Уэдсли Оливия - Миндаль цветет

отношениях он был еще совсем дитя, но иногда, как и в данном случае, вел себя почти как взрослый. Сидя за столом, он спокойно смотрел на гостя своими темными глазами, хотя в душе он ненавидел его. После случая, который произошел в этот день, он не выносил Пана и презирал его, и не потому, что было задето его самолюбие, а потому, что до этого времени он верил, что взрослые, а тем более родственники, должны относиться к нему сердечно, Пан же своей насмешкой разрушил в нем эту веру.

   "Правда, я испугался, но ведь я поборол свой страх, - думал он, - зачем же было надо мной насмехаться?"

   С этого дня он избегал Пана, старался не оставаться с ним наедине и без нужды не вступал с ним в разговор.

   Джи с Дорой, кончив завтрак, вышли, а Рекс продолжал сидеть с большим достоинством, вежливо дожидаясь, пока родственник его допьет свой кофе с коньяком и ему также можно будет идти.

   - Что же ты будешь делать после завтрака? - небрежно спросил Гревиль.

   - Не знаю, - ответил Рекс.

   Как все дети, он не любил вопросов.

   - Будешь читать или поедешь кататься?

   - Я еще не придумал.

   - Разве никто тебе не говорит, что ты должен делать?

   - Нет.

   Гревиля злило спокойствие Рекса, которое он принимал за высокомерие; он чувствовал, что в общении с Рексом он потерял почву под ногами, и сердился на него за то, в чем сам был виноват.

   Рекс стоял спиною к окну; вдруг позади на террасе показалась фигура человека. На лице Гревиля выразилось минутное изумление, потом он тихо сказал:

   - А, Тони! - И, обращаясь к Рексу, добавил: - Твой отец.

   Рекс быстро повернулся, побледнел как полотно и секунду стоял неподвижно, смотря на загорелое лицо человека, остановившегося перед ним. Потом он покраснел и шагнул к отцу:

   - Я - Рекс, ваш сын.

   Тони наклонился и поднял его. Потом как-то неловко и торопливо поставил назад на пол.

   - Паскаль, скажи там всем, что я приехал. Паскаль вышел, а Тони сел и позвал Рекса:

   - Подойди сюда.

   Рекс подошел к отцу и положил руки на его колени. Они долго молча смотрели друг на друга.

   - Вы редко писали, - сказал Рекс.

   - Да, нечасто, я знаю.

   Рекс сделал усилие, чтобы поддержать разговор:

   - Скажите, вы представляли себе меня таким или нет?

   - Ты чертовски похож на нее, - с трудом выговорил Тони.

   Речь его стала какой-то нестройной, он совершенно разучился говорить. Последние четыре года он провел в местности, где, кроме него, не было ни одного белого человека на сто миль вокруг. Он уехал оттуда, потому что там вспыхнула эпидемия; отдал свой дом под больницу и направился к побережью. У него не было намерения возвратиться домой, но, доехав до порта, он нашел несколько писем от Джи, узнал, что в Англию как раз отправляется пароход, и решил побывать на родине. В Лондон он ехать не хотел, он стал слишком нелюдим, чтобы жить в таком большом городе, но страх пробил броню его бесчувственности, и вскоре он как одержимый мчался домой в Гарстпойнт. Тут он почувствовал себя как-то неловко.

   Вошла Джи, вся раскрасневшаяся, но, бросив на него быстрый взгляд, приветствовала его самой обычной фразой:

   - Ты не завтракал?

   - Нет, - ответил Тони.

   - Я сейчас велю подать.

   Вошел Уикгем с подносом в руках. Он чуть не заплакал от радости, увидав своего хозяина, но Тони едва кивнул ему головой, и приветствие старого слуги осталось без ответа.

   Рексфорд с жадностью набросился на еду. Слуги на цыпочках столпились у дверей, желая поздравить его с приездом, но он только кивал головой, не произнося ни слова.

   Джи посмотрела на Тони через стол, глаза ее блестели.

   - Антоний, пожалуйста, послушай.

   - Я слушаю, - ответил Тони, глядя на нее каким-то тупым взглядом.

   - Так вникни в мои слова. Твое положение накладывает на тебя известные обязанности по отношению к твоим служащим. Вырази же им чем-нибудь свою благодарность на их приветствие. Скажи им хоть несколько слов.

   - К чему?

   - Да ведь этого требует порядочность; не забывай о твоем положении.

   - Вздор, - ответил Тони как во сне.

   Она в упор посмотрела на него; он стал совсем как первобытный человек; она поняла, что дальше уговаривать его бесполезно.

   Джи встала и отошла к окну со слезами на глазах; она не могла бы в точности объяснить, что она чувствует, но ей было очень тяжело.

   Потом она повернула голову и еще раз взглянула на Тони. Вся его осанка атлета исчезла; весь он, как и ум его, огрубел, съежился. Он производил такое впечатление, как будто на него был наложен слой какого-то вещества, сквозь которое прежние его черты едва просвечивали; он не был толст, но весь обрюзг, лицо его загорело, глаза были воспалены от постоянного пребывания на солнце, руки стали толще, и видно было, что он ими не занимается.

   Платье его имело какой-то фантастический вид. "Это бы еще ничего, - думала Джи, - платье можно сменить, а вот остальное! Ведь теперь мне здесь больше нечего оставаться. Но как же дети, как Рекс - с таким отцом..."

   Она беспомощно сжала свои руки; в первый раз в жизни она почувствовала на своих плечах тяжесть своих лет. Она опять повернулась к Тони.

   - Антоний! - воскликнула она почти с отчаянием.

   Что, Джи, дорогая?

   - Что же ты намерен делать?

   - Что делать?

   - Ну да, ведь теперь ты дома; на тебе будет лежать обязанность воспитывать детей.

   - Да, мне кажется, с ними благополучно. Я заметил правую ногу мальчика. Странно. Какая жалость.

   Она засмеялась, но ей хотелось плакать; ей вспомнились все их бесконечные паломничества от одного врача к другому.

   - Да, - сказала она, - но зато у Доры нет никаких недостатков.

   - Хорошо. Надо мне повидать ее. Да.

   - Я сейчас позвоню, чтобы ее позвали.

   Пока ходили за Дорой, они не нарушали молчания.

   Дора вошла быстрыми шагами и тотчас же увидела Рексфорда; она постояла секунду, глядя на него, потом стрелой бросилась к нему с широко раскрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Она влезла на него, цепляясь за его одежду, и впилась в него глазами:

   - Вы возвратились. О, это божественно! Джи, не правда ли, как хорошо? О Тони, разве вы не рады меня видеть? Нет, нет, я знаю, что вы должны быть рады. Тони, я люблю вас!

   Безжизненное лицо Тони дрогнуло; он улыбнулся.

   - Поцелуйте меня поскорее - крепко! - командовала Дора.

   Она потерлась своей щекой об его щеку.

   - Какой же вы стали колючий! Это потому, что вы были за границей. Это вы там так обросли... Тони, я катаюсь верхом, ведь правда, Джи? И я могу говорить по-французски. О, я люблю вас, милый, дорогой!

   Джи оставила их вдвоем; ей было обидно за Рекса. Выходя, она услыхала смех Тони, похожий на дикий рев. Никто не мог вызвать его улыбки, а Дора сумела заставить его хохотать; в скором времени они вышли и направились в парк.

   Рекс пришел к Джи.

   - Странный народ эти отцы, - глубокомысленно сказал он. - Я совсем не помню своего, но мне он кажется совсем не таким, каким должен быть отец. Как вы думаете, Джи? Конечно, Дора знала его раньше, это совсем другое дело.

   Он постоял с минуту, наблюдая две удалявшиеся фигуры - отца и Доры.

   - Как странно, что теперь всегда у нас в доме будет отец, - добавил он, говоря про отца как про какое-то колесо у телеги или другую какую-нибудь вещь, а затем он внезапно обнял Джи и страстно прижался к ней, как бы прося у нее защиты в своем несчастье. - Мы не любим сюрпризов, - прошептал он. - Вы всегда говорили, что они - сплошное недоразумение.

   Когда Тони очутился в своей собственной комнате, прошлое обступило его со всех сторон. Сам того не замечая, он поддался коварным чарам "дома", под кровлей которого жили его предки и который ему самому достался по наследству. Он вновь испытывал чувство "родного очага", чувство столь сильное, что из-за него человек готов жертвовать счастьем и богатством, готов лететь из отдаленных стран, лишь бы не потерять права на него. Тони раньше не сознавал, что ему недостает дома, теперь он это понял.

   Он высунулся из окна, жадно впивая в себя запах земли, и прислушивался, как шелестел плющ при слабом ночном ветерке; им овладело то неизъяснимое чувство, которое испытывает человек после сильного потрясения или при полной перемене места. Он теперь ясно сознавал, какая громадная разница существовала между жилищем, которое он называл домом в Сайвунге, и его настоящим домом. Он еще видел перед собой остроконечную траву, подобную стрелам, блестевшую при лунном сиянии, ему еще слышались глухие, таинственные, дикие звуки джунглей, а здесь - какой контраст! Розы распускались, освещенные звездами, и с полей доносился звон колоколов.

   Но даже в этом покое он не находил полного удовлетворения; он не испытывал еще непосредственной близости, окончательного слияния с окружающей его новой обстановкой и чувствовал себя в положении человека, который, расставаясь с чем-нибудь и сознавая, что расставание не дает ему ничего, кроме облегчения, все же сожалеет о том, что он покидает. Он чувствовал себя теперь еще более одиноким, чем когда-либо. Он прошелся по комнате; на стене висел портрет Франчески, а под ним фотография Рекса.

   Он посмотрел на лицо Франчески.

   Нельзя было сказать, что он забыл ее, но за последний год он вспоминал ее нечасто. Целых восемь лет с тех пор, как ее не стало.

   "Какая она была хорошенькая, - подумал он, - такая же красивая, как на портрете".

   К нему опять вернулось сознание обрушившегося на него несчастья.

   К чему вспоминать!

   За последнее время он выработал в себе особую сноровку: когда он не хотел о чем-нибудь думать, он как-то захлопывал в своем мозгу особую дверку и не пропускал в нее назойливых мыслей. Так он поступил сейчас.

   Это было необходимо, иначе сознание своего одиночества подступало к нему со всех сторон, и это было ужасно. Иногда, впрочем, и эта уловка не помогала, и мрачные призраки протягивали к нему из темноты свои руки.

   Он стал смотреть в парк, над которым раскинулось темное небо, усыпанное звездами, как драгоценными камнями.

   В течение своего пути он ставил перед собой цель вновь заняться своими фермами, вести хозяйство и жить только для этого. Теперь ему было приятно сознание, что он может все это осуществить.

   Внезапно ему вспомнился Паскаль. Ему показалось странным, что его чувство к Паскалю не изменилось. Пан совсем не подходил к его теперешнему настроению, вот Чарльз - другое дело; его бы он повидал с удовольствием.

   Гревиль сказал Джи с лукавой улыбкой:

   - Его пример отнимает всякое очарование, которым окружают "разбитые сердца".

   - Он атрофирован, - быстро ответила Джи. - Это трагедия, и я не нахожу в этом ничего забавного.

   Ее страшно тревожила мысль о том, что будет дальше; она мучилась за Рекса и за Дору, которую она тоже успела искренне полюбить. Она знала, что ей придется очень скоро поднять вопрос о своем отъезде, и не могла примириться с тем, что ее любимец Рекс будет находиться в зависимости от такого отца.

   Всю ночь она пролежала без сна, а утром, лишь только она начала засыпать, - так, по крайней мере, показалось бедной Джи, - пришел Рекс.

   Он приходил к ней каждое утро, когда ей подавали чай, и сегодня, по своему обыкновению, явился босиком в своей пижаме.

   - Мне нравится, как у вас пахнет, - сказал он, вступая в разговор, - в вашей комнате пахнет, как и от вас самой, сандаловым деревом и цветами.

   Он соскользнул со своего стула, немного прихрамывая, подошел к ее туалетному столу и попрыскал на себя из пульверизатора жасминовыми духами.

   - Я люблю смотреть на вас, когда вы в постели, - заметил он. - Вот Эмилия - совсем другое дело, она в постели прямо страшная.

   - В самом деле? - рассеянно сказала Джи.

   - Да, в самом деле; у нее в волосах бумажки, а вы такая прелесть!

   - Ты льстишь мне.

   - А разве вы это не любите? - спросил он, запуская ложку в вазочку с вареньем.

   Джи рассмеялась; он был такой забавный, и все в нем было так мило и естественно.

   Он посмотрел на нее, облизывая ложку.

   - Ну, вот это хорошо; я страшно люблю, когда вы смеетесь: у вас глаза блестят как черные звездочки.

   - Разве ты когда-нибудь видел черные звезды? - спросила Джи, делая вид, что рассматривает письмо.

   - Нет, но я могу их себе представить.

   - Ты можешь еще что-нибудь представить себе похожим на черные звезды?

   - Да, зрачки глаз Доры. Дора хорошенькая, на нее тоже приятно смотреть.

   - Мой друг, ты рано начинаешь!

   - Что рано? Можно съесть еще сухарик?

   - Да, но ты испортишь себе аппетит к завтраку.

   - К нашему завтраку не дают сухариков и такого варенья, так что это ничего.

   Съев сухарик, он спустился немного со стула и припал головою к плечу Джи. Эта детская ласка обдала ее волной нежности.

   - Почему вы выбрали эту лиловую шелковую кофту? - спросил он, теребя оборку ее жакетки. - И отчего в ваших волосах бант такого же цвета?

   Джи рассмеялась:

   - Милый мой, я стара и все-таки, как и в молодости, хочу казаться красивой. Даже больше, чем в молодости. И оно так и должно быть. Ты знаешь, наше тело - в некотором роде храм, и мы должны заботиться о его красоте. Что касается моего, я забочусь, чтобы от него пахло духами, которые ты любишь, и украшаю его лиловыми лентами.

   - Храм... - задумчиво сказал Рекс, рассматривая свои ноги. - Джи, а какие у меня украшения?

   - Тебе, кажется, очень нравится твое пальто и темно-синий галстук, который мы купили в Париже.

   Раздался звонок.

   Рекс выпрямился и обнял Джи за шею.

   - Мне пора идти, дорогая.

   Они поцеловались, и он прижался щекою к ее серебристым волосам, около самого лилового банта.

   - Я люблю вас.

   - И я тебя тоже.

   Он выпустил ее и соскользнул на пол.

   - Ну, ладно. Теперь, вероятно, будут чистить и мыть мой храм.

   Джи смеялась до слез.

   - Да, надо надеяться. А потом укрась его в мою честь белым фланелевым костюмом и синим парижским галстуком.

   - Прекрасно, дорогая.

   Он вышел, прихрамывая, и стал звать Эмилию. Вошла Суит, чтобы одеть Джи; вид у нее был еще мрачнее, чем обыкновенно.

   - Теперь будут печальные перемены, - сказала она, как бы смакуя свои слова.

   Она искренне жалела свою хозяйку, но у нее была такая натура, что горе для нее было источником самого большого удовольствия; есть такие люди, которые любят слушать только погребальные гимны и для которых приятнее пойти на похороны, чем на бал.

   Взглянув на Джи, она заметила, что в этот день ей можно было дать те года, которые она действительно имела; это редко с ней случалось. Джи потребовала помаду (карандаш и помада были единственными "помощниками" ее в деле сохранения молодости) и стала подводить себе губы, что также было дурным предзнаменованием, так как обычно эти "помощники" пускались в дело только вечером.

   - Да, мадам, можем ли мы предвидеть, что готовит нам будущее? - сказала Суит.

   - А что такое? - сердито отозвалась Джи.

   - Лорд возвратился совсем не таким, как уехал, он стал очень странным.

   - Смерть его жены была для него страшным ударом.

   - Да, немногие остаются верны памяти на такой долгий срок. Это было бы большим облегчением знать, что нас будут так долго помнить.

   Она начала причесывать Джи и с каждым взмахом щетки вставляла какое-нибудь замечание по поводу их жизни в Гарстпойнте.

   - Все планы изменятся... какая странная жизнь... совсем точно проснешься после сна... Семь лет... Лорд потолстел... Я спрашиваю себя, что же теперь будет... Опять скитальцы...

   - Суит, поспешите, - резко сказала Джи. Тот же самый вопрос мучил и ее:

   "Что теперь будет?"

   Попросит ли ее Тони остаться и быть в доме? Сначала она думала, что она может рассчитывать на такое внимание с его стороны, но потом убедилась, что он забыл самое значение слова "внимание".

   Она должна выяснить этот вопрос не откладывая; если случится худшее и ей придется уехать, Пойнтерс не так далеко. Рекс может часто навещать ее. Но ей будет недоставать его утром и по вечерам, да и всегда.

   Она вышла в столовую и застала Тони и Дору за завтраком.

   - Тони говорит, что я могу сегодня покататься верхом, - сразу выпалила Дора. - Он будет учить меня ездить верхом и охотиться. Какая радость, что вы вернулись, Тони, дорогой!

   После завтрака, когда Рекс со своим репетитором и Дорой ушли, Джи решительными шагами подошла к Тони.

   - Мне кажется, что нам надо объясниться, - сказала она.

   Пан уже раньше заявил, что он в тот же день уезжает в город, а оттуда - Бог весть куда.

   Тони, по обыкновению, молчал, и, когда Джи намекнула о своем намерении вернуться в Пойнтерс, он спокойно сказал:

   - Я отвезу вас.

   Джи онемела от удивления. Семь лет - более семи лет своей жизни она посвятила всецело интересам Тони, правда, его доверенные и приказчики работали в имении, но она за всем присматривала. И наконец, дети - Дора и Рекс...

   Перед ней встал тот памятный вечер, когда Тони приезжал просить ее помощи. Каким он тогда показался ей скучным и отупевшим от горя: она не заметила, что это происходило только от его ограниченного ума.

   На самом деле это так и было; он страдал вовсе не оттого, что гнался за какой-нибудь недосягаемой мечтой. Никакой мечты у него вовсе не было, и чувства его просто понемногу онемели; но эта бесчувственность, безучастность вовсе не были результатом пережитого страдания - просто это было благодушное прозябание, без всяких воспоминаний, без определенной цели...

   - Благодарю, - ответила ему Джи, встретив его тупой взгляд. - Я скажу Суит, чтобы она укладывала вещи; я думаю, что я могу выехать до чая.

   Она нашла Рекса, и они вдвоем пошли в розовый сад; Джи уселась на каменную скамью, а Рекс растянулся на траве.

   - Я возвращаюсь сегодня в Пойнтерс, - сказала она ему.

   - Почему? - быстро спросил он.

   - Твой отец возвратился, и теперь он присмотрит за вами; так будет лучше.

   - Но я не хочу этого, - сказал Рекс, вскакивая на ноги. - Вы слышите, Джи, я не хочу!

   "И я тоже", - чуть не сказала Джи; вместо этого, стараясь говорить возможно спокойнее, она сказала:

   - Пойнтерс совсем близко.

   - Да, но в Пойнтерсе нельзя завтракать в постели, нельзя целоваться вечером, когда идешь спать, и все такое, а это самое главное. Джи, родная, я огорчен, я ужасно огорчен...

   - Родной мой, не надо, - умоляла его Джи. Мысль, что ей придется расстаться с ним, была ей невыносима; она чувствовала, что ничто ей не заменит эту задушевную близость, которая установилась между ней и этим ребенком, отдавшим ей всю свою любовь, всю свою нежность.

   Она постаралась утешить Рекса описанием их будущих встреч.

   - Отец не таков, чтобы мне хотелось остаться с ним, - откровенно сознался Рекс.

   - Ты еще не знаешь его.

   - Нет, но я думаю о нем, и только это приходит мне на ум.

   Позднее, когда они остались вдвоем с Дорой, между ними произошел спор относительно отъезда Джи.

   - Джи уезжает, но зато приехал Тони, и, таким образом, равновесие не нарушается, - сказала Дора.

   Рекс посмотрел на нее и с убеждением сказал:

   - Ничто не может уравновесить потерю того, кого любишь.

   - А разве ты не любишь Тони?

   - Нет.

   - Но ведь это твой отец!..

   - Конечно, но это не имеет значения. Дора сдвинула свои тонкие брови.

   - Рекс, но это должно иметь значение. Она посмотрела на сжатые губы Рекса.

   - Я люблю его, как никого, - сказала она.

   - Ты имела время полюбить его, - неожиданно сказал он и больше не хотел спорить об этом.

   Все отправились проводить Джи в Пойнтерс. Когда они возвращались, Рекс задержался дольше всех, чтобы еще раз поцеловать Джи, а потом бегом догнать остальных, когда они садились в экипаж.

   Оставшись одна, Джи нашла на своей подушке букет из роз, завернутый в бумагу, на которой было написано: "В знак любви от обожающего Рекса".

   К тому времени, когда Доре минуло семнадцать лет, Рексфорд преобразил Гарстпойнт в такое место, где лишь ели и спали, если только не занимались охотой, стрельбой, рыбной ловлей или каким-нибудь другим, подходящим к сезону спортом. Ему помог достигнуть такого результата друг его, Фостер Пемброк, вдовец, который, как и Рексфорд, любил только самого себя и спорт. Впрочем, у него было одно преимущество перед Тони: он обладал даром слова и был очень начитан. Дора и Рекс любили его и охотно слушали; он постарался привить и им любовь к книгам и руководил выбором их чтения. Правда, часто случалось, что выбор его бывал не вполне удачен и не подходил к их возрасту, но ни он, ни они этого не замечали, да и не могли заметить в таком доме, где правили одни мужчины, а единственная женщина, имевшая в нем влияние, по своим взглядам и понятиям принадлежала к отжившему уже поколению.

   Образование Доры и Рекса носило случайный характер; они учились урывками, когда находился подходящий учитель, когда Рекс был здоров и когда у Доры оставалось свободное время от охоты, стрельбы в цель и катанья.

   Единственное, чем она занималась серьезно, было пение. Этого потребовала Джи, и она же нашла учителя, который раз в неделю приезжал из Лондона. Голос девушки обещал быть великолепным, и у нее был очень развит музыкальный вкус.

   Для Тони она пела что угодно, без разбора; он слушал ее, сидя за стаканом портвейна, и шумно выражал свой восторг, а Пемброк критиковал ее исполнение.

   Рекс и Джи имели преимущество в том смысле, что слушали вещи, которые она сама больше всего любила, - испанские песни и романсы Грига, Лассена, Шаминада.

   Учитель пения Кавини, приезжавший еженедельно в Гарстпойнт, приходил в восторг от голоса Доры. Он говорил Джи:

   - Это божественный голос, вы понимаете, - в нем есть все. За нее не боишься... Какая потеря для оперы! Это преступление, это грех не использовать такой голос!

   Джи не спорила; конечно, ее племянница, хотя она была таковой только по усыновлению, не могла петь публично; об этом не стоило и разговаривать.

   Рекс спросил Дору:

   - Хотела бы ты петь в опере?

   Дора, злившаяся по поводу неудачного нового платья, рассеянно ответила:

   - Пожалуй, это было бы интересно. В особенности петь Кармен или Миньону... Ах, этот портной - он просто сумасшедший!

   - Перестань сердиться, - сказал Рекс.

   Он не пользовался таким блестящим здоровьем, как Дора; ему часто нездоровилось, он чувствовал себя разбитым. Он терпеть не мог быть больным и, когда это случалось, всегда бывал в плохом настроении.

   Отец иногда случайно заходил к нему и начинал говорить, что ему надо закалиться и ходить как можно больше, на что мальчик вяло отвечал: "Хорошо, отец".

   Для него не была тайной ограниченность ума Тони, а потому он довольно безразлично относился к его суждениям. В общем, у него не было никакого определенного чувства к отцу; между ними не было разногласий лишь потому, что они никогда не спорили, да с Тони редко и можно было поговорить наедине. Пемброк или кто-нибудь другой из его друзей-спортсменов всегда бывали с ним, и, если он сидел дома, что иногда с ним случалось, он целый день дремал или пил, а если разговаривал, то только с Дорой.

   Он любил ее и гордился ею; он ни в чем ей не отказывал и только просил ее, чтобы она делила с ним его страсть к спорту. В семнадцать лет она знала жизнь меньше, чем другая девушка в тринадцать, зато в лошадях и собаках понимала больше, чем мужчины в тридцать. Она была красива и стройна, чудесно ездила верхом, стреляла и ругалась, как мужчина, и прыгала, как мальчишка. Если бы ей подстричь волосы, ее можно было бы принять за мальчика.

   Рекс был не намного выше ее. Он был очень тонок, но в плечах достаточно широк, и его светлые волосы и темные глаза, брови и ресницы делали его наружность незаурядной. Кроме того, костюм его носил особый, личный отпечаток, что очень поощряла Джи, которая продолжала его баловать. Ей было уже около восьмидесяти лет, но характер ее оставался таким же властным.

   Рекс обожал ее, не имел от нее никаких секретов, и Джи, со своей стороны, была с ним вполне откровенна; между ними царило полное согласие, чему нисколько не препятствовала разница лет, а также разница понятий и взглядов.

   Воззрения Джи были привиты ей еще предыдущим поколением, во времена ее молодости, когда мужчины презирали криводушие, когда честь считали необходимой принадлежностью каждого, а не каким-нибудь особым отличием, когда взгляды были узки, но зато нравственные требования очень широки, когда каждый старался быть простым, веселым и остроумным.

   Рекс, наоборот, всецело принадлежал к своему веку, он был вполне современен, и тем не менее взгляды Джи казались ему привлекательными, и манеры ее ему нравились.

   Несмотря на его молодость, у него выработались уже вполне определенные понятия об обязанностях, которые накладывает общественная жизнь. Часто у него происходили споры с Дорой, но у той еще не было установившихся взглядов, или, вернее, они были так неопределенны, что уловить их было столь же трудно, как поймать на ложку падающий лист. Сегодня она была социалисткой, завтра неистовым консерватором, позднее - и тем и другим одновременно, и все в таком же роде.

   Ее происхождение имело для них обоих особое очарование.

   - Когда-нибудь мы все отправимся в Испанию, - сказала Дора. - Тони свезет нас туда.

   - Как это будет романтично! - сухо сказал Рекс.

   - А что же, ведь он романтик; он вообще совсем не тот, каким ты его считаешь, - запротестовала Дора. - Я знаю, я чувствую это, потому что я его люблю, а ты нет.

   - Может быть, это происходит оттого, что ты наделяешь людей, которых ты любишь, теми качествами, которые тебе нравятся, - рассудительно заметил Рекс.

   - Ну так что же? Это только облегчает дело! - засмеялась Дора, а потом серьезно добавила: - Но относительно Тони я права.

   Разговор этот происходил в комнате Рекса, где он лежал в постели после ушиба, полученного на охоте. Он не продолжал спора; в конце концов, ему было все равно. Настроение у него было скверное, как всегда, когда он бывал болен.

   Дора пришла выпить с ним чаю и стояла у окна. Тусклый ноябрьский день приближался к концу, и погода казалась еще более мрачной благодаря контрасту, который производил яркий огонь, пылавший в камине.

   - Ты сказала, чтобы принесли печенья? - спросил Рекс, поднимая растрепанную голову с подушки.

   - Да. Лучше тебе, милый?

   - Нет, неважно.

   - Какая досада, что ты не заметил этого плетня. Не зажечь ли свет?

   - Нет, еще слишком рано.

   - Болит голова?

   - Да, немножко.

   Она подошла к нему и положила свою прохладную руку ему на лоб.

   - О, вот это приятно! - сказал Рекс с легким вздохом. - Какие у тебя отличные духи, что это такое?

   - Джи дала мне их; она говорит, что женщина должна понимать в духах и употреблять их с разбором.

   - Я очень одобряю твой сегодняшний выбор, - пробормотал Рекс. - От тебя пахнет, как от жасминовых цветов вечером.

   - Я бы хотела уметь говорить так, как ты, - воскликнула Дора, - у тебя очень красивые слова! Да, и я думаю, что это главным образом оттого, что ты так много читал.

   Дора засмеялась и растрепала своими тонкими пальцами его золотистые волосы.

   - Оставь, не надо, - запротестовал Рекс. - Я ненавижу, когда красивые делают некрасивые вещи.

   - А ты в самом деле считаешь меня красивой?

   - Да, и ты сама тоже считаешь себя такой.

   - Иногда я сама себе не нравлюсь, - сказала Дора. - Есть девушки другого типа, красивее, например Дафна Кэрю - такая беленькая, с золотыми волосами; какая она хорошенькая!

   - Да, и совсем обыкновенная, а нас влечет к себе необыкновенное. У тебя же замечательные, зеленые глаза. Очень мало людей, имеющих действительно зеленые глаза. Про них говорят, о них пишут, но никогда их не встретишь. Я говорил об этом с Джи, и она со мной согласна. У тебя такие же зеленые, как... - он подыскивал сравнение, - как море в тихий, жаркий день. Ты, наверно, замечала это. В Корнваллисе я думал о твоих глазах. Я стоял на утесе и смотрел вниз на залив, освещенный лучами солнца: он был настоящего светло-зеленого цвета, какими бывают твои глаза при известном освещении. При другом же свете бывают темно-зелеными с отблесками, точно звездами в них: жасминовые лепестки на жасминовых листьях. Мне бы быть поэтом; впрочем, и сейчас еще не поздно.

   Они оба засмеялись.

   - Хотел бы ты писать? - спросила Дора.

   - Нет. Я хотел бы только делать все то, что делаешь ты, а между тем я так скоро выбиваюсь из сил.

   - Ну, что ты! - сказала Дора, утешая его. - Всякий слег бы после такого толчка, какой ты получил вчера. Со всеми может случиться несчастье.

   Дора зажгла папироску и подала ему. Рекс вообще делал, что хотел, Тони нисколько не вмешивался в его дела. Если бы ему вздумалось выпить за завтраком коньяку, Тони, по всей вероятности, не только не запретил бы ему, но даже и не заметил бы этого.

   Впрочем, пока у Рекса не было никаких дурных привычек, кроме курения, которое не вредило его здоровью и не помешало ему в пятнадцать лет быть почти шести футов роста.

   Огонь весело горел в камине, ярко освещая комнату. Рекс посмотрел вокруг, и взгляд его с любовью остановился на некоторых предметах; он собрал сюда из других комнат вещи, которые ему особенно нравились: около окна стоял красивый комод, а рядом с камином бронзовый, обитый красивыми гвоздиками дорожный сундук, принадлежавший еще в шестнадцатом столетии какой-то итальянской даме.

   Стены были украшены картинами, изображавшими бокс и знаменитых боксеров, а между ними висели портреты родственников - дядей и тетушек.

   Кровать была с четырьмя резными колонками, видневшимися из-под откинутых занавесок.

   Мягкий, сырой воздух, врывавшийся в открытое окно, мешался в комнате с табачным дымом от папиросы Рекса.

   - Позвони, чтобы дали чай, - сказал Рекс, - должно быть, уже поздно.

   Он поднялся выше на подушках; на нем была великолепная, индийской работы, жакетка, подаренная ему Пемброком, который иногда делал подарки ему и Доре. Подарки эти не покупались, а извлекались им из имевшихся запасов. Рекс очень любил свою индийскую жакетку; она была голубого цвета, и вышита поблекшими золотыми нитями, и украшена пуговицами странной формы. На фоне голубого атласа лицо его казалось очень худым и бледным.

   Вошла Эмилия, а следом за нею слуга внес поднос с чаем.

   Эмилия не изменилась за это время. Она была полна, лицо ее было бронзового цвета. Улыбаясь, она показывала белые зубы; она была по-прежнему предана Доре.

   Рекса она любила, а Дору обожала.

   Она принесла Доре другие башмаки и тотчас встала на колени и начала разувать ее. Дора протянула ей ногу и, чтобы сохранить равновесие, оперлась на руку Рекса.

   - Вы ангел, Нэнни, - сказала она ей с видом ребенка, привыкшего к баловству. - И в награду вы должны пить с нами чай; не правда ли, Рекс?

   - Конечно, - согласился Рекс.

   Эмилия покраснела от удовольствия; ее радовало побыть со своими питомцами, хотя они теперь уже не нуждались в ее присмотре.

   Дора уселась на большой стул.

   - Крепкий, как смерть, сладкий, как любовь. Три куска сахара и кусочек лимона, пожалуйста, - весело командовала она, - и только намек анчоуса на кусочке лепешки, толсто намазанной маслом. Этого пока хватит.

   Между двумя кусками лепешки она спросила Рекса:

   - Ты рад, что не можешь обедать внизу? Он секунду посмотрел на нее, а потом сказал: - Ты думаешь - из-за того, что приезжает Пан.

   Да, я не желаю.

   - Там предстоит большая стычка, - сказала Дора.

   - Как бы то ни было, развод - дело нехорошее, - задумчиво сказал Рекс.

   - Тони взбешен всем этим. Рекс усмехнулся:

   - Наверно, он произнес свои две фразы: "Чертовски нелепо" и "Хорошая каша" - и замолчал. Или, может быть, он недостаточно рассержен, чтобы вдохновиться и на такое красноречие!

   - Ты не имеешь понятия, Рекс, как ужасно он все переживает.

   - А, так, значит, взаимное сходство между чувствами и их выражением?

   Дора стала вся пунцовая.

   - Уметь болтать остроумно еще не очень много значит, и, наоборот, есть немало людей, которые не умеют говорить и все-таки знают очень много.

   - Согласен, - сказал Рекс примирительным тоном, - признаю себя побежденным.

   Чай продолжался без дальнейших разногласий.

   - Сколько времени пробудет здесь Пан? - неожиданно спросил Рекс.

   - Не знаю; до тех пор, пока Тони не устроит все это скучное дело.

   - Это не займет слишком много времени. Отец задаст ему два вопроса. Пан ни на один не даст прямого ответа, и останется только вопрос о деньгах на расходы Пана. Я уверен, все сведется к этому.

   - Да что, в сущности, случилось?

   - Ну, что ж, Пан женился на этой девушке, она ему надоела, потом была дуэль или что-то в этом роде, и его выгнали с дипломатической службы. Теперь он остался без жалованья, без дела и, я полагаю, без хорошего настроения.

   - Ты ненавидишь Пана, не правда ли? - лениво спросила Дора.

   Рекс беспокойно зашевелился. Он обладал большой выдержкой и умел скрывать свои чувства.

   - Конечно, нет, - сказал он, - теперь это было бы слишком по-детски.

   - Да, мы теперь такие уж взрослые.

   - Что касается меня, я страшно стар для своих лет, - весело сказал Рекс.

   Вошла Джи, и комната сразу озарилась светом; она опиралась на палку, и это было единственным признаком ее подчинения могуществу лет.

   Лицо Рекса расцвело от удовольствия, и он приподнялся на постели.

   - Дорогая, как мило с вашей стороны навестить меня, - сказал он радостно, - какой приятный сюрприз! Эмилия, позвоните, чтобы дали еще чаю и миндального печенья, а ты, Дора, сходи, пожалуйста, в классную за большими розами, что там стоят, Джи будет приятно посмотреть на них.

   Джи села около него.

   - Опять расклеился?

   Он утвердительно кивнул головой и улыбнулся:

   - Да, но я даже рад этому происшествию, раз оно привело вас ко мне. Вы слышали, Пан приезжает сегодня вечером?

   - Скверная история! - коротко заметила Джи.

   - Я того же мнения, - согласился Рекс, - Джи, действительно это некрасивое дело?

   - Да, непростительное, по нашим понятиям. Дора возвратилась с розами.

   - Посмотрите, какие они очаровательные, - сказала она.

   Она на минуту остановилась, устраивая их под висячей лампой, свет от которой, по мере того, как она двигалась, водил нежные тени по ее лицу, казавшемуся то золотым, то розовым; волосы ее блестели, от ее зеленых глаз, когда она с улыбкой смотрела на Джи и Рекса, исходило сияние.

   - Правда, они очень хороши, - сказала Джи, когда девушка положила розы перед нею.

   Рекс тихонько свистнул, встретившись глазами с Джи.

   - Я тоже так думаю, - сказала она ему, улыбаясь.

   - Разве это не удивительно, - сказал он, затаив дыхание, - как вы сразу догадываетесь?

   Джи стала изучать его лицо, в то время как он снова посмотрел на Дору, сидевшую теперь на ковре перед камином; она ела сама и кормила внука Ника, молодого восьмимесячного щенка, булкой, на