Уэдсли Оливия - Миндаль цветет

tify">   Она постаралась улыбнуться; по ее голосу было слышно, как она волнуется. Тони крепко обнял ее.

   - Фай, неужели? - И, не ожидая ее ответа, он быстро продолжал: - Значит, ты не против этого?

   Она ждала этого вопроса и быстро ответила:

   - Нет, дорогой мой!

   Он выпустил ее из своих объятий. Теперь решение было принято, сомнений и колебаний больше не было; можно было сознаться.

   - Я часто думал об этом прежде, - тихо сказал он, - но я боялся... я думал, что, может быть, ты будешь огорчена. Как мало мы знаем друг друга! А теперь все устроилось!

   - Да, все устроилось, - ответила Франческа, как эхо.

   Где-то вдали раздался бой часов, тихо и нежно неслись звуки в ночной тишине.

   - Уж поздно, - пробормотал Тони.

   - Тебе придется помочь мне раздеться, - сказала Франческа.

   Жизнь снова потекла обычной колеей; жертва была принесена и осталась незамеченной.

   Тони занялся расстегиванием белого с серебром платья, слегка ворча, когда крючки застревали. Окончив, наконец, свою работу, он испустил глубокий вздох облегчения.

   - Теперь я займусь своим туалетом. Не задержусь - устал сегодня.

   Он скрылся в свою комнату, и Франческа услыхала, как он плескался, умываясь, и причесывал свои волосы, а затем он вновь появился, вымытый и сонный.

   - Не правда ли, какой длинный день? - спросил он. - Ведь не каждые пять минут и не в каждый свадебный юбилей усыновляют ребенка. Мне кажется, нам следует сделать этот день днем ее рождения, чтобы она праздновала вместе с нами. Хочешь спать, родная?

   Может быть, Франческа ответила так тихо, что ему послышалось в ее голосе грусть; или, может быть, в глубине души он смутно почувствовал, что существуют на свете огорчения. Все, что сказала Фай, было, несомненно, вполне правильно, и все-таки, подумал Тони, какие странные, непонятные существа эти женщины. Впрочем, может быть, Фай вспомнила... милая, дорогая бедняжка!

   Он обнял свою красавицу жену.

   - Ты счастлива, дорогая?

   - Конечно.

   Она погладила его густые растрепавшиеся кудри.

   - Почему ты задаешь мне этот вопрос?

   - Да так, не знаю. Ведь все-таки сегодня опять исполнился год.

   - Да, ты прав.

   Он подождал. Франческа молчала. Несомненно, она устала; ведь был такой длинный день. Он высвободил свою руку.

   - Спокойной ночи, родная.

   - Спокойной ночи, дорогой.

   Когда он так крепко заснул, что было трудно разбудить его, Франческа встала и опустилась на колени около окна.

   Необычайно ярко, как в калейдоскопе, промелькнула в ее памяти вся их жизнь с Тони со дня их свадьбы - веселые дни, когда они устраивались, потом совместные прогулки, охоты, танцы, визиты. Тони казался вполне счастливым, вполне довольным своей жизнью, и тем не менее в самых сокровенных тайниках своей души он все время лелеял эту надежду, о которой она ничего не знала, которую Тони считал слишком священной, чтобы высказать ее ей; или же он полагал ее любовь недостаточно глубокой для того, чтобы отважиться осуществить свою мечту.

   Эта мысль в данный момент огорчала ее больше, чем принесенная ею жертва, сделавшая возможным осуществление его желаний; ведь эта жертва скрепила их еще более; но сознание того, что Тони молчал столько лет, ревниво оберегая даже от нее свою мечту, больно ранило ее сердце. Устремив взор в темноту ночи, она начала думать о том, как мало мы знаем о происходящем в чужой душе: человек проводит всю свою жизнь рядом с другим человеком, знает каждый его поступок, связан с ним взаимной любовью и вместе с тем знает его так мало, что тот имеет возможность скрыть такое серьезное желание, могущее в корне изменить всю их совместную жизнь. Удивительно странно было открывать совсем новые свойства, новые черты в характере любимого человека!

   Ее пугало то одиночество, в котором она внезапно почувствовала себя с тех пор, как он сделал ей это внезапное признание.

   Она чувствовала какое-то волнение, вызванное борьбой в ее душе самых разнообразных чувств - ревности, и благодарного порыва, и страха, и тоски, и большого глубокого горя. Несмотря на возбуждение, в котором она находилась после жертвы, принесенной любимому человеку, она сознавала, что будет страшно страдать, видя Тони вместе с Долорес, и что самая дорогая ей память будет навсегда омрачена. И все-таки она хотела, чтобы Тони был счастлив. Она всегда считала, что надо мириться с неизбежным, что надо насколько хватает сил приспособляться к обстоятельствам. Это было ее жизненным лозунгом, и она считала, что мудрее этого нет ничего на свете, а теперь, к ее удивлению, при первом серьезном испытании это правило оказывалось слабым и ненадежным - пустым набором слов.

   Нелегко было мириться с тем, что причиняет боль и огорчение.

   Заря забрезжила на востоке; первый луч, как жемчужное копье, прорвался сквозь темные лиловые полосы, и неровная извилистая улица начала понемногу выступать из темноты... Наступал новый день.

   Франческа с грустью поднялась и подошла к туалетному столу освежить руки; при этом она мельком увидела себя в зеркале.

   Неужели только вчера еще она чувствовала себя такой молодой и жизнь казалась дорожкой, усеянной розами? Они цвели теперь, эти розы, в высокой вазе около нее. Она посмотрела на них, и первые слезы заблестели на ее глазах.

   Через неделю Долорес Жуана Эствиваль, в возрасте двух лет и одного месяца, дочь римско-католической церкви и гражданка испанского королевства, стала законной собственностью Тони и Франчески, а родители Долорес стали законными собственниками целого состояния и чувствовали себя вполне счастливыми, освободившись от лишней обузы.

   Долорес философски отнеслась к перемене своей жизни. Она покинула родительский кров, сидя в автомобиле между Франческой и Тони, который - как с бледной улыбкой отметила Франческа - на этот раз ехал очень медленно, давая возможность Долорес вдоволь насмотреться на все, что попадалось на дороге, - на прохожих, быков, на деревья в цвету.

   В этот день после обеда, чувствуя себя бесконечно одинокой и издали наблюдая, как Тони возится с Долорес, Франческа прислушивалась к тому, как в ее душе поднималась какая-то неприязнь против них. Ей хотелось плакать, кричать, насмехаться, видя, как Тони счастлив, как его забавляет Долорес и как он смеется, когда она, упавши, смотрит с удивлением на землю, которую за минуту перед тем она смело попирала своими ножками. Он сам вместе с Франческой ездил нанимать няньку, с которой он вел переговоры на своем ломаном испанском языке, объясняя ей, как она должна ходить за Долорес.

   Франческу удивила такая заботливость, и она, как и раньше, опять почувствовала тот же укол в сердце.

   Долорес, с причесанными кудрями, с раскрасневшимися щеками и своими зелеными глазами, блестевшими, как две освещенные ярким солнцем лужицы, танцевала на руках у Тони, и ее развевающееся платьице окружало ее белыми волнами.

   Их автомобиль несколько дней служил только для того, чтобы закупить для Долорес все необходимое; Тони сам выбрал ей пару башмачков изумрудного цвета и маленькое бисерное ожерелье.

   - Я никогда не замечала у тебя такой любви к украшениям, - сказала ему Франческа.

   - Да я и не люблю их; просто у Доры такие зеленые глаза! - сказал он с усмешкой.

   Он выбрал для нее имя Дора; нянька Эмилия и Франческа получили распоряжение называть ее так.

   Франческа не могла не согласиться, что Дора была достойна своих нарядов и того необыкновенного внимания, которым она была окружена; она действительно была прелестным ребенком.

   - А уж когда она улыбается!.. - говорил Тони, не находя слов, достойных описать все очарование ее улыбки.

   Дора, как бы понимая, кто ею больше пленен, почти исключительно улыбалась Тони, который был ее небом, ее мечтой, ее божеством.

   Первое, что она выучилась говорить по-английски, было его имя; она знала его голос, его походку, и, как только он садился, она с необыкновенной серьезностью тотчас карабкалась на него, становилась ножками, обутыми в зеленые башмачки, на его колено, прижималась лицом к его лицу и улыбалась своей обворожительной улыбкой.

   А Тони с затаенным дыханием шептал: - Ах ты, маленькая разбойница, изумительная маленькая козочка!

   Он почти не ласкал ее при Франческе; он мог быть "тяжеловатым" и даже - как говорили подруги Франчески - тяжкодумом, но именно эта способность быть всецело поглощенным одной мыслью иногда делала его очень тактичным; между ним и Франческой никогда не возникало вопроса о ее привязанности к Доре, и хотя Франческа относилась к ней с большой заботливостью и даже звала ее "моя крошка", тем не менее Тони знал, что всякая попытка с его стороны подражать в этом отношении Франческе была бы ей неприятна. И потому на людях Дора не получала ласк, и лишь когда они оставались вдвоем, Тони вознаграждал себя в этом отношении.

   К несчастью, это случалось редко; Франческа почти всегда была туг, и только однажды на его долю выпал великолепный день, когда ему удалось увезти Дору в автомобиле, в то время как Франческа лежала с головной болью, пытаясь заснуть. Эмилия просила, чтобы ее тоже взяли, - не потому, что она любила автомобиль, а потому, что она любила Дору; автомобиль в минуту откровенности она назвала "дьявольской машиной". Это случилось после того, как она проехалась с Тони, которому пришла мысль пуститься полным ходом, и этой памятной прогулки она никогда уже не могла забыть.

   При одной мысли, что ее дорогой ребенок будет подвергаться такой ужасной опасности, что ему грозит, может быть, даже смерть, Эмилия не могла не протестовать.

   Но Тони был неумолим, а потому, поручив свою малютку всем святым и обратившись к ним с молитвой, чтобы они спасли автомобиль от дурного глаза, Эмилия проводила взглядом машину, которая скрылась в облаке пыли, и отправилась на веранду продолжать прерванный отдых; к счастью, там уже находился лакей Мигуэль, который также предавался отдыху после трудов и помог ей забыть свою печаль, наигрывая на мандолине и сопровождая свою игру выразительными взглядами.

   Между тем Тони и Долорес ехали в полном молчании; на Долорес было белое кисейное платье и большой белый платок, который, как вершина горы, поднимался над ее белым шелковым капором.

   - Нравится тебе это? - спросил, наконец, Тони, когда они уже проехали около десятка миль; он перевел свой вопрос на природный язык Долорес, и она улыбнулась. Тони обнял весь этот белый комочек, и Дора начала смеяться, выпрямилась и положила свою ручку на громадный руль. Тони посадил ее к себе на колени, и Дора стала править.

   Было жарко и тихо. Наконец, заметив сад, который, по-видимому, принадлежал нежилому дому, Тони остановил автомобиль и, держа Дору на одной руке, направился к железным воротам.

   Дом, расположенный на высоте двух небольших террас, стоял в глубине сада; это было четырехугольное строение, выкрашенное в розовый цвет, который местами выгорел и стал лимонно-желтым; крыша, черная с белым, блестела на солнце. Дом казался совершенно пустым, и тропинки в саду быстро поросли травой.

   Но террасы были очень красивы; с них каскадами спускались, как бархатные волны, розы различных оттенков, от ярко-красного до нежнейшего розового.

   Тони вынул свою трубку и уселся под апельсиновым деревом.

   Тут было бесконечно тихо; казалось, что на свете существуют только солнечное сияние, пчелы и розы.

   - Мы с тобой будем часто приезжать сюда, - сказал он Доре. - Это будет наш волшебный сад, мы его открыли.

   Он серьезно посмотрел на Дору, и она также взглянула на него широким довольным взглядом, которым смотрят дети, когда они любят и верят.

   Тони не испытывал в общении с детьми той неловкости, которая так свойственна мужчинам; он нисколько не стеснялся, когда дело касалось детей; короче говоря, он принадлежал к тому разряду мужчин, которые любят детей, собак и лошадей, потому что они понимают его.

   В его голове родились всевозможные планы насчет Доры, в то время как эта последняя всецело была поглощена игрою апельсинами. Усевшись у ног Тони, она с поразительной настойчивостью старалась попасть одним апельсином в другой, причем поле ее игры заключалось между ногами Тони, которые служили пограничными столбами.

   Тони, как истый спортсмен, раскритиковал ее приемы; он стал учить ее тонкости хорошего удара и показал ей, как попадать в апельсин на более далеком расстоянии, внеся этим большой интерес в игру.

   Дора тотчас согласилась; она устроилась поудобнее напротив Тони, на расстоянии двух шагов от него, и начала катать апельсин, как ей показал Тони.

   - Чистый удар! - одобрил Тони, когда большой апельсин случайно попал, наконец, в цель. - Молодец, крошка!

   Они оба с равным интересом погрузились в игру; у них был одинаковый спокойный характер, который так редко встречается в наш нервный век.

   Когда катать руками им надоело, они попробовали заменить руки ногами, и результат получился удовлетворительный.

   - Со временем я научу тебя играть в крикет, - сказал Тони во время игры, - и ездить верхом, и стрелять, а главное - ловить рыбу.

   Чтобы дать понятие Доре об этом важном предмете, он даже вынул трубку изо рта.

   - Рыбная ловля - вот это спорт, Дора! Как приятно выйти рано утром, дойти до реки, а потом стоять у воды, смотреть на тихую рябь, ждать, думать и чувствовать, что весь мир принадлежит тебе. А вечером, когда вдоль холмов поползут темные тени, зажгутся костры в лесу, возвращаться домой по густой, мягкой траве... Да, в ужении есть какая-то особая прелесть, поверь мне, малютка!

   Дора, очевидно, поверила, так как тихо, но внятно повторила: "удить".

   Для пылкого Тони этого было достаточно, чтобы прийти в восторг; что он почувствовал это, всегда будет служить анекдотом, доказывающим исключительную мудрость Доры. Очень довольные друг другом, они направились к автомобилю. Немного не дойдя до ворот, Тони остановился, вдруг услыхав голос, который звал его:

   - А, Рекс! Наконец-то я нашел вас. Я узнал автомобиль; я ведь разыскивал вас.

   Последовала пауза, в течение которой Тони взял Дору на руки и вышел из сада.

   Встретив удивленный взгляд молодого человека, сидевшего в другом автомобиле, Тони сказал:

   - Мы усыновили Дору. Дора, это твой дядя, Пан.

   Паскаль Гревиль, бросив быстрый взгляд на Тони, наклонился, взял ручку Доры и с какой-то смешной торжественностью поднес ее к своим губам.

   - Честное слово, Рекс, у тебя прекрасный вкус, - сказал он, подняв голову. - Поздравляю.

   Тони что-то пробормотал, а потом сказал:

   - Как ты очутился здесь? Я думал, на основании твоего письма к Фай, что тебе не удастся получить отпуск; значит, у тебя здесь какое-то особенное дело?

   - О да, но с этим уже покончено. В Мадриде всегда так: сначала большой шум, мы оказываемся чуть не на краю пропасти из-за того, что наша дипломатия не может сговориться о каких-нибудь третьестепенных подробностях, и вдруг на другой день, а иногда и в тот же день, все кончено. С моим делом случилось то же самое: оно истлело, как бумага в огне. Привыкаешь из-за пустяков тратить громадный запас энергии, но в конце концов это так надоедает, что становишься ко всему равнодушным, а начальство принимает это равнодушие за переутомление и дает отпуск.

   Он коротко рассмеялся своим собственным словам, а Тони, взглянув на алый гоночный автомобиль, из которого вышел Пан, невозмутимо спросил:

   - Это твой автомобиль?

   - О нет: его одолжил мне Десанж.

   Он кивнул шоферу, который сидел за рулем, и сказал ему на прекрасном испанском языке:

   - Вы можете вернуться в отель. Я возвращаюсь в другом автомобиле.

   - Ты видел Фай в отеле? - спросил Тони.

   - Нет, ее горничная сказала мне, что она спит, а какая-то толстая испанка, с прекрасными зубами и бровями, точно выведенными карандашом, сообщила мне, что ты уехал в автомобиле. Я был удивлен ее осведомленностью, но теперь я догадываюсь, что эта девица занимает важное положение в вашем хозяйстве - очевидно, ввиду появления моей племянницы.

   Тони коротко ответил:

   - Я спас Дору, а затем я, то есть мы, решили ее усыновить.

   - Великолепная мысль, в особенности имея в виду, что девочка так прекрасна.

   Такая оценка немного смягчила Тони. Они с Паскалем никогда не дружили. Чарльз - другое дело; но Паскаль, на десять лет моложе его и единственный сын их отца от второго брака, никогда не был в полном смысле слова членом их семьи. Тони не мог бы сказать почему, но у него не было привязанности к Паскалю, они с Чарльзом редко говорили о нем, и Паскаль вел совсем обособленную от них жизнь.

   Он решил пойти по дипломатии, и Мадрид был первым местом его службы; поездка по Испании и была предпринята по его совету. Это случилось таким образом: Рексфорд встретил Паскаля в Париже, где он стал отзываться с восторгом о Кордове. <<В ней есть что-то таинственное, ее прошлое живет среди ее сухих пальм с темными, протянутыми, наподобие рук, ветвями", - сказал он.

   Тони никогда не думал, что у Паскаля есть поэтическое дарование; вернее сказать, он боялся этого как катастрофы и очень опасался, что его предположение окажется верным.

   Само имя Паскаля совсем не подходило к их семье, где все иностранное считалось недопустимым, а потому еще с детских лет братья стали звать его просто Пан, и, таким образом, чисто случайно он стал носить имя, которое впоследствии оказалось для него весьма подходящим.

   Одна из причин, почему Тони относился к Паскалю с каким-то мрачным недоверием, была его несомненная красота; она приводила Тони в отчаяние; ему казалось странным и совсем ненужным, чтобы член приличной семьи был наделен такой особенностью. Впрочем, в этом отношении он не был фатом, а если и был им, то умел хорошо это скрывать.

   В глубине души Тони сознавал, что Паскаль чертовски умен, и это тоже беспокоило его; он не понимал своего молодого брата, с блестящими глазами и блестящим умом, с экзотическим видом и необыкновенной физической силой варвара; ему не нравились его развязные манеры и небрежное отношение ко всему и ко всем.

   "Это происходит от его иностранного происхождения, от его матери-венгерки", - говорил себе Тони, как бы утешая себя.

   Он предпочел бы, чтобы мать Паскаля была австриячкой; все-таки Австрия была менее отдаленной и менее дикой страной, чем Венгрия.

   Мать Паскаля умерла вскоре после смерти их отца, который боготворил ее и вместе с тем идеализировал - счастливое сочетание двух чувств, которое очень облегчило обоим супругам задачу мирной совместной жизни.

   Тони ладил со своей мачехой, в особенности, вероятно, благодаря тому, что они, по взаимному молчаливому соглашению, избегали друг друга; после ее смерти Тони передал ее состояние ее сыну.

   Настоящий неожиданный приезд Паскаля Тони приписывал каким-нибудь денежным затруднениям, что, впрочем, не особенно его беспокоило, так как он по природе был щедр и любил покровительствовать своим родственникам.

   Паскаль посадил Дору к себе на колени и шутил с нею по-испански, а она отвечала ему с достоинством и нисколько не смущаясь.

   Оба они в то же время улыбались Тони, и последний был поражен необыкновенной выразительностью их улыбающихся лиц, блеском золотых, орехового цвета, глаз Паскаля и нежных, прозрачных глаз Доры.

   Ему внезапно пришло на мысль: "Какие удивительные дети были бы у Паскаля", - и он сказал:

   - Пан, почему ты не женишься?

   - А зачем? - спокойно ответил Паскаль. - В двадцать пять лет? Не стоит, мой дорогой.

   - Мне кажется, ты напрасно не хочешь, - сказал Тони. - По-моему, это более подходило бы тебе, чем та жизнь, которую ты сейчас ведешь.

   Паскаль сделал гримасу, причем углы его красивого рта опустились и в глазах отразилось презрение.

   А затем, со свойственной некоторым людям способностью безошибочно угадывать некоторые обстоятельства, которых собеседник не желает касаться, он спросил Тони:

   - А как, собственно, относится к Доре Франческа?

   Тони насторожился.

   - А как, ты думаешь, она может относиться? - спросил он.

   - Мне кажется, это должно быть немного затруднительно - допустить в свою жизнь такое новое явление, даже когда оно облечено в такую прекрасную форму, тем более что Франческа была глубоко потрясена, когда с ней случилось то несчастье, - не правда ли?

   Тони ответил, делая ударение на словах:

   - Фай сама подала мысль усыновить Дору.

   Паскаль снова улыбнулся, и на этот раз его улыбка выражала нечто среднее между удивлением и насмешкой.

   - Я так и знал; я был уверен в этом, - согласился он.

   Остальную часть пути они проехали молча. Франческа ждала их на веранде и весело махала им рукой.

   За ее спиной Паскаль увидел кордовскую девушку, с бровями, точно нарисованными карандашом; Франческа давала ей какие-то распоряжения.

   Он передал Дору на руки няньке и вместе с Тони сошел с автомобиля.

   Между Паскалем и Франческой всегда существовали дружеские отношения. Его замечательная красота не могла не привлечь внимания всякого, кто любил прекрасное; голова его, покрытая целой шапкой густых черных волос, была великолепна; роста он был высокого, и от всей его тонкой, но вместе с тем внушительной фигуры веяло силой атлета.

   Женщины вздыхали по нем, что забавляло его и доставляло ему тайное удовлетворение. Он был избалован, и это ему нравилось.

   - Каждый должен быть избалован, - заявлял он, - это очень хорошо.

   - Какой бы от этого ни получался результат, я полагаю, что такая избалованность не имеет ничего общего с добродетелью, - смеялась Франческа.

   Паскаль снял свою мягкую белую шляпу и приветствовал Франческу, поцеловав сначала одну, а затем другую ее руку. С нею он держал себя проще, более искренне, чем с какой-либо другой женщиной. Он любил ее, но никогда не мечтал ухаживать за ней, а потому способен был оценить ее по достоинству.

   В эту минуту ему было очень жаль ее; в нем было затронуто рыцарское чувство, которое еще не окончательно было подавлено его эгоистическим взглядом на жизнь.

   Способность угадывать чужие мысли сразу подсказала ему, что она страдала, о чем также свидетельствовали темные круги под ее прекрасными глазами.

   Он прислонился к одной из колонн веранды и любовался своей невесткой.

   Франческа была необыкновенно изящна в своем белом тонком платье, которое еще более оттеняло ее стройность, и ему доставляло удовольствие смотреть на ее силуэт на фоне розовых гераней, отсвет которых, казалось, отражался на ее светлых, золотистых волосах; в ней была какая-то особая сила, которая одновременно манила и заставляла быть почтительным.

   Паскаль думал: "Она принадлежит к тому разряду женщин, в которых мужчины влюбляются и которым женщины завидуют".

   Сегодня ее красота была словно окутана какой-то тенью.

   "Она смертельно несчастна", - сказал себе Паскаль, и ему захотелось обнять ее и сказать: "Послушай, Фай, я все знаю. Я страшно огорчен за тебя".

   Но он знал, что, если бы он допустил такую откровенность, Франческа посмеялась бы над ним, весело похлопала бы его по волосам, и он почувствовал бы себя очень неловко.

   Он сам внутренне посмеялся над собой, что позволил своим чувствам идти по такому опасному пути; его девизом было - наслаждаться без сожалений и исчезать без упреков.

   А потому он сказал:

   - Мне нравится ваша девочка. Франческа и вы сделали прекрасный выбор; она очень хорошенькая, и, кроме того, у нее есть еще одно большое преимущество; нельзя спорить о том, чьи у нее глаза и с какой стороны - отцовской или материнской - она получила свой нос.

   Он весело стал рассказывать о Мадриде, настаивая на том, чтобы Рексфорды возвратились с ним, а затем, после кратковременного пребывания в Мадриде, проехали в Биарриц: там серебряная морская пена, баккара, замечательные вина...

   - Вы должны поехать, мои дорогие!

   Тони ненавидел, когда его называли "мой дорогой"; он считал это личным оскорблением, причем таким, на которое, как на укус комара, нельзя было сердиться, не показавшись смешным. Он зажег трубку и продолжал молчать.

   - Ну, что же ты молчишь и опустил голову? - с веселой небрежностью обратился к нему Паскаль.

   - Если хотите, поедем, - сказал Тони не особенно любезно, устремив глаза на Франческу.

   - Значит, решено, - заключил Паскаль, глядя на Тони из-под своих густых ресниц. Он был сердит на него за Франческу, насколько вообще он умел сердиться.

   Паскаль не имел никаких особых привязанностей; ему не было знакомо чувство любви, которое стремится покровительствовать любимому человеку; их наследственное имение Гарстпойнт, которое Тони, сделавшись наследником, так украсил, было для него просто местом, которое он всегда знал, и все-таки он прекрасно понимал Франческу и совсем не понимал Тони. Делая свои наблюдения, он в тысячный раз спрашивал себя, зачем умные женщины выходят замуж за глупых мужчин. Или зачем, выйдя за них замуж, они не умеют устроить свою жизнь так, чтобы поступать, как им хочется.

   Паскаль не понимал любви, которая жертвует собой. По его понятиям, раз человек желал чего-нибудь, он должен был стараться этого добиться во что бы то ни стало, и отдавать любимому человеку следовало лишь столько, сколько можно было рассчитывать получить от него самому.

   Паскаль с Франческой гуляли вдвоем в старом саду. Они вышли после обеда, за который сели лишь в девять часов; было поздно, пели соловьи, воздух был насыщен запахом, который манил и опьянял, как крепкое вино; легкий прохладный ветерок, нежный, как ласка, слегка шелестел зеленью кипарисов, и было так тихо, что можно было слышать, как падают на сожженную солнцем землю один за другим лепестки увядающей розы.

   В такую ночь в сердце зарождаются смутные, не связанные с определенной надеждой желания; хочется, чтобы вся эта красота жила вечно и чтобы в сердце всегда звучал ее мучительный и вместе сладкий призыв. Это была ночь, когда несчастье кажется еще более глубоким, чем оно казалось днем, потому что наружная красота не гармонирует с внутренним разладом и еще более растравляет рану уязвленного сердца.

   Франческа думала с отчаянием, как бы уйти от себя самой. Тони скрылся после обеда; она, конечно, знала, куда он пошел, но надеялась, что он скоро придет к ним в сад.

   Он не пришел.

   Неделю назад он гулял бы подле нее и вместе с нею наслаждался бы красотой ночи.

   Возможно, что он молчал бы, но Франческа умела понимать его без слов.

   И, внезапно взглянув на Паскаля, она была поражена его молодостью и жизнерадостностью.

   Обычно он относился безразлично ко всему окружающему или предъявлял к жизни неосуществимые требования, но в этот вечер волшебный запах ночи расшевелил и его, стряхнул с него его фатовство, и он стал таким же существом, как и все. Он взял Франческу под руку.

   - Не правда ли, как все это божественно? В такую ночь в нашей душе пробуждаются чисто языческие инстинкты. Хочется просто жить, имея перед собой весь этот мир, чтобы мечтать в нем и любить. Франческа, вы знаете, я чувствую себя сегодня так, точно все звезды принадлежат мне и я мог бы, если бы захотел, забросить каждую из них на край неба. Я чувствую... - Он вдруг остановился и, как бы угадывая ее настроение, добавил: - А вы в то же самое время чувствуете, что все нехорошо и что нарушен порядок вещей!

   Франческа тихо засмеялась:

   - Мой милый мальчик, не стоит говорить об этом. То, что случилось, кончено. Я сама помогла тому, чтобы оно случилось. Я была бы недостойна уважения, если бы я не сделала этого, а теперь было бы малодушием и безумием жалеть о том, что поступила хорошо. Во мне нет ни того, ни другого. Я просто, как и всякая другая женщина, ревнива и лишь немного искупаю этот грех тем, что сама смеюсь над собой в те минуты, когда не слишком себя презираю.

   - Зачем вы это сделали? - спросил Паскаль. Франческа опять засмеялась:

   - Зачем? По причине, которую вы вряд ли поймете; вы слишком умны для этого, и ваше сердце, при всей вашей молодости, слишком старо. Я сделала это потому, что я люблю Тони и хочу, чтобы он меня любил; потому что он не умен, а также потому, что он для меня не только муж, но и маленький сын, и он должен получить то, что он хочет, если я в состоянии ему это дать. Я могла дать ему Дору и не могла сама решиться на это. Он обезоружил меня тем, что боролся на моей стороне. Я думала только о себе, а он думал также обо мне.

   - Или вы воображали, что он думал? - вставил Паскаль.

   - Мой дорогой, когда любишь, - то, чему веришь, становится правдой и остается таковой до тех пор, пока веришь. Но, если хотите, скажем, что я верила, будто Тони щадит меня, а я щадила его - и, таким образом, мы вертелись в кругу, из которого был только один выход - разорвать этот круг. Возникал вопрос: почему два существа должны были быть несчастны, а одно вполне счастливо? И вот теперь два из нас вполне счастливы, а третья - я сама - если не счастлива, то, по крайней мере, чувствую, что поступила хорошо, а хорошие поступки должны быть награждаемы, - хотя, как я заметила, никогда не бывают вознаграждены; это происходит, вероятно, от того, что, сделав что-нибудь хорошее, начинаешь ждать награды и этим отнимаешь у хорошего поступка всю его заслугу. Я чувствую себя в положении тех людей, которым их друзья на Рождество делают подарок, чтобы потешить самих себя и совершенно не считаясь с тем, в чем их друзья нуждаются, а те должны казаться благодарными. Паскаль, вы знаете, я иногда переживаю то, что должен переживать человек, потерпевший крушение в море и выброшенный на необитаемый остров, где он находит лодку без весел и где ему не из чего их сделать. Мы оба с Тони страстно хотели иметь ребенка; нам казалось, возвращаясь к моему примеру, что ребенок поможет нам выплыть на жизненный простор с нашего островка, который начинает становиться для нас немного тесным. И вот теперь ребенок налицо, я не знаю, что мне делать, и у меня нет достаточно искусства, чтобы помочь Тони.

   - Я понимаю, - подхватил Паскаль. - А Тони такой опрометчивый, сказал бы я, и не заглядывает вперед. Ведь, по-моему, это отчаянный риск усыновить такого ребенка, как Дора. Как можно предвидеть, что из нее выйдет?

   Было заметно, что ему доставляло довольно пошлое удовольствие думать, что Тони разочаруется.

   - Не надо забывать, что существует наследственность, - добавил он.

   Франческа почувствовала, как далек он от нее, несмотря на его стремление облегчить ее горе; он считал, что ее может утешить только разочарование Тони; в ней сразу заговорила настоящая, честная любовь супруги, неизменная при любых обстоятельствах.

   - О нет, этого не случится, - спокойно сказала она. - В девяти случаях из десяти главную роль играет среда - конечно, когда ребенок попал в нее в раннем возрасте, а это преимущество как раз на нашей стороне. Дорогой мой, посмотрите, что творится в свете, который мы с вами знаем; если вы хотите примеров, я могу указать вам на мужчин и женщин, для которых среда была всем, которых создала среда.

   Из темноты раздался голос Тони, который звал их.

   - Мы здесь! - ответила Франческа.

   Он направился к ним с сигарой в зубах, кончик которой светился, как пунцовая звездочка.

   - О чем вы рассуждали?

   - О положении в обществе, - ответила Франческа с легким смехом.

   - И к чему же вы пришли?

   - Оказывается, что его имеют только те, которые в нем нуждаются, - ответил Паскаль с усмешкой.

   Тони, стоя все на том же месте, тихо сказал:

   - Не правда ли, хорошо здесь, Фай? Клянусь Юпитером, жимолость пахнет английским поселком.

   - Хвала тебе, жимолость, - насмешливо сказал Паскаль, - что ты пахнешь, как хорошенький, чистенький английский поселок. А здесь что мы имеем? Одуряющий запах и яркие золотые звезды; даже пыли и той нет.

   Он вынул портсигар, взял из него папироску и с шумом захлопнул его. Тони действовал ему на нервы. Ему хотелось рассердить его, вывести из его благодушного настроения. Это могло показаться глупым, но красота Франчески и голос ее, который задрожал, когда она отвечала Тони, огорчали его, ему хотелось, чтобы в эту ночь жизнь, со всей ее красотой, принадлежала ему одному, и злился, что из всего того, что его окружало, он не может воспользоваться ничем.

   После минутной паузы он обратился к Тони с вопросом:

   - Где ты был все это время?

   Но Франческа тотчас заговорила. Паскаль понял, что она не хочет слышать ответа на заданный им вопрос.

   - Я поднялся наверх, чтобы посмотреть, как чувствует себя Дора, - сказал Тони.

   - В такую ночь! - воскликнула Франческа.

   - А что, разве в нынешней ночи есть что-нибудь особенное? - спросил Тони взволнованным голосом.

   Паскаль громко рассмеялся; в этот момент прошел слуга с фонарем в руках и осветил его смеющееся лицо; оно было похоже на лицо фавна, наслаждающегося своим лукавством и силой.

   Биарриц, несмотря на его баккара, коктейли и прочие приятные вещи, не понравился им. Тони не любил шумную гостиничную жизнь; а Биарриц как раз был страшно многолюден; казалось, точно он вертелся в вихре бриллиантов, платьев, громкого смеха и бесконечных обедов.

   Доре Биарриц тоже не понравился. Она почти не видела Тони, и жизнь ее была скучна. Она с плачем заявляла об этом на испанском языке, потом вдруг начала бледнеть и заболела.

   В первый раз, с тех пор как они взяли ее, Франческа искренне, по собственному почину, занялась ею, брала ее на руки, стараясь утешить и бормоча разные ласкательные слова, которые дети понимают на всех языках.

   В этот вечер она приехала с бала, который давала Диана Арундель на своей вилле, страшно устала и готовилась лечь спать. Тони тоже, как он говорил, "зевал до упаду", как вдруг в дверь постучали и вошла Эмилия, которая начала объяснять с отчаянной жестикуляцией, что дорогая крошка, дорогой маленький ангел чувствует себя хуже, что она умирает и Господь знает, что нужно делать.

   Франческа угадала, что нужно делать. Она взглянула на обезумевшее от ужаса лицо Тони, накинула пеньюар и побежала в комнату Доры.

   Она схватила ее на руки, начала качать, и тут внезапно ей пришло на память средство, которое она вычитала много лет назад в одном руководстве.

   Нужна горячая вода, - все, что она могла вспомнить, - и она применила ее. Дора немного закашлялась, вдруг успокоилась, и ей стало сразу лучше. Франческа опять взяла ее на руки, и, когда она прижала ее к своему сердцу, она почувствовала себя необычайно радостной, счастливой.

   Она продолжала ходить по комнате с малюткой на руках до тех пор, пока не вошел Тони.

   Он шел крадучись, на цыпочках, а за ним вошел маленький, страшно болтливый доктор; последний мог только констатировать, что Франческа поступила очень умно.

   Когда он ушел, Тони подошел к Франческе, сидевшей на диване со спящей Дорой на руках, и стал подле нее на колени. Он обнял ее и на минуту прижал ее голову к своей.

   - Ты - волшебница, Фай, - сказал он хриплым от волнения голосом. - Доктор Гомес говорит, что, если бы ты не действовала так быстро, Дора была бы безнадежна. Мне так хотелось бы поблагодарить тебя за все, за то, что ты позволила усыновить ее, за сегодняшний день, за все...

   Они дождались, пока Дора спокойно заснула в своей кроватке, и, поручив ее Эмилии, вышли в коридор, слабо освещенный одной лампочкой. Тут Тони схватил Франческу на руки.

   - Ты смертельно устала, - сказал он.

   Он донес ее до ее комнаты, уложил на кровать, скрылся на минуту и вновь появился со спиртовой лампочкой и маленьким котелком в руках. Он зажег лампочку, насылал в котелок чаю из серебряной чайницы Франчески и, когда чай настоялся, налил чашку и стал поить Франческу.

   - Прелесть ты моя, - сказал он.

   Давно уже она не слыхала этого слова; только в редких, исключительных случаях он называл ее так.

   И в этот момент, когда на востоке уже занималась заря, Франческа почувствовала, что вся эта обстановка, все, взятое вместе, - и Тони в своем широком халате, и сама она с распущенными волосами, и эта чашка чаю, и, наконец, это нежное название как бы вознаградили ее за ту большую жертву, которую она принесла, подарив ему Дору; это было наградой за все ее муки, за все ее терзания. Чай был слишком крепок, в нем не было сахару и слишком мало молока, и тем не менее он показался ей божественным напитком.

   - Теперь усни, милая девочка, - сказал Тони своим самым нежным голосом, в котором звучали и материнская заботливость, и любовь супруга.

  

   Проехав не спеша страну замков, они ранней осенью прибыли в Гарстпойнт, и тут снова жизнь потекла, как и прежде: гости и охота днем, а по вечерам бридж и покер; ребенком почти некогда было заниматься. Дора появится и исчезнет, Тони только посмеется с нею и отпустит ее. Только перед обедом он успевал на часок проскользнуть в детскую, где он обыкновенно находил в сборе весь штат с миссис Бидль, учительницей английского языка, во главе.

   Дора быстро училась говорить и столь же быстрые успехи делала в ходьбе, так что однажды вечером она соскочила со стула и пошла навстречу Тони, подобно воину, выступившему в поход.

   - Классно! - сказал Тони, и в лексиконе Доры прибавилось еще одно лишнее слово.

   Чтобы выразить свое желание, она обыкновенно из целой фразы выбирала одно или два слова; услышав, как Тони говорит: "Пойдем погуляем немножко", она стала говорить просто: "Немножко", выражая этим желание отправиться на прогулку, и Тони отлично понимал ее.

   Однажды Франческа ввела в детскую нового гостя; это был Ник, фокстерьер, который считал себя лучшим крысоловом, гордостью псарни и своего хозяина.

   Впрочем, в скором времени он низко пал, сделавшись просто собакой при детской; ввела его в этот рай сама Франческа. Однажды в дождливый день он встретил ее в передней и, томясь скукой, решил побыть в ее обществе.

   Он пришел, был замечен и побежден Дорой; она ничего не знала о его храбрости, о его репутации, ничего не понимала даже в его красоте, но он понравился ей, она обняла его и умоляла, чтобы он ее поцеловал.

   Ник заглянул в ее зеленые глаза, и ему стали понятны искушения Антония и Париса и любовь Ромео; он сразу исполнился немым обожанием к ней и, как Антоний, сменил военную жизнь на тепло и блаженство. Хозяин тщетно звал его; он только вилял хвостом и оставался с Дорой. Иногда, впрочем, случалось, что он выходил погулять с Тони, который, пользуясь случаем, старался его усовестить:

   - Где твоя любовь к спорту? Где твоя профессиональная гордость? Ты покинул меня; спустил флаг на псарне, уронил престиж двора!

   Ник слушал, устремив на него свои темно-желтые глаза, вертел хвостом, как бы желая сказать: "Дора меня любит", и, весь грязный и мокрый, после прогулки бежал к Доре.

   - Так падают сильные, - говорил Тони, а Ник слушал, подняв одно ухо и устремив глаза на огонь в камине.

 &nb