Жданов Лев Григорьевич - Третий Рим

внутри двора, в саду, где он граничит с задворками, место немного расчищено, верховые кони стоят тех гостей, кто верхом приехал. Сено всем лошадям брошено, овес даден. Иные гости свои запасы привезли, другим - выдали. Стоят, терпеливо дожидаются кони, изредка вздрагивают, ушами поводят, фыркают.

   Конюхи и кучера, что сторожат коней, в кучки сбились, толкуют, пьют и закусывают тут же, благо и о них вспомнили. Молодые парни галдят: борются, шутки шутят. И стон стоит во дворе и в избах людских, где челядь, приехавшая с гостями, тоже ест, пьет и угощается.

   Как поели, стемнело уж, лучины и каганцы тут зажгли, домры и балалайки зазвенели, пляс и песни начались... Не отстают черные люди от бояр и князей, поминают Феодора, ангела хозяйского.

   Столованье в палатах хозяйских тоже отошло. Свечи в люстрах и лампадники везде засияли. Немало гостей разъехалось, особенно из тех, кто попроще. А знатные бояре разошлись вовсю. И не думают восвояси собираться.

   Все как-то "свои" подобрались, словно по уговору, и как дома себя чувствуют. Смех, шутки...

   Люди они не старые: кому тридцать-сорок, редко кому пятьдесят. И выпить охочи, как все тогда это делать любили. А погреб у Адашева на редкость! Недаром он и самому митрополиту фряжские вина выписывал! Только пьют-пьют гости, а сами друг на дружку поглядывают, словно ждут чего. Толкуют про дела семейные и государские. Туго что-то жить стало.

   Конечно, хвалят отсутствующего первосоветника и чару про его здоровье пили после чары государевой... Нельзя иначе. Здесь за столами много сидит заведомых "ласкателей", "похлебников" князя Андрея Шуйского... Да, верно, и среди челяди, шныряющей за услугой между столов, немало есть "послухов", подкупленных шпионов властолюбивого князя. Известное дело: чуть человек у царя в силу вошел, он везде старается глаза и уши иметь, чтобы знать, что где говорят или делают.

   Так же точно Москва и в иных краях поступает: у султана турского, у ханов казанских и крымских, везде слуги у Москвы есть. А касимовский, подвластный царек совсем шпионством опутан, шагу ступить не может, чтобы отклика в теремах московских не было.

   А уж дома у себя бояре-правители зорко и за друзьями, и за врагами следят.

   Правда, слишком незначителен Адашев, чтобы думал о нем первосоветник; слишком все естественно и ловко сложилось сегодня, чтобы он заподозрить что-либо мог, но береженого, говорят, Бог бережет!

   И каждое слово счетом и с опаскою роняют бояре, даже злейшие враги Шуйского, хотя и раскраснелись их лица, сверкают глаза и расстегнуты вороты шелковых, богато расшитых косовороток-рубах.

   Не столько теплынь и духота покоя томит застольников, сколько внутренний огонь, жажда неукротимая.

   Только странная вещь: чем больше заливают они огонь, чем больше утоляют жажду, осушая кубки и стопы одну за другой, тем сильней духоту и жажду чувствуют.

   Много мест опустело за столами, уставленными вдоль всей обширной горницы.

   Кто за добра ума уехал, кто свалился под стол и храпит. Других слуги заботливо вынесли, уложили в сани, в колымагу ли и домой на отдых повезли.

   А кучка бояр, из тех, кто выше назван, все сидит, словно чего-то дожидается.

   Человек двадцать, двадцать пять их, которые нет-нет да и переглянутся или на остальных гостей посмотрят, на человек пятнадцать-двадцать, тоже "питухов знатных", которые, очевидно, могут пить вино словно воду.

   Устав от хлопот, присел и хозяин. А сыновья его с тремя-четырьмя княжатами да боярскими детьми, что помоложе, пошли после стола на конюшни, нового аргамака смотреть, редкой аравийской породы, которого за большие деньги в Астрахани для сына Алексея, любимца, старик Адашев через знакомых купцов приобрел. Потом, налюбовавшись на красавца-скакуна, перешли в покои, где редкие заморские часы "боевые" и "воротные", на цепи висящие, красовались, жбаны и чаши редкой чеканки, болваны, идолы восточные, оружие редкое... Все, что предки Адашева из Сурожа вывезли или он сам потом в Новгороде торговом от проезжих торговых людей накупил...

   А старики все сидят, речи веселые толкуют.

   - А что же верховный боярин наш, князь Андрей не пожаловал? Пира-беседы не почтил?.. - вдруг спросил кто-то.

   Адашев повел бровями и ответил поспешно:

   - Просил я, как же, просил его честь. Да, конечно: люди мы незначные!.. "Недосуг, - говорит. - Коли справлюсь с делами - загляну. А лучше не жди!" И на том спасибо, конечно! Люди мы маленькие! Уж как духу хватило просить о чести - не знаю! - как-то странно улыбаясь, закончил свою речь хозяин.

   - Эка вывез!.. А еще умный ты человек считаешься, Федь! - угрюмо отозвался молчавший почти весь день князь Андрей Федорович Хованский.

   Хоть и трезв он был совсем, в рот вина не брал нынче по приказу лекаря, потому как хворь одолела боярина - камчуг на ноги пал, еле ходить дает, пальцы горой раздуло, и сейчас в меховом чулке одна нога, а не в сапоге, - да не смолчал на слова Адашева задорный князь:

   - "Честь"... Просить как посмел?! А как же мы? Как же нас? Али мы хуже Андрюшки Шуйского?..

   Все, кто сидел за столом, насторожились. Сидели тут хоть и без чинов, но группами, невольно подбираясь приятель к приятелю.

   Настроение у всех групп было разное: кто о чем толковал, как на кого хмель действовал.

   Но тут ясно выразились два течения.

   Одни, "свои", перечисленные выше гости - словно остановить хотели взглядами некстати разговорившегося, самолюбивого и раздражительного боярина, особенно взвинченного припадками подагры и невольным воздержанием, когда все так аппетитно пили вокруг.

   Из второй половины, "чужаков", как их в уме называли первые, кое-кто просто стал вслушиваться, заслышав смелое слово, а иные, даже вида не подавая, так и навострились, чтобы не пропустить ни звука, особенно когда беседа приняла столь интересный оборот.

   Эти последние, все друзья и присные Шуйского Андрея, стали осушать кубки, болтать с соседями, а сами все слушают. Один из них вдруг, словно совсем опьянелый, поникнул головой на скатерть, залитую, заваленную объедками, кусками, - и захрапел.

   Адашев все это заметил. Не проглядели и другие.

   - Слышь-ка, тезка! - прервал князя Хованского, очевидно собравшегося продолжать свою речь, князь Андрей Дорогобужский, старый, почтенный, поглаживая серебристую, большую бороду. - Брось, милый! Вон и не пил ты, а горше нас вздор мелешь. Хуже мы, не хуже его, а он - первый в царстве, значит, ему и честь такова... Его дело, кого он изволит пожаловать...

   - То-то и дело: жалует царь, да не жалует псарь! - уже негромко, сквозь зубы проворчал упрямый, не привыкший сдаваться скоро князь. - Э, видно, домой мне пора!..

   И он стал подниматься при помощи слуги, который неподалеку наготове стоял.

   - Да, уж видно, пора!.. - раздались и еще голоса, больше "чужаков".

   Хозяин последних не стал особенно удерживать. Прощанье да поклоны. Проводы до сеней пошли.

   - А только вас, гости дорогие, - обращаясь к группе "своих", сказал Адашев, - не пущу я так скоро. Такая мне радость!.. В кои-то веки всех моих печальников да доброхотов в моем дому повидать пришлося!.. Уж не пущу! Хошь ворота на запор!

   - Ладно; посидим еще! - за всех отозвался Мстиславский.

   - Да не здесь... Я вот гостей дорогих провожу. А потом в другую горницу перейдем. Хоть и помене она, да прохладнее там. И топить нынче не сказано... Туды нам и подадут все...

   Быстро проводив уезжающих, вернулся хозяин к пирующим. Поодиночке, по просьбе хозяина, поднимались "свои" и в сопровождении Алексея, пришедшего с отцом, направлялись во внутренние покои, в терем. Давая гостям простор, хозяйка и дочка Адашева со всеми девушками и мамками ушли из этой половины. В светлице девичьей сидят они теперь, свою беседу ведут.

   А два больших покоя убраны изрядно, столами уставлены, только и ждут прихода людей.

   Так вышло, что наверх только человек двадцать "своих" попало; остальным Адашев с поклонами заявил:

   - Эка жаль! Не вместимся все там! Видно, здесь догостюете! Вот сынок Алеша послужит дорогим гостям. В угощенье отлички не будет, не сумлевайтеся!..

   - Ну вот! Нешто мы не знаем хозяина ласкового? - раздалось в ответ.

   И волей-неволей нежелательные люди остались там, внизу.

   Когда Адашев поднялся наверх, там уж шел пир горой, словно затем только и собирались эти первые вельможи московские.

   В передней горнице бубен гремел, цимбалы заливались... Девки дворовые, еще раньше позванные хозяином, песни лихие пели...

   Гости, сидевшие во второй комнате, хору подтягивали, вино пили... Иные, помоложе, по горнице в плясовую пошли...

   В раскрытые двери все видно. И завтра же, если еще не сегодня, Шуйский знать будет, как весело ангела своего Федька Адашев справлял, как кутили бояре, соперники князя в делах правления, а в жизни умеющие только выпить и поплясать где бы то ни было, хоть бы и у такого худородного вотчинника, как пришлец-новгородец.

   Час или два так дело шло. Но потом картина изменилась. И кто заглянул бы теперь в покой, заметил, что не пьют гости Адашева, не хмель да не бабьи ласки держат их здесь так долго.

   Под звон и гром музыки, под громкое пенье голосящих, подвыпивших девок и баб какую-то важную вещь обсуждают бояре.

   Губы сжаты решительно у всех, брови принахмурены. Голоса негромко, но внушительно и твердо звучат.

   - Кажись, никого чужих? - оглядевшись, заговорил Федор Бармин. - Можно и присягу дать?

   - Можно... давай! - послышались голоса.

   Все сгрудились вокруг попа. Только двое-трое и сам хозяин стояли в дверях, словно любуясь на пляски, а в сущности затем, чтобы не дать любопытному или подкупному глазу разглядеть, что здесь происходит. Слуг тоже не было во втором покое. В первом их поставили, без зову входить не велели.

   Бармин уже двинулся к божнице в углу и хотел взять большое, окованное серебром Евангелие, как вдруг увидал в полуосвещенном пространстве какую-то фигуру, лежащую на полу, почти наполовину под лавкой.

   - Что такое, хозяин? - обратился поп к Адашеву. - Кого ты здесь раней нас поштовал? Вон уж одно мертвое тело лежит...

   Адашев быстро подошел.

   Наклонясь над лежащим, он разглядел пьяное лицо человека, которого хмель свалил и кинул здесь под лавку.

   - Эге! Кабальный это мой недавний, - поднявшись, объявил он, - с полгода как записан. Сам, сказывал, из поповских детей... И здоров пить. Раней, толковал, конюхом на дворе у Шуйского служил. Да за слабость согнали... К вину слаб... Видно, вот... допился.

   При имени Шуйских все многозначительно переглянулись. А пьяный мужичонка лежал, словно мертвый, тяжело, неровно дышал, с присвистом каким-то. Рот полураскрыт, язык виден... Вином несет... Борода, седеющая уж, вся взмокла, взъерошена... Лицо космами волос полузакрыто. Противный, грязный... Мертвецки пьян.

   - Что же? Сказано: веселие есть пити!.. Не нам одним! - подмигивая соседям, заговорил Годунов. - Бог ему простит. Пусть лежит здеся. Не помешает...

   - Конешно! - ответил в тон Годунову Бельский.

   - Ну, вот! - морщась, отозвался Глинский Михаил. - Холоп смердящий тут будет валяться, где я веселиться хочу... Вон его!.. Вели-ка убрать, хозяин!..

   - И то! - переглянувшись с Глинским, поддержал Мстиславский. - Лучше бы воздух очистить.

   Адашев дал знак двоим из челяди.

   Слуги вошли и стали у дверей.

   - Растолкайте-ка Тереньку да помогите ему ноги уволочь. Ишь, для ангела моего переложил да не в своем углу и свалился.

   Подошли два дюжих парня, стали толкать спящего, тот лежит и не шелохнется.

   Привычным делом, чтобы немного отрезвить товарища, один стал неистово тереть пьяному уши и за ушами, да так, что ушная раковина захрустела. Налилось кровью лицо пьянчужки, а все лежит, не двинется. Не умер, дышит, а недвижим.

   - Уж не оставить ли его?.. Пусть валяется! - опять спокойным тоном заметил Годунов. Только легкая усмешка прозмеилась по устам. - Ведь и то, не крамолу, не заговор мы вести собрались... Повеселиться, душа нараспашку. Так смерд ежели и увидит што непристойное, болтать не посмеет...

   - Просто вынести его! - заметил Адашев, начинавший раздражаться, но под взглядами остальных сохранивший внешнее спокойствие. - Возьмите-ка!

   - Стойте! - вмешался Воронцов, значительно переглянувшись с другими. - Попытаем малого: крепко ль спит? Вот ему фряжского вина хорошего. Коли парень выпить не дурак - почует, выглохчет!..

   И, взяв большую стопку с крепким ромом, боярин стал лить жидкость в рот пьяному.

   Тот не глотал, и питье пролилось, намочив одежду, бороду, волосы.

   - Вот бы теперя подпалить гада этого! - желчно сказал тогда Воронцов, отбрасывая опустелую стопку и направляясь неверными шагами к столу за свечой. - Вот потеха будет!..

   - Что ты, боярин! - остановил Горбатый. - Да ежели он вправду так пьян, тут на месте и сгорит!.. Утушить не успеешь...

   - Туды и дорога доводчику Шуйских!.. - сквозь зубы проворчал Воронцов и взял огарок.

   - Загорится - вскочит! Тут мы и узнаем правду его. А сгорит, я кабальные гроши хозяину внесу!..

   И не удержанный никем Воронцов швырнул огарком в лицо несчастному, который все время так прекрасно играл свою роль и теперь только собирался убежать ввиду грозящей опасности.

   Убежать горюн не успел. Огонь коснулся волос, смоченных алкоголем, вспыхнула борода, волосы, вся одежда на несчастном, и, дико закричав, этот живой факел, ослепленный, обезумевший, стал метаться по комнате, задевая людей, скамьи, столы, ища выхода и грозя распространить пожар по всему дому.

   Князь Горбатый, один не потерявший присутствия духа при неожиданном финале дикой шутки, быстро сбросил с себя кафтан, раньше надетый на одно плечо, подбежал к метавшемуся холопу-предателю, окутал ему плечи, голову, грудь своим кафтаном и крикнул:

   - Еще одежи скорей!..

   Остолбенелые в первую минуту бояре опомнились. Несколько рук протянулось с кафтанами. Окутали, как мумию, горящего человека, затушили пламя.

   Тут два челядинца подхватили несчастного, издававшего жалобные, душу надрывающие стоны, и унесли прочь...

   - Теперь никуды не пойдет... Никому ничего не скажет! - прерывая воцарившееся тяжелое молчание, произнес все тот же Воронцов, довольный, что хоть чем-нибудь насолил Шуйскому.

   Теперь одни бояре оставались в терему. Девки, бабы, музыканты убежали из соседней горницы, чуть вспыхнуло пламя.

   - Горим! Горим! - завопили челядинцы...

   Адашев вышел, чтобы унять суматоху, поднятую в доме, уверить, что пожара не случилось.

   Когда он вернулся, бояре почти столковались по делу, ради которого сошлись сегодня здесь.

   - Ты, Федор, раньше присягал... Слушай уж, как решено! - шепнул ему Бармин.

   Говорил старик Мстиславский.

   - Все мы видим, каковы любы да милы царю юному Шуйские. Нет их - и весел и радошен он, птенчик малый, солнышко наше красное... А войдет Андрей ли, другой ли кто из ихней шайки, и задрожит весь, в лице переменится свет Иван Василич, государь наш. Сам не кажет своего страху и горести. Ведь и за это терпеть приходилось ему. Не раз мы видели. И царя, и Русь, и нас, первых людей, обижают, теснят да грабят Шуйские. Не бывать тому!

   - Вовеки не бывать! - зазвучали, полные сдержанной ярости, заглушенные голоса.

   - Так вот, Ваня... И ты, Никита!.. - обращаясь к юноше, сыну своему, Ивану Федоровичу, и к Никите Романовичу Захарьину, молодому стольнику цареву, недавно еще в "робятах верховых" бывшему, продолжал князь Мстиславский. - Вот вы обое часто царя с глазу на глаз видаете. Вместе игры игрываете... И улучите час. Расскажите, что сейчас слышали. А для верности, если усумнится в вас... мол, не Андреем ли вы посланы, скажите: "Царь-государь! Вот Святки близко. Все у тебя перебывают, о ком говорим мы. У каждого, только впотай от Шуйских, одно слово спроси: "У Адашева пировали ль?" А тебе по одному все одинако ответят: "Врагам царевым на погубу!.." Ты, как это слово услышишь, спознаешь: кто да кто за тебя. Можно ль тебе бояться Шуйских? Или пора пришла и на них плетку взять". Поняли?

   - Вестимо... Все поняли! - в один голос ответили оба сверстника царя, гордые, что на их долю выпала такая важная задача.

   - И мы бы ему поговорили! - вмешался Михаил Глинский. - Не хто другой - дядя родной царю... Верит он мне... И брату Юрию... Да так ловко обставили племяша Шуйские, что в ухо дунуть малому ничего не можно. Все кто-нибудь поблизу да вертится. Скажешь слово, а тебя по пути домой в сенях царевых схватят... И жив не будешь до утра!..

   - Конечно... Видали виды!.. - отозвался Курлятев.

   - Много они крови нашей пролили! - стукнув по столу, пробормотал Челяднин.

   - А вы - ребята голоусые, почитай... За вами так следом следить уж не станут... Вы и скажите... И чтобы на гайтане у царя завсегда приказ его был подписной готов... Без приказу тоже никто на такое дело не пойдет... Он царь - ему нет суда. А Шуйские - со всяким потягаются. Так чтобы нам оправка была: слово и подпись государева. А мы уж скрепим ее, как надобно... И печати тиснем по череду... Вот, слышите?..

   - Слышим! - отвечали оба молодых боярина, может быть обреченные на смерть или неудачу, но радостно взявшиеся за общее, свое, боярское дело.

   Род Шуйских слишком быстро стал другие роды забивать. А для бояр и князей, для дружины и рады московской - одного господина, Рюриковича, довольно. Тот - исстари властелин. Не смеют Шуйские из рядов выдвигаться. Чего доброго, и на трон влезет еще один из них. Благо, царь молод, припадочен...

   И чтобы помешать одному из "своих" стать выше всех, бояре идут на тяжкие жертвы: царскую власть, и без того не в меру окрепшую, еще укрепить готовы, своими детьми, собой рискуют. Но Шуйским тяжелый удар будет нанесен!.. И, разъезжаясь далеко за полночь с веселого адашевского пира, каждый из заговорщиков на свой лад рисовал себе личное торжество и унижение гордого, опасного врага.

   Почти месяц после этого пира миновал.

   Задумываться особенно сильно стал отрок-царь. И раньше чудной он был: то проказит, как шалый, на девичью половину, к мастерицам-рукодельницам бабки Анны проберется, щиплет их, а то и хуже озорничает; то убежит, в угол забьется и не глядит ни на кого. А теперь и понять нельзя, что с ним. Даже складка на лбу у мальчика между бровей легла. И озорство свое бросил. Часами куда-то, словно сквозь стену, глядит... А позовет его кто, вздрогнет, побледнеет даже от непонятного испуга, но сейчас же овладеет собой и улыбается... Особенно Шуйскому Андрею.

   Совсем переменился к нему юный царь. Раньше как ни старался наученный горьким опытом ребенок скрывать свой страх и неприязнь к первосоветнику, а все-таки сквозили они и в глазах, и в звуках голоса, когда приходилось Ивану говорить или выслушивать князя.

   Теперь все как рукой сняло. Слушает царь его спокойно, улыбается ласково и сам прямо в глаза страшному боярину глядит, порой - даже по руке того погладит... По той самой руке, на которой, сказывают, много крови, изменой пролитой, застыло!

   И только порой, словно молния, прежний страх провьется, промелькнет в глазах мальчика. Но сейчас же все исчезнет и царь еще доверчивей, еще ласковей и покорней говорит и слушает боярина. Не надивится Шуйский.

   - Умнеть стал наш царь! - говорит он окружающим. - Видит, чувствует, кто нужен да хорош для него, для всего царства-государства Московского!

   - И то умнеет! - ответил поспешно Иван Годунов, поблескивая своими восточными глазами. - Кто же здесь важнее тебя? Не мы же, выходцы ордынские, не цари касимовские или казанские, какими покойный князь Василий двор запрудил... Не бояре наши, ленивые бражники...

   - Эй, мурза, не хвались! - самодовольно усмехаясь, заметил Шуйский. - Слыхали мы, как и ты пировал у Адашки-дьяка... С платочком по горницам выплясывал, девок пощипывал!.. Хе-хе!.. Скоренько вы, татаре, все свычаи-обычаи наши спознаете.

   - Был грех, каюсь... Да быль - молодцу не укор!.. Что ж у смерда и не похороводиться? Не думал я только, что тебе все станет ведомо.

   - Видишь, одначе! Помни, мурза: нет ничего тайного... Мне нужно все знать: малое и великое! Кормчий я кораблю али нет? Я царство веду! Так и знать мне все надобно!..

   - Вестимо, вестимо! - кланяясь, ответил Годунов. - За таким кормчим спокойно можно спать... и плясать с бабами!.. - усмехаясь, добавил он.

   - То-то!.. А Челяднин - бражник, с той поры как зачертил, - и трезвым его не видать... Кабы не заступка царя да отца-богомольца нашего, Макария, давно бы его выбить из Кремля!..

   - Конечно! Никчемный человечишка! - поддакнул Годунов. - И как ты оставил его? Послать бы по следам дяденьки да маменьки...

   - Ничего! - пренебрежительно махнув рукой, проговорил Шуйский. - Што я стану со всяким бражником тягаться... Кажду мразь давить? Есть враги посильней - и тех я не боюсь...

   И отошел надменный боярин от Годунова, не то намек, не то угрозу кинув в лицо.

   А с этим самым Челядниным Иван Васильевич, юный государь, что-то на охоту ездить зачастил.

   Любил раньше отрок-царь Ивана Мстиславского да Захарьиных Никишку.

   А тут что-то за последние дни совсем охладел к ним. Даже раз Шуйскому при них на них же самих нажаловался: смеяться посмели они над царем: плохо-де он скачет! Крестьянина какого-то, мужичонку с ног сшиб, чуть не убил! Велика важность! Разве он не владыка смердам своим?

   - С глаз моих убери охальников! - крикнул Иван, косясь на прежних любимцев, и даже ногой топнул.

   - Уберу, уберу!.. - снисходительно отозвался князь Андрей. - Пока пусть малость послужат тебе. А ты гляди: и вперед смердам спуску не давай. Дави, лови, трави их! Мало, что ли, хамья, мужичья серого? Им острастка надобна.

   Так напускал на народ мальчика-государя Шуйский, ухмыляясь в бороду и лелея свои какие-то затаенные планы.

   Потом, наедине, призвав Мстиславского Ивана и Никиту Юрьева, сказал им Шуйский:

   - Слышали: царь наш убрать вас велел. Моя одна защита теперь за вас. А вы за мальчонкой понаблюдайте. Чуть такое-этакое послышите у царя, что мне во вред, на пользу ли - и поведайте мне. Я и защиту, и награду вам дам за то!..

   - Твои слуги! - ответили с поклоном боярские дети.

   - Да, еще што скажу вам... - подумав, продолжал Шуйский, - вот, не хорошо оно, правда, что царек наш малый народ давит. Да што и ждать от пащенка хорошего? Так вы еще б и подбивали на всякое озорство паренька... Яблочко от яблоньки недалеко падает. Хошь и болтают там всяку нелепицу, и што не Васильева корню наследник его, да он еще покажет себя. Много голов боярских слетит, много носов волчонок отгрызет, когда в силу войдет... Смирить его надобно. Пусть узнает, как неладно народ дразнить! Пускай изведает, што в нас, в боярах, - одна и оборона ему! Чем меньше его любить станут, тем мы от него целее! Поняли ай нет? Ты, Ваня, - обращаясь к Мстиславскому, сказал первосоветник, - ты не гляди, что племянник ему приходишься. Князья московские и братовьям кровным глотку резали... Так уж ты и смекай слова мои!..

   После этого практического урока он отпустил обоих юношей, в которых рассчитывал найти новых двух пособников своим тайным целям.

   Но если в этих двух ошибся боярин, десяток других приспешников, из числа окружавшей Ивана челяди, рынд, боярских детей и бояр степенных, - все покорно выполняли программу первосоветника.

   И разврат, и жестокость, и насилие над людьми маломощными, беззащитными позволял себе юный государь.

   До сих пор не знали почти в народе, что он да каков он.

   - Царь - отрок. Бояре правят! - толковали все.

   А как бояре правят - всем дело знакомое.

   И Русь, вся земля, со страхом и надеждой ждала: когда-то царь настоящий в свои года придет, державу в руки возьмет, от бояр люд оборонит, бедный люд земский, угнетенный, задавленный да боярскими поборами разоренный, внешними и внутренними врагами обиженный!

   А тут вести пошли недобрые:

   - Молод, а уж норовист наш царь. Где встретит хрестьянина, - коли конем не потопчет, так иначе обидит. Тварей бессловесных казнить да мучить охоч: глаза им колет, мясо из живых рвет да имена им хрестьянские дает, словно бы людей хрещеных изводит.

   Вот какие толки пошли в народе, все шире и шире расходясь, словно круги от камня по воде.

   Правда, в Иване проснулась какая-то жестокость, непонятная во всяком мальчике, но не в этом несчастном, видевшем кровь, насилие и измену вокруг; в ребенке, который много раз дрожал за свою жизнь и даже теперь, войдя в более осмысленный возраст, каждую минуту мог ждать, что его схватят, кинут в мешок каменный и задушат или с голоду там уморят, как дядю Андрея Старицкого, как Овчину, как десятки других, до горемычного князя Димитрия Угличского включительно...

   И мальчик уже научился хитрить и лукавить не хуже взрослого, борясь за собственную жизнь, не только за власть.

   На охоте, куда выезжал он со своими хортами, с толпой удалых сокольничих, доезжачих, выжлятников и прочей молодой и старой челяди, - только там и отдыхал мальчик телом и душой. Не надо было притворно улыбаться никому, гнуть голову, слышать голоса, от которых ярость немая, холодная закипала в груди!

   Ветер здесь только свистал в ушах, улюлюкали удалые доезжачие, собаки заливались по следу, заяц пищал, когда приходилось приколоть его. И каждый раз, опуская нож в пушистую грудку бедного зверька, царь мысленно казнил своими руками постоянных обидчиков-бояр и даже, хищно оскалясь, неслышно шептал имена их.

   - Молитвы, што ли, читаешь отходные зайцу? - спросил его как-то Челяднин, неотлучный спутник на охоте.

   - Отходную, да только по гиенам злым, не по зайчишке серому.

   - Ну, где тут гиен взять? Нетути их у нас!

   - Не говори: попадаются! - загадочно проговорил Иван.

   И только долго спустя понял Челяднин, в чем дело.

   Вернется с охоты - свежий, довольный, радостный мальчик. Не узнать его. Ходит - глядеть любо - козырем. К бабке побежит, добычей, которую сам на поле поймал, хвастает. Псарям, сокольничим - всем провожатым - вина дать велит и денег хоть малость на каждого.

   Но чуть появятся в покоях Андрей Шуйский, Темкин Юрий, Головин Фомка или другой кто из советников, родни или присных рода Шуйского, и опять словно завянет государь-малолеток. И глядит не по-своему, смеется или говорит каким-то чужим, фальшивым голосом.

   И вот за последние дни, очень уж на охоту царь зачастил.

   Но Шуйский спокоен. Среди челяди и псарей есть у него свои люди. Доносят, что кроме них и Челяднина пьяного - никто не видит царя.

   Чужих сам царь подпускать не велит, боится убийц подосланных.

   "Убийц? Сам ты себя убьешь, парень! - ухмыляясь в бороду, думает князь Андрей. - Душу и тело свое загубишь раньше времени! Не я буду Шуйский!.."

   И не мешал он охоте царской.

   Не знал, жаль, боярин, что говорилось там между царем и Челядниным. Порою только третий здесь был и слушал молча да длинные седые усы свои покручивал.

   Отдыхают или зверя ждут все трое: царь, Челяднин и старый слуга царский, доезжачий Шарап Петеля, не то что отцу Ивана Васильевича, а еще деду его, великому князю и царю Ивану Третьему, верой и правдой служивший.

   Много лет Шарапу. Скоро и все шестьдесят стукнет. А силен и бодр - получше иных молодых охотник. Из лука, из пищали, не целясь, в цель попадает, татарской сноровкой живому барану с маху башку стешет, любого степняка-коня в день укротит... Мало ли что умеет старый охотник!

   Удивляется и любит его всей детской душою царь.

   А Шарап Петеля и царство небесное отдал бы, чтобы только лишний раз улыбнулся его "царечек-ангелочек", как он Ивана зовет, которого и верхом ездить, и стрелять учил, и на руках часто нашивал...

   Как-то, в споре, года два тому назад, своей рукой Шарап одного из псарей-ухарей молодых на месте уложил. Никто не знал за что.

   - По пьяному делу! В споре! - только и твердил сам старик, очень набожный и тихий всегда.

   И кто был при том, псари и доезжачие, то же самое сказали.

   Ради заслуг старых, ради слез царя, не наказали строго убийцу: епитимью наложили. Ненароком убил-де.

   Потом лишь Иван узнал: ухарь-новичок посмел при старике одну грязную клевету про царя-мальчика повторить: "незаконным" его назвал.

   На расспросы царя Петеля угрюмо ответил:

   - На многих на бояр у меня уж и то руки чешутся... Кабы всем пасти ихние заткнуть!.. А уж своему брату тебя поносить ни в кои веки не позволю!..

   Кинулся Иван, поцеловал старика. Ни слова больше не сказал.

   Вот почему стоит Шарап и слушает, про что царь с Челядниным толкует.

   - Скорей! Скорей бы! - бичуя нагайкой и снег, и ветви соседних елок, твердит отрок.

   - Погоди! Случая выждать надо. Там уж, говорят, придумали, что следует.

   - Да, да!.. Надо сразу... Всех растоптать... - радостно, лихорадочно быстро произносит мальчик, серьезно и осторожно обдумывая гибель врагов.

   И вдруг лицо его омрачается.

   - Да ты погоди. Правда ль, что все те, про кого Федя сказывал, против Шуйских?.. Правда ль, что не одолеют Шуйские нас?.. Ведь тогда мне беда!.. Погиб я!..

   И мальчик весь дрожит.

   - Вот дождись Рождества. Опроси тех, о ком тебе сказано... Узнаешь!..

   - Узнаю... Допрошу... Ну, уж и тогда... - весь белея от ярости, шепчет царь-отрок.

   - Тогда - нам мигни... У меня все готово! - угрюмо и негромко, словно опасаясь, нет ли у леса ушей, произносит старик-доезжачий.

   - Да, да! - совсем задыхаясь, также шепотом отзывается Иван.

   Вскакивает на лошадь, мчится по полю и, погружая в первое изловленное или недобитое животное нож, оскалив зубы, говорит:

   - Он пищит... Слышь, Шарап?! Он пищит еще!..

   - Не пискнет у меня! - отвечает догадливый слуга, и мчатся они дальше, пока первая звезда не загорится в небесах...

  

  

  

   Рождество пришло! Большие приемы да службы долгие. Все перебывали во дворце новом, у юного царя, у бабки его...

   У тридцати человек, названных ему заранее, спросил Иван, как условлено: о пире адашевском, и все как один отвечали:

   - Пировали, царь! Ворогам твоим на пагубу!..

   Что было с Иваном в те дни, и сказать нельзя.

   На четвертый же или на пятый день Святок опять на охоту царь поскакал. Только вернулся скоро и не привез почти ничего.

   И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.

   - Ах ты государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! - заметил наконец первосоветник. - Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля - двух маток сосет!..

   - Знаю, знаю. Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра... Смыслю кой-што!.. - смеясь как-то странно, ответил Иван и отошел.

   Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пяти-шести малютка, тут же резвилась...

   Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:

   - А тебя, сиротка, племяннушка, я все-таки всегда буду любить!..

   И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя...

   Понравилась выходка Шуйскому.

   - Любишь племяннушку?.. Люби, люби... Сиротка! Тебе Бог воздаст!

   И даже погладил по волосам царя-отрока.

   - И тебе Бог воздаст! - незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо, ответил Иван. - За добро, за все, сторицею!..

   - Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследие сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!..

   Крайне довольный собой, вышел князь от царя, сам думает:

   "Кой ляд?! Что меня наши пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял".

   Так настал условленный заране день, 29 декабря 1543 года.

   Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.

   Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы...

   И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старуху, ни она его особенно не любили друг друга. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев то - бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там его недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.

   - Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! - перед уходом князя толковала ему жена.

   - А што прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што. А ем и пью я тамо с опаскою. Не отравят небось!

   И пошел.

   Посидели за столом сколько полагается, недолго: устает старица быстро... Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.

   Не понравилось только Шуйскому, как нынче у бабки государь расходился!

   Взял, мальвазии выпил. За чье здравие? - спросили. Потому молча стал отрок пить.

   - За упокой! - говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.

   - Какие покойнички у вас? Не слыхать что-то! - отозвался князь Андрей.

   - Не слыхать, так услышим!.. - отвечает Иван, а сам не перестает смеяться.

   Екнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался еще.

   - Что торопишься, Андрей? - вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-ребенок.

   Прямо так: Андрей! Не боярин... Не князь.

   Вспыхнул Шуйский.

   - Дела есть, господине. Твои ж, государские... Не время мне гостевать.

   - А ты бы посидел. Я, царь, сижу... Тебе бы и торопиться вперед невместно. Не было того при отце-государе моем.

   - Мало чего не бывало! Ты еще и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденок. И посиживай. А я иду!.. Мне твое сиденье не указ: я постарше тебя, государь.

   - Стар кобель, да не дядькой же звать! - вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. - Сам назвал государем меня. Ну и сиди, холоп, коли я приказываю!..

   - Ты?.. Мне... прика... - задыхаясь и не находя воздуху в груди, вдруг громко начал Шуйский. - Ах, ты!.. Да я!..

   Но, оглянувшись, он умолк.

   В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далеких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть...

   А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:

   - Помилуй, государь: хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!..

   И земно поклонился царю-мальчику, которого так обидел сейчас.

   Старуха-бабка, та уж из покоя давно поспешила, ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.

   - Отпустить?.. Челом бьешь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу...

   - То-то... Я уж знал, не посетуешь на старика. За твоими ж делами государскими ночей не сплю... Прости, будь здоров!..

   И опять поклон отвесил.

   - Пушу, пущу! - криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. - Не одного только, с провожатыми. Ишь: хвор ты и стар!.. Покой тебе нужен... Не изобидел бы кто путем-дорогой. А она будет не близкая... Отдохнешь!

   И залился злым хохотом рано ожесточившийся мальчик.

   - Господи Иисусе! - бледнея, окончательно теряясь, забормотал ошеломленный князь. - Я - в опалу?.. И за слово за единое?.. Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так!.. Я, Шуйский Андрей... Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дате столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте!.. Бояре ведь мы... Дума ведь мы! Люди земские, государские... А счеты семейные апосля сведем!..

   Молчание настало... И не нарушил его ни единый звук.

   - Моя здесь воля, а не боярская! - вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнес тогда Иван.

   Сделал знак... Ввели троих пищальников из дружины князя Горбатого Александра Борисовича.

   - Ведите в тюрьму боярина! - приказал Иван.

   Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.

   - Вот и указ мой, государев... За печатью... Со скрепами... Ведите...

   Шуйского повели.

   Луч надежды мелькнул у боярина: "Только бы из дворца вывели... А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнет - и освободят его..."

   Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда еще сюда шел...

   - Боярин! - обращаясь к молодому царскому оружничему Челяднину, который с караулом пошел, проговорил Шарап Петеля. - Боярин, погоди! Слово государево.

   Все стали. На небольшой, полутемной площадке сгрудилось человек двенадцать - пятнадцать.

   - Приказал сейчас государь, - продолжал старик, - нам под караул князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, до тюрем доведем... И не увидит никто... А там - опять караул приставится, какой следует...

   - Ин, ладно! Мне все едино! - ответил с усмешкой Челяднин.

   Взял пищальников и прочь пошел.

   И вместе с затихающими шагами воинов гасла последняя надежда на спасение в сердце гордого князя, внезапно сломленного налетевшей грозой.

   - Потрудись, боярин, шубу сыми! Не так значно, не так приметно дело будет! - обратился Петеля к Шуйскому.

   Тот не пошевельнулся, словно и не слышал.