Жданов Лев Григорьевич - Третий Рим

о Анастасия, ухватясь за край скамьи одной рукой, чтобы не свалиться от налетевшей слабости, сидела, не говоря ни слова.

   - На цесарской сестре женюся. Уж и посольство вернулось... И персону ее мне прислали... Пригожа на диво. И вено богатое дает цесарь!.. Да что с тобой? - спросил он, видя, что девушка как-то мягко, мешком, валится со скамьи на землю.

   Подхватив ее, он опять усадил обомлевшую красавицу, ворот ей распахнул, в чувство привел.

   А сам глядит все, вглядывается.

   - Вижу, вижу: неложно любишь меня!.. Да ведь и не расстанемся мы... Пошутил я...

   Девушка, сразу оживясь и порозовев, подняла свой кроткий взор на красавца-царя.

   - Не понимаешь?.. Я женюсь... Тебя за кого-нибудь из похлебников моих замуж выдадим... Так лишь, для прилику... И будешь ты, моя лапушка, век со мной! Согласна ль?..

   - Государь, что спрашиваешь? Видишь, на все твоя царская воля! Только не жилица я на свете. Ты счастлив будь с государыней-царицей твоей богоданной... А я... Я в монастырь уйду... За вас Бога молить, за счастие и долгоденствие ваше!..

   И каждое слово, каждый звук ее голоса звучали такой правдой и тоскою, что слезы выступили на глазах впечатлительного юноши.

   В неукротимом порыве схватил он девушку в свои могучие объятия и тоже искренно, горячо зашептал, откинув всякое притворство, всякое выпытыванье.

   - Не плачь, лапушка! Отри слезы, кралюшка. Ласточка ты моя сизокрыленькая, щебетушечка веселая. Повеселей, защебечи по-старому!.. Ни на ком, окромя тебя, не женюсь. Ни с кем не повенчаюсь. Ты моя нареченная. Царица богоданная!.. По гроб жизни. Вижу, верю, что не царя во мне - меня самого любишь. И мне ты мила же!

   Но девушка хотя и ожила, слыша речи такие заманчивые, от которых голова кружилась и дух захватывало, все же грустной осталась.

   - Да что, ты все не веришь мне? Шутил я раньше, а сейчас правду говорю... Хошь крест целовать!..

   - Верю, милый, верю, желанный... Верю, Ванечек, красавчик мой ласковый... Да не о том я думаю теперь! Ты не обманываешь. Да другие не позволят. Вся родня твоя вельможная, горделивая!

   - Энто кто же? Глинские да Бельские? Не послушаю я их!.. Уж была речь. Кроме них, все рады, что я близ тебя таким тихим стал, свои прежние повадки позабыл. И сам отец митрополит хвалит тебя же. А до Бельских мне и дела нет. Хотя и дядевья, да не свои они, - литовцы. Им бы славы да корысти все. А у меня и так всего довольно. Я царь всея Руси! И могу по моему хотенью невесту брать. С митрополитом уж говорено. Все по чину сотворим, чтобы зависти да обиды боярской не было. И сбор девок-невест по царству. И смотрины. А выберу я тебя! Так и знай!..

   И слушая его, грезила наяву девушка, опаляемая жаркими поцелуями Ивана.

  

  

   Все вышло по слову юного царя, причем он совершенно не замечал, что важнейшие его решения внушаются ему осторожно со стороны митрополичьих покоев.

   Еще в конце 1546 года, о Рождественском посту, заявился к митрополиту Иван со своим словом государевым о женитьбе, как уже не раз и раньше здесь было толковано.

   На другой же день митрополит Макарий отслужил торжественный молебен перед древней чудотворной иконой Владимирской Божией Матери, в Успенском соборе, заложенном еще в 1326 году руками святого митрополита Петра, одного из устроителей Московского царства. Полтора века спустя, в 1471 году, другой святитель, Филипп, воссоздал из камня весь храм, собрав много казны на святое дело. Сам святитель был погребен в обновленном храме раньше, чем великий итальянец-зодчий Аристотель Муроль отстроил эту прекрасную усыпальницу первосвятителей московских и всея Руси.

   Создание исторического храма, как в первый, так и во второй раз, сопровождалось рядом чудес и знамений. Как бы отметить желал рок, что с построением стен храма связана судьба царства. "В декабре того года, - пишет летописец, - егда покори великий князь новгородских крамольников и, повернув на Москву, повел свозить камень на церковное строительство, явися на небеси звезда велика, а луч от нея долог вельми, толст, светел, светлей самой звезды. А конец луча того аки хвост великия птицы распростерся. А по Крещении друга звезда явися хвостата над летним Западом; хвост же ея тонок, а не добре долог, а первыя звезды луча - будет темнее".

   Значит, две кометы сияли по вечерам с неба, озаряя вновь заложенный храм, пророча славу.

   Здесь-то собрались по зову Макария все бояре, даже опальные. Из собора к себе митрополит со всеми зваными прошел и объявил, зачем собрал их.

   От митрополита во дворец великокняжеский пошли. В столовой палате Иван их принял, и впервые здесь царь, этот прозванный "ритор в премудрости словенской", всенародно свое первое слово сказал.

   - Отче, господине! - произнес Иван, обращаясь к митрополиту. - Милостию Божиею и Пречистой Его Матери, молитвами и милостью великих чудотворцев Петра, Алексия, Ионы, Сергия и всех русских чудотворцев, положил я на них упование, а у тебя, отца своего, благословяся, помыслил женитися!

   Сперва мыслил я подружию взяти в иностранных государствах, у какого-либо круля альбо цесаря. Но после ту мысль отложил.

   Не хочу жены искати в чужих царствах-государствах, как после отца-матери своих мал я остался, возрос без призору родительского! Вот приведу себе жену из чужой земли, и в норове не сходны станем с нею, то промеж нас дурное житье пойдет.

   Посему и поволил я в своем царстве жены поискати и пояти ю по твоему, отче-господине, пастырскому благословению.

   Говор пошел по рядам боярским, словно вдали по дну, по каменистому, поток пробежал.

   Не все знали, что царь жениться твердо порешил, да еще у себя, на Руси, то есть, вернее, на Москве невесту взять.

   Кто не подозревал о заранее сделанном выборе царя, надеялся: авось их рода девицу залюбит Иван или как-нибудь провести можно будет родственницу на престол московский. Кто слыхал о близости юного государя к Анастасии Захарьиной, все-таки надежды не терял, что иная, более красивая или знатная девушка завладеет Иваном во время смотрин.

   И все зашевелились, здравствовали царя на слове, на решении его, хотя и задело первых бояр, почему раньше с ними юноша не посоветовался...

   Со слезами на глазах заговорил первым, как и подобало, Макарий.

   - Царь-государь! Чадо мое духовное! Порадовал ныне ты молитвенника и слугу своего! Юн еси, а разумом обилен, яко кладезь водою кристальною, жаждущим в отраду и упоение!

   Затем, как бы прочитав недовольство в душах у первосоветников и желая смягчить его, продолжал:

   - Особливо всем радошно, что сам ты до благого почину дошел, только у Бога, наставителя царей единого, совету прося. Слезы умиления текут по ланитам моим, и увлажены очи синклитов твоих, честных князей, бояр, думцев и дружинников! Видим ноне: царя истинного, самодержца и государя достойного посылает рок для всея Руси!..

   За митрополитом поднялись с почетных мест казанские все, астраханские и касимовские цари былые, царевичи, нашедшие убежище на Москве и сидевшие по обе стороны престола царского. Недаром третьим Римом Москву зовут.

   Потом бояре поздравили царя.

   Когда все стихло в обширной палате, поднялся снова Иван и, все так же волнуясь, как и во время первой речи, напряженным, звенящим голосом, торопливо немного, но решительно и отчетливо проговорил:

   - Благодарствую на добром слове тебя, отче-господине! Вас, братья-цари и царевичи!.. Вас, князья и бояре, слуги мои верные, помощники не корыстные! А теперя и еще слово скажу. Отче-господине! По твоему, отца моего митрополита, благословению и с вашего боярского совета поизволил я допрежь своей женитьбы поискать прародительских чинов, как прародители наши, великие князья, цари и государи и сродник наш, великий князь Володимир Всеволодович Мономах, на ц а р с т в о, на великокняжеский стол садились. Волю и я также сей господарский чин исполнити, на великое княжение, н а ц а р с к и й п р е с т о л в с е я Р у с и в о с с е с т ь.

   Особенно сильно выделив последние слова, умолк Иван, опустился на место и стал вглядываться: какое впечатление произвела на всех его речь?

   Впечатление было сильное.

   Среди общего гула рабских приветствий, в море льстивых, улыбавшихся радостно лиц, среди преувеличенных ликований прорывались для чуткого слуха нотки озлобленного удивления и разочарования.

   Иван, очевидно кем-то подученный, смелой рукой брался за кормило правления, опираясь на завещание отца, назначившего для совершеннолетия сына пятнадцатилетний возраст.

   Юный царь, успевший уже проявить если не разум, то твердую волю свою, - не остановился на полпути и принимал тут же, заветный для московских государей, титул, царя. Этим он равнял себя с первыми государями современной Европы и дома для себя создавал особенно влиятельное и величественное положение главы христиан восточных: недаром из Византии царский титул и орлы были получены дедом юного Ивана.

   Трудно было боярам бороться с мальчиком, великим князем московским. Каково же будет теперь тягаться с царем всея Руси, той Руси, которая, конечно, с восторгом примет весть о возвеличении государя своего, о своем величии новом. Только намечали его отец и дед Ивана, и смело осуществить решил великие планы их наследник, юный царь Иван.

   Поняли смысл сегодняшнего дня и русские, и азиаты, бывшие здесь; поняли и все послы чужеземные, позванные на торжество, при посредстве толмачей осведомленные обо всем, что говорилось и творилось в палате...

   Не умел пылкий Иван в дальний ящик дела откладывать. Не посмотрел он, что дяди его, Глинские, сычами глядят... Что подручные и похлебные их князья и бояре по углам шушукаются.

   Колеся по Руси, по монастырям, как то желали часто и предки его, царь узнал Русь, уверовал в нее и с молодым задором не пугался ничего.

   А Небо - в лице прозорливого, осторожного и благожелательного политика, дипломата Макария - покровительствовало юному государю, еще бессознательно, но упорно стремящемуся к созданию неограниченной монархической власти на Руси.

   Чрез месяц ровно, 16 января 1547 года, в том же Успенском соборе дышать было трудно от толпы. Залитый огнями храм выглядел особенно парадно.

   Совершалась великая литургия, и венчан был на царство Иоанн Васильевич Четвертый всея Руси, великий князь володимерский, московский, новгородский, псковских, вятских, пермских, болгарских и иных земель повелитель.

   Отпели Херувимскую - и совершилось помазание освященным елеем. На Иоанна, облаченного в парчовые ризы царские, в бармы богатые, возложена была цепь золотая, знак царского достоинства, и шапка Мономаха, символ власти над землей. Подано яблоко - держава, осыпанная дорогими камнями. Меч острый, знак правосудия, держали пред царем, как пред высшим вершителем правды всенародной.

   Прозвучали, словно напевы ангелов, стройные голоса клира, запевшие "Достойно есть"...

   Под гремящие звуки шел обряд увенчания.

   Смолкли голоса. В торжественной тишине отговорен причастный стих. Государь принял причастие по чину священства, как духовный пастырь народа. Вторично совершено миропомазание.

   И вскоре затем, при звоне всех московских колоколов торжественно последовал во дворец новый царь всея Руси, юный Иоанн IV.

   Осыпал милостями в этот радостный день всех приближенных своих Иоанн. Принял дары от послов чужеземных, от подданных своих - и сам щедро всех одарил.

   А придя к себе после долгой, утомительной трапезы венчальной, всю ночь не уснул. И молился, и плакал, и чувствовал, что он очень счастлив. И обещал в душе Иоанн, теперь уж не по чину обычному, а добровольно: беречь, хранить державу, землю Русскую и весь народ православный, врученный Богом юной его руке!.. И не чуял, что умрет - проклятый, ненавидимый народом своим.

   А через полмесяца свершилось и другое торжество: свадьба царя.

   Для этого еще перед Рождеством прошлого года разослана была по городам, по всей земле. Русской особая грамота к областным князьям, боярам, детям боярским и дворянам.

   "Когда к вам эта наша грамота придет, - стояло в листе после обычного заголовка, - и у которых из вас будут дочери-девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей-девок ни под каким видом не таили бы. Кто же из вас дочь-девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте между собою, не задерживая ни часу".

   Конечно, при тогдашней трудности сообщений, за полтора месяца - со дня написания указа до дня свадьбы царя - не много девушек на смотрины собралось, помимо московских, владимирских, ярославских и других ближних невест.

   Хлопот все-таки, и забот, и горя, и происков по всей земле целое море разлилось.

   Иные, вперед зная, что девка не попадет в царевы терема, не желая напрасно убыточиться на дорогой наряд да на проезд невестин в далекую Москву, откупались у наместников, чтобы те браковали на месте дочек.

   Другие, наоборот, все отдавали и еще сулили большее впереди, если наместник их дочку на смотрины царские пошлет: вдруг она царицей станет, весь род свой возвеличит.

   В Москве опять девушек отбирали. Женки умелые, бабки-повитухи глядели их и врачи царские...

   Из небольшого числа отобрано было и совсем немного, причем дипломатия и знание придворных отношений играли больше роли, чем врачебные и иные познания.

   Всего двенадцать невест попали, наконец, в терема царские на ожиданье.

   Спят все во дворце... Перезвон на башнях только и нарушает порой тишину морозной ночи. Сторожа на башнях да на стенах перекликаются.

   - Москва!..

   - Сузда-а-а-ль!.. - слышатся условные окрики.

   - Слуша-ай!..

   - Не дрема-а-ай!..

   И тают звуки в ночной дали. Снова тишина. Тишина и покой в теремах, опустелых пока, во царицыных. Только в двух опочивальнях, устроенных наскоро из светлиц, спят, раскидавшись на пуховых постелях, раскрасневшись от жары, царящей в низеньких, душных, слишком натопленных покоях, сладко и крепко, сдается, спят все двенадцать избранниц. Среди них и Анастасия Романовна Захарьина.

   Разметались молодые девичьи тела на белоснежных покровах постелей, и при трепетном свете лампад, горящих в переднем углу перед образами, кажутся они живыми изваяниями из теплого, розоватого или белоснежного мрамора, до того правильны их очертания, так хороши их лица.

   Случайно, должно быть, но одеяла со всех или на пол свалились, или сбиты к ногам. И мамушка-старуха, в каждой комнате тоже на ковре прикорнувшая, никак проснуться не удосужится, боярышень прикрыть...

   Лежат те, сбив на себе тонкие сорочки в комок, спят, как юные Евы в первый день творения.

   Тут же, неподалеку, - матери, тетки, родственницы старые почивают, которые привезли во дворец девушек. Но в других покоях улеглись они, чтобы храпом Своим не нарушать тонкий сон девичий...

   Заглянула было в опочивальни какая-то заботливая мать, но, увидав, как спят девушки, не только не оправила их, а еще поторопилась восвояси, шепча невнятно:

   - Ахти мне, Господи!.. И позабыла я, что нынче это!

   Скорей назад нырнула в свои пуховики да в подушки мягкие, нагретые...

   И вот около полуночи тихо повернулась дверь на петлях... Вошло двое в опочивальни девушек... Старик один... почтенный... седой... Другой - сам юный царь. Медленно идут между кроватями...

   Иван почему-то весь дрожит легкой, незаметной дрожью... Внимательно вглядывается в эти живые изваяния... Со всех сторон обходит ряды спящих... Порой - не удержится... К лицу нагнется, глядит, дыханье затая...

   И странное дело: спящие девушки, хоть и не слышат, не чуют, что творится сейчас в опочивальне, но тоже почти неуловимо их ровное дыхание, словно затаили его в груди красавицы окаменелые... Словно у них дух перехватило... И так рдеют лица у всех, будто во сне что-то конфузное им грезится... Что-нибудь вроде этого потайного осмотра и выбора будущей жены царю-властелину...

   Вот оба спутника и второй покой медленно, тихо обошли... Глаза у Ивана уж совсем сверкают. Раньше краской лицо заливало ему. А теперь - бледен, точно мертвец, ходит как вампир, жертву выбирает... Да ноздри крупного, с горбинкою носа порывисто, часто вздрагивают...

   Кончен осмотр...

   - Идем, государь! - шепчет старик, почему-то даже за руку взявший царя.

   - Идем... Постой... Там, в том покое... Вторая от стены кто? Я позабыл...

   - Вторая?.. Постой, погляжу, государь! - ища в кармане запись, говорит старик.

   - Нет, постой... Пойдем еще раз взглянем... Чтой-то больно по сердцу она мне пришлась... Приглянулась.

   - Ой, идем лучше... Негоже, государь... Прокинутся, гляди...

   - Прокинутся? Они? Теперь? - с легкой усмешкой прошептал Иван. - Да крикни я, прикажи им сейчас прокинуться - не послушают, крепко спать будут. Должен же я свою будущую, богоданную повидать. Навек жена, не на день!

   И упрямый отрок перешел опять в первую опочивальню.

   Пока старик по столбику у лампады глядел, кто такая вторая у стены, юноша быстро скользнул к ложу Анастасии Захарьиной, склонился над спящей девушкой и с долгим, жгучим, безумным поцелуем припал к полуоткрытым ее пунцовым губам.

   И, странное дело, не просыпаясь, не шевельнув телом, Анастасия только руки свои, полные, мягкие, теплые, сомкнула на шее красавца-царя и ответила, все во сне, на поцелуй дружка таким же долгим, жгучим поцелуем.

   А старик, вздев очки, разбирал в это время:

   - Вторая от стены... э... э... Мария Хованская...

   - Идем! - вдруг раздался повелительный шепот царя.

   И, не дожидаясь спутника, он кинулся быстро вон из заветной девичьей опочивальни.

   На пышных, явных смотринах - ей же, Анастасии Захарьиной, ширинку царь вручил, когда третьи, последние смотры были...

   С нею же и обвенчал митрополит Макарий Ивана 3 февраля 1547 года.

   Все было хорошо... но недолго.

   Правда, еще перед свадьбой Иван устроил шумный мальчишник, причем в бане мовником Алексей Адашев вместе с первейшими княжатами состоял - с Мстиславским, Трубецким, Никитой Захарьиным и другими...

   И тут-то, против воли, Адашев, всегда избегавший слишком веселых потех царя-отрока, впервые увидал, до чего человек забыться может, дав волю страстям и пороку.

   Но тогда же подумал, чистый душой и телом, будущий руководитель Ивана:

   "Женится - переменится. Он ли виноват, что злые приставники не блюли чистоту души отрока-царя, порою еще на дурное подбивали мальчика; до срока пробуждали то, что спать бы вовсе в человеке должно".

   И Адашев старался не слышать, не глядеть на оргию, кипящую кругом.

   Месяц, не больше, после свадьбы хорошо все шло. Не отходил царь от жены молодой. Делами даже мало заниматься стал, хотя раньше сам во все вникать старался.

   Но вдруг худые новости или, вернее, старые грехи расцвели...

   Быстро пресытясь первой женской любовью и страстью жениной, словно утомясь законными, здоровыми ласками, Иван снова стал возвращаться к забавам буйной юности. Одновременно и за царское дело принялся, но кровью, да петлей, да заточением пахло от его решений.

   Призадумались лучшие люди: митрополит, Адашев, Сильвестр... все Захарьины, сразу в большое возвышение пришедшие... и многие другие.

   Возликовали зато иные, темные силы, раньше, словно черви, копошившиеся вокруг царя.

   Веселые люди, скоморохи, - вопреки обычаям дедовским, - снова стали гостями дворцовыми и в самом Кремле, и в пригородных потешных дворцах царевых.

   Крамола, пригнувшая было голову, осмелела. Посредством женского тела и вина или худшего чего явилась надежда уловить в свои сети царя, со стези чистой, прямой на кривую направить. И тогда, известно, в мутной воде только и ловится рыбка...

   Но очистители московского государственного потока тоже не дремали.

   Ранней весною, в первых числах апреля, сидел в сумерках в своей просторной келье Макарий. Последние лучи заката, угасая за дальним западным бором, пурпуром окаймляли гряду воздушных облаков, словно задремавших высоко в лазоревом, ясном небе.

   Ясный сумрак царил в келье, где старец сидит у окна, глядя ввысь, в светлое вечернее небо.

   На небольшом, особом столе видны краски водяные, кисти, стекла какие-то небольшие, на которых изображены различные библейские сцены, но так легко, прозрачно все нарисовано, что сквозь слои красок видно дерево простого стола, на котором лежат стеклышки.

   - Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! - послышался за дверью обычный возглас.

   - Аминь! - ответил Макарий, давая этим право войти в келью.

   На пороге показался Сильвестр, протопоп Благовещенского собора.

   Почти одних лет он с Макарием, но разнятся они по виду. Тот был брюнетом в годы юности. Смелый, открытый взор - словно всю жизнь привык внушать повиновение. Губы, сухие, аскетические, крепко сжаты. Высокий, белый лоб, увеличенный еще от начавшего лысеть черепа, перерезан двумя-тремя морщинами и обличает мыслителя, человека с широким умом.

   Сильвестр лицом попроще, попонятней. Чистый славянский тип, уцелевший после монгольского ига на Руси - только в семьях священников, именно вот таких, как семья Сильвестра, где от прадеда к правнуку - все левиты. Этот славянский тип обнаруживает себя и мягкостью очертаний лица, и окраской сероватых, еще не помутнелых от старости глаз... Мелкая сеть морщин, след обычных житейских забот и расчетов, легла вокруг глаз Сильвестра. Умеренная полнота и округлость фигуры среднего роста тоже составляет противоположность с высокой, крепко сбитой, хотя и костлявой фигурой Макария.

   - А и в час заглянул ты ко мне, отец протопоп! - сказал святитель после первого обмена приветствий, преподав благословение своему гостю. - Я уж думал спосылать по тебя... Что, думаю, долго не видать приятеля?..

   - Недосужно было, отец митрополит... То с паствой, то по-домашнему... Весна... К лету готовиться надо, сам ведаешь...

   - Знаю, знаю, хлопотун ты великий... Марфа ты у меня евангельская... - мягко улыбаясь, пошутил Макарий. - А ты бы поменьше... Вспомни: "Воззрите на птицы небесныя..."

   - Как они мерзнут зимою, которы в теплы края не снарядилися?.. Видел, видел, господине! - на шутку шуткой отвечал Сильвестр. - Не сеют, не жнут да што и клюют. Сказать негоже.

   - Ну, уж што тут... В житейском тебя не обговоришь. Поведай лучше: так зашел али вести какие?..

   - Да такие вести, что беда и горе вместе!.. Чай, и ты их слыхал раньше мово, отче митрополите... Все про царя про нашего...

   - Слыхал... Слыхал!.. - поглаживая бороду, отвечал Макарий.

   - Так что ж это будет? Долго ль это оно будет? Вот, помнишь, отец, мы с тобой думали: образумится юный, не закоснелый царь, боярами обруганный, запуганный. Отшатнется от них и от житья ихнего. Добре державу свою поведет... О земле вспомянет... По завету Божиему Русь заживет. А теперь?

   - Что же теперь? Царь благочестия не рушит. И монастыри жалует. Давно ли Псковский монастырь щедро таково одарил, когда гостевал там по осени?

   - Да, это што говорить! А вон псковичи-горожане стонут да охают. Разорил их наместник, ставленник литовский, дружок Глинских с Бельскими, Турунтай-Пронский, князь Егорий Иваныч! Сколько цидул да жалоб на Москву шло. И сюды жалобщики ездили ж, убыточились. А царь их и на светлые очи свои не допустил. Даром что, во Пскове будучи, всего наобещал.

   - Что ж, на то его царева воля.

   - Божья воля должна быть, а не человеческая...

   - Будет... все будет, отец протопоп. Эка, горяч ты больно, словно молодятинка. Старики уж мы с тобой, батько. Пождать-погодить надо уметь...

   - Э-эх, и то сколько лет годили! Всего Василия перегодили. Ивана Третьего памятуем. Другого Ивана, Четвертого, Бог послал, а все не легче...

   - Будет легче, погоди, батька. Знаешь, зря слова я не скажу. Еще какие вести?

   - Да Федька-протопоп сызнова хвостом завилял. Почитай, и в дому не живет. То сам по людям, то к нему они. Что-то вновь затевается...

   - Знаю, что затевается... Все ведаю! А Федор и тут уже готов! Ну, на этот раз не пройдет ему... Пусть хорошенько последят за батькой: что, как и куды?..

   - Да уж я и то наладился.

   - Доброе дело. А я зато скажу тебе, о чем хлопочет протопоп.

   - Ой, скажи, отче. Больно охота дознаться.

   - Еще бы не охота. Дело-то не шуточное... Новая смута боярская... Не спится им, не дремлется, мирно не живется. Головы на плечах чешутся, хотят, чтобы кат их причесал, мастер заплечный!

   - Новая крамола?

   - Склоки боярские. Вот как промеж тебя же с Барминым. Только там потасовка вгорячую идет!.. По-прежнему, правда, не смеют они враждовать, челядь собирать да хватать друг дружку. Теперь малость царя опасаются. Все видели, как искромсанный князь Андрей Шуйский на снегу валялся... Как рот кровью заливало Бутурлину бедному, когда за единое слово несуразное язык отхватили боярину... Из-под полы теперь шпыняют бояре друг дружку.

   - Знаю. Довольно понагляделся я...

   - Ну, так и дальше слушай. Знаешь, чего боярин Захарьин домогается с того самого часу, как на племяннице его оженился царь?

   - Вестимо чего: на место Бельских да Глинских самому встать охота. Да дело-то не выгорело...

   - Кстати слово молвил. Теперь, гляди, выгорит! Выжечь литовцев собираются...

   - Как выжечь?..

   - Так... Как мурашей да пчел выкуривают. Не впервой оно на Москве.

   - Ага, во што! Энто как при дедах еще бывало: кто на кого сердит, пусть того красный петух спалит. Так?

   - Вот, вот. Начнут Москву палить. Народ булгачит: "Такие, мол, и такие бояре вас попалили!.." А народ темный, глупый...

   - Дурак народ, што и говорить!

   - То-то ж. Таким случаем и сами зачинщики в стороне, и с недругами посчитаются.

   - Шуйские с Бельскими да Глинскими?..

   - Там уж кому с кем придется.

   - Так, так. То-то и ко мне людишки приходили. На духу каялись. Да невдомек мне было: какому греху прощенья просят. Вперед оно, словно бы...

   - Вот, видишь.

   - Да погоди, отче, а не будет оно и ныне, как в Коломне случилося? На свою же на шею неугомонные Шуйские как бы огню не накликали?..

   - Не, ныне иное дело! Там наши земляки, новгородцы, впуталися. Больно лют на них царь... Помнит, как они еще Иоасафа из спальни у него тащили... да бояр любимых. А тута и сам он дядьев-то, Глинских длинноусых, не больно привечать стал. Вон, Михаилу во Ржев, на кормленье, от себя подале усылает. Конешно, зла он им не сотворит. А насолили они ему покорами за женитьбу... И коли народ встанет на Глинских, с народом государь не спорщик. Ему самому народ только одна и опора от бояр...

   - Э-эх, кабы понял он!..

   - Поймет... Начинает помаленьку... А мы поможем. Вон, Адашев сказывал...

   - И мне Алексей говорил. Сын ведь духовный... Да что-то плохо верится... Доброе-то слово в душе у царя, что семя, при пути брошенное: и птица его клюет... И колымагами, колесами тележными давит... Проку мало. Спервоначалу шибко за доброе ухватится. И дрожит весь, и чуть не плачет... А там?.. Опять блуд да сором да крови пролитие... Подумать горько.

   - Говорю, не кручинься. Вон из Казанского Юрта вести добрые. Сафа-Гирею конец подходит. По ем малолетний царенок, Утямишь, двухлеток остается... Мы и снарядим царя на войну. Авось там отрок опамятуется, если здесь не успеем на путь направить его...

   - Да чем, отче? Чем? Буен вельми, горд и предерзостен отрок...

   - А ты квасы ставил, батько?..

   - Что за спрос? Случалось, отче-господине... Не без того в дому.

   - А который лучше: что молчком киснет ай тот, что уторы рвет?..

   - Так то квас, дело глупое... Людское сотворение...

   - А то - душа, дело мудрое, сотворение Божеское. Побродит, поколи бродится... Да ежли уши и очи есть, увидит, услышит, на путь прямой выйдет, светильника не угасит в безвременье...

   - Аминь, отче-господине! Твоими бы устами...

   - Да грешные души уловлять?.. Стараюсь, батько... И по вере моей, по заслуге да отпустятся мне прегрешения мои мнози...

   Перебирая хрустящие четки, Макарий беззвучно зашептал молитву...

   Когда Макарий кончил, замолкнувший на время, сидящий в раздумье, Сильвестр снова заговорил:

   - А как полагаешь, отче митрополите: не можно бы как ни есть то злое дело упредити?.. Не попустить огня и смятения на Москве?..

   - Хе-хе, батько!.. Да подумай: реку ковшом вычерпаешь ли? Так и злобу людскую... Нынче упредишь... Изловят поджигальщиков... Перехватают бояр, которы шлют холопов на разбойное дело. А завтра другие будут... И так до веку веков... А вот запрудить реку да на свои колеса воду пустить, чтобы хлеб молола, это можно...

   - И то бы добро... Да как оно выйдет?..

   - Не спеши. И это узнаешь во времени... Теперь рано еще... Думаю я тут над одной вещью... Тебе показать хочу. Пойди сюды, батько...

   Макарий подвел Сильвестра к столу, где лежали картины, нарисованные прозрачными красками на стекле.

   - Ох, как лепо!.. - восторгался Сильвестр. - И как ты?.. Где это ты?..

   - А так... Случаем Бог человечка послал... Видал ты, когда в стекла разны узоры да фигуры вплавлены? Венецианская работа... Как солнце лучом кинет в такое оконце, а пятна разные или фигуры - те так на полу, на стенах и обозначутся.

   - Случалось... Видывал... В Немецкой слободе.

   - Вот и у меня оттудова толмачом один... Фрязин он говорит, италийский... А я мекаю, просто жидовин. Да по мне все едино. Всякое дыхание да хвалит Господа... Занятный парень. Он бает: скоморошествовал в юности, а там и отстал. За рукомесло принялся... Да старого, веселого дела не забыл. Чудной человек. На разные голоса один говорит. И не познать: с неба ль голосит, из-под полу ли кто говорит глухо да протяжно. Словно из могилы. А на Русь давно ему любилося. Да, знаешь, не пущают чужие государи к нам знатцев никаких. Чтобы дольше неразумными мы пожили. Все же таки Петрусь мой... Петрусом Динарой его звать... Два раза он у самой русской границы был. От пруссов и от Нейстрии подбирался. Его ловили, раз даже батогами упарили. Не унялся мой Динара... Деньги, баяли ему, тут дюже легко наживать, на Москве. А у них - потуже. И проскочил-таки. Через Антиохию... С богомольцами... Вон куды! И показал он мне таку вещь... что...

   - Какую?..

   - Зело занятную... Говорит, та самая, что в поганских храмах ею мистерии египетски и чудеса лживые творили.

   - Да ну?! Занятно...

   - Да как ошшо! Вот не видал ты?.. А увидишь. Гляди, стемнело, на воле и в келейке моей. Как раз, что надобно. Вот я и покажу тебе. У меня готово... налажено...

   Высокий старик пошел к углу, где стоял небольшой черный ящик, складной, с кожаным мехом, вроде гармоники. Труба, недлинная и довольно широкая, торчала с одной стороны. Это был фонарь довольно примитивного устройства, еще мало известный на Западе и совсем невиданный на Руси.

   Зажег Макарий масляный небольшой светильник, стоящий в задней части ящика... Вставил стекло с картинкой - и на темной сейчас, келейной стене ясно обрисовался карающий Бог Саваоф, окруженный огнями и молниями.

   Вдруг, с переменой стекла, картина изменилась. Сильвестр увидел Адама и Еву, которых ангел пламенным мечом изгонял из рая...

   Даже вскрикнул от удивления старик.

   - Вот чудо!.. Какая хитрая вещь. И все можно из нее увидать?

   - Все, что заготовишь на стекле... Так вот, как видел ты. И чем ровнее стена, тем лучше.

   - Господи... Что мне на мысль пришло. Вот кабы образки пострашнее... Да так, в потемочках государю нашему показать?.. Напугать, почище чем пожарами боярскими, можно и на стезю праведную наставить...

   Все время к этому только и клонивший речь, но осторожный до конца Макарий посмотрел на Сильвестра с удивленным видом и наконец сказал:

   - Ну и умен же ты, батько! Мне бы никогда такого не придумать!.. Правда твоя: можно попытаться. Устрашение безвинное чада во исправление его - не грех, но заслуга перед Господом. Только как ты свое измышление мудрое произведешь? Одному неспособно. Вот разве Петруса моего, который на разные голоса?..

   - Вот, вот! И он нам будет надобен! - горячо отозвался протопоп, совершенно искренно убежденный, что он сам придумал план, давно созданный богатой фантазией Макария. - Он, Петрусь твой, отче, тоже царя попужает. Как начнет словно из-под земли рыкать. А я ошо Алеше, Адашеву мигну... Верный парень. И Никитке Захарьину сказать можно. Не выдадут. А то ежели самой царице сказать, что задумали мы есьмы царя от блуда, от гнева и от всех грехов содомских отворотить, она и сама нам первая пособница станет. Тоже ведь у меня на духу она кается. Знаю, сколько потайно слез проливает от остуды царской скорой. Только любит мужа очень, и не корит, и весела в его очах...

   - И лучше так... Дольше не опротивеет... А там, може, и в сам деле с твоей выдумкой, батько? Може, Бог даст? Действуй, батько. А я и стеклышки, которы надобно, тебе изготовлю... Так и быть.

   - Пострашнее...

   - Конешно...

   - Его самого... Царя-отрока... И всех тех, знаешь... Казненных... замученных... и загубленных от него.

   - Ну, вестимо... А уж грех на тебе...

   Оба старика принялись обсуждать в подробностях план огромной лжи, предпринятой "во спасение тысячи ближних" с самим Иваном, господином их, во главе...

   И до конца мудрый Макарий оставил Сильвестра в уверенности, что поп самолично создал блестящий план нравственного устрашения для исправления царя-юноши, во благо и спасение царства.

   А тот, вокруг которого кипело и бурлило все это море страстей, происков и чистых вожделений, - сам Иван ни о чем не догадывался, только жить торопился без оглядки вовсю. За три-четыре года, со дня гибели Андрея Шуйского Иван окончательно успел стряхнуть с души робость и страх, внушенный ему в детстве своевольными опекунами, первыми князьями и боярами.

   Тем более что, читая и перечитывая царственную книгу с записью деяний своих предков, - чем занялся юноша для своего поучения, - Иван часто наталкивался там на те же самые мысли и факты, какие ему приходили часто в голову совершенно самостоятельно. И, как оказывалось, думал он правильно. У него, очевидно, был врожденный инстинкт власти.

   - Царь я и по-царскому мыслю... - говорил себе Иван, - а они, гады, "о в ч и н о й" меня дразнят... Ну, дам я им знать... Попомнят... Мое время - впереди!

   И Иван решил выжидать, как ни страшно было такое решение в пылком, неоглядчивом, болезненно впечатлительном государе. Тяжелый опыт детства, очевидно, не прошел бесследно.

   Но вдруг Иван почувствовал, что почва словно колебаться начинает у него под ногами.

   Первый почин этому положили Глинские, дяди его.

   Подобно Воронцову, желавшему посеять тревогу в душе царя, явился теперь старший из братьев покойной княгини Елены, князь Михайло Васильевич.

   - Здоров буди, племяш! Позволь нам, государь, с матушкой, княгиней-старицей, с бабкой твоею, во Ржев ехати, что ты, государь, жаловать мне, слуге твоему, на кормленье изволил. От греха подале.

   - Когда? Зачем? Надолго ль собрался? - спросил Иван.

   - Как вешние воды пройдут... Поживем тамо, покудова поживется... А зачем? Знаешь, племяш-государь, двум медведям тесно в берлоге. А ты себе нового завел, да еще с молодыми медвежатами! - пощипывая усы, угрюмо отвечал литовский магнат, намекая на дядю молодой царицы и братьев ее.

   - Поезжай! - желая прервать неприятный разговор, сказал только Иван и отпустил дядю, довольный даже в душе таким оборотом дел.

   Бабку-старуху, положим, он любил, и никогда ни в чем не мешала ему эта тихая, простая старуха, которая одна пригревала и баловала внука-сиротку в печальную пору боярского самовластия, когда даже иностранцы убегали из щедрой для них столицы.

   Единственной слабостью старухи была любовь к врачеванию себя и окружающих, вообще свойственная полькам и литвинкам искони.

   У старухи много лет проживал худенький, старенький итальянец-врач, очень ученый и знающий человек, знакомый не только с Аристотелем и Галеном, но и с Авиценной и другими замечательными физиологами-исследователями арабской школы врачей, стоящих на почве опыта, изучавших живой и мертвый организм человека не с помощью логики и силлогизмов, а со скальпелем и лупой в руке.

   Иван, по свойственному ребенку любопытству, заглядывал и в лабораторию этого врача. Забавляло сперва, а потом и серьезно занимало мальчика, как, производя опыты вивисекции, водрузив на нос огромные круглые, очень сильно увеличивающие очки вроде лупы, врач препарировал на дощечках мышей, кроликов, зайцев и других мелких зверьков.

   Затем, когда юноша начал сам если не управлять, то расправляться с ослушниками, итальянец-анатом, при помощи старухи Глинской, выпросил у царя право пользоваться телами казненных для своих изысканий и опытов.

   Литвинка, хотя и сильно обруселая, княгиня Анна не видела ничего дурного в таком деле.

   Строго правоверный Иван скачала был смущен просьбой. Но отказать не мог и только поставил условием, чтобы обо всем хранилась полная тайна.

   Ведь если бы узнали не только простые люди, но и невежественные, полные предрассудков, бояре о том, что чье-либо тело не погребено по обрядам, а отдано на "поругание ведуну-знахарю"... не особенно приятную минуту пришлось бы пережить тогда и бабушке и царственному внуку!..

   И никто не знал, что такая минута близка.

   Десяти дней не прошло после разговора обоих старцев, бескорыстно, хотя и не одинаково умело пытавшихся направить в более спокойное русло бурливую московскую государственную жизнь, когда Адашев, дежуривший при Иване в качестве спальника, ранним утром доложил царю о приходе дяди царицы Анастасии, боярина Григория Юрьевича Захарьина.

   - Конечно, впускай... Да только с чего в таку рань он припожаловал?.. Не крымцы ль опять? Не его бы тогда забота. Горбатый дело ратное ведает...

   - Не ведаю, царь-государь! - отозвался Алексей, хотя все ему было известно, даже более, чем кому иному во дворце Ивана.

   Не успел Иван сказать "аминь" на входную молитву нового родича и сановника, как в опочивальню вошел взволнованный, даже напуганный с виду, Захарьин и совершил уставный поклон, ожидая вопроса царя.

   - Зачем спозаранку пожаловал? Говори скорее, дядя! - торопливо, заражаясь настроением вошедшего, произнес царь.

   - Бе-еды! Чистые беды, осударь!.. Неймется, не терпится твоим крамольникам. Москву со всех четырех концов запалить хотят.

   - Москву?.. Крымцы?.. Да нешто допустят их? Руки коротки.

   - Какое там крымцы?! Свои нехристи-басурманы, царь-надежа. Почище всяких крымц