банбан не принадлежал к аристократической семье. Это сказывалось в его манерах, в речи, и в особенности в круге знакомства.

   Все уличные мальчишки Сарланда были его друзьями.

   Благодаря этому за нами во время прогулок всегда бежала вслед толпа уличных мальчишек, кувыркалась в пыли, окликала Банбана по имени, указывала на него пальцами, бросала в него шелуху от каштанов и проделывала множество фокусов. Моих детей это очень забавляло, но мне было не до смеха. Каждую неделю я подавал директору обстоятельный доклад относительно ученика Банбана и многочисленных беспорядков, вызываемых его пребыванием в коллеже.

   К сожалению, все мои доклады оставались без ответа, и я должен был каждое, воскресенье показываться на улицах города в сопровождении Банбана, который становился все грязнее и все уродливее.

   В одно из воскресений, в яркий солнечный день, Банбан явился перед прогулкой в таком невозможном виде, что мы все ужаснулись. Черные руки, башмаки без завязок, с ног до головы в грязи, почти без штанов... чудовище!

   Забавнее всего было то, что его, по видимому, особенно заботливо принарядили в этот день, посылая в школу. Голова его, гладко причесанная, блестела от помады, бант галстука носил печать материнских рук... Но по дороге к коллежу было так много луж!..

   Банбан побывал в каждой из них.

   Когда он занял свое место в ряду других, улыбающийся и беспечный, я не мог скрыть своего негодования.

   Я крикнул ему: "Убирайся вон!"

   Банбан, думая, что я шучу, продолжал улыбаться.

   Я повторил: "Убирайся вон, убирайся вон!"

   Он посмотрел на меня с печальным и покорным выражением, с мольбой в глазах. Но я оставался неумолим, и отряд мой двинулся вперед, оставив его одного, неподвижного среди улицы.

   Я надеялся, что избавился от него на целый день, когда, по выходе из города, взрывы смеха и перешептыванья заставили меня обернуться.

   В четырех или пяти шагах от нас Банбан с серьезным выражением лица следовал за нами.

   - Ускорьте шаг, - сказал я двум ученикам, шедшим впереди.

   Они поняли, что речь шла о том, чтобы сыграть штуку с хромым, и полетели вперед с невероятной быстротой.

   Иногда дети оборачивались, чтобы посмотреть, следует ли за ними Банбан, и весело смеялись, видя его далеко за нами, в виде маленькой фигурки, шагающей по пыльной дороге мимо торговцев пирожками и лимонадом.

   Он пришел на поляну почти одновременно с нами, но он был страшно бледен от усталости и едва двигал ногами.

   Вид его глубоко тронул меня и, стыдясь своей жестокости, я подозвал его к себе.

   На нем была полинялая блуэа с красными клетками, блуза Маленького Человека в лионском коллеже.

   Я тотчас узнал ее, эту блузу, и сказал себе: "Несчастный, не стыдно ли тебе? Ведь это ты себя, Маленького Человека, истязаешь!" И с этой минуты я проникся глубокою любовью к бедному, обездоленному существу.

   Банбан сел на землю, так как у него сильно болели ноги... Я сел рядом и заговорил с ним... Я купил ему апельсин... Я готов был обмыть ему ноги.

   С этого дня Банбан сделался моим другом. Я узнал много трогательного о нем...

   Он был сын кузнеца, который отказывал себе во всем, бедняга, чтобы поместить своего мальчика полупансионером в коллеж, наслышавшись о благодеяниях просвещения. Но, увы! Банбан не создан был для коллежа, и он не дал ему ничего.

   В день его поступления в коллеж ему дали пропись с палочками и сказали: "выводи палочки". И Банбан уже около года выводил палочки, боже милосердый!.. кривые, грязные, хромающие - палочки, достойные Банбана!

   Никто не занимался им; он не принадлежал, собственно, ни к какому классу. Он просто входил в тот класс, который находил открытым. Да, странный ученик был этот Банбан!

   Иногда я следил за ним, когда он, низко наклонившись над своей тетрадью, выводил свои палочки, пыхтя, потея и высунув язык, обнимая перо всей рукой и налегая на него изо всех сил, точно желая продолбить стол... После каждой палочки он мокал перо в чернила, после каждой строки втягивал язык и отдыхал, потирая руки.

   Банбан работал охотнее с тех пор, как мы стали друзьями...

   Когда он кончал страницу, он спешил взобраться на четвереньках на мою кафедру и, не говоря ни слова, клал предо мною свое произведение.

   Я дружески хлопал его по плечу и говорил:

   - Очень хорошо. - Это было отвратительно, но я не хотел разочаровывать его.

   Мало-по-малу однако палочки становились прямее, перо делало меньше пятен, чернила не заливали тетради... Мне кажется, что я добился бы. успеха и научил бы Банбана чему-нибудь. К несчастью, судьба разлучила нас. Учитель среднего класса оставил коллеж, и, так как это было к концу года, директор не хотел приглашать нового учителя, а посадил бородатого учителя риторики в младший класс, меня же перевел в средний.

   Я отнесся к этому перемещению, как к несчастью.

   Во-первых, ученики среднего класса пугали меня. Я следил за ними в дни прогулок на полях, и у меня сжималось сердце при мысли, что мне придется быть постоянно с ними.

   Во-вторых, нужно было расстаться с малютками, с моими славными малышами, которых я так любил... Как будет относиться к ним бородатый ритор?.. Что станется с Банбаном? Я действительно чувствовал себя несчастным.

   Малыши также сокрушались о моем уходе. В день моего последнего урока, когда раздался звонок, глубокое волнение охватило весь класс... Все хотели поцеловать меня... Некоторые из них сумели даже выразить мне много прекрасного.

   А Банбан?..

   Банбан молчал. Только в тот момент, когда я уходил, он подошел ко мне, красный от волнения, и торжественно передал мне великолепную тетрадь с палочками, выведенными специально для меня.

   Бедный Банбан!

  

  

   Я принял в свое заведывание средний класс. Я нашел в нем около пятидесяти отчаянных шалунов, краснощеких горцев от двенадцати до четырнадцати лет, сыновей разбогатевших фермеров, которые посылали детей в коллеж, чтобы сделать из них маленьких буржуа, платя по сто двадцать франков за триместр.

   Грубые, дерзкие, надменные, они говорили между собою на грубом севенском наречии, которого я не понимал. У большинства были некрасивые, как у всех детей переходного возраста, лица, большие, красные руки с отмороженными пальцами, голоса охрипших молодых петухов, тупое выражение лица и какой-то специфический запах колледжа... Они сразу возненавидели меня, и с первого дня моего появления на кафедре между нами завязалась упорная, непрерывная, ожесточенная, борьба.

   О, эти жестокие дети, сколько страданий они причинили мне!..

   Мне хотелось бы говорить об этом без злобы, все это так далеко ушло!.. Но я не могу сохранить спокойствия, и в то время, как я пишу эти строки, я чувствую, что рука моя лихорадочно дрожит от волнения. Мне кажется, что я опять переживаю прошлое.

   Они, вероятно, забыли меня. Они не помнят Маленького Человека и прекрасного пенснэ, приобретенного им, чтобы придать себе более солидный вид...

   Мои бывшие ученики давно вышли в люди. Субейроль должен быть нотариусом где-то в Севенах, Вельон (младший) судебным приставом, Лупи - аптекарем, а Бузанке - ветеринаром. Они добились солидного положения, успели отрастить себе брюшко и совершенно удовлетворены.

   Быть может, встречаясь в клубах или в церкви, они вспоминают иногда доброе старое время в коллеже, вспоминают при этом случае и меня.

   - Послушай, друг мой, помнишь ли ты нашу сарландскую пешку, маленького Эйсета с его длинными волосами и лицом из папье-маше? Какие каверзы мы строили ему!

   Да, господа, вы строили ему удивительные каверзы, и ваша старая пешка не забудет их до конца своей жизни...

   О, бедная пешка! Сколько вы над ней смеялись!.. Сколько слез заставили пролить!.. Да, слез!.. И эти слезы придавали особенную прелесть вашим проказам...

   Сколько раз в конце дня, полного мучений, бедняга, скорчившись в своей постели, кусал свое одеяло, чтобы вы не услыхали его рыданий!..

   Как ужасно жить среди недоброжелателей, в вечном страхе, быть всегда вооруженным, ожесточенным, вынужденным постоянно наказывать - поневоле бываешь несправедлив, - вечно сомневаться, подозревать на каждом шагу ловушку, не есть спокойно, не знать безмятежного сна, думать даже в минуты затишья только об одном: "Боже, что они затевают теперь?"

   Нет, проживи ваша пешка, Даниель Эйсет, еще сто лет, он никогда не забудет того, что перенес в сарландском коллеже с того печального дня, когда вступил в средний класс.

   И однако - я не хочу лгать - я выиграл кое-что при этой перемене класса. Я теперь мог видеть Черные Глаза.

   Два раза в день, в рекреационные часы я видел их издали за работой у одного из окон первого этажа, выходившего во двор среднего класса... Они казались чернее и больше, чем когда-либо, наклоненные с утра до вечера над нескончаемым шитьем: Черные Глаза шили, шили, не останавливаясь. Старая волшебница в очках только для шитья и взяла их из воспитательного дома; Черные Глаза не знают ни отца, ни матери - и в течение целого года Черные Глаза шьют без устали под неумолимым взглядом страшной волшебницы в очках, которая прядет рядом с ними.

   Я не мог оторваться от них; рекреационные часы казались мне слишком короткими. Я готов был провести всю жизнь перед этим благодатным окном, за которым работали Черные Глаза. Они тоже искали меня. По временам они отрывались от шитья, и мы взглядами, без слов, разговаривали друг с другом.

   - Вы очень несчастны, господин Эйсет?

   - И вы тоже, бедные Черные Глаза!

   - У вас нет ни отца, ни матери?

   - Мой отец и моя мать очень далеко.

   - О, если бы вы знали, как ужасна эта волшебница в очках!

   - Дети причиняют мне ужасные страдания.

   - Не унывайте, господин Эйсет!

   - Не унывайте, прекрасные Черные Глаза!

   Мы никогда не разговаривали долго. Я боялся появления Вио и его ключей - "дзинь! дзинь! дзинь!" А там, за окном, у Черных Глаз был свой Вио. После минутного разговора они быстро опускались и снова, принимались за шитье под свирепым взглядом больших очков в стальной оправе.

   Милые Черные Глаза! Мы разговаривали издалека, украдкой, и однако я полюбил их всею душою.

   Я любил также аббата Жермана...

   Этот аббат был профессором философии в сарландском коллеже. Его считали чудаком, и все в коллеже боялись его, не исключая Директора и даже Вио. Он говорил мало и отрывисто, резким голосом, говорил всем "ты", ходил большими шагами, закинув голову назад, подобрав рясу и стуча каблуками своих башмаков с пряжками, как драгун шпорами. Он был большого роста и крепкого сложения. Долгое время я считал его красивым, но однажды, всматриваясь в него ближе, я заметил, что это благородное, львиное лицо было ужасно обезображено оспой. Ни одного уголка на этом лице, который не был бы изрыт, изрублен, зарубцован, - Мирабо в рясе.

   Аббат Жерман вел уединенную, замкнутую жизнь в маленькой комнате, в той части здания, которая носила название старого коллежа. Никто никогда не заходил к нему, исключая его братьев, двух негодяев, учеников моего класса, которые воспитывались на его счет... По вечерам, когда весь персонал коллежа проходил дворами в дортуар, можно было видеть слабый свет в одном из окон темного, полуразрушенного здания старого коллежа: это был свет лампы аббата Жермана. Часто, спускаясь в класс в шесть часов утра, я видел сквозь туман этот свет в окнах отдаленного здания. Аббат Жерман все еще не ложился... Говорили, что он работает над большим философским сочинением.

   Со своей стороны, я, не зная его, чувствовал большую симпатию к этому странному аббату. Его обезображенное, но, тем не менее, красивое, дышавшее умом лицо привлекало меня. Но меня так запугали рассказами о его грубости и чудачествах, что я не мог решиться подойти к нему. Наконец, я все-таки попал к нему - к счастью для себя!

   Это было при следующих обстоятельствах.

   Надо вам сказать, что в это время я совершенно отдался изучению истории философии... Тяжелая работа для Маленького Человека!

   Однажды мне захотелось прочитать Кондильяка. Между нами будь сказано, этого простака читать не стоит, но, знаете, у молодежи совершенно превратные понятия о людях и вещах.

   Итак, мне захотелось познакомиться с Кондильяком. Давайте же Кондильяка, во что бы то ни стало! К несчастью, его не было ни в библиотеке коллежа, ни у сарландских книгопродавцев. Я решился обратиться к аббату Жерману. Его братья сказали мне, что в его комнате находится до двух тысяч томов, и я не сомневался, что найду между ними желанную книгу. Но этот чудак пугал меня, и требовалась необыкновенная любовь к Кондильяку, чтобы заставить меня подняться к нему.

   Подходя к дверям, я почувствовал, что ноги, мои дрожат от страха... Я два раза тихо постучал в дверь.

   - Войдите!- крикнул голое титана.

   Страшный аббат Жерман сидел верхом на низком стуле, вытянувшись и подобрав рясу так, что видны оыли его мускулистые ноги в черных шелковых чулках. Облокотившись на спинку стула, он читал большую книгу с красным обрезом и шумливо курил из коротенькой коричневой трубки.

   - А-а, это ты, - сказал он, едва взглянув на меня... - Здравствуй! Как поживаешь?.. Что тебе нужно?

   Резкость его голоса, мрачный вид комнаты, уставленной книгами, поза аббата и короткая трубка в его зубах, - все это окончательно смутило меня.

   Мне все-таки удалось объяснить ему, зачем я пришел, и попросить знаменитого Кондильяка.

   - Кондильяка! Ты хочешь читать Кондильяка! - воскликнул, улыбаясь, аббат Жерман... - Какая странная идея!.. Не лучше ли выкурить со мной трубочку? Сними-ка со стены этот хорошенький чубук и закури его... Ты увидишь, что это лучше всех Кондильяков в мире.

   Я извинился, краснея.

   - Не желаешь?.. Ну, как хочешь, дружок... Твой Кондильяк там наверху, на третьей полке влево... Ты можешь взять его с собою. Только смотри, если запачкаешь его, я отрежу тебе уши.

   Я достал Кондильяка на третьей полке влево и собирался уйти, но аббат остановил меня.

   - Так ты занимаешься философией? - спросил он, заглядывая мне в глава. - Разве ты веришь в нее?.. Побасенки, милый, чистые побасенки!.. И подумать, что они меня величают профессором философии! Но что же преподавать? Нуль, ничто... С таким же правом можно бы назначить меня главным инспектором звезд или контролером табачного дыма... О, ничтожество! Какие курьезные профессии приходится подчас избирать из-за куска хлеба... Ты кое-что знаешь об этом, не правда ли?.. Не красней, дружок. Я хорошо знаю, что ты несчастен, и что дети отравляют твое существование, бедная маленькая пешка.

   Тут аббат Жерман остановился. Он казался очень возбужденным и с ожесточением встряхивал трубкой о ноготь пальца. Участие этого достойного человека к моей судьбе глубоко тронуло меня, и я должен был закрыть лицо Кондильяком, чтобы скрыть свои слезы.

   После небольшой паузы, аббат продолжал:

   - Кстати, я забыл спросить тебя, любишь ли ты бога?.. Видишь ли, друг мой, надо любить его, верить в него и молиться, без этого ты пропадешь... Я знаю только три средства против тяжелых страданий: труд, молитву и трубку, глиняную трубку, самую коротенькую, не забывай этого... Что касается философов, то не рассчитывай на них, они не дадут тебе утешения. Я испытал это, поверь мне.

   - Я верю вам, господин аббат.

   - А теперь иди, я устал... Когда тебе понадобятся книги, приходи и бери у меня. Ключ от моей комнаты всегда в дверях, а философы на третьей полке влево... Ну, довольно... Прощай!

   Затем он опять принялся читать и даже не взглянул на меня, когда я выходил.

   С этого дня философы всего мира были в моем распоряжении. Я входил в комнату аббата Жермана, точно к себе. Чаще всего аббат бывал на уроке во время моего посещения, и в комнате его не было никого. Маленькая трубка его покоилась на краю стола среди фолиантов с красным обрезом и бесчисленных листков бумаги, исписанных каракулями... Только изредка я заставал аббата. Он писал, читал или расхаживал большими шагами по комнате. Входя к нему, я робко произносил:

   - Здравствуйте, господин аббат!

   Большею частью он не отвечал мне.

   Я брал требуемого философа с третьей полки налево и уходил, не замеченный никем... В течение всего года мы едва обменялись двадцатью словами, но не все ли равно? Какой-то внутренний голос говорил мне, что мы большие друзья...

   Между тем каникулы приближались. Весь день слышно было, как в классе рисования учащиеся музыке повторяли польки и марши, готовясь ко дню раздачи наград. Польки эти развлекали всех. Вечером, за последним уроком, из столов вынимались маленькие календари, и каждый из учеников вычеркивал на своем экземпляре один день: "Еще одним днем меньше!" Дворы были загромождены досками для готовящейся эстрады, выколачивали кресла, выбивали ковры... Ни правильных занятий, ни дисциплины... Только до самого конца страшная ненависть к пешке и проказы, ужасные проказы...

   Наконец, наступил великий день - к счастью для меня, потому что я не в силах был выносить долее эту жизнь.

   Раздача наград происходила на моем дворе, дворе средних... Вижу и теперь перед собою этот двор, вижу его пеструю палатку, его стены, покрытые белыми драпировками, его большие зеленые деревья, увешанные флагами, и под ними целый ворох шапок, кэпи, касок, киверов, перьев, лент, султанов... В глубине двора - длинная эстрада, на которой разместилось все начальство коллежа в креслах, обитых малиновым бархатом... О, эта эстрада! Каким маленьким чувствовал я себя перед ней! Какой надменный, величественный вид придавала она воем тем, которые сидели на ней! Ни один из этих господ не сохранил своей обычной физиономии.

   Аббат Жерман тоже сидит на эстраде, но он точно не сознает этого. Растянувшись в кресле, откинув голову назад, он рассеянно слушает и, кажется, следит сквозь листву деревьев за дымом воображаемой трубки...

   У подножья эстрады музыкальные инструменты блестят на солнце. Ученики всех трех отделений со своими учителями разместились на скамьях; за ними - толпа родителей. Профессор второго отделения усаживает дам. Ключи Вио, теряясь в толпе, перебегают от одного конца двора к другому, и то там, то здесь раздается: "дзинь! дзинь! дзинь!"

   Наконец, начинается церемониал. Жарко. В палатке страшная духота... Толстые дамы с багровым цветом лица спят под тенью своих шляп, мужчины утирают плешивые головы красными фулярами. Лица, ковры, флаги, кресла, - все ярко-красного цвета. Произносится несколько речей, которым много аплодируют. Но я не слушаю их... Там, у окна первого этажа Черные Глаза шьют на обычном своем месте, и душа моя уносится к ним... Бедные Черные Глаза! Даже в этот день волшебница в очках не дает им отдыха.

   После того, как произнесено имя последнего из награждаемых учеников последнего класса, раздается торжественный марш. Все встают с мест. Поднимается страшная суматоха. Профессора сходят с эстрады, ученики перепрыгивают через скамьи. Обнимаются, кричат: "Сюда! Сюда!" Сестры лауреатов гордо выходят с венками братьев в руках. Шелковые платья шуршат, пробираясь среди кресел... Маленький Человек стоит неподвижно за деревом и смотрит на проходящих красивых дам, краснея за свой потертый сюртук.

   Мало-по-малу двор пустеет. У подъезда стоят директор и Вио, лаская детей и низко кланяясь их родителям.

   - До будущего года! До будущего года! - говорит директор со слащавой улыбкой... Ключи Вио нежно побрякивают: "Двинь! двинь! дзинь! Возвращайтесь к нам, маленькие друзья, возвращайтесь к нам в будущем году".

   Дети рассеянно прощаются и стрелой летят с лестниц.

   Одни из них садятся в прекрасные кареты с гербами; матери и сестры подбирают юбки, чтобы дать им место. Пошел!.. Они мчатся к своим замкам... Они снова увидят свои парки, луга, качели под акациями, птичники с множеством редких птиц, пруд с лебедями и большую террасу с перилами, на которой по вечерам пьют шербет.

   Другие взбираются в семейные шарабаны, усаживаются рядом с хорошенькими, смеющимися девушками в белых чепчиках. Правит сама фермерша с золотой цепью вокруг шеи... Погоняй, Матюрина! Мы возвращаемся на ферму, будем есть хлеб с маслом, пить мускатное вино и валяться в душистом, свежем сене!

   Счастливые дети! Они уезжают... О, если бы и я мог уехать!

  

  

   Теперь коллеж опустел. Все разъехались... Во всех дортуарах эскадроны больших крыс нападают среди белого дня. Чернильницы высыхают в пюпитрах. Во дворах, на деревьях воробьи веселятся, пригласив всех своих товарищей - городских воробьев, воробьев аббатства и воробьев супрефектуры, и с утра до ночи там раздается оглушительное чириканье.

   Из своей комнатки под крышей Маленький Человек слушает их, работая. Его оставили в коллеже на время каникул, и он пользуется этим для изучения греческих философов. Только в комнате его слишком жарко, и потолки очень низки. Задыхаешься тут... У окон нет ставен. Солнечные лучи врываются сюда, точно факелы, и раскаляют все. Штукатурка трескается, обваливается... Громадные мухи, отяжелевшие от жары, спят на стеклах окон. Маленький Человек делает всевозможные усилия, чтобы не уснуть. Голова его тяжела как-ъ свинец, веки смыкаются...

   Работай же, Даниель Эйсет!.. Надо восстановить домашний очаг!.. Но он не может работать... Буквы в книге танцуют перед ним, книга начинает вертеться, затем стол и комната... Чтобы выйти из этого странного состояния, Маленький Человек встает, делает несколько шагов, но, подойдя к дверям, шатается и падает без чувств на пол.

   На дворе чирикают воробьи, неистово трещат кузнечики, чинары, побелевшие от пыли, вытягиваются на солнце своими многочисленными ветками.

   Маленькому Человеку снится странный сон. Ему кажется, что кто-то стучит в дверь его комнаты, что громкий голос зовет его: "Даниель!... Даниель!.." Он узнает этот голос; таким же тоном, много лет тому назад, голос этот кричал: "Жак, ты осел!"

   Удары в дверь становятся чаще. "Даниель, сын мой, это я, твой отец! Отвори поскорей!"

   О, ужасный кошмар! Маленький Человек хочет ответить, встать, отворить дверь. Он приподнимается на локте, но голова его слишком тяжела, он опять падает и теряет сознание... Когда Маленький Человек приходит в себя, он очень удивлен тем, что видит себя на белой постели, под большими голубыми занавесками. Мягкий свет, полная тишина кругом. Не слышно ничего, кроме однообразного боя часов и звона ложечки о фарфор... Маленький Человек не знает, где он, но ему хорошо. Занавески раскрываются. Эйсет-отец с чашкой в руках склоняется над ним с тихой улыбкой и полными слез глазами. Маленькому Человеку кажется, что это продолжение сна.

   - Это вы, отец? Неужели вы?

   - Да, это я, Даниель, дорогое дитя.

   - Где же я?

   - В больнице, уже около восьми дней... Теперь ты поправляешься, но ты был очень болен...

   - Но как же вы, отец, попали сюда? Поцелуйте меня еще раз... Когда я смотрю на вас, мне все кажется, что это сон.

   Эйсет-отец целует его.

   - Ну, укройся, будь умница... Доктор не разрешает тебе говорить.

   И, чтобы помешать сыну говорить, добряк говорит, не умолкая.

   - Представь себе, восемь дней тому назад Общество Виноторговцев поручает мне объезд по Севеннам. Можешь себе представить, как я был рад случаю повидаться с моим Даниелем! Приезжаю в коллеж... Зовут тебя, ищут... Нет нигде Даниеля. Я велю проводить себя в твою комнату. Ключи внутри... Стучу... никакого ответа. Трах! взламываю дверь одним ударом ноги и нахожу тебя распростертым на полу, в жестокой лихорадке... Ах, бедный мой мальчик, как тяжело ты был болен! Пять дней в бреду! Я не покидал тебя ни на минуту... Ты все время бредил. Ты все толковал о восстановлении очага. Какого очага, скажи?.. Ты кричал: "Прочь ключи! Выньте ключи из замков!" Ты смеешься? Клянусь тебе, что я не смеялся. Боже! какие ночи я провел с тобою... И знаешь ли, этот Вио - его зовут Вио, неправда ли? - хотел воспротивиться тому, чтобы я ночевал в коллеже! Он ссылался на устав... Чорт возьми его устав! Какое мне дело до этого устава?.. Этот болван воображает, что запугает меня, бренча ключами под моим носом. Но я тут же осадил его.

   Маленький Человек поражен смелостью Эйсета, затем, забыв о ключах Вио, он спрашивает:

   - А мать? - простирая руки и точно собираясь обнять ее.

   - Если ты будешь раскрываться, ты не узнаешь ничего, - отвечает Эйеет сердитым тоном. - Ну, укройся же... Твоя мать здорова, она у дяди Баттиста.

   - А Жак?

   - Жак-осел!.. То-есть Жак, в сущности, добрый малый... Да не раскрывайся же, чорт возьми!.. Положение его недурно. Но он вечно плачет. Впрочем, он очень доволен. Директор взял его в секретари... Он должен только писать под его диктовку... Довольно приятная работа.

   - Так он всю свою жизнь будет писать под диктовку, бедный Жак!..

   И Маленький Человек смеется от всей души. Глядя на него, Эйсет смеется, продолжая бранить проклятое одеяло, которое вечно сползает...

   О, благодатная больница! Какие восхитительные часы Маленький Человек проводит под голубыми занавесками своей кровати!.. Эйсет не оставляет его, он проводит с ним весь день, сидя у его изголовья, и Маленькому Человеку хотелось бы, чтобы он всегда сидел тут... Увы! это невозможно. Общество Виноторговцев требует своего приказчика. Надо ехать, продолжать путешествие по Севеннам.

   После отъезда отца юноша остается совершенно одиноким среди тишины больницы. Он проводит дни, читая в большом кресле, придвинутом к окну. Утром и вечером желтая мадам Касань приносит ему еду. Маленький Человек выпивает чашку бульона, съедает крылышко цыпленка и говорит: "Благодарю вас, мадам". И ничего более. От этой женщины веет лихорадкой, и она не нравится ему. Он даже не смотрит на нее.

   Но однажды утром, когда он по обыкновению сухо произносит свое: "благодарю вас, мадам", не отрывая глаз от своей книги, он, к удивлению своему, слышит мягкий голос, спрашивающий: "Как вы чувствуете себя сегодня, господин Даниель?"

   Маленький Человек поднимает голову и - угадайте, кого он видит?.. Черные Глаза, да, Черные Глаза, неподвижные и улыбающиеся, смотрят на него!

   Черные Глаза объявляют Маленькому Человеку, что желтая женщина больна, и что они заменяют ее. Они добавляют, опускаясь все ниже, что очень радуются выздоровлению господина Даниеля. Затем они удаляются с почтительным поклоном, заявляя, что вернутся в тот же вечер. Они действительно приходят вечером, приходят и на следующее утро и вечером следующего дня. Маленький Человек в восторге. Он благословляет свою болезнь, болезнь желтой женщины, все болезни в мире. Если бы никто не заболел, он не наслаждался бы близостью Черных Глаз!

   О, благодатная больница! Какие восхитительные часы Маленький Человек проводит в большом кресле для выздоравливающих, пододвинутом к окну!.. Утром в Черных Глазах под длинными ресницами множество искр, светящихся на солнце; вечером Черные Глаза горят мягким светом, точно звезды на темном небе... Маленький Человек грезит о них всю ночь, они не дают ему спать. На рассвете он просыпается, чтобы приготовиться к их приходу. Ему так много нужно сказать Черным Глазам!.. Но, когда они приходят, он не говорит ничего.

   Черные Глаза точно удивляются этому молчанию. Они приходят и уходят, находят тысячу предлогов, чтобы оставаться при больном, надеясь, что он заговорит. Но Маленький Человек не решается говорить.

   Иногда, правда, он собирается с духом и храбро начинает: "Мадемуазель"...

   Черные Глаза вспыхивают, смотрят на него, улыбаясь. Но от этой улыбки несчастный теряется и бормочет дрожащим голосом: "Благодарю вас за внимание ко мне", или: "Сегодня бульон превосходен".

   Тогда Черные Глаза делают хорошенькую гримасу, которая означает: "Как! И больше ничего?" И они удаляются со вздохом.

   Оставшись один, Маленький Человек приходит в отчаяние. "О, завтра, завтра я обязательно скажу им!"

   И завтра повторяется то же самое.

   Наконец, обессиленный внутренней борьбой, чувствуя, что у него никогда не хватит мужества высказать Черным Глазам все, что он чувствует, Маленький Человек решается написать им... Однажды вечером он требует бумаги и чернил, чтобы написать важное письмо - о, чрезвычайно важное!.. Черные Глаза, повидимому, угадали содержание этого письма, - они улыбаются так лукаво, эти Черные Глаза... Живо бросаются они за бумагой и чернилами, кладут их перед больным и убегают со смехом.

   Маленький Человек принимается писать. Он пишет всю ночь, но, когда наступает утро, он замечает, что это нескончаемое письмо содержит только три слова... понимаете ли, три слова! Но это самые красноречивые слова в мире, и он рассчитывает на их силу.

   Черные Глаза сейчас придут... Маленький Человек очень взволнован; он приготовил свое письмо и твердо решил передать его Черным Глазам, как только они придут... Он видит уже, как это произойдет. Черные Глаза войдут и поставят бульон и цыпленка на стол. "Здравствуйте, господин Даниель!..": Тогда он скажет: "Прелестные Черные Глаза, вот письмо для вас..."

   Но, тсс! Легкие шаги в коридоре... Черные Глаза приближаются... Маленький Человек держит письмо в руке. Сердце его бьется, ему кажется, что он сейчас умрет...

   Дверь отворяется... О, ужас!..

   Вместо Черных Глаз входит старая волшебница в очках.

   Маленький Человек не осмеливается спросить о Черных Глазах, но он ужасно опечален... Почему они не пришли?.. Он с нетерпением ждет вечера. Увы! Черные Глаза не показываются вечером, нет их и в следующие дни... не будет никогда...

   Их прогнали, отослали в воспитательный дом, где их продержат четыре года, до совершеннолетия... Черные Глаза крали сахар!..

   Прощайте, чудные дни в больнице! Черные Глаза ушли, и в довершение несчастья ученики возвращаются... Неужели начинается учение?.. О, как скоро пролетели каникулы!..

   В первый раз после шести недель Маленький Человек сходит вниз, во двор, бледный, исхудалый, в полном смысле слова - маленький человек... Коллеж точно просыпается от сна. Его моют сверху донизу. Коридоры залиты водой. Ключи Вио попрежнему неистово бренчат. Этот ужасный человек воспользовался каникулами, чтобы прибавить несколько статей к своему уставу и несколько ключей к своей связке. Берегись, Маленький Человек!

   Каждый день прибывают ученики... к подъезду то-и-дело подъезжают кареты и шарабаны... Несколько прежних учеников не явилось, вместо них поступили новые. Снова образуются отделения. Как и в прошлом году, Маленькому Человеку предоставляется средний класс. Бедная пешка дрожит при одной мысли об этом. Впрочем, как знать? Быть может, дети будут не так злы в этом году.

   В день открытия классов в церкви - торжественное богослужение, обедня святому духу... Вон, директор в прекрасном черном фраке с серебряным значком в форме пальмы в петличке. За ним профессора в парадных мантиях; профессор второго курса вздумал явиться в светлых перчатках и причудливой шляпе. У Вио недовольный вид. Стоя среди учеников в глубине церкви, Маленький Человек с завистью смотрит на величественные мантии, на серебряные значки. Когда же он-то будет профессором?.. Когда удастся ему восстановить домашний очаг? Увы! сколько еще придется потратить времени и труда! Маленького Человека охватывает тоска; звуки органа так сильно действуют на него, что он готов заплакать... Вдруг, в том углу, где находится хор, он замечает прекрасное, обезображенное лицо, которое смотрит на него с улыбкой... Эта улыбка успокаивает Маленького Человека, встреча с аббатом Жерманом ободряет и освежает его.

   Два дня спустя - новое торжество: именины директора... Весь коллеж с незапамятных, времен празднует святого Феофила на траве, захватив холодные закуски и лиможское вино. В этот раз, как и в прежние годы, директор не щадит ничего, чтобы обставить по возможности торжественно семейный праздник, который удовлетворяет великодушным порывам его сердца, не причиняя вреда интересам коллежа. На рассвете учителя и ученики усаживаются в большие телеги, украшенные пестрыми флагами, и едут, таща за собой два фургона, нагруженные корзинами с шипучим вином и съестными припасами... Впереди, в первой телеге - генералитет и музыка. Раздается приказание музыкантам играть погромче. Бичи хлопают, бубенчики звенят, груды тарелок стучат, ударяясь о жестяные кастрюли. Все горожане в ночных колпаках бросаются к окнам, чтобы увидеть процессию.

   Местом для торжества избрана поляна. По прибытии расстилаются скатерти на траве; дети помирают со смеха при виде профессоров, сидящих на земле, среди фиалок, как школьники... Раздают куски пирога; пробки выскакивают. Глаза разгораются, говорят очень много... Только Маленький Человек имеет озабоченный вид среди всеобщего возбуждения. Вдруг он сильно краснеет... Директор поднимается с места, держа какую-то бумагу в руках.

   - Господа, мне только что передали стихи анонимного поэта. Оказывается, что наш Пиндар, господин Вио, имеет в этом году соперника. Хотя стихи эти слишком лестны для меня, я прошу у вас позволения прочесть их.

   - Да, да... читайте! читайте!..

   И директор начинает читать своим звучным голосом.

   Стихи эти являются довольно ловким восхвалением директора и всех профессоров. Каждому из них - по цветочку. Даже волшебница в очках не забыта; она названа "ангелом трапезной", и это звучит прелестно.

   Раздаются продолжительные аплодисменты. Несколько голосов требуют автора. Маленький Человек встает, красный, как гранат, и робко кланяется. Все шумно приветствуют его. Маленький Человек сделался героем дня. Директор хочет обнять его, профессора жмут ему руку. Профессор второго класса просит у него копию его стихотворения для напечатания его в журнале. Маленький Человек очень счастлив; весь этот фимиам бросается ему в голову вместе с парами вина. Только - и это несколько отрезвляет его - ему слышится среди шума голос аббата Жермана: "Болван! Болван!" Да ключи Вио особенно свирепо бренчат.

   Когда взрыв всеобщего энтузиазма успокаивается, директор призывает к тишине.

   - Теперь ваша очередь, господин Вио! После веселой музы - серьезная муза.

   Вио вынимает из кармана переплетенную тетрадь, многообещающую по внешнему виду, и начинает читать, бросив ожесточенный взгляд на Маленького Человека.

   Произведение Вио - идиллия в честь устава. Два ученика, Менальк и Дорильяс, беседуют друг с другом... Менальк - ученик школы, где процветает устав; Дорильяс - ученик другой школы, в которой нет устава... Менальк перечисляет суровые блага строгой дисциплины, Дорильяс - бесплодные радости сумасбродной свободы.

   В конце концов, Дорильяс разбит. Он вручает победителю приз, и оба, соединяя голоса, поют радостный гимн в честь устава.

   Поэма кончена... Гробовое молчание!.. Во время чтения дети унесли свои тарелки на противоположный конец поляны и спокойно уплетают свои пироги, нисколько не заботясь о Менальке и Дорильясе. Вио смотрит на них с горькой улыбкой... Профессора выслушали со вниманием, но ни у одного из них не хватает мужества аплодировать... Злосчастный Вио! Это настоящий провал!.. Директор старается утешить его:

   - Тема очень сухая, господа, но поэт прекрасно справился с ней.

   - Я нахожу идиллию прекрасной, - говорит, не краснея, Маленький Человек, которого теперь пугает собственный успех.

   Совершенно бесполезная подлость! Вио не нуждается в утешении. Он молча кланяется; горькая улыбка не сходит с его лица... И вечером, возвращаясь среди пения учеников, звуков музыки и грохота телег по мостовой уснувшего города, Маленький Человек слышит в темноте бренчанье озлобленных ключей своего соперника: "Дзинь! двинь! двинь! Вы поплатитесь за это, господин поэт!"

  

  

   День святого Феофила был последним днем каникул.

   За ними наступили печальные дни, точно пост после масляницы. Все как-то чувствовали себя не в своей тарелке, - и учителя, и ученики. После двухмесячного отдыха коллеж не сразу принял свой обычный вид. Машина действовала плохо, как механизм старых, давно не заведенных часов. Мало-по-малу, однако, благодаря усилиям Вио, все вошло в прежнюю колею. Каждый день в одни и те ше часы, при звуках одного и того же колокола отворялись маленькие двери в разные дворы коллежа, и дети выходили попарно, точно деревянные солдатики, проходили рядами в тени деревьев и затем, когда снова раздавался звон колокола "динь-динь-динь!", исчезали в маленьких дверях. "Динь-динь-динь! Вставайте! Динь-динь-динь! Ложитесь! Динь-динь-динь! Занимайтесь! Динь-динь-динь! Играйте!" И так в течение целого года.

   Устав торжествовал. Как был бы счастлив ученик Менальк под руководством Вио в образцовом сарландском коллеже!

   Я один составлял темное пятно на светлом фоне. Класс мой шел плохо. Эти ужасные "средние" возвратились из своих гор еще более отвратительными, более грубыми, более дерзкими, чем когда-либо. Я тоже был ожесточен; болезнь сделала меня нервным и раздражительным... Слишком мягкий в прошлом году, я был слишком строг в настоящем... Я надеялся таким образом смирить этих буянов, и за малейшую шалость я наказывал весь класс, задавая дополнительные работы или оставляя всех без отпуска...

   Эта система не привела ни к чему. Наказания, щедро расточаемые, потеряли свое значение и пали так же низко, как ассигнации IV года. {Летоисчисление, установленное Великой французской революцией.} Однажды я даже совершенно растерялся. Класс мой взбунтовался, и я не мог усмирить его. Помню себя на кафедре отбивающимся, как бешеный, среди криков, слез, хрюканья, свистков. "Вон!.. Кукуреку!.. ксс!.. ксс!.. Долой тирана!.. Это несправедливо!.." Чернильницы и комки бумаги летят на мой пюпитр, и все маленькие чудовища, под предлогом протеста, цепляются за кафедру, издавая дикие звуки.

   Иногда, доведенный до отчаяния, я призывал Вио на помощь. Вио! Какое унижение для меня! После праздника святого Феофила он относился ко мне очень строго, и я чувствовал, что он рад моей неудаче... Когда он неожиданно с ключами в руках входил в класс, его появление было точно падением камня в пруд, наполненный лягушками: моментально все были на местах, уткнув носы в книгу; водворялась глубокая тишина. Вио ходил несколько минут взад и вперед по классу, потряхивая ключами среди наступившей тишины, и затем, иронически посматривая на меня, уходил, не говоря ни слова.

   Я был очень несчастлив. Мои товарищи-учителя смеялись надо мной. Директор относился ко мне дурно; без сомнения, это было дело Вио... К довершению всего, явилось дело Букуарана.

   Ах, это Букуарановское дело! Я убежден в том, что оно записано в летописях коллежа и что о нем толкуют еще теперь в Сарланде... Хочу и со своей стороны выяснить эту гнусную историю. Пора обществу узнать правду...

   Пятнадцать лет, большие ноги, большие глаза, большие руки, низкий лоб и манеры конюха - таков был маркиз де Букуаран, пугало двора "средних" и единственный представитель севенской аристократии в сарландском ко