Жданов Лев Григорьевич - Третий Рим

м - жди татарина, гостя незваного! Это - дело неминучее! - отозвался князь-боярин, родич царя, Михайло Васильевич Глинский, словно желая напомнить о себе. - А еще сказать, полем идти - надежнее. На воде - не привычны наши воины воевать. То ли дело в степи. Тут никто русскому не страшен.

   - Знаю, знаю, что в степи безопаснее! - слегка хмурясь, проговорил Иван. - И ежели иду по такому пути, так не от страху, а земли своей ради! Чтобы земля спокойнее была! Да чтобы путь наш еще поспокойнее был, для опаски для всякой надо на Каму детей боярских с ратниками да со стрельцами и казаков береговых пустить... Вот по сему пути... Гляди, дядя Михайло! Тебе туды ехать приходится. Место бойкое. Никому, кроме тебя, и препоручить нельзя.

   - Ничего, живет! И не по таким бойким местам хаживали - целы остались! Спасибо, государь, за память!.. - смягченный тонкой лестью Ивана, поклонился Глинский.

   - Да с Вятки я тебе на подмогу воеводу Паука Заболоцкого на Каму дошлю. Придет он с устюжскими волостями да с селянами вяцкими... Они край знают, зело погодятся тебе! Да еще тамо Григорий Сукин у нас... Он под тобой же станет, сойдет с Вятчины... А ты, князь Михайло, гляди: как добудешься до места, по всем перевозам, по Каме да по Вятке, местных, городовых детей боярских, служилых людей, стрельцов и казаков и вятичей поставь, чтобы на подмогу Казани - кочевников из степи не пущали...

   - Вестимо, государь, не впервой!

   - Ну, то-то ж! И на Свияге-реке, княже Лександра, - снова обращаясь к Горбатому, сказал Иван, - то же учини... От мира отрежь агарян нечестивых!..

   - Исполню, государь, и безо всякой отмены!

   - Знаю. Далей теперя. Левой руки полку воеводы два Димитрия-князя - Микулинский да Плещеев остаются. А там и мы подоспеем... И с нами Бог!..

   - С нами Бог!.. - отозвались все, окончательно захваченные уверенным, горячим словом молодого царя.

   В это время придверник подошел к Адашеву и что-то ему шепнул.

   Адашев, вслед за царем давно подошедший к окну, где установили глобус, в свою очередь почтительно наклонился к Ивану и передал ему доклад придверника.

   - А!.. От владыки, отца митрополита, отец наш духовный, батько Сильвестр... Пусть идет...

   И царь сделал несколько шагов навстречу посланнику Макария, своему духовнику и наставнику.

   Как только вошедший протопоп Сильвестр выпрямился после обычного поклона царю, Иван подошел к нему под благословение, усадил духовника и тогда только спросил:

   - Что принес нам, отче, от владыки-митрополита?

   - По желанию твоему, государь, сыне мой духовный, всему люду ратному, московскому, что на Свияге-реке, паче чем в болестях, во гресех погряз, шлет владыко-первосвятитель, милостию Божиею, послание свое архипастырское... Мыслит, очистят воины души ихние от скверны и Господь очистит от хвори телеса им грешные... Вот, вручаю тебе милость и слово архипастыря нашего.

   И бережно, почтительно передал протопоп царю послание к войскам русским на Свияге, страдавшим от жестокой цинги и утопавшим в распутстве...

   - Бог посылает тебя, отче! Слово святое - не иначе как в час добрый да у места! Только мы и поминали настроение наше свияжское... Вот послушайте, князья и бояре, дума моя царская, что пишет владыко-митрополит нашему войску на Свиягу. Читай, дьяк!..

   Передав сверток Клобукову, царь оперся локтем на подоконник окна, у которого теперь опустился на скамью и стал слушать со всеми вместе.

   Монотонным, бесстрастным голосом начал читать Клобуков послание Макария.

   Иван, знавший заранее содержание свитка, не зря приказал читать его при тех воеводах, которые отправлялись сейчас на подмогу свияжскому войску.

   Переглянувшись с Адашевым, Иван не удержался, чтобы не сделать знака, мол: "Пусть слушают! Кошку-то бьют, а невестку приучивают: чище бы дело делала!"

   Адашев, уловив мысль царя, ответил едва заметной мимолетной усмешкой.

   А Клобуков читал:

   - "Благословение преосвященного Макария, митрополита всея Руси, в новый Свияжский град. Духом Святым осененного, смиренного господина и сына нашего, благочестивого и христолюбивого царя и великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси - князьям его, и боярам, и воеводам, и детям боярским, и всем воинским людям, и всему христоименитому народу!..

   И подвигом крепким и упованием неуклонным ко Всемогущему Богу юного царя нашего, Ивана Боголюбивого, и по благословению нашего смирения, молением всего святительского и священного чина и всего православного христианства - благоволи Бог создану быть граду новому Свияжскому и в нем святым Божиим церквам..." - однообразно, безучастным голосом читает дьяк.

   Иван рассеянно слушает. Он заранее знает, что дальше. И, глядя в окно, которое юноша даже распахнул, так как в горнице стало слишком душно, он всею молодой, широкой грудью вдыхает весенний свежий воздух, думает о предстоящем походе... Все так хорошо уладили и расписали ему его теперешние советники. Вон какие строптивые, седые бороды сидят в думе, а не нашли, что возразить! И война кажется ему такой блестящей, легкой, заманчивой... Вот как он читал про походы Александра в Азию...

   Правда, два похода под Казань неудачны были. Да сами виноваты. Уходить восвояси приходилось, врага не повидав! А и то агаряне сколько струсили!

   Так ныне не то еще их ждет!.. Поражение грозит окончательное... Клобуков между тем продолжает читать, как бы отвечая на думы царя:

   - "И дарова Господь Бог благочестивому царю нашему и всему его христолюбивому воинству светлую, без крови победу на вся сопротивныя: Казанское царство покорися и на всю волю вдася государю благочестивому царю нашему..."

   "Да, в руках было, да сплыло! - думает царь. - Не умели добычу удержать бояре старые, жадные, перекорливые!.. Теперь сам промыслю о Казани. Не верну, коли в руки ее не схвачу!.."

   - "И казанский царь и царица в руце его предавшись, - продолжает звучать голос дьяка, будя жгучие, дразнящие душу Ивана воспоминания, - и крепкая их опора, крымские князи и уланы (улусники) и мурзы пленены быша. И благочестивый государь завоеванный град Казань и со всеми улусы вручил своему царю Шах-Али. А горная Черемиса вся покоришася и приложися ко новому Свияжскому городу. И тьмочисленное множество христиан, мужей и жен, юнош и девиц, и младенцев из поганых рук, из плену возвращахуся восвояси. Крымский же царь, и ногайские князи, и многие орды, и литовские короли, и немецкие с мировыми грамотами и с честными дарами свои посланники к нашему государю присылаху!.. И вси концы земли устрашалися. И от многих стран цари и царевичи, и казанские князи и мурзы, и сеиты, и уланы, и вси чиновные люди, сами, своею волею, служить к нашему благочестивому царю придоша!.."

   Читает дьяк этот урок родной, современной им истории сидящим здесь бородатым и седым ученикам, умеющим только глядеть - и не видеть, слышать - и не разуметь! А юный кормчий огромного, но неулаженного корабля не слушает речей митрополита, передаваемых бесстрастным голосом дьяка. Иван весь в будущем... Недаром предсказание было, что Москва третьим Римом станет... вечным, нетленным Римом, где установится навеки престол Божий, алтарь веры христианской... Вот он, Иван, разгромит Казань. А там - Астрахань и Крым на череду. А там и Царьград недалече. Вешали же предки Ивана свой щит на вратах этого города. Византия не слабей тогда была, чем турки ныне, а у Ивана воинов поболе, чем у Святослава. Кто знает? Вон друзья его - Макарий, Сильвестр и Адашев Алеша - говорят: "Живи хорошо, слушай нас, великим царем будешь!.."

   Хоть и не любит он подчиняться, но ради будущего величия отчего не потерпеть, отчего искуса не перенести?

   Он все испытает, всему сам научится, славы царской и ратной добудет, и тогда...

   О, тогда и сам митрополит его должен будет послушать!..

   А Клобуков, кончив перечислять светлые картины, дарованные Богом, пока войско было чисто и набожно, перешел к иным картинам, к тому, что сейчас в войсках на Свияге творится.

   "О, чада! - взывал пастырь. - Откуда посрамися мудрования разума вашего? Забыли вы подвиги бранные ради страстей земных! Оле, произволение злое! Сотворил ны Бог по образу своему и подобию. Но, помрачившись, по плоти ходите, а не по духу! Закону Божию не повинуетесь. Женам угодие творяще, бритву накладующе на брады свои! Забыли страх Божий и совесть свою попрали, иже православным не подобает того творити, понеже сие - дело латинские ереси и чуждо христианского обычая. Блудолюбие то есть и поругание образу Божию. И сице безумием своим и законы преступая, бессрамно и бесстыдно блуд содевающе с малыми юношами, содомское, злое, скаредное и богомерзкое дело..."

   Слушают и краснеют многие из сидящих. Не столько от негодования, сколько чувствуя, что удар и в них попал по дороге.

   "Наипаче ж не промолчу безумия их! - все усиливает обвинения свои пастырь. - Еже не престают Бога оскорблять, оскорбляя и растлевая своих же собратьев, пленников, из рук агарян освобожденных, не щадя ни отроков, и благообразных жен, ни добрых девиц!..

   Аще ли кто из вас забыл страх Божий и заповедь царскую и не учнут каятись, отныне и впредь учнут бороды брити или обсекати, или усы подстригати, или скверные в содомские грехи со отроки падати или учнут с женами и девицами в прелюбодейство и в блуд впадати, и потом обличены будут, тем всем быти от благочестивого государя в великой опале, а от нашего смирения и ото всех священных соборов - отлучены быти. И сего ради писах, ища пользы вашим единородным бессмертным душам по Господней заповеди!.. И вы бы, все благочестивое воинство царя Ивана Боголюбивого отныне и впредь потщалися вся сия исполнити, елика ваша сила-возможность".

   Затем в более мягком, примирительном тоне кончал свои обличения пастырь...

   Вот и "Аминь"... И дочитывает говорком дьяк:

   "Дано на Москве, лето 7060... месяц... число"...

   А царь Иван перенесся думой к тем дням и годам, когда он сам грешил, как все эти ратники там, на Свияге! Но он одумался, исправился... Он!.. Царь!.. А им, рабам, и сходить не след с пути истинного! Темные души ихние и при полном благочестии едва ли спасены будут... Но он их охранит... Не одними посланиями, нет, а мерами более крутыми...

   - Слышали, бояре, слова владыки нашего, отца Макария? А я еще говорю: грозна будет опала моя на ослушников, на содомлян и блудников окаянных! Слушай, князь! - обратился царь к Горбатому: - И ты, Петр Иваныч! Прибудете на Свиягу - зорко блюдите! Не станут пастырского слова слушать, - смерд ли, боярин ли, - в тот же миг, без долгих речей - на виселицу... Для острастки... Двух-трех покараем - тысячи спасем! - добавил Иван, заметя, как словно облако нашло на всех после его резкого слова, после приказа вешать всех!..

   - Исполню, государь! - отозвался Горбатый.

   - Все будет по-твоему! - поддержал Шуйский.

   - Ну а сверх того - мы здесь, как со владыкой советовано, образа подымем, мощи святителей... В соборной церкви Успенья Пресвятой Богоматери, Заступницы нашей молебны отслужим с водосвятием... И ту воду, вместе с посланием преосвященного, протопоп Тимофей архангельский к войскам повезет. Милость Божия отвратит мор и беду!

   - Весна близко... Кормы переменятся - тоже на пользу станет! - проговорил князь Ростовский.

   - И то... А мы еще из нашего двора лекаря пошлем с вами, воеводы. Есть у меня один из гданских немчинов. Он по этой цинге, сказывают, горазд лечить. Пусть зелья с собой берет какого надо. Прикажи, Володимир Васильич!

   - Слушаю, государь! - отозвался казначей Головин.

   - Теперя, бояре и воеводы, главное мы порешили. А все остальное сами думайте да сговаривайтесь, как быть. На чем сладитесь - я мешать не стану... Ступайте пока со Христом... Мир вам!

   Поклонившись всем, а к Сильвестру снова подойдя под благословение, Иван вышел из покоя в сопровождении рынд и Адашева.

   Долго еще не расходились, словно пчелы, шумя и волнуясь, бояре. Толковали о предстоящем походе, обсуждали сроки и подробности разные. А царь, отпустив Адашева, прошел в светлицу к жене Анастасии.

   Держа годовалую царевну Марью на руках, сидит она, чутко слушает, не послышатся ли быстрые, знакомые шаги в соседней горнице. Не идет ли супруг-государь, которого так любит тихая, кроткая царица!

   Окруженная боярынями и ближними прислужницами, которые всячески старались разговорить озабоченную госпожу, Анастасия почти не слышит, что поют и говорят ей.

   Недавно, перед появлением в совете, заходил к царице отец протопоп Сильвестр - укрепить и подготовить молодую женщину к предстоящей разлуке с горячо любимым мужем. Такая подготовка была тем нужнее, что не совсем окрепла царица после родов, а теперь опять была тяжела.

   Всею душою полюбила и чтить начала Сильвестра Анастасия с той поры, как протопоп сумел царя от греха отвратить, устрашить, вернуть на путь добродетели. Суровый, властный тон наставника не коробил даже ушей щекотливого Ивана. Протопоп личным примером, бескорыстием и чистотой жизни подкреплял свои поучения. А помимо того словно счастие слетело на Ивана, на царство его, на Москву с появлением на горизонте Сильвестра и Адашева. Случайно или нет - но одни добрые вести только и стали отовсюду доходить до ушей царя. Даже неудачи, как последняя с Казанью, были представлены юноше-государю в таком свете, что он быстро утешился и в нем окрепла надежда на блестящее вознаграждение в уроне.

   Особенно ярко сказалось умелое хозяйничанье Адашева в приросте казны государевой. Наживался тот сам, нет ли - дело темное. Но одно очевидно: никому не позволял он хитить доходов земли, как то раньше бывало. Он не запускал податей ни за съемщиками земель царских, ни за городами, ни за торговыми людьми, порою налагая на них и твердо требуя еще новые пошлины. Кряхтели богатые люди, гости торговые, но платили. Слишком выгодна была для иностранцев торговля в Московии богатой всеми дарами природы, но бедной художествами и мастерством.

   Так успешна была в этом направлении деятельность Адашева, что казначей Головин по совести мог сказать царю: "На две войны денег хватит!.."

   И Адашева уважала за его полезную службу Анастасия, но как-то робела, стеснялась его. Тем более что порой ее смущали невольно смелые, жгучие взоры спальника царского, по должности своей причастного к самым интимным, затаенным сторонам жизни Ивана и жены его.

   С Сильвестром - иное дело. Старик он, отец духовный царя, священнослужитель... И грубость протопопа Анастасия предпочитала мягкой, упоительной, опасной вкрадчивости и почтительно-смелому, братски ласковому обращению с ней Адашева.

   Сейчас протопоп подготовил царицу к близкой разлуке с мужем, убедив встревоженную, напуганную царицу, что это необходимо и для земли, и для самого государя. Дело-де предстоит нетрудное, но славное.

   И тогда, вернувшись с венцом победителя, юный государь сможет укрепить род свой, как надо, успеет ввести новые порядки, которые будут на благо трону и людям земским. А ведь в этих людях только и кроется сила царева, потому что вельможи, дружинники бывшие, князья Рюриковичи и иные, раньше считавшие себя равными великим князьям московским, теперь едва мирятся с новыми порядками, с царским самодержавием...

   Целое поучение государственное прочел старик царице. Мало она его слова поняла, кроме самого главного: Ване, любимому царю-государю, и детям ихним - дочке Маше и будущим всем - необходимо, чтобы теперь царь на войну шел. Сам Бог даже хочет того.

   И скрепя сердце решила покориться Анастасия. Вот почему, едва ушел Сильвестр, неподвижно села и сидит царица, прижав к себе играющую на коленях у матери царевну-малютку, и слушает, не звучат ли знакомые, милые шаги в соседней горнице.

   Вот донесся шум от переходов. По каменной лестнице, ведущей из столовой палаты в терем царицы, слышно: идут... Это он...

   - Ступайте, милые! - отпустила Анастасия всех своих приближенных. - Машуту мне оставь, мамушка! - обронила она женщине, хотевшей взять царевну Марию, которая родилась вскоре по смерти первой дочери, Аннушки.

   Все с поклоном ушли.

   Царица, прижав малютку к груди, вся трепеща, стоит, глаз не сводит с двери. Вот распахнулась она, тяжелая, обитая сукном... Быстро вошел Иван.

   Впившись взором в лицо мужа, царица хотела было спросить:

   "Как решено? Сам едешь на войну?.."

   Но удержалась по обычной скромности, не позволяющей жене допрашивать мужа о деле великом, да и от страха какого-то, смешанного с надеждой.

   "Быть может, уговорили царя? Не сам поедет, воевод своих лучших пошлет..." - подумалось ей.

   Вот почему, приняв поцелуй от мужа и ответив ему горячим, долгим поцелуем, ничего не спросила Анастасия, ждала: что сам скажет царь?

   - Поджидала меня, видно? - заговорил он ласково. - Всех, гляди, выслала... Мышонка белого одного и оставила при себе!..

   И, взяв от жены малютку-дочь, он нежно улыбнулся, светлой улыбкой ответила малютка, глядела на отца, словно чуяла, что видит его в последний раз, что умрет до его возвращения...

   - Гляди, братца ей теперь даруй, да без промашки! И то стыд, что не первенец престолу наследник у нас, а дочь! - лаская хрупкое тельце, пошутил Иван. - Гляди же, не огорчай меня, Настя! Да не соромься, рукавом не закрывайся, словно девица красная!.. Дело законное, дело Божие! Вся земля теперь ждать станет да Бога молить... Гляди же! - С шутливой угрозой погрозил он пальцем жене. - Что делала без меня?

   Царица рассказала, как провела в хлопотах и в заботах по дому все утро, как потом оделяла своих странниц и убогих, как с дочкой хлопотала, как сидела с ближними боярами, царя поджидала. Словом, описала всю несложную жизнь, какую тогда вели и знатные, и простые, и богатые, и бедные московские и вообще все русские женщины.

   Иван слушал вполуха, занятый своими мыслями.

   - Да, вот еще от крестных отцов нашей Машеньки, от старцев блаженных Андриана и Геннадия Сирорайского посланцем монашек приходил, памятку принес: просфору да срачицу освященную... на охрану дитяти, на здравие. Я уж и одела сорочечку ей... И послала им на ответ, что собрала под рукой.

   - Ладно, хорошо, милая...

   Вдруг, встрепенувшись, он снова поцеловал жену, для чего одной рукой привлек ее к своей широкой груди и почти усадил на одно колено, так как на другом сидела и хозяйничала дочка, трепля жемчужные кисти кафтана царского.

   Анастасия, словно потрясенная лаской, прижалась головой к плечу мужа и вдруг тихо заплакала.

   - Что ты, что ты, милая? Пожди, побереги слезы-то. Уезжать буду - напричитаешься, наплачешься еще!

   - Уезжаешь? Так это решено?! Так ли, милый?..

   - Да, уж сказал "так", не перетакивать стать! Не сейчас еще. Ты не полошись больно. Месяца полтора-два побудем ошшо вместе, повеселимся... А тамо сдам тебя на охрану Пречистой Деве, Матери Господа нашего Иисуса Христа и всех святых угодников... И под защиту святителя, отца митрополита... А сам измаильтян неверных поборать поеду... Да будет, не плачь! Слушай! Труда много придется принять... а бояться нечего. Стеснили мы так агарян, что и податься им некуды. Особливо новым Свияжским городком... Теперя живьем их руками переловим! Не больно храбры татаровья, коли Русь выходит на их. Да и будет нас раз в пяток более, чем их. Шутка, а не война! А хоть бы и привел Бог пострадать за веру Христову, ты радуйся: венец приму я и чин ангельский! И ты без меня тута не печалься! Чаще в церкви Божии ходи, молись за мое спасение, сирых, бедных оделяй. Ежели на кого и опалился я гневом моим царским, ты милости добудь тому человеку... Любить тебя станут! Узников освобождай, опальных... За твою кротость и меня Господь Благой помилует... Вот, перестала плакать - и умница... и лад...

   Но вдруг Иван прервал поток своих речей, которые любил рассыпать при всяком удобном случае.

   Правда, царица перестала всхлипывать, но вся стала какая-то грузная и, мягко скользнув, чуть не свалилась с колен мужа прямо на сукно, покрывающее пол. Едва Иван успел поддержать ее своими сильными руками, для чего пришлось почти сбросить на кресло с колен малютку Машу.

   Та, напуганная резким движением отца, громко заплакала.

   - Господи, сомлела! - догадался царь, увидя мертвенно-бледное лицо жены, и стал громко звать: - Эй, кто там?! Сюды скорее!..

   Раньше всех вбежал Адашев, проводивший царя до самых дверей покоя и сидевший начеку в соседней горнице. За ним набежали няньки, мамки, ближние боярыни и ключницы царицыны.

   Анастасия стала приходить в себя.

   Оглядевшись мутными глазами, вспомнив, в чем дело, царица залилась слезами и еле проговорила:

   - Царь-осударь!.. Не уезжай, не покидай меня!.. Знаешь сам: не праздна я... Как без тебя буду?.. Повремени хотя.

   - Ну, ну, успокойся!.. - сказал Иван. - И царство земное царям за подвиги их укрепляется, и царство небесное, вечное, открыто лишь тем, кто за истинную веру христианскую стоит. И в Писании сказано: "Ни око не виде, ни ухо не слыша, ни на сердце человеку не взыде, яже уготовал Бог любящим Его и святыя заповеди хранящим!" Чего же нам страшитися?.. Чего слезы льешь? Грех, жено!

   При людях и царица ввела в берега бурный поток своей скорби и, по принятому обычаю, нараспев заголосила:

   - Царь-осударь! Благочестив ты и многодоблестен! Заповеди хранишь Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа. Хочешь душу свою положити за православную веру, за верных христиан... Но мне-то каково? - прерывая горючими рыданиями размеренную речь, воскликнула Анастасия. - Как стерплю отшествие супруга-осударя своего? Чем грусть-тоску утолю? Кто мне будет добрые вести давать о милостях Божиих, что почиют на благочестивом осударе? Кто порукой, что Руси самодержец с его воинством одолеет врага и на свое царство вернется?.. Боже Милосердый, Боже Всемогущий! - упав перед киотом, стала молить царица. - Услышь слезы и рыдания рабы своея... Дай ми услышати и осударя здрава, славного, по милости Твоей, увидети!.. Не помяни, Владыко, многих грехов наших! Помоги нам и Ты, Царица Небесная, Пречистая Богородица!.. И Ты муки ведала... Взглянься на муку мою великую! Да подаст Господь царю над супостатом победу и здрава мне его воротит!..

   Утопая в слезах, ниц припала царица пред киотом в углу.

   Иван, сам глубоко растроганный, кинув еще несколько слов жене, вышел, чтобы при бабах не выдать своей грусти и слез, непристойной слабости, не подобающей царю.

   Адашев, выждав, когда царь скрылся за дверью, подошел к царице.

   - Государыня, слушай, что скажу! - твердо проговорил он, осторожно касаясь ее плеча. - Вот, святый крест порукой! Жив и цел вернется к тебе государь, или и меня ты в живых не увидишь! И не один я, тысячи за него жизнь отдадут! Не тоскуй, государыня... весела будь! Царевича-наследника нам подари. А мы тебе царя вернем.

   Ободренная, укрепленная против воли твердым, уверенным тоном речей Адашева, Анастасия подняла голову и хотела было что-то сказать, как-нибудь поблагодарить постельничего, но тот, отвесив земной поклон царице, поторопился и ушел вслед за царем.

   Как говорил Иван, так и вышло, словно по писаному. Через два месяца без малого, 16 июня, сел государь-полководец на коня и со всеми воеводами, с Шах-Али, вызванным из Касимова, выступил в поход, через село Коломенское на Остров-сельцо, где первая ночевка назначена. Неспроста поторопился царь. Вести смутные стали доходить, что хан крымский доведался, будто все силы русские уж под Казанью, и выступил в поход, большое войско на московскую окраину, на "берег" государства повел.

   Только стали в селе Острове, на ночь Ивану шатер раскинули, а гонец от "берегового" воеводы, от Айдара Волжина Ивашко Стрелец, станишник путивльский, уж тут как тут:

   - Крымцы и хан со своим царевичем Донец Северный перешли.

   Усмехнулся Иван, говорит Шах-Али:

   - Вот, брате-государе, советовал ты нам до осени не трогаться. Казань-де в лесах и озерах, в топях и блатах ржавых, непроходимых лежит... Только ее зимой и брать. И говорил еще: надо иных врагов летом ждать, на Русь приходящих. А мы раней срядились, глядишь: раней и с недругом сразились. Не он нас, мы его стоим да ждем к бою прямому: кому Господь счастье пошлет? Я так и хану крымскому сказать велю. Вот и умный ты советчик, Шах-Али, а не по-твоему, по-моему лучше...

   Засопел толстый, трусливый, но хитрый татарин.

   - Э-эх, царь-осударь! И у вас, и у нас говорится: на старуху проруха бывает. А ваша, русских государей, перед татарами правда, всем ведома, как солнце в тучах светит! Аллах тебе на помощь, осударь, а меня за плохой совет не осуди. Я тебе еще пригожуся!

   - Знаю, брате-государе! Затем тебя и в поход звал с собой...

   И немедленно послал разведчиков царь навстречу крымцам, полки отрядил... А царя Шах-Али - с нарядом, с пушками и запасами военными - по Волге поскорей к Свияге послал, где тот должен был привлечь горных князьков на русскую сторону, от Казани их переманить.

   Не думал сначала Иван Владимира Андреевича, брата двоюродного, на войну брать, хотел в Москве его на свое место оставить. Но тут порешил, что вместе они дальше на Коломну пойдут. А против крымцев наспех двинулись полки, всего пятнадцать тысяч человек, с князьями Петром Щенятевым и Андреем Курбским во главе.

   Пока царь у Коломны поле будущей битвы с крымчаками осматривал, войска ободрял, враги Тулу обложили. Подбежал ихний передовой отряд, тысяч семь человек, увидели татары, что туляки беззащитны, и следом за ними появился сам хан Девлет-Гирей, стал город ядрами калеными жечь, к сдаче вынуждать. Узнав, что он обманут, что Иван за Коломной, а не под стенами Казани, хан хотел вовсе вернуться с похода домой. Да свои князья его пристыдили:

   - Вот, пошли ни по што, вернулись ни с чем! Нападем хоть на дальний город гяуров, на Тулу. В стороне она стоит, за лесами, за полями... Не поспеет к ней великий князь на выручку, хоть чем-нибудь да поживимся.

   Но и тут неудача ждала татар.

   Еще раньше Курбского со Щенятевым на выручку тулякам 23 июня подоспели князь Михайло Репнин с Прони-реки и воевода Федор Салтыков с Михаилова городища. Они отбросили татар при помощи тульского воеводы, князя Григория Темкина, который ободрился при виде своих и смелую вылазку из города произвел.

   Тяжкий урон потерпел Девлет-Гирей и пустился наутек. А на другой день, 24 июня, подоспели Курбский и Щенятев и у Шиворони довершили поражение татар.

   В этой битве Курбский был впервые ранен и в милость большую к юному царю попал за это... Много военной добычи, и верблюдов, и пленных досталось русским.

   Дальше все без особой помехи пошло.

   Огромное войско, до сих пор двигавшееся стройно, как на смотру, было под Коломной разделено на два отряда.

   С царем через Владимир и Муром должны московские ратники, бояре, жильцы посадские и лучшие дети боярские идти, а также, главным образом, стройные полки новгородские. Других воевод еще раньше государь через Рязань и Мещеру на Алатырь послал. Там сборный пункт. И те полки самого царя от неожиданных нападений со стороны степей боронить должны.

   2 июля, когда уж двинуться государю вперед надо было, вдруг донесли ему:

   - Новгородцы замутились. В поход выступать не хотят.

   Побледнел царь от взрыва давно забытой ярости, даже повело его, словно бересту на огне. Потом пятнами лицо пошло.

   - Сызнова эти новгородцы проклятые... Мало они мне горя чинили? Рубить, стрелять велю мятежников! - вскричал ошеломленный Иван, чувствуя, что все планы, так хорошо задуманные и начавшие сбываться, могут рухнуть по милости этих вечных врагов и злодеев его, этой вольницы новгородской...

   Царь готов был сейчас же привести в исполнение свой первый порыв, к чему бы то ни привело.

   Но Адашев, бывший постоянно при царе, мягко заметил:

   - А с кем же, государь, под Казань пойдешь? Все войска далеко ушли. Назад их ворочать, весь порядок надо переиначивать, значит, и все дело порушить.

   Зубами заскрипел Иван, а молчит, понял, что правду сказал Адашев. Вздохнул, словно стон издал всей грудью, и наконец спросил:

   - Что же делать?

   - Жадны новгородцы. Спроси их: в чем ихние жалобы? Отчего не идут? Да пообещай льготы да награды... Обмякнут, гляди!

   - Правда твоя. Надо попытаться. Не время теперь силу-власть свою показывать, сам вижу... Чего им, собакам? - обратился царь к боярину, доложившему о мятеже новгородцев.

   - Да они только толкуют: служба-де не под силу! Сколько походом шли, обносились, издержались... Здеся сколько в Коломне стояли, харчились, расходовались. Казань повоевать два бы раза успели, мол, и домой вернуться, кабы прямо на нее шли. В боях с крымчаками и то пришлось-де им крови сколько своей пролить... А дележ-де неравный. Царским войскам и воеводам супротив вольных дружин чуть не вдвое! И опять идти на траты да на изъян они не согласны-де! Да мало ль чего болтают!..

   И боярин запнулся.

   - Все говори!

   - Да бают: не для земли тяготу приходится принимать, а для славы царевой, для величанья Москвы и князя московского великого же... Так им не надобно...

   - У! гады ядовитые... Раздавил бы их!

   - Государь!

   - Ладно, ладно, Алеша!.. Не ворчи! Сказал: потерплю... авось когда-либо еще сочтемся... А теперь... теперь, как думаешь? А, Алеша? Что им, собакам? Какую кость кидать?

   - Да что, государь... Думается, как на Москве толковали мы, так и сделай... Переписать всех вели, кто за тобой пойдет, да пообещай на свой кошт их взять, как только под Казань дойдем Божиею милостью...

   - Слышал, боярин? Ступай и объяви им так, этим лизоблюдам, земли своей предателям и погубителям, июдам окаянным!.. - срывая в проклятиях сердце, приказал Иван.

   Средство повлияло. Все почти бунтующие снова сошлись в ряды и последовали за царем, как только узнали, что им пообещано.

   И сколько потом ни косилось на них остальное войско, называя "дармоедами, прихлебателями", новгородцы шеляга своего не потратили больше на этой войне, все шло им из царской казны, из Ивановой.

   Не медля ни минуты, двинулся царский отряд в поход. Не малое расстояние приходилось пробираться сухим путем, по неизвестной местности, где порой нельзя было и припасов купить для людей, а приходилось охотой и рыбной ловлей жить. Но в двадцать два дня - делано верст было до двадцати пяти ежедневно - совершили русские свой путь...

   Медленно и неотразимо надвигалась грозовая туча на Казань с московской стороны... И все окрестные, горные и кочевые, племена зашатались, словно спелые колосья под грозой... То и дело являлись князьки, и сеиды, и мурзы городецкие, темниковские, черемисские и мордовские: с победой над крымцами царя Ивана поздравляли, верность свою обещали и помощь против Казани. Давно известно: татарину кто больше дал, тот его и брал!

   Ему "теньга брат родной, а пожива матушка"!..

   Все горные племена отошли от Казани, к свияжским воеводам с повинной явились...

   Наконец и царь до Свияги дошел. За две версты вышли воеводы встречать Ивана.

   В сверкающем вооружении, окруженный блестящей свитой, Иван увидал впервые тот город, который сам заложить приказал на гибель Казани, как оно теперь и выходило! На высоком холме, на самой вершине его и по скатам виднелись новые срубы жилищ и церквей среди густой еще, хотя и осенней зелени. У реки, внизу, на далекое пространство - шатры белеют, стан раскинут русский. Вот он, рубеж между Европой и Азией. Так, должно быть, некогда и любимый полководец Ивана, Александр Македонский, стоял на одной из вершин Рифея и собирался покорить весь мир, вслед за Азией, на которую ополчил свои непобедимые фаланги. Сладкое, глубокое волнение наполнило грудь царя... Забыты все тягости пути, все опасности и тревоги, минувшие и предстоящие впереди. Царь счастлив! Он совершенно счастлив! Он уверен, что его ждет победа и слава. Да как же иначе? Вон со всех сторон только и слышно что о чудесных знамениях... Даже в самом бурливом Новегороде чудо объявилося. Пономарь церкви во имя Зачатия святой Анны до заутрени в храме свет видел нездешний. Святитель какой-то предстал и звонить ему велел. Смущенный служака отвечал: "Как могу звонить без приказа Протопопова?" Но дивный гость отвечал: "Звони скорей, не бойся! Мне некогда! После службы торопиться мне надо под град Казань... на помощь царю и государю вашему, Ивану Боголюбивому всея Руси..." Сказал и исчез...

   Значит, сами силы небесные идут на помощь замыслам царя. Чего же тут бояться?

   И молча стоит, глядит Иван на Свияжский городок, глядит в ту сторону, где берег казанский синеется...

   - Государь! - осторожно заговорил окольничий боярин Федор Григорьевич, отец Адашева. - Как пожалуешь? Ночлег тебе в городке изготовлен, в доме у протопопа соборного... Лучший двор, какой нашелся... Уже вечер близко.

   - Мы в походе! - живо отозвался царь. - Шатер нам пускай размечут. Царь при войске живет. Какая воинам доля, так и вождю подобает!.. - невольно повторил Иван слова великого македонца, сказанные им, когда ему одному подали пить на виду умирающих от жажды солдат...

   Одобрительный говор прошел между воеводами и князьями, блестящим кольцом окружающими державного вождя. Быстро и в войске весть разнеслась:

   - С нами в шатрах царь стоять пожелал!

   И позабыли свою усталь измученные люди; словно дети, утешенные новой игрушкой - любовью, вниманием к ним верховного вождя...

   13 августа, в субботу, пропировав в шатрах накануне весь день с воеводами, вошел торжественно Иван в свой новый Свияжск-городок. Колокольным звоном, хоругвями и иконами, крестным ходом духовенство и горожане встретили царя.

   А там, через неделю и за Волгу войска перевалили, за последний рубеж, отделяющий русскую рать от Казани.

   Еще неделя прошла. Вызовами и переговорами обменялись казанский и русский цари... Обычай исполнили.

   Русские стали места вкруг города занимать, окопы копать, валы насыпать... И немало еще недель затем прошло. Незаметно глубокая осень надвинулась, холодная, дождливая, какая всегда бывает в этих болотистых, дремучих лесах...

   Крепко обложила Москва Казань-город. Да и татары упрямы: бьются, не сдаются.

   А выхода им все-таки нет никуда! Где пробиться, если всех-то воинов тысяч тридцать в городе, в крепости казанской, а кругом полтораста тысяч облегло... И с большими пушками, с осадными орудиями... А царь, изменник казанский, Шах-Али, когда убегал из юрта, последние пушки татарские попортил, как Адашеву и пообещал. И обороняться татарам почти нечем. А осада без конца тянется...

   Куда ни глянь - палатки, шатры русские белеют; ряды туров, корзин плетеных, землей набитых, видны. Словно змеи темные, извиваются они длинными изгибами. А за турами - неутомимые черти, гяуры со своими пищалями, да бердышами, да со всяким оружием...

   Еще 23 августа полки разместились так, как Иван с воеводами установил. На Царевом лугу, против города, от Волги-реки - царь со своим Царским полком и с хоругвью священной, со знаменем царским, осененным тем самым чудотворным крестом, который был еще у Димитрия-князя на Дону.

   Широко сначала стояли русские войска. Но понемногу все уже стягивалось кольцо...

   Полтораста тысяч сошлось воинов, не считая челяди при служилых людях, не считая обозных и ремесленных людей. А с этими и все три сотни тысяч наберется. Целый полотняный и дощатый город, больше самой Казани, в ночь одну вырос у самой Волги, где раскинули свои лавки и склады приехавшие за войском купцы и торговцы провиантом.

   Каждый десяток ратников должен был выставить по одной туре, наполненной землей, да все без исключения воины обязаны вытесать и принести на место по бревну для осады, для завалов и стен, для бесконечного тына, который второй стеной обежал все крепостные твердыни казанские, преграждая всякий доступ к осажденным.

   В глухую ловушку попали казанцы...

   А за тыном, словно кроты в земле, роются русские, все ближе к стенам подбираются... Ни вёдро, ни дождь не остановят их работы.

   Да не много и видели светлых дней русские с тех пор, как под Казанью стоят.

   Шаманы и дервиши мусульманские, которых много засело в осажденном городе, каждое утро стали на заре взбираться на городские стены и, на виду у русских, вертелись, заклинания громко выкрикивали, творили какие-то обряды таинственные. Словно накликанные этим чародейством, тучи вставали с Волги-реки, потоки дождевые с неба падали, заливая низкие места под городом, где раскинулись станом полки московские. Ров вокруг города переполнен водой... Даже в тех шатрах, которые расставлены осаждающими на более высоких местах, и там все мокнут до нитки под ливнями холодными, осенними.

   Плохо в шатрах, особенно в бурные, ветреные дни. Холодная, дождливая осень царит, какая редко и бывала в этих местах. Бури начались... В одну ночь ветер был так силен, что опрокинуло даже большой, тяжелый шатер царский, и, вскочив в испуге, Иван остаток ночи провел в походной церкви, тоже в шатре устроенной, пока приводили в порядок его ставку.

   Плохо в шатрах! А и того хуже в окопах, которыми окружили весь город русские, чтобы отрезать татар от целого мира.

   Извилистой линией со всех сторон приближаются к самой стене траншеи осаждающих глубокие рвы, от дождей наполовину залитые водою, прикрытые большими корзинами с землей, турами, от пуль и стрел татарских.

   В траншеях, не сменяясь порой по целым неделям, сидят ратники, не дают татарам частые вылазки устраивать, как те было начали сперва.

   И три церкви здесь же, в шатрах больших, установлены. Не оставляет царь и на войне богомольных обычаев, являя пример войскам. У Кабана-озера, с ногайской стороны, Шах-Али с Передовым полком и с Большим полком стоит. Юрий Шемякин, князь Юрий Пронский, князь Федор Ярославский и Федор Троекуров, со своими стрельцами в "ертоуле", авангардом выдвинуты. Против Кайбацких ворот стали, по Казанке-реке.

   Левой руки полк - левым крылом по Булаку протянулся, влево от царя. Казаки даже чрез Булак, под самые стены крепости вражьей перекинулись, здесь, в посадах, крепкие места и строения заняли.

   А посады опустелые стоят. Как прослышали татары про нашествие русских, кто куда убежали, дома и добро покинули. Больше всего в "город", в крепости укрылись.

   Сторожевой полк с князем Серебряным и Шереметевым Семеном подальше полка Левой руки, за Булаком, до другой реки, до Казанки, раскинулся, где башня Мурзалеева стоит при слиянье этих двух речек.

   Щенятев с Курбским полк Правой руки ведут за Казанкой, с другой стороны города, между Горной стороной и дорогой Галицкой... Елабугины, Збойлевы и Щелские ворота им стеречь надо.

   Князь Ромодановский с "запасом" с пушками у деревни Бежболды укрепился. И Правой руке и Сторожевому полку он всегда может помощь подать в случае опасности. Здесь, в этой стороне, дворец хана казанского. Сюда врагов гнать будут, если Бог даст одоление. Так здесь и встречу надо хорошую приготовить татарам!

   В грязи, в воде целыми днями сидят люди, оберегая только пищали и порох от воды. Одежда вся промокла, пар идет от нее. Поесть некогда... К котлам уйти артельным нельзя из окопов. Вспомнят товарищи, принесут им горячего - хорошо! Нет - по целым неделям сухими сухарями, воблой да луком питаться приходится или репой печеной, благо лес под рукой - с трудом, но можно костры разжигать из мокрых сучьев.

   И несмотря на то, работа продвигается. Роют новые рвы землекопы; воины попеременно в лес ходят, сучья рубят, плетут большие корзины для туров.

   Вот человек двадцать, тяжело дыша, в намокшей одежде, от которой пар идет, тянут к окопам несколько больших бревен в самодельной тележке.

   Устали, изнемогли ратники, купеческие дети, торговые люди московские. Бросили постромки, тоже самодельные, из лыка крученные... Кто присел, кто прилег на влажную траву луговую, отдохнуть хотят. Тяжело дышат усталые груди, все кости ноют. И желудок, далеко не полный, знать о себе дает.

   - Э-э-эх! Домой бы теперь! - после первого молчания, словно угадав общее настроение, проговорил один.

   - Да, славно бы!

   - Щец бы горячих сейчас! Э-э! - смачно крякнул пожилой, полный десятник.

   - Да бабу хорошую! - подхватил молодой парень недавно и повенчанный перед походом.

   - Ишь, губа у тя не дура! Татарина не хочешь ли черномазого? Или ногайца?..

   - Сам кушай... Да еще козла тебе на закуску... Ирод!

   - Ну, не перекоряйтесь, черти! - прикрикнул десятник.

   - Так чево ж он? Я и в скулы, вить...

   - В скулы? Храбер! А даве, как тат