Жданов Лев Григорьевич - Третий Рим

з тебя пожелал. И не одного тебя, но и других таких же, кто б печаль мою облегчил, жажду правды истинной, жгучую жажду мою утолил и на людей, врученных мне Богом, призрел бы без прельстительства лукава.

   Тебе поручаю днесь: принимать челобитные от бедных, от изобиженных и разбирать их со тщанием. Не бойся сильных и славных, каковые не по заслугам своим, но похитили почести и губят насилием своим бедных и сирых и немощных. Не смотри и на ложные слезы бедного, когда на богатых клевещет, корысти ради, и ложными слезами оправить себя ищет. Но все рассматривай внимательно и переноси к нам истину одну, боясь не гнева земных владык, но единого суда Божия неумытного!..

   А в помощь свою избери судей правдивых от бояр и вельмож, кого сам пожелаешь.

   Таким образом, Адашев явился посредником между народом и верховным владыкой земли.

   Он же был и решитель всей внешней тогдашней московской политики, принимал и отправлял послов, конечно, тоже с помощью митрополита, хотя и не гласною. Впрочем, литовские послы прямо бывали на советах и совещаниях у Макария. Макарий же писал грамоты к ливонским бискупам и орденским командорам.

   Другая речь Ивана прозвучала в том же 1550 году на соборе церковном, "Стоглавом", и вот ее слова:

   - Отче митрополите и все святые отцы! Нельзя ни описать, ни языком человеческим выразить всего того, что совершил я злого по грехам юности моей. Допрежде всего явно смирял меня Господь Бог! Отнял у меня безвременно отца моего, а у вас пастыря и заступника. Бояре и вельможи, изъявляя вид, что мне доброхотствуют, а на самом деле доискиваясь самовластия, в помрачении ума своего дерзнули поднять руку на род царский, схватили и умертвили братьев родных отца моего, чтобы владеть мной, малолетним и беспомощным. Мало того, извели они же и мать мою, последнюю опору младенчества моего. По смерти матери моей бояре самовластно завладели царством. По моим грехам, сиротству и молодости, по злобе боярской много людей сгибло в междоусобной брани, а я возрастал в небрежении, без наставлений... Навык и сам злокозненным обычаям боярским. И с того времени до сих пор сколько я согрешил перед Богом и сколько казней наслал на нас и на царство все Господь, то Он, Единый, знает!.. Мы не раз покушались отомстить боярам, врагам своим, но все безуспешно! И не понимал я, что Господь и от них наказывал меня великими казнями... А не сами бояре, волей своей!.. И не покаялся аз, но сам еще угнетал бедных христиан всяческим насилием и буйством.

   Господь карал меня за грехи то потопом, то гладом, то мором, то в и д е н и я м и г р о з н ы м и... И все я не каялся!.. Наконец, Бог послал великие пожары. И вошел страх в душу мою и трепет в кости мои!.. Смирился дух мой... Умилился я и познал свои согрешения... Выпросил прощение у духовенства, у земли у всей... Дал прощение князьям и боярам. Теперь вас прошу докончить устроение царства и земли... Дать порядок душам православным, пастве Христовой!..

   Вот чем отмечен был 1550 год от Рождества Христова, двенадцатый год царствования Иоанна IV.

  

  

   Веселый, светлый весенний день сверкает лучами надо всей Москвой, над Кремлем, над двором государевым и над окрестными посадами.

   Темные стены старинных церквей блестят под лучами, словно улыбкой озарены. Купола на солнце жаром горят. Но в новом дворце белокаменном государевом и в теремах государыни княгини - тоска и тревога царят, омрачая весеннее, светлое настроение души.

   Дурные вести от Казани пришли. Татары, агаряне неверные, совсем уж было присмирели, по-соседски, по-хорошему с Москвою жить стали, а теперь - опять замутились. Шах-Али, царя, Москвою татарам данного, из юрта выжили, другого себе ищут, из Ногайской орды зовут.

   Этот новый татарский хан, сын царя астраханского Кассая - Эдигер, человек, Москве знакомый. Одно время он у молодого царя Ивана при дворе проживал, к русским порядкам приглядывался. Даже года два тому назад Казань воевать с русскими полками ходил. Может быть, дума про трон казанский и тогда уж зрела у него? На лакомый этот кусок редкий из татарских князьков не зарился.

   Совсем-то Казань в руках у Москвы была, да ужом-змеей выскользнула. А тут и Эдигер скользким угрем мимо русских сторожевых отрядов и станиц за Каму переправился, в Казань вошел, затворился, решил с Москвою воевать, старой вольности добыть царству Казанскому...

   Да, совсем уж Казань было Москве в руки шла... И случай все испортил.

   Шах-Али посидел там недолго на троне. Безвольный, но хитрый, сладострастный и бесстыдный, он был ненавидим своими подданными, князьями, узбеками, муллами... Словом, всеми... И держался на троне только при помощи сильного отряда стрельцов, данных ему от Москвы. Как раз такой это был царь казанский, какого могли только желать русские. Все он делал по воле Москвы. Смута росла и крепла в царстве. Лучшие, сильнейшие люди в ту же соседнюю Москву бежали. Здесь их принимали ласково, городами дарили и держали про запас, чтобы и на Шах-Али было кого выпустить, если тот зазнается... А с уходом лучших, сильнейших беков и узденей, все больше и больше слабел, грозный когда-то, юрт агарянский, Казань нечестивая. От деда и отца принял один завет Иван и с помощью старых советников умел выполнять этот завет отцовский и дедовский: смуту сеять в Казани, пока не пробьет час, чтобы совсем порушить царство, присоединить к шапке Мономаха и зубчатую корону казанскую... А время это словно бы и приспело.

   Почти без бою можно было взять Казань на веки вечные, да случай помешал.

   Дело так было попервоначалу сложилось, что лучше и желать нельзя...

   Всю эту зиму князья казанские в Москву наезжали, на ставленого царя, на Шах-Али жалобились...

   Седой важный старик, с зеленой чалмой на бритой голове, Нур-Али, коджа и князь казанский, Костров и Алемердин-мурза и много других с боярами и дьяками царскими долго толковали.

   - Плохо нам жить стало от царя Шах-Али! - толкуют все они. - Уж и что он ни творит у нас в юрте - сказать нельзя! Нас убивает, грабит добро наше... Жен, дочерей в свой гарем силой берет... Сколько мурз и беков побито - не счесть... Все ради ихнего добра. Хозяина - убьет, дом - разорит! Пусть лучше государь, великий князь уберет его... Нам какого ни на есть наместника даст... Все лучше будет. А если сам не захочет Шах-Али уйти, пусть только государь прикажет своим стрельцам на Москву вернуться. Наш хан без них часу в Казани не пробудет, бегом вон побежит. А мы станем с Москвой по правде жить... Вон у государя больше трехсот человек наших уланов, и мурзы, и князья есть... Пускай одного наместником нам посадит... И будем дружить с Москвой... И ясак дадим, и все порядки заведем, как государь велит... Только бы зверя-хана Шах-Али убрал!..

   - Ведь вот недавно что только сделал этот изверг! - говорит старик Нур-Али и сам дрожит весь, седая борода трясется, на мутных глазах слезы выкатились.

   Догадались бояре, про что поминает старик. Давно у них вести из Казани были о последнем злодействе Шах-Али, но, не моргнув глазом, дьяк Клобуков, который принимал гостей, спрашивает:

   - А что случилось? Скажи, почтенный князь!

   - Слушай... Скажу... скажу... Так этот проклятый хан закон нарушил, так нарушил, что не простит душе его милосердный Аллах... Гостей он позвал... Понимаешь, гостей на пир позвал... Гость - святое дело! Что у вас, московов, то и у нас! Гость - милость Аллаха... А Шах-Али всех тех позвал, у кого близкого роду нет, а добра много... Или кто когда-нибудь про него, про хана, слово дурное сказал. А как не сказать? И про Бога милосердного, про Аллу, люди недовольное слово порой говорят... Так и про злого хана ругань идет... И созвал Шах-Али... Много... Почти восемьдесят князей, и беки, и мурзы, и уланы знатные... И под конец пира, когда упились те, всех зарезать, как баранов, велел!.. Всех... И мой там сын погиб!.. Кровью весь дворец был залит... На двор кровь пролилась, словно кровавый дождь прошел... А зверь глядел и кричал: "Так всем моим изменникам будет!.." И потом все добро убитых себе забрал!.. Не можем мы его больше терпеть. Если нет нашей силы - лучше вам, урусам, юрт сдадим, но его не желаем!.. Вот, Аллах свидетель! - клятвенно поднял исхудалую, дрожащую руку старик.

   И все, тут же бывшие князья, тоже подхватили клятву:

   - Аллах свидетель!..

   И верят на Москве и не верят. Может быть, и правда, так уж все люди казанские затравлены, так измучены смутами, которые Москва же в Казани посеяла, что готовы даже на подчинение своей соседке, лишь бы мирно пожить?..

   А на всякий случай Иван все-таки дал знать в Казань, Шах-Али, что против него затевается... Если и прогонят его казанцы, все-таки он другом Москвы останется, вечным пугалом для юрта мусульманского, потому что все права на трон казанский имеет этот толстый, развратный, жестокий татарин... И в то же время знает он, что без Москвы - прав этих ему не осуществить никогда!..

   Сам Алексей Адашев с князем Дмитрием Палецким и с большой приличной свитой поехали к царю. А тут же, вторым, негласным посольством, чтобы левая рука не знала подвигов правой, к земле Казанской, к ее бекам и мурзам, снарядилось и второе посольство ото всех живущих на Москве князей татарских. Послы оповестили казанцев, о чем говорили князья царю Ивану, и стали склонять народ поскорей Шах-Али свергнуть...

   Все этот тотчас же стало известно толстому, ленивому на вид, но лукавому царю Шах-Али. Задумался он.

   А Алексей Адашев мягко так советует:

   - Сам видишь, светлый хан: плохи наши дела! Не удержаться тебе. Лукавы твои подданные. Сами к Москве просятся... Право, не удержаться тебе! Так уйди подобру-поздорову. И нам помоги: все караулы и башни, ворота, входы и выходы в городе нам сдай. И скажи: "Ото всего, мол, отступаюсь! Русским вас крамольникам отдаю!.." И поезжай, по-старому, в свой Касимов-городок, там царствуй. А государь великий князь тебя много пожалует за то: и городами, и казной своей богатой!

   Задумался Шах-Али. Быстро в голове у лукавого татарина разные мысли проносятся.

   "Сдам, - думает, - им Казань, так мне сюда и возврату нет, и на Москве всю цену потеряю. А так, если в борьбе царство им достанется, мое дело сторона. Да и я еще на что-нибудь пригожусь гяурам..."

   И, пощипывая несколько редких волосков, заменяющих бороду на его оплывшем, женообразном лице, Шах-Али тягуче, медленно заговорил, плохо составляя русские обороты:

   - Э-эх, Алеш! Харош ты башка, а понимать плоха мине можишь. Нилзя свой вера гьяурам давать, хоть и кунак я с вам... Не можно мине мосельменский юрт рушить... Сами придете - бироте, харашо... А я ни магу!

   - Что ж, значит, воевать будешь? И с нами, и со своими князьями да беками мятежными?

   - И-и, нет! Храни мине Алла!.. Чиво война. Нечим мине война делать... Зарезить мине будут! Нилзя мине тут жить. В ваш Новый городок, на Свиягу уйду! А тут пускай как хочут... А, толки, сам я мосельменский юрт не магу гьяурам... Пусть сам, как хочут сибе...

   Уехали послы назад на Москву передать все Ивану, что от хана слышали. А в Казани остались только по-прежнему стрельцы московские, пищальники, в виде обороны хану, под начальством Ивана Черемисинова, сына боярского.

   Немного спустя, 6 марта, царь Шах-Али привел в исполнение свой план.

   Всегда в эту пору на охоту и на рыбную ловлю хан выезжал, в сопровождении блестящей свиты.

   И теперь всех своих друзей и заведомых недругов пригласил лукавый азиат. Человек около ста знати татарской собралось из тех, кто в Казани проживал.

   Стрельцы московские, охрана царя казанского от его же народа, так человек пятьсот, с пищалями, в полном боевом наряде, как всегда, за царем едут.

   Мурзы и князья толпами, кучками, в пестром беспорядке, по дороге растянулись, рассыпались.

   Вот и на место пришли. Целым станом над озером стали. Пора к делу приступать. Но что за чудо?..

   Стрельцы стали какие-то движения делать, словно все место, где стан расположился, кольцом окружить хотят. Иные из беков да князей постарше, подогадливей, сразу вскочили на коня и прочь поскакали. Но остальные уж принялись за пиршество, которым всегда сопровождалась эта поездка. И не заметили, как были окружены, переловлены, повязаны. Появился и Шах-Али перед ними, трепещущими, бледными.

   - Что же? Зарезать нас хочешь, как других? Режь скорей, кровопийца! - крикнул кто-то голосом, полным ненависти и отчаяния.

   - Резать? Зачем резать? Вы все такие верные слуги мне! Правда, вы за чужим царем, за ногайцем посылали, убить, отравить меня собирались... жену мою на это подбивали. Предавали меня князю московскому... Просили, чтобы убрал он меня от вас. Вот я и еду в Москву. Только и вас с собой беру. Не поцарюете вы в Казани без меня!.. Предатели.

   И, плюнув ближайшему, Ислам-беку, прямо в бороду, он от сдержанной ярости пнул связанного князя концом своего остроносого сапога.

   - Предатель ты!.. - сквозь зубы прохрипел поруганный старик.

   - Предатель! - как эхо отозвались Кебяк-князь и Аликей-Чурин-мурза, родичи Ислама, люди знатные, известные на Москве и потому не потерявшиеся даже в такую тяжелую минуту.

   Эти князья сообразили, что если еще живы они, значит, Москва посоветовала и внушила хану поудержаться, крови напрасно не лить.

   И они не ошиблись.

   Поневоле сдержав свою холодную, непримиримую ярость, всех их Шах-Али с собою в Свияжск-городок привел.

   В Свияжске пленники, все восемьдесят четыре человека, сейчас же были на волю отпущены.

   Оно и понятно! Ведь эти же самые беки и посылали в Москву, призывая ее себе на помощь. И государю московскому беречь друзей, а не казнить их надо.

   Самые лучшие, дружеские отношения быстро установились между русскими воеводами, стоявшими на Свияге, и новыми подданными великого князя, мурзами и беками, приведенными Шах-Али. Все они искренно желали ввести в городе власть Москвы. Только трое, которых недавно жестоко оскорбил ренегат Шах-Али, только Ислам-бек, Кебяк-князь и Аликей-Чурин-мурза не мирились с тем, что хан предал Юрт Казанский.

   Шах-Али, чуявший вражду трех беков, предупреждал русских бояр. Но остальные князья вступились за собратьев.

   - Не надо их ковать! Не надо на Москву посылать! Мы все за князей тех порука. Без крови Казань сдадим, ваших воевод посадим. Сами народу скажем, что надо Москве присягать, дань давать, полки для нее собирать!..

   И немедленно завязали князья переговоры с казанцами, советуя им без боя сдаться на милость московского государя.

   И воины, и простой народ казанский, видя, что лучшие люди перешли к Москве и заверяют их словом и делом, что так надо, согласились впустить в город и в крепость русский отряд, признать воевод русских и наместника в Казани, князя Семена Ивановича Микулинского.

   У Волги встретили свияжских воевод послы казанские с князем Шамсеем и с царевичем Хан-Кильдеем во главе. И друг Москвы, Бурнаш, и Чапкун - оба князя тут же.

   Появилась наконец Сююн-бека, царица казанская, жена Шах-Али. Русские должны в юрт вступить, а она в Свияжск, к мужу отправляется. Неохота ехать. Знает Шах-Али об ее сношениях с его врагами. Да поневоле везут царицу к мужу.

   А боярин Иван Черемисинов, тот уж, охраняемый двумя-тремя беками, и в самую Казань пробрался, там присягу от жителей по мечетям принимает: на служение государю великому князю московскому, Ивану Васильевичу.

   Кудай-Кула, улан знатный, улусник большой, и муллы с ним казанские, и простой народ - все навстречу боярам спешат. Покорность изъявляют, милостей и казны выпрашивают...

   И на радостях такой минуты никто не заметил, как отделились ото всех три князя, жестоко ханом обиженные: Ислам, Кебяк и Аликей-Чурин-мурза.

   Мчатся, пригнувшись к самой луке своих высоких восточных седел, а сами назад оглядываются - не замечено ли их бегство? Нет ли погони?

   Но дорога пуста за всадниками. Только веселые крики и гомон от места встречи московов с казанцами до ушей беглецов ветром доносятся.

   Вот и ворота Мурзалеевы. Кто их сторожит? Московские люди или своя еще стража стоит? Остановят, пожалуй, если стрельцы тут пропуск спросят...

   Нет, слышен издалека князьям говор родной, гортанный. Вон лук за спиной у стражника, стоящего на башне, вон убор головной, татарский, виднеется...

   И, не умеряя ходу, вихрем влетели три князя под своды ворот, с криком:

   - Аллах милосердный! Спасайся, кто может! Запирайте ворота! Гяуры идут всех вырезать в Казани!

   Высыпавшие из башни сторожа поверили своим князьям, сейчас же стали запирать тяжелые ворота, поднимать мосты надо рвом, причем петли заскрипели, задребезжали ржавые блоки и цепи.

   И дальше, от ворот к воротам, рассыпавшись в разные стороны, понеслись заговорщики, уверяя татар, что гяуры все им лгали. Им бы только в крепость войти, городом овладеть! А государь московский приказал всех мусульман вырезать, добро, и землю, и дома ихние своим слугам раздать... И только для отвода глаз казанцам мир и милость царская обещана...

   Словно рой взбудораженных пчел, загудел, зашевелился целый город. Кто только мог, все брались за оружие. Ворота крепостные запирались накрепко. Кроме Ивана Черемисинова со свитой, мало кто из русских и выскочить успел...

   И князья с ним ушли, кто посмирнее, мурзы татарские, которым уж война и разгром этот вечный понадоели.

   Навстречу торжественному шествию русских воинов дурные вести дошли...

   Город потерян снова. Мятеж в Казани. Говорят, будто сам Шах-Али проболтался о плане русских: вырезать всех татар.

   Ни увещания, ни угрозы не помогли! Казань, все царство татарское, уже без бою в руки попавшее Москве, снова ускользнуло от нее!

   То, что можно было даром взять, теперь приходится кровью добывать.

   Через месяц новые вести из Казани: новый царь восседает в Юрте Казанском... Эдигер, Эддин-Гирей, царевич астраханский... А он умеет драться. Иван видел его в делах.

   И вот весной, когда природа просыпалась, людям веселье и мир несла, в Москве собирались нанести последний удар строптивому царству Казанскому, которое, словно бельмо на глазу, сотню лет торчало на крутом берегу Казанки-реки, у самой Волги, этого исконного торгового русского пути и на юг, и на Восток далекий.

   Вот отчего грусть, словно тень, омрачает все лица во дворце великого князя и царя Ивана Боголюбивого, как его теперь народ и попы зовут за преданность церковным службам и молитве.

   Кого грусть, а кого и забота одолевает во дворце.

   Война предстоит тяжелая, дело нешуточное! Да и в неурочное время задумал ее вести царь. Весною начинать желает, когда пахать и сеять самая пора, а не в поход собираться.

   Простым людям - сеять и пахать, а боярам, людям богатым и знатным - за челядью приглядывать, на круглый год запасы запасать.

   Всегда, бывало, к осени или к поздней зиме подгонялись войны, когда у себя дома и делать нечего.

   Правда, не совсем удачны бывали такие походы, особенно на Казань, куда не только надо много народу сбить, но приходится еще и запасов, снаряду, пушек наготовить, чтобы сильную осаду сразу повести.

   Ну да, авось и вышло бы, сладилось бы дело без дальних снаряжений. Как отцы воевали, так и теперь можно.

   Так нет! Словно учит кто царя молодого. Все он вины и промахи боярские повызнал прошлые, часто про них боярам и воеводам говорит, новых порядков требует. Когда сказали Ивану про новую измену казанскую, он словно бы даже доволен остался.

   - Ну, ладно же! Теперь я с ними иначе поверну. Силы у них большой не осталось. Дела ихние мы знаем. Конец Юрту Казанскому! Не добром, так силом их возьмем.

   Сказал, а потом задумался.

   Так около месяца прошло.

   Князья, мурзы татарские, какие только в руках у русских находились, все на замке сидят. И не могут они в свой город никаких вестей ни про что передать. А на Москве, видимо, к большому походу снаряжаются.

   Апрельский, весенний, ясный день горит над Кремлем.

   В столовой палате у царя Ивана Васильевича совет большой созван, суд да рада идет.

   В большой горнице широкие лавки по стенам мягко устланы. Среди восседающих здесь московских бояр выделяются своим восточным нарядом и головными уборами на бритых головах два мусульманина: Юнус, царевич крымский, и астраханский царевич Тохтамыш. Они с младшим братом, Абдуллой, братья по отцу того самого Эддин-Гирея, против которого поход замышляется на Казань.

   От разных матерей все три брата-царевича, и каждый питает надежду, если прогонят Эдигера, самому сесть на стол казанский, овладеть богатым юртом. Эту надежду еще поддерживают в каждом из них бояре московские, приставленные столько же для почету к азиатам-царевичам, сколько и для надзора за ними и для внушения тех именно мыслей, какие нужны Москве.

   По виду полный почет, уважение и ласка окружают царевичей. На пирах и на советах великокняжеских место их ближнее к царскому месту, сейчас за родным братом, за Юрием, за двоюродным, за Владимиром Андреевичем, да за дядей царевым, Глинским. Даже родичи царя по жене, Захарьины, с левой руки сидят, а царевичи неверные по правой усаживаются, да порой еще по-своему и с ногами на лавку заберутся, калачом ноги свернут и сидят. Недавно они на Русь припожаловали. Обычаев русских не усвоили себе.

   Все в сборе были давно, когда Иван появился. Высокий, стройный, пополнел он очень с той поры, как женился... как прежние свои буйные дела позабыл.

   Только и есть, что с особой ревностью по церквам ходит, молится, или на охоту выезжает.

   Сел Иван на свое место. Адашев стоит за плечом у царя. Вдруг за дверьми, ведущими в царские покои, голос младшего брата Юрия послышался с обычной входной молитвой:

   - Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

   - Аминь! Входи, входи, Юра! Входи, брате-государе, - отозвался Иван и ласково поздоровался с вошедшим Юрием.

   Болезненно-толстый, с одутловатым, бледным лицом, на котором слабо блестели водянисто-голубые глаза, Юрий производил впечатление человека мягкого, но крайне недалекого, если не прямо придурковатого.

   Усердно выполняя все, что от него требовал брат и близкие люди, он сам никогда и ни в чем не проявлял своей собственной воли.

   Иван, по обычаю, оказывал Юрию все внешние признаки уважения, как своему единственному брату. Звал на пиры, на советы. Но на пирах Юрий только ел да пил жадно и громко хохотал на выходки шутов и скоморохов, вертевшихся тут же, между столами. Порой щипнет или ударит кого-нибудь из них, а сам хохочет, заливается, слыша, как тот воет от боли.

   На советах Юрий сидел молча, громко, тяжело дышал, а то и просто сопел, попав сюда после сытной трапезы. Иногда засыпал, похрапывая, до той минуты, пока его не будили, объявляя, что время идти в свои покои. Чаще же всего, получив обычное оповещение, что "государь великий и братец на совет его просит, милостью своей жалует", Юрий, по научению ближнего боярина, отвечал:

   - Благодарю на милости брата, государя моего великого. Недужен я нынче. Не способно мне на совет идти...

   И оставался он у себя, проводя время в забавах со своими многочисленными шутами, дураками, карлами и учеными животными либо сидя с женой.

   Сейчас Юрий явился на скучное дело, на совет царский не по своей воле.

   Конечно, все заранее сюда пришедшие знали, о чем будет речь. Недаром свояк, шурин царский, боярин Данила Романович, брат царицы, в Свияжский новый городок с большим отрядом послан, со служилыми людьми, со снарядом разным воинским...

   Войны с Казанью ждали и хотели на Москве. Сильный это враг, что говорить! Да "по зубам калач", как называют. Повозиться придется, но в победе нет сомненья.

   Одно неприятно: упорно толкуют, что юный царь сам в поход собирается. Мало ему царской славы и выгоды, у воевод своих, у старейших бояр хочет славу и добычу отнять... А это многим не по сердцу. И вот на брата царева повлиять постарались, зная, как любит больного Юрия царь Иван.

   Пришел Юрий, сел на свое место и слушает. Ему уж втолковали, что и когда делать надо.

   С молитвой приступая к делу, царь первый заговорил:

   - На Господа Бога, Вседержителя неба и земли, полагаем все надежды свои. Брат-осударь, Юрий, и Володимер, любезный брат мой, и вы, гости дорогие наши, царевичи, и все бояре, воеводы и советники наши! Слушайте, что скажу вам! По совету отца нашего и молитвенника, митрополита Макария всея Руси, и по вашему слову давно порешено было: воевать Казанский супротивный Юрт, царство агарянское. Сколько терпели мы от них - Бог ведает. На него полагаюсь и на Пречистую Матерь Его, на Богородицу, и на великих чудотворцев московских. Господь-человеколюбец ведает то, что тайна для людей. И ничего я теперь иного не помышляю, ни славы воинской, ни прибытков излишних казне моей государской, но только требую покою христианского. А может ли быть тот покой, пока стоит царство Казанское? Никогда!..

   - Никогда!.. Верно!.. - сразу отозвались голоса воевод и бояр помоложе, захваченных за живое первыми словами царя.

   Только те, что постарше, - Никита, Ростовский-князь, Шуйские, Хованские, Бельские да Кубенские, кто из ихних тут был, промолчали, ждут, что-то дальше будет.

   Конечно, перенесли наушники царю, что о нем бояре толкуют потихоньку, вот он громко им ответ на это дает. Есть теперь учителя у царя, помимо бояр и князей старинных. Вон Алешка Адашев за спиной, словно мамлюк стоит. Поп Сильвестр. Да и сам митрополит Макарий. Хоть и к сторонке он жмется, старый хитрец, а многие смекают, кто и попом Сильвестром, и наперсником Алешкой вертит. К чему только добираются они? Бог весть! Очевидно, к ослаблению боярскому, к умалению дружины и к прославлению князя московского. Гнут, чтобы действительно только двое было хозяев: великий князь да патриарх, святитель всея Руси...

   Смекают это старые бояре и воеводы и слушают молча, чутко ждут, что дальше будет.

   А юный Иван, словно конь горячий, почуявший удар шпоры, после сочувственного говора своих молодых сподвижников, начал еще решительней, еще горячей:

   - Прямые враги и злодеи Христа распятого - злые казанцы! Ни о чем не помышляют ином, только бы мучить православных рабов Церкви Христовой. Ругаются над святым именем Божиим... Церкви оскверняют, иереев муками лютыми жизни лишают. И на всей окрайне московской, которая к Казани глядит, нет ни часу покойного от набегов этих агарян, измаильтян нечестивых! Договоров не знают и знать не хотят. Правды не ведают, слова клятвенного не держат... Так мсти же Ты им, Владыко. А я по пророку реку: не нам, не нам, но имени Твоему славу и одоление дай и ныне, и во веки веков! Аминь!..

   - Аминь!.. - набожно отозвались все советники.

   - Кто не знает кривды казанской? - продолжал царь. - Нужно ль их обиды и лжи пересказывать?..

   - На что, государь? Сами все знаем! - отозвался Владимир Андреевич, нетерпеливо постукивая рукой по столу. - Ты, великий государь, как решил, говори!

   - Ничего не решал я пока. Вместе решать будем. Посланы мною отряды на Свиягу-реку. И вести по посадам и городам дадены, чтобы тут же к весне народ служилый собирался. Да без вашего присуждения делу не зачаться. Как скажете - быть ли войне с Казанью али не быть - так и станет!..

   - Быть!.. Быть!.. Конечно!.. Война!.. Война!.. - кто громко, кто степенно, но решительно, сразу отозвались все на вопрос царя.

   - Так и быти по сему!.. Пиши, дьяк! По воле Божией, с соизволения митрополичьего, по моему решению и по общему думскому приговору: война с Казанью порешена и объявлена.

   Дьяк Клобуков, любимец царя и Адашева, застрочил по хартии гусиным скрипучим пером.

   А царь дальше продолжал:

   - А как война решена, я сам пойду с войском, с крестоносною хоругвию всего православного воинства, с моим царским стягом и полком. Что на это скажете, дума моя верная, князья и бояре, и все вы? Так ладно ли будет? - спрашивает Иван, но по тону вопроса слышно, что не ждет он возражений и не примет их.

   Молодые и не думают спорить с таким решением царя. Старики воздерживаются от прямого ответа, не решаясь сказать ни да ни нет.

   Настало небольшое молчание. В теплой, душной комнате, где собралось так много людей, воцарилась мертвая тишина, и только в окна палаты вместе с лучами ясного весеннего солнца врывались звуки неумолчного, веселого пасхального перезвона. Светлая неделя еще не отошла, и по всей Москве колокола с утра до вечера так и заливались, раскачиваемые усердием посадских людей и пришельцев деревенских. Гудели колокола и на главной кремлевской колокольне, на шатровидной звоннице Ивана Лествичника, на месте которой теперь возвышается Иван Великий.

   - Что же молчите все? Или сказать даже нечего? Я совета прошу. В этом нельзя отказывать и постороннему кому, не то что государю своему... - очевидно начиная раздражаться, нервным, повышенным голосом заговорил Иван.

   Как ни старались усмирять юного царя его настоящие руководители - Макарий, Сильвестр и Адашев, но порою, против ожиданий, всплывало все дурное, заложенное от природы в Иване и навеянное ему во время боярского, бесправного правления.

   Желая нарушить неловкость положения, тихо, но внятно заговорил князь Иван Михайлович Шуйский, боярин митрополичий, которого Макарий прислал от себя на военный совет. Самому владыке, как пастырю духовному, - не подобало толковать о пролитии крови, хотя бы и агарянской, магометанской крови неверных татар.

   - Государь, великий князь! Не за себя скажу, а за господина моего, владыку, святителя всея Руси, за митрополита Московского. Просил ты у него пастырского благословения, и преподал он тебе его, государь, и будет молить Господа, чтобы послал Руси одоление над врагами. А с кем Господь - люди могут ли на того? Дерзай, государь, борони веру Христову, по заветам дедов и отцов твоих. Недаром же носишь ты имя заступника христиан и всей земли восточные... аки прежние владыки Рима да Византии.

   - Конешно... конешно... - опять зашумели молодые.

   А старики все молчат. Наконец заговорил престарелый почтенный боярин Вельяминов, "земский заступник" по прозванию.

   Ему тоже не улыбалось отсутствие молодого царя из Москвы, хотя по причинам совсем иного свойства, чем те, какие были у других старейших бояр, честолюбцев-стяжателей.

   - Я, государь, - ты знаешь, не воин, славы бранной не ищу... К земле прирос. У себя в вотчинах сижу. Только по зову твоему на светлые очи твои и кажуся. О земле Русской я скажу. Так мне сдается: не след тебе землю сиротить. Словно заря над Русью засияла; твое царенье праведное с люда московского, с пахарей, и с гостей торговых, и со всех тяглых людей - словно вериги сняло. А уйдешь ты на войну, далек от нас станешь, снова лихие людишки земле кривить станут... Обиды, прижимки, лихоимство пойдет.

   - Что-о-о?.. - нахмурясь, протянул царь. - Так ты мыслишь, Ондрей Петрович; только пока на Москве я, на глазах у всех, потоль и правда в Русской земле стоит? Ну, не думаю. Народ знает, не на тот я свет уехал... В Казань будут ко мне вести доходить. И тут я землю не без головы оставлю...

   Отцы и деды мои же из Москвы выезживали, местников своих здесь постанавливали... Кто ж мне помешает? А за глазами у меня пусть кто попытается душой покривить! Хуже еще кару понесет, чем если при мне бы что натворил!..

   И нешуточной угрозой загорелись глаза Ивана, которыми он обвел все собрание.

   Очевидно, пылкая голова царя слишком сильно захвачена мыслью о предстоящем ратном подвиге. Его успели окончательно убедить в необходимости и прелести военных побед... И, предчувствуя все-таки возражения со стороны некоторых старинных недругов рода царского, великокняжеского, как называл Иван в душе самовластных первых вельмож-бояр, юноша волновался заранее, готовясь дать решительный отпор...

   Видели, поняли это старые бояре. Вот почему они, обыкновенно такие речистые, теперь молчат, усы покусывают седые да бороды себе разглаживают широкие, серебристые, окладистые.

   - Что же? Так и не скажет никто ничего? Не подаст нам своего совета?.. - звенящим от волнения голосом переспросил царь.

   - Знать бы прежде нам желалось, государь! - заговорил князь Никита Ростовский, пошептавшись со своими соседями, все такими же первыми вельможами. - Плохо сведущи стали мы ноне... Многое помимо нас деется... Какая сила-возможность у нас воевать с Казанью? Запасу всего запасено ли? Да вот из той стороны, со Свияги со реки, вести дурные доходят... Не одна Казань, а и вся сторона горная против нас идет-де... Из Крыма вести худые доносятся... Из Царьграда угрозой грозят... Как же царю Москву оставить? Ладно ли? Гляди, сотней тысяч ратников с Казанью не убраться, с одною. А поход во скорях, как слышно... Где столько люду собрать? Чем кормить, питать их? Где казны взять? Да и лето для пахарей и для нас пропадет, ежели с весны от сохи люди оторвутся... Так ли, боярин? - обратился Ростовский к Вельяминову. - Гляди, голодом без хлеба насидимся...

   - Так, так, княже... - отозвался Вельяминов, - я и то же сказать хотел!

   - Скоро сказка сказывается, дело вершится мешкотно, бояре... Начало похода теперь, весною, точно. А самое дело дай, Господи, и к осени начать. А то я видал уж: начнем апосля Петровок сбираться, а под Казань к самой Масленой, к распутице придем... как в запрошлом году. Мало тогда я слез пролил, мало горя принял, неудачу нашу видя? Нет, как говорю, так и будет. Не то что сто, полтораста тысяч воинов воздвигнется... Совсем сотрем главу змиеву! Что Крым, что Царьград, коли Бог за нас?! И пропитаться всем хватит! Свою казну, коли недостача будет, открою... Вон, я уж Володимиру Васильевичу сказывал... Хватит ли казны у нас, моей, родовой, не земской? Скажи, боярин?..

   - На две войны хватит! - ответил с поклоном царю Головин, казначей Ивана, больше десяти лет умевший удержаться на своем опасном посту, пожилой, благообразный боярин, ученый не по времени, знакомый с латынью и с немецкой грамотой.

   - Ну вот!.. Зачем тебе свое добро изводить, государь! - раздались протестующие голоса.

   - Ничего! Мне - земля отдаст... новое мое царство Казанское... С него прибытки новые пойдут... Дающего рука - не оскудеет...

   - Так чего же?.. Что же тут?! И мы своего не пожалеем! - послышались взволнованные отдельные голоса.

   Старики все-таки молчали.

   - А что горная сторона на нас - то пустое. Придет воинство наше светлое, поганцы-кочевники, лошадятники за нами, словно псы, пойдут. Видал я ихнюю отвагу.

   - Сказывают, - опять заговорил Ростовский, - очень плохи порядки в тех полках, что на Свияге стоят... А мы и свежих людей туды посылать собираемся... И ждать воинам долго придется. А тамо и без того - болесть на людях, хворь тяжкая. Больше народу сберется, пуще хворь разливаться учнет... цинга эта самая...

   - На все воля Божия! Ведомо и мне обо всем, что на Свияге деется... Шурин мой там, сами знаете... Данилушка. Он все отписывает мне... какие там беззакония творятся! Так ведь то - без меня... А я приеду - ничего не дозволю... Я - не боярин, сам хозяин земли! Свой глаз - алмаз... Сумею с воинами, с буями, поуправиться... Знают, чай, они: "Всяка душа владыкам предвладующим да повинуется! Никакая же бо владычества, еже не от Бога учинена есть!.." - произнес Иван. - Без меня и воины стали буи... И воеводы спорятся, о местах враждуют... А при мне не будет того. Куды кого захочу, и пошлю... Что еще не скажете ль?

   - Братец... осударь, - заговорил Юрий, заметив знаки, которые делал ему тесть, князь Дмитрий Палецкий, - не уезжай лучше! Меня ты здесь, на Москве, оставишь, а я опасаюсь! Человек я нездоровый. Что случится... враги ли придут, смута ли земская? Как помочь, чем борониться?.. Я и не сумею!..

   - Ну, брате-государе, не толкуй попусту! Не одного тебя оставлю... И полки тут будут, и люди ратные... Молод ты...

   "Глуп", - хотел прибавить Иван, но удержался ради бояр...

   - Так, для совету, придам тебе людей верных... Вон тесть твой, князь Димитрий... Он свое дело знает. И Ростовский-князь с ним... - словно на выбор указал Иван на главных противников своим планам, облекая их новым доверием, новой почестью, и таким образом обезоруживая вельмож. - А там, - продолжал царь, - и еще добрых советников к ним придадим!

   Лица стариков прояснились. Они уж явно сочувственно стали относиться к затее молодого царя.

   - Что же, я готов тебе служить, государь! - отозвался Ростовский-князь. - Поезжай с Господом... Изведай еще удачи, добывай славы бранной!..

   Словно бор дремучий под ветром затрепетал, зашептались, заговорили старики:

   - Поезжай, царь!.. А лучше бы ты с нами остался, надежа! Без хозяина - земля сирота! Оставайся лучше, царь! Молод ты. Побереги себя! - заменяя молчаливый протест искренней просьбой, заговорили первые, старейшие бояре.

   - И не просите! Божья воля на то, чтобы я ехал! Царь - надежа для людей своих, знаю! А моя, царская надежа - Сам Господь Милосердый! Он пошлет мне одоление на супротивные! И не сиротой земля остается... Все я с нею же буду!.. И думой моей, и властью царской! Да и еду не в чужую землю, а в нашу же, соседскую... Хоть сейчас она не совсем русская, так ею станет! Мне и святитель Алексий являлся в видении сонном и то же поведал... - вдруг вдохновенно произнес Иван.

   Всем еще больше стала ясна и понятна та уверенность, с какою говорил царь о походе, та решимость, какою дышало каждое слово, каждое движение юноши...

   Смолкли на миг голоса, а потом рокотом пронеслось:

   - Поезжай, княже-государе! Да будет воля твоя и Господня!

   - Да будет тако! - громко, радостно подхватил Иван. - Пиши, дьяк!.. А теперя рассудить надо: как полки делить? Кому с какой рукой идти?.. Брате! - обратился он к Владимиру Андреевичу, князю Старицкому. - У тебя мои записи были. Покажь-ка их...

   И в нетерпении Иван даже с места поднялся навстречу двоюродному брату, который подал ему принесенные с собой пергаментные столбчики-свертки.

   Все было приподнялись тоже с мест. Но Иван нетерпеливо махнул рукой, и они опять уселись, зная, что порой непоседа-государь любит говорить стоя, особенно если волнуется.

   По его знаку несколько боярских детей, из живущих при думе царской, чтобы с делами знакомиться, быстро придвинули к Ивану стоящий здесь же, в палате, большой глобус, дар германского императора.

   Весь медный, на невысокой подставке, он был искусно выгравирован глубокой резьбой. Земли и моря, известные тогда, были изображены подробно и отчетливо. Слабее всего представлено было царство Московское. Но здесь нашелся искусник у митрополита Макария, который и пополнил, согласно местным сведениям, планам и картам, весь северный край Европы и восток ее, до Рифея, нанеся резцом русские города, поветы и поселки, а также и становья народов, смежных с Русью.

   Твердой рукой, как бы выполняя заученный урок, стал водить Иван по глобусу, от города к городу и говорил, не глядя даже в список:

   - На свое дело земское, великое, перво-наперво, на судах, на Свиягу мы сильную подсобную рать пошлем. Ты, княже Александр, и ты, князь Петр Иванович, еще с другими боярами войско то поведете передовое! - обратился Иван к князьям Горбатому и Шуйскому. - Станете тамо зорко наше беречь, нас с достальными воеводами нашими и боярами, с головным войском дожидаясь, а пока горных, кочевых людей под нашу высокую руку приведете...

   Оба боярина отвесили низкий поклон.

   - Твои слуги, государь!..

   - В нашем Царском полку - бояре наши ближние: князь Володимир Воротынский да Ваня Шереметев... В Сторожевом полку - боярину и воеводе, князю Василию Серебряному быть с московскими людьми да Семену Шереметеву... Далее слушайте! Московские люди из городов и посадов, все служилые со чадью со своею - к Мурому, сюды вот стекутся. Уж им знать дадено, вещуны посланы! Сеунчи поскакали. Новугороду Великому и иным дальним городам - всем людям ратным отселева сбираться: Правой руки полку, с князьями Петром Щенятей да Андреем Курбским - прямо на Каширу да на Коломну, на "берег" земли Русской... Большому полку - идти с Мстиславским, с князем Иван Феодоровичем, и Воротынский при ем... Наряд большой, пушки стенобойные, запас свой царский и припасы все воинские - мы по воде, следом за князь Лександрой да за Петром Иванычем пустим. А с тем нарядом главным и со всеми припасами и казной воинской - тебе идти, боярин Михайло Яковлевич!.. Никому иному. Уж потрудися для земли! - обращаясь к маститому воеводе Морозову, сказал ласково Иван.

   - Тебе ль просить, государь?! За честь и за память - спаси тя Господь, Христос милостивый, на многая лета! - с поклоном касаясь рукой земли, ответил довольный почетным и выгодным назначением боярин.

   - Ну, и ладно! И клюшники мои - с моей, собинной казной и всеми припасами - с тобой же идут. Тебе их препоручаю... Все вы водой поплывете! А мы, как Бог часу дает, полем туды же пойдем... На случай, если кто из Крыму али с ногайской стороны припожалует... встречу дать бы!

   - Да уж чуть зажурчала вода по оврага