Жданов Лев Григорьевич - Третий Рим

ев будут.

   - Что еще за сказки ты сказываешь, боярин? Или, как дядя мой, каркать пришел, на неустройство государское жаловаться? Куда-нибудь прочь заносишься? Так видели, что Воронцовым было за шашни? Знайте, никому не спущу... Никого не помилую, ни чужих, ни своих!

   - Да што ты, осударь?! - невольно бледнея, но не выдавая себя, зачастил Захарьин. - Рази можно нам обижаться на тебя, на света нашего?.. А только говорю: горе близится. Беда подымается... От близких от твоих, от самых от ближних людей. Таких, что и сказать боязно...

   - Вижу, куда гнешь! Глинские вам поперек пути стали. Эки не сыти горла у вас, бояре. Анамнясь - он на ваш род, теперь - вы на их жалитесь да сваритесь друг с дружкой... Не хватает вам чего? Не знаю! Все собрать, что в сундуки да в мошну вашу от земли идет, так я столько у себя в казнах и не видывал... И все вам мало!

   - Твоя воля, осударь! Толкуй, што хошь. А только великое слово твое государево на Глинских у меня...

   - Да говори уж! Не тяни, что нищего за суму, калику перехожего. Что за слово такое великое?

   - Попалить всю Москву хотят. Сказывал ведь...

   - Да пошто? На какую надобность? Али не ндравится им посадка московская? Новые строи завести хотят дядевья? На литовскую стать?

   - Не то, осударь. На нас, на родню царицыну зуб у них, что ласков ты к нам, осударь. Кормы даешь, города жалуешь... Местами не обидел. И хотят молву пустить, народ смутить. Мол, "как настали Захарьины в царевом приближении - и пожары пошли, знаменье небесное!..". Што Господу неугодны мы, Захарьины, в приближении царском.

   - Хитро, да не очень. Кто ж им поверует? А и вступится чернь - нешто я послушаю кого?

   - Мир - велик человек, осударь! Мир и деды твои слушали, постарее тебя были. И ты послушаешь. А нам - крышка!

   Нахмурился только Иван, ничего не ответил на это.

   - Да откуда вы вестей собрали, доведались? - спросил он, помолчав.

   - Во царевом кабаке во твоем, осударь, смерда одного поимано... Пустошные речи пьяный баял, похвалялся во хмелю. "Я, грит, сичас, грит, один всю Москву спалю... И пальчиком, грит, не тронут меня, добра-молодца, а ишшо зелена вина поднесут..." Ну, обыщик тут, шпынь один был, как водится... По кабакам везде они ради воровского дела разбойного посыланы. Обыщик изымал его, голубчика. Кабальным объявился парень, Бельских слуга, из домовой чади ихней. И все дело открыл... Вот как поведал я тебе. Не я один знаю. В сенях со мною пришли и бояре все, что при обыске были; как до них весть дошла... Ванька Челяднин там... Твой прямой слуга... Ежели Петьке Шуйскому да Федьке Скопину с Иванцем Федоровым, с боярином, да с князем Темкиным не уверуешь...

   - А, вся Шуйская свора там!..

   - Зачем Шуйская, осударь? Не из Шуйских я... И духовник же твой, отец протопоп, Федор, не из ихней семьи. Его спроси. Ему то ведомо. На духу один вот, тоже из челядинцев литовских, покаялся. Так, ради дела осударева, он тебе разрешится, скажет...

   Иван задумался. Дело выходило серьезнее, чем предположил он вначале.

   - А боярин твой, Федька Нагой, такожды изымал другого похвальбовщика-поджигателя. Да на деле уже на самом... Утром в кабаке похвалялся слуга сатаны, смерд подлый, а ввечеру - и заполыхало в том конце. И при огне изымали подлого: на дело рук своих любовался! Тута опознали, скрутили голубчика... Спроси, все внизу дожидаются. Еще благо, ветру не было: не упустили огня, не то бы...

   Царь все молчал.

   - Так помилуй, защити, надежа-царь! - вдруг рухнув к ногам Ивана, запросил Захарьин, видя колебания юноши...

   Вдруг за дверью раздался голос обоих дядьев царских, обоих Глинских, творивших входную молитву.

   - Аминь! - встрепенувшись, отвечал Иван.

   Глинские, Михаил да Юрий, вошли, тоже бледные, взволнованные не меньше Захарьина, только искренней, чем этот боярин.

   - Кстати!.. О вас и речи!.. - сказал царь, почему-то даже улыбнувшись чуть-чуть заметно.

   - Знаем, знаем!.. Успели уж... Упредили! Затем и поспешали мы!.. - заговорил Михаил. - Все уж нам поведано... Поклёп да хула какая на нас, на твоих родичей ближних, на слуг некорыстных, стародавних, государь!.. Мало им, что теснить стала исконных князей боярщина долгобородая, земщина серая... Совсем карачуна нам дать задумали!.. Слышь, государь! Кабальных наших, двоих-троих, которы на воровском деле поиманы, батогами биты, таких людишек подлых, последних трое душ, боярами закуплено... И показывать супротив нас научено... А мы ни при чем. Верь, государь! Хоть образ снять со стены...

   - И мы же все на образ побожимся! - возразил, не утерпев, Захарьин.

   - Помолчи, жди, пока я слово скажу! - оборвал Иван, видя, что положение запутывается.

   - Так ты говоришь, дядя: кабальные твои же, казненные, на тебя лжи плетут?.. И на тебя, Юрий?.. Ладно. Мы велим путем, с пристрастием, допытаться у холопов. Алеша! - обратился он к Адашеву, стоявшему вдали. - Захарова на обыск наряди... Получше б доведался!..

   - Слушаю, осударь.

   - И всех бы бояр и князей, что вон, бает Юрьевич, в сенях дожидаются, опросил бы дьяк потолковее...

   - Слушаю, осударь.

   - Ну, вот... Пока - будет!.. Ступайте с Богом, потерпите, не грызитесь больно... Уж так-то мне грызня ваша боярская прикро стоит, што и не глядел и не слушал бы!..

   Захарьин отдал земной поклон царю - племяннику по жене и вышел, только у самой двери спиной повернувшись.

   Глинский Михаил заговорил снова:

   - Царь-государь... Пути-дороги стали... Подозволь заутра нам с бабкой твоей во Ржев, как уж я тебе докладывался недавнушка... Как ты соизволить пожелал... Жду я больших бед... Так старушке там поспокойнее будет...

   Весь насторожился Иван и внимательно поглядел в лицо дяде.

   Что это значит? Сам ли Глинский что затеял взаправду? Москву спалить хочет, народ поднять на царя, на Захарьиных с Шуйскими и заблаговременно укрывается в более безопасный уголок? Или просто страх в старике проснулся перед заговором других бояр, подстроивших все дело с пожарами, с похвальбой пьяниц-воров кабальных, бежавших с двора Глинских?..

   И то, и другое возможно. Всего навидался царь... Где же правда?

   И чуть не выкрикнул в тоске, бледнея, Иван свой внутренний вопрос:

   "Где правда истинная?!"

   Но удержался юноша. Только, передохнув, овладев внутренним волнением, сказал:

   - Што ж, как поволили мы, так тому и быть. Слова свово назад не берем. Ты поезжай с бабкой. А ты, - обратился он к другому дяде, Юрию, - оставайся. Будешь мне надобен.

   И, оставив второго брата в виде как бы заложника за первого, он отпустил их обоих.

   - Ну, Алеша, што ты скажешь? - обратился Иван к Адашеву, который успел отдать все приказания, вернулся и стоял на своем месте, скромный и внимательный, как всегда.

   - Что, государь? Смею ли я? Мое ли это маленькое, рабское дело - бояр твоих государевых судить? Тебе лучше знать... Твои они слуги и разум у тебя не наш, холопский...

   - Ну уж, не размазывай... Говори напрямки, коли спрашивают. Не пытаю я тебя! Знаю, не охоч ты заскакивать, других хулить, себя выставлять... Раскусил я давно тебя, оттого и приближаю, на черное твое рожденье не глядючи. Так, говори! Ум - хорошо, два - лучше, бают. Говори, слышь. Не ужимайся. Без опаски все выкладывай, как на духу. Я приказываю...

   - Да и того не надо, государь... Перед тобой, царем, без приказу, по закону Господню, как на духу должен я... воистину. Помазанник ведь Божий ты, аки кесари древние, византийские. И древнему Риму преемник!

   - Да, да!.. - горделиво подтвердил Иван. - Наш род, волостелей московских, православных, - поди, самый древний из всех будет, кто на престолах христианских сидит. Да не о том теперь речь... Дело-то говори... Как по-твоему?..

   - А по-моему, государь, по крайнему глупому разумению: кому плохо, тот и не прав!.. Как и в притче сказано: "У нищего последнее отымется и дастся богатому, для приумножения богатств его". А нищему, конечно, обидно... Он готов на всяки злобы, только б свое вернуть... - явно намекая на литовскую слабеющую партию, сказал Адашев.

   - Правда, правда твоя! - вслушиваясь, повторил Иван.

   - А еще скажу! Как мыслишь, государь, бывает ли дыму без огня?

   - Не бывает, говорят.

   - Вот и я мерекаю: и там, и здесь дымком припахивает... Бояре сварятся... А посадским твоим московским, государевым, без крыш быть, это уж как Бог свят...

   - Ха-ха! - усмехнулся Иван. - Это как дядевья мои, Глинские, порой по-своему балакали: "паны-де дерутся, у хлопов чубы трещат"?.. А! Пущай их. Лесу много, сызнова еще краше отстроятся... А на хороший пожар и поглядеть занятно. Страх люблю... Читал я про Нерониуса-царя... Он свой стольный град Рим нарочно запалил, на пригорке сидел, стих слагал об эллиновском великом погоренье, о трояновском вспоминаючи. Вот, чай, красиво было! Недаром нашу Москву белокаменную третьим Римом, Иерусалимом вторым прославили!.. Пусть дерево повыгорит. Люди посадские за ум возьмутся, тоже камнем почнут строиться. Тогда уж совсем всесветный наш град престольный станет. А за Кремль я не печалюсь. Тут бояре своих хором палить не станут, пожалеют. На моем дворе царском, почитай, и дерева мало. Храмы все, почитай, каменные. Пущай посады пялят, друг дружку грызут. Я, вона, в деяниях дедовских читал. Да и ты же знаешь, деды мои, государи, нарочито порою бояр да князей стравливали... Пусть грызутся, яко с корпии! Ха-ха-ха!..

   Весело, звонко засмеялся Иван.

   Молчит стоит, потупился Алексей. Не разберешь: что на душе у него творится?

   - Что же молчишь, Алеша? Аль не так, по-твоему?

   - Так-то оно так. И мне бояре не братья. Чужой я им. А ты мне, помимо что царь-владыка, как отец родной, благодетель. И сказать не знаю как уж!.. Авось когда на делах скажу, как чту я тебя. Только вот сам ты молвить изволил: земщине плохо придется. Деткам твоим, простому люду тяглому, посадским да торговым гостям. Неустройство пойдет. У черни бока затрещат. А чернь - люди темные. Не бояр, тебя винить станут: "Царь-де нас позабыл, и Бог нас не жалует..." Знаешь, как дело пойдет? Вон прошлой осенью и то недород великий по царству был. Люди покряхтывают. Кормы дороги... Скот за зиму по селам дох с бескормицы... И круг Москвы, и дале! Нова беда тут еще вешняя... Вода вон теперя высока стоит. Потопит, гляди, побережье все... И московское, и иное, дальнее. Все заботы тебе, государь. А тут бояре иную смуту - огонь, наговор пустят. Хорошо ли?.. Сам знаешь, государь!

   - Земщины опасаешься? Земщины нам, государям, бояться нечего. Знает она, что первые мы ее заступники. Искони бе... и до моих часов. Сам видел: к земле я, не от земли отбиваюсь!.. Только мой час еще не пришел. Не все я пью да веселюся; бывает порою, и твоих россказней про дела светлые царские часто слушаю. Думаешь, невдомек мне, к у д а ты гнешь? Кабы сердце мое не лежало к словам твоим красным, вон бы тебя давно погнал. Хоть и мягко стелешь, да жестко лежать приходится непутевым повадкам и помыслам моим... Совесть есть во мне. Так ты потерпи... Не сразу, Алеша. Человек я... юный... То ты вспомни еще - ты не князь, не боярин. И много вас стало таких при очах наших, которых от сохи я беру, людьми делаю. Как думаешь: зря это? Царство тоже не само собою правится. Руки, головы надобны, помочники какие ни есть. И без бояр нам не обойтись покудова. Слышишь: п о к у д о в а! Так молчи, знай помалкивай!..

   И отпустил Иван молодого наперсника, пораженного речами юноши, которого все считали вздорным, распущенным блазнем-баловнем.

   Когда услыхал Сильвестр от Адашева о речах таких царских, призадумался и сказал только:

   - Одначе! Труднее нам будет управиться с отроком, чем мы и думали...

   И снова кинулся за советом к Макарию.

   Числа 2 апреля было, что бояре перед царем пререкались, а 12-го уж и пожары сильные в Белом городе загорелись-вспыхнули. Чуть не весь порядок, тысяча домов по старинному счету, в одном месте в Занеглименье как выкосило; по старой пословице - "злые воры обшарят, одни стены оставят". 20-го новое попущение Божие... Опять пожар лютый.

   А в народе говор пошел:

   - Господь за грехи карает. И сам царь молодой Богу неугодно живет. Скоморохи да бражники, не синклиты и стратиги - гости царю первые...

   Дальше, как предвидел Адашев, разлив сильный речной после многоснежной зимы все низины затопил: Царицын луг за Москвой-рекой, и по сю сторону, по Варварке по самой, до Печерского угла, где монастыри стоят и торговые места... Словно остров, детинец высокий, Кремль белокаменный всплыл. Не мало людей и скота потопило... Трупы, гниль легла поверх земли... И в посадах, и в селах ближних. Убирать некому! Вода спала, жары пошли, хворь моровая началась.

   Иван от поветрия, по совету дохтуров-лекарей своих, в пригородный дворец, верстах в пяти от Москвы, что в селе Островском, переселился. Там весело зажил. Не слыхать здесь ни мору, ни голоду. Веселье, пиры хмельные, хороводы разудалые. А кругом цепью стража стоит. Хворых людей ни пройти, ни проехать не пускают.

   Глинский Юрий тут же. От отрока не отстает: на веселых пирушках - первый. Мастера пить литовские паны!

   А опалы да кары строгие не унимаются. Совсем царь с пути сбит. Кто в разгульную минуту сумеет шепнуть слово злое про недруга своего Ивану, тот добьется цели, так дело и выйдет! Нынче - одних карает царь... Завтра - недругов этой партии гневом опалит. А через несколько дней одумается, всех помилует...

   Тут-то, в селе Островском, в начале июня, 3-го числа, юного государя нашли посланцы псковские, земские жалобщики, человек всего семьдесят. Невмоготу стало Пскову от обиды боярской, от произволу наместничьего. Посадил им Глинский на шею дружка своего князя Турунтая, роду Пронских.

   И прямой Турунтай! Кричит-гремит, казнями стращает безвинно. Тогда и смирится, когда сцапает, ухватит что-нибудь. Что увидит, домой волочет.

   Давно ли вздохнуть торопились свободно псковичи, когда по ихнему прошению убрала княгиня Елена из Пскова дьяка Колтыря Ракова. Дьяк тот новые тяготы и налоги на людей налагал и не столько на Москву, в казну государеву их посылал, сколько в мошну свою складывал. А тут - Шуйского ставленники явились, разорили их. На смену последним - Турунтай явился.

   И пошли псковские люди лучшие правды искать, царю жалобиться.

   Допустили их на очи царские. В саду, под тенью, царь сидел-пировал... Стали они челом бить до земли, все семьдесят человек, как один.

   Выступил по знаку цареву самый почетный из них. Высокий, мощный старик, вотчинник первый во Пскове и торговый человек богатый.

   - Смилуйся, царь! - говорит. - Конец нам приходит!.. Свиреп наместник наш господин. Аки лев рыкающий, иский, да пожрет!.. А люди его яко звери хищные до нас, до хрестьян православных, до рабов твоих верных, осударь! Помилуй!.. Поклепцы на добрых людей клеплют, правеж, правят! Разбежались, почитай, все псковские добрые люди по иным городам. Честные шумны из монастырей своих и те в Новгород побежали. Легше им тамо живется!.. Подумай, осударь!.. Князь Андрей Шуйский великий злодей был, а Турунтай и того пуще... Злы дела его и на волостях, и на пригородах! Дела подымает старые, забытые. Пошлины тянет неправедные... На людех по сту рублей и боле!.. Помысли, осударь!.. Во Пскове майстровые люди все дела задарма ему делают. Нудит на то наместник-господин. А с богатых, знатных людей, силом же "поминки" берет великие... И хоботьем, и серебром, и куньями... Грамота твоя государева вольная, что Пскову дадена, как зерцало граду была. Да недолго. Бояре выборных наших не слушают, по ямам морят, чуть слово пикнешь... Жалились мы тебе - все зря... Не попусти, осударь!.. Вотчинников в разор разоряет. Чему рупь цена, в грош ценит, землю задарма отымает себе и похлебникам своим!.. Крестьян ямской гоньбой заморил. Каждый смерд последний, коли он с наместничьего двора, в избу любую идет, пьет-ест, куражится, орет: "Ямских подавай! По делу господаря-наместника ехать нужда приспела!.." Смилуйся, защити, осударь!.. Не наша земля одна, весь край обнищал!.. Застой, надежда-царь, за рабов за своих.

   И, со слезами высказав свои обиды, повалились снова в ноги жалобщики.

   Угрюм, не весел сидел царь. После обеда, к вечеру дело было, когда допустил он послов до себя! В компании поправлялся Иван.

   После вчерашней ночи веселой и голова болит, и на душе что-то неладно, совесть скребет... Неподкупная она...

   Вон Адашев, ясный, свежий, спокойный, с добрым лицом своим красивым, словно живой укор перед глазами Ивана стоит.

   Даже злоба взяла царя... На ком-нибудь надо ее сорвать, выместить.

   А тут еще раньше постарался Юрий Глинский, нашептал племяннику, что князю надо было... Про измену псковскую, про дела их старые, нехорошие против Москвы.

   - И теперь, - шепнул Глинский, - неспроста послы эти посланы... С Новгородом Псков стакнулся... Идут там крамолы великие. От Москвы отпасть хотят. К Литве перекинуться!..

   Поверил Иван, тем более что жалобщики неосторожно сами царю про ненавистный Новгород, про вольницу его напомнили. А тут еще и Коломна в памяти жива.

   Не в добрый час попали послы!.. Плохо молились, видно, святым угодникам, когда в путь снаряжались.

   С недоброй улыбкой заговорил Иван.

   Знал Адашев улыбку эту, и даже сердце у него упало, когда мелькнула она на губах царя, как зловещая молния, предвестница большой грозы.

   - Плохо вам, баете? Гм...

   - Уж так плохо - и-и! Бяды! Слов нетути!..

   - А игумны, отцы святые, в Новгород сбежали? Лучше, значит, тамо?

   - Много легше, осударь милосливый!.. Новгородцы не простаки, как мы. В обиду себя и наместнику самому не дадут, не то что... Шуйские одни, бояре, чего у них стоят!.. Завсегда они Новугороду первые заступники... Вот и...

   - Знаю, помню... - кулаки сжимая, стискивая крепко зубы, бормочет Иван. - Так вам завидно?..

   - Не то што завидки берут, а маета от наместника, волокита великая, разор крайний!.. Смертушка пришла... Вон, и духовенство, отцы наши монахи и священники... И суседи-новогородцы порадили: "Чего, мол, дома сидеть, терпеть? Под лежачий камень и вода не течет. Дите не плачет, мать не разумеет... Ступайте, добейте царю челом, пожалобитесь. Послушает вас царь..."

   - Как же... Как не послушать?! Коли правду вы баете?.. Только правду ли?..

   - Хошь побожиться!.. Вот, вели на образ святой!..

   И закрестились благоговейно все жалобщики широким истовым двуперстным крестом.

   - Гм... Дело, дело... Значит, как перед Господом?.. - каким-то не своим голосом допрашивает Иван, из себя теперь вышедший, так как сами псковичи выдали свои сношения с новгородцами.

   И сознает в душе Иван, что не владеет собой, что какое-нибудь дурное, неправильное решение примет, да, на горе, уж и сдержаться сам не может...

   - Как перед Господом?.. Хоть на суд Божий? - спрашивает. И только старается не встретиться взором с глазами Адашева.

   Заметил недавно Иван, что взоры любимца на него как-то странно влияют, словно он воли своей лишается и то делает, что даже не советует, а только в душе чего желает, о чем думает Алексей... Словно чаруют царя эти взоры Адашева.

   И вот, упрямо потупив глаза, продолжает допытываться Иван правды от псковичей.

   А простоватые псковичи и рады, что разговорчив, милостив царь. Авось - добро будет...

   - На суд Божий?.. Хошь на пытку готовы, осударь.

   - То-то ж!.. Ведь одна сторона ваша здеся... Истцы вы только... Нетути ответчика... И застоять за него некому... Молчи, дядя!.. - приказал он Юрию Глинскому, видя, что тот готов заговорить. - Молчи, когда тебя не спрашивают... Не к тебе, ко мне пришли... Смерды, рабы мои... Моя и воля... Ну, люди добрые, заступники мирские, изготовляйтесь на суд Божий... Огнем судить вас буду, по-старому, по Судебнику, по обычаю дедовскому. Вытерпите - ваша взяла. Смещу наместника, другого, поласковей, дам, чтобы и вам, и суседям вашим, новгородцам, моим смердам покорным, угождал... Чтобы земля о правде не печаловалась... Эй, вы! Кто там... Раздеть их. На землю клади. Попытаем старичков!..

   Мигом были раздеты донага несчастные... на землю повалены... И началась безобразная, дикая потеха. Отуманенный злобой и вином, Иван сам принялся и приспешникам велел горячим вином обливать псковичей, бороды палить им свечой... Волосы, вспыхивая, трещали... В воздухе, кроме винных паров, запахло словно паленой шерстью... горелым мясом...

   А Иван все переспрашивает:

   - Так на своем стоите: правда ваша? Слова ваши истинные? Не поклепы все одни, а верная жалоба?

   - Истинно, осударь!.. - отвечали псковичи, терпеливо снося испытание. - Все правда чистая... И пусть по правде нашей Господь нас помилует...

   Готов уж был прекратить пытку Иван. Да искоса на Адашева глянул, так, мельком...

   Стоит тот бледный, слезы застыли на очах, только что по щекам не катятся. Совсем скорбный ангел, о грешной душе тоскующий...

   И новый прилив тоски, смешанный с какой-то бессознательной яростью, объял душу больного царя. С новой силой злоба вспыхнула, словно желая всякое раскаяние в душе подавить...

   Жжет псковичей Иван и допрашивает:

   - Правду ли говорили?.. Обидели вас?

   - Правду, осударь! - неизменно твердят посланцы.

   Все больше и больше распаляется сердце Ивана... Часа два уже длится испытание. Еще немного - и погибнут несчастные... Пена на устах Ивана... В глазах - огоньки. Верно, припадок близко. Мало ли что в болезни прикажет царь?!

   Вдруг всадник прискакал... В мыле конь... Сам едва на коне держится...

   Так и свалился наземь к ногам царя, дышит тяжело...

   - Што такое? Мятеж, што ли, на Москве?.. От кого ты?..

   - От отца митрополита... На Москву, царь, торопись. В сей же час сряжайся... Отец митрополит неотложно наказывал...

   - Да што такое?.. Выкладывай, смерд, живее, не то ножом прыти прибавлю...

   - Ох, осударь! Чудо большое... Чудо недоброе... Вот часу нет, со звонницы с великой с Ивановской...

   - Ну, ну?.. - торопил едва дышащего гонца царь.

   - Колокол главный... Благовестник отпал... Быть великим бедам, святый отче митрополит сказывал. На Москву поспешай...

   Как один человек, все здесь бывшие ахнули... Как один человек, креститься стали, покаянные псалмы шептать...

   И царь со всеми...

   Опомнился спустя мгновенье...

   - Коня подавайте! - кричит.

   Подали коня ему и всем приближенными... Поскакали все с места на Москву, не глядя, что ночь надвигается.

   Подняла оставшаяся челядь брошенных наземь, измученных псковичей...

   Отлежались где-то в избе несчастные, чудом спасенные, и молча ко дворам, восвояси побрели.

   На знали они, что за Адашева надо было им Бога молить.

   Чуть заметил тот болезненное ожесточение Ивана, успел слова два написать, верного человека в Москву погнал, к Макарию прямо, чтоб без души скакал!

   И, кстати, упавший колокол не только псковичей спас, но также имя Ивана избавил от большого покора, от гибели беззащитных, безвинных слуг его верных. Не дремали охранители земли Русской. Самое зло на добро старались повернуть друзья народа угнетенного.

   Как-никак, а зловещие приметы даром не прошли! Грянул гром ровно через восемнадцать дней после падения "благовестника".

   Не послушал Иван ни митрополита, ни близких своих, не укротил нрава. Во дворце Кремлевском ту же жизнь повел, что и раньше, в селе Островском.

   И те, кто знал, что готовится несчастие, что его отстранить еще можно, те все молчали о кознях бояр.

   - Может, страхом царя доймем, если не словом! Не наш грех, так наша корысть будет. Боярское злодейство используем!

   Так решили на общем совете Сильвестр с Макарием и с Адашевым, причем протопоп неизменно был оставлен в приятном убеждении, что все от него исходит.

   На первый ветреный день было назначено у бояр поджог произвесть, чтобы шире пламя разнесло.

   Такой день именно выпал во вторник, 22 июня 1547 года. С полуночи еще ветер так забушевал, что крыши срывались с домов... Людей опрокидывало, лошадей сбивало с ног...

   И при этой-то буре, на рассвете на самом, загорелась, вспыхнула, как свеча, церковь деревянная, ветхий храм во имя Воздвиженья Честного Креста, что на Арбате. Восточный ветер здесь от Кремля доносился. Раздул он пламя в одно мгновенье! Огненная река потекла, яркая, широкая, испепеляя жилища, храмы, сады, людей, вплоть до Семчинского сельца, где огненный поток с потоком Москвы-реки встретился и здесь остановиться был вынужден.

   На рассвете загорелось, а часа через два весь огромный этот клин городской представлял из себя один сплошной костер, одно страшное пожарище. К обедням стихать стал огонь за недостатком пищи.

   Встревоженный царь со всеми боярами уж и барки велел снарядить, чтобы по Москве-реке, выйдя через ворота Тайницкие, поплыть в безопасное место куда-нибудь. Но остановился выезд, когда стих огонь на западной стороне города.

   Со стен кремлевских хорошо видно было, как кой-где дома и церкви догорают, как островками уцелевшие чудом сады зеленеют или пустыри, травою одетые... Грустное зрелище.

   Сжалось сердце у Ивана. В сотый раз он в душе обет себе дал: исправиться, не давать воли бесу злобы и ярости, который в груди у него сидит.

   Но рок, видно, знал, как непрочны такие обещания у царя, и присудил ему более тяжкое испытание. Ураган нежданно-негаданно с запада на восток повернул. Новые участки загорелись... Новая огненная река потекла навстречу догорающему первому пожарищу. И хлынуло пламя на гордый, высокий, недоступный для людей, но не для рока, Кремль.

   С быстротою урагана покатилась огненная река.

   Успел все-таки Иван спешно сесть на суда с женою молодой, с братом слабоумным, Юрием, которого недавно только женил на княжне Иулиании Хованской... Сели и бояре все, дума ближняя, воеводы, какие на Москве были... Поплыли к Воробьевым горам, в Летний потешный дворец царский. Обширен он, всем места хватит!

   А тут, едва отвалили суда, верх вспыхнул на Успенском соборе... Через Неглинку пламя на крыши царского двора перекинуло... Казенный двор запылал, Благовещенский собор загорелся. Сгорела дотла палата Оружейная с оружием древним дорогим, постельная палата с маленькой казной, двор митрополичий. По каменным церквам сгорели иконостасы деревянные и все пожитки прихожан, все людское добро, которое, по старому обычаю, прятали в каменных, надежных от огня, храмах обитатели деревянных теремов и палат. Сгорели Чудов и Вознесенский монастыри, древние обители в Кремле. В Вознесенском монастыре десять стариц-монахинь сгорело. В церковь вошли - не хотят выходить. А церковь дотла спалило. Один образ чудотворный успел отец протопоп спасти! В Успенском соборе уцелел, правда, весь древний иконостас и сосуды дорогие церковные, но укрывшийся там Макарий едва не задохнулся от дыму и пламени, проникавшего в стены храма. И вышел митрополит, как щит благоговейно держа в руках чудотворный образ Владимирской Божией Матери, писанный еще митрополитом Петром. Отец протопоп успенский шел за святителем, нес церковные правила.

   Укрылись они на городской стене, в тайнике, где во время нашествия врагов сокровища все церковные прятались.

   Но и сюда дым набился. Стал терять сознание Макарий. В Кремль, где пламя бушует, выходу нет... И стали по веревке - со стены прямо - к реке Москве старца спускать... Да оборвался канат - перетерся, должно быть, на остром каменном выступе. И с большой высоты упал владыка. Сильно расшибся. Люди, внизу стоявшие, еле его в чувство привели. Отвезли старика в Новоспасский монастырь, подальше от напасти.

   А напасть великая пришла!

   В Китай-городе все лавки с товарами, богатые торговые ряды погорели... Все дворы смело, начиная с затейливых палат бояр Романовых. За Китай-городом большой посад по Неглинной, Занеглименье выпалило, с землей сровняло, и Рождественку теперешнюю до Николы в Драчах, до монастыря, снесло... По Мясницкой, где скот били, мясом торговали, вплоть до пригона конского, до святого Флора горело. Пылала Покровка до церкви святого Василия...

   На двадцать верст кругом гудело и колыхалось страшное море огня, а в этом море, в пламенных, губительных волнах его метались застигнутые врасплох люди, носились, как безумные... До двух тысяч человек. Да так и сгорели дотла...

   Ураган ревел... Пламя разливалось, шипело, свистало, пожирая все на своем пути, и в общем грозном хаосе не было слышно безумных, диких воплей и криков этих несчастных, заживо сгоревших за чужие грехи, за злобу чужую...

   Печальная ночь настала за этим страшным днем, напоминающим день последнего Суда Божьего. Тяжко было бедному люду... Не легче и царю Ивану в опочивальне его.

   После сильнейшего припадка обычной болезни - причем особенно сильно трепетало и билось могучее, юное тело царя - он заснул на часок, но скоро проснулся.

   Зарево пожара доносилось и сюда, за много верст, и чудилось потрясенному Ивану, что он слышит треск горящего дерева, слышит безумный вой и хохот заживо сгорающих бедняков, тут же сходящих с ума...

   Эта картина так и реяла перед взором царя...

   - Страшно... Страшно, Алексей! - вдруг зашептал он неразлучному своему спутнику, Адашеву, спавшему тут же.

   - Да, государь. Это не то, что пожар града Рима, - грустно, с невольной, хотя и мягкой укоризной промолвил тот.

   - Молчи! Каюсь! Мой грех!.. Молчи уж лучше...

   И, не сомкнув глаз до утра, то рыдая и трепеща, то в молитве припадая перед божницей, проводил эту горестную ночь царь Иван.

   Наутро, когда пришли вести о падении митрополита со стены и о чудесном спасении его, сейчас же собрался Иван с Адашевым к Макарию, в Новоспасский монастырь. Бояре все - следом за царем, желая повидать святителя, испросить благословения, совета его.

   Телом страдающий, пастырь духом оказался несокрушим. Он же ободрял и утешал их всех, здоровых, но растерянных и подавленных духом.

   Только и такое испытание всенародное не смирило бояр.

   Стали опять разбирать: кто тут виновен, кто прав?

   И снова всплыли обвинения, дней двадцать тому назад высказанные против Глинских. Шуйский, Скопин и Григорий Захарьин с другими заявили:

   - От Глинских пожога пошла! Не мы одни - вся Москва то же толкует! Государь, вели обыск навести!..

   Глинский Юрий сидит уж, молчит, бледный, запуганный...

   - Да что еще бают! - возвысил голос Петр Шуйский. - Что дядевья твои, государь, месте с бабкой-старухой и с жидом-лекарем и с людьми ближними волхвовали! Вынимали у казненных людей сердца человеческие, в воду клали да той водою, ездя по Москве, кропили... Оттого Москва и выгорела. Безумная речь, што и говорить. А надо сыскать поклепщиков! Пусть свою правду докажут. Не то, гляди, народ больно плох, ненадежен стал с перепугу да с разорения пожарного. Колодники из тюрем повыпущены... Злодеи, воры, разбойники всякие. Они и добрых людей на мятеж подобьют. Надо народу правду узнать.

   Слушает суеверный, как и все в его время, Иван, и холодный пот выступает на лбу крупными каплями.

   Уж не правду ли толкуют бояре, хотя и враги они Глинским?

   Первая правда то, что проведали люди про работу лекаря бабкиного, как он режет трупы и на мертвых преступниках живых людей лечить учится... А если не лечить, а губить? Кто знает? Хоть и не жидовин дохтур, как облаяли Згорджетти, все же схизматик, католицкой он веры...

   Вторая правда: сам Иван у него сердца в банках видал; в спирту, не в воде... А видал.

   Толкует лекарь, все для ученья ему.

   Зачем для ученья сердце мертвое?..

   Так если две правды враги Глинских сказали, может, и в третьем не лгут? Завидно дядьям, что власть поотнялась у них, вот и жгут Москву?..

   И мучительно задумался Иван.

   Молчит Макарий. Понимает, что хотя бы и сознал вину Глинских царь, на поругание их не выдаст... Да и не надо бы.

   Но за Глинских вступиться - плохой расчет. Их дело потеряно. И всех своих друзей, старых и новых, Шуйских и Захарьиных от себя старец своей заступкой оттолкнет...

   И на царя покамест плохая надежда. Вот если удастся последний ход, тогда...

   И молчит Макарий, ждет, когда обратится к нему за советом царь.

   - Отче-господине! Как быть?! - дрожащим голосом заговорил наконец царь. - Видишь муку мою... Как пред Истинным, открыто пред тобою сердце... Сознаю все окаянство свое... Но вине дядьев не верится. Как быть? Научи, отче-господине! Такой час приспел, что на тебя да на Бога вся надежда моя!

   - Тебе не верится, и мне ж не верится, государь! - слабым голосом, но внятно начал Макарий.

   Все бояре только переглянулись с угрюмым удивлением и с нескрываемой враждебностью перевели взоры на Макария. Только один царь с бледной улыбкой да Глинский с благодарностью глядят. А святитель Макарий продолжает все так же спокойно и медленно:

   - Коли мы оба не верим, значит, и нет того. Отчего ж и обыска не нарядить? Сыскать надо наветчиков. Они своего не докажут. Тут, народне, - и казнить их. Толки и стихнут, все уляжется, успокоится.

   Полная перемена в лицах произошла.

   Как мертвый сидит Глинский. И он не ошибся. Это прозвучал ему смертный приговор.

   Просияли бояре, про себя Макария нахваливают:

   "Что за ум светлый! Что за башка! Ловко!.."

   Бояре знают, что знают!.. Они и в себе, и в черни, ими же взбулгаченной, ими же подстроенной, твердо уверены... Крышка Глинским.

   На том и порешили: через три дня-де, в воскресный день праздничный, на площади кремлевской на Ивановской, клич кликнуть обыск нарядить. Там, на народе, окажется правда: кто Москву спалил?

   Вернулся на Воробьевы горы царский поезд.

   С Макарием Сильвестр остался. Долго об чем-то беседуют...

   - Цело ли? - спросил Макарий.

   - Все цело! Только пождать еще надо... Не отгремела гроза... И Адашев там приготовит, что следует.

   - Не отгремела, правда твоя. Счастлив конюший боярин, Глинский Михайло, что нет его... А Юрий - не жилец он на свете...

   - Сам знает, что не жилец... Рад бы убежать, да некуда. Теперь, поди, бояре его пуще, чем царя, сторожат: не уехал бы!

   Покачал только головой в грустном раздумье Макарий...

   Не ошиблись ни на йоту оба старца.

   Настало воскресенье, 27 июня.

   На обширной кремлевской площади черным-черно от народной толпы. Площадь эта, от стоящей здесь церкви Иоанна Лествичника, или Ивана Святого, звалась Ивановской. Теперь это - церковь и колокольня Ивана Великого, Годуновым впоследствии пристроенная.

   Во время Ивана IV не было еще колокольни. Колокола большие, в огромной звоннице каменной, шатровидной, почти наружу висят, подвешены скрепами толстыми к балкам огромным.

   Всего четыре дня после небывалого такого пожара прошло, а уж жизнь в свою колею вступила. Курятся еще остатки сгоревших палат и храмов Божиих, вьется сизый дымок от пепла и головешек, что грудами всюду навалены... Воздух едкой гарью пропитан, дышать тяжело... Земля остыть не успела, раскаленная... А людской муравейник копошится, гудет, жужжит на все голоса... И черные люди, и крестьяне тут окрестные, приезжие с припасом, который так нужен в погорелом городе... И ратники и дьяки, иначе, дельцы площадные, которые здесь именно кабалы строчат, кому надобно... Все тут, до разбежавшихся колодников включительно. Большинство оборванные, закоптелые, обожженные даже... И все - обозленные, с душой, напряженной всеми минувшими ужасами... Напряжены все до того, что и на геройство и на самое грозное дело, на лютое, на свирепое, эту толпу полуголодную одним словом, одним воскликом подвинуть можно!

   Гудет, зловеще рокочет толпа.

   Ждут все: нынче бояре о пожоге московском обыск чинить будут.

   Появились и бояре наконец, стали на месте на расчищенном, которое раньше метальщики обмели.

   Юрий Глинский тут же. Бледный, словно на казнь его вывели. Не хотел он ехать. Да заставили силой почти его.

   - Как же, - сказали ему, - о роде твоем обыск, а тебя не будет? Погляди сам, чтобы все по чести шло!

   Пришлось сесть на коня. Едет, а у самого ни кровинки в лице!

   За ним, как и за другими боярами, челядь его.

   Всю как есть взял он с собой.

   Да что в ней проку?

   Тонет эта кучка вооруженных людей в ревущем море народном, взволнованном, которое, пожалуй, не менее страшно и гибельно бывает порой, чем беспощадное море пламени.

   И на людей-то Юрию поглядеть страшно, и вокруг смотреть тяжело. Сколько потерь! Сколько горя! Какой огонь был! Уцелела вон церковь Вознесения, но камень у нее от жару - где глазурью покрыт, где в песок перегорел... Осела церковь, рухнет того и гляди!

   И этот вид пожарища, гул разъяренной толпы, страшно все как-то влияет на душу Глинского. Он знает, что его ждет. Тут-то бояре с ним свои счеты и сведут... Чернь за то отомстит, что глух он был к жалобам, когда обиженные челядью его люди простые прибегали к боярину, к дяде царскому...

   Настал день расплаты! Так уж скорее... Скорее бы конец! И он близок!

   Бирючи уж клич кликали... Бояре обыск начали.

   Все рвутся вперед... Еле-еле стражники напор сдерживают, не дают толпе смять, раздавить всех бояр. А бояре, в богатых, чистых нарядах, недвижно-спокойно стоят, словно островок, вокруг которого плещут, вздымаются и ревут волны прибоя всенародного!

   - Кто Москву поджигал? - спрашивают у толпы.

   - Глинские поджигали... Бабка царева - ведунья, еретица... И с сыночками... И с челядью... - вот что упорно, все грознее и грознее ревут народные волны.

   - Смерть им! Подавай их сюды!.. На расправу их нам, выродков литовских!..

   Так закричали коноводы, подкупни боярские...

   Так заревела за ними толпа, трепеща всей своей напряженной, озлобленной душой!

   Инстинкт самосохранения внезапно проснулся в Юрии Глинском. Незаметно, под охраной своих, он укрылся в стоящем рядом Успенском соборе, который чудом каким-то уцелел и высится на опустошенной площади, черный, закоптелый.

   Но толпе нужно чем-нибудь разрешить свое напряжение: или подвигом, или кровью.

   - Кровью! - решают бояре. Дают приказ близкой челяди.

   - В церковь убежал Глинский-злодей, - кричит чей-то голос из толпы боярских слуг.

   И вслед за Юрием кидаются натравленные убийцы. Труп Глинского вытаскивают из храма... Сотни рук мелькают... Тысячи проклятий вылетают из пересохших губ...

   Через миг обезображенное, кровью залитое тело "поджигателя" выволокли из Кремля через Фроловские ворота и кинули у Лобного места, где по приказу князей и бояр до сих пор только преступников из черни четвертовали и напоказ ставили.

   В это же самое время другие толпы людей накинулись на челядь Глинского, на всех этих, чужих по языку и по лицу, людей литовских, усатых, бритобородых!.. Всех постигла та же участь, что и боярина ихнего.

   Подвернулись люди северской стор