Уэдсли Оливия - Миндаль цветет

енно покрылось бледностью, платок выпал из его руки.

   - Будь проклят ты! - сквозь зубы прошептал он, уставившись пылающим взором на бледное лицо Пана.

   Послышались шаги Доры.

   С трудом выговаривая слова, чуть не шепотом, Рекс пробормотал:

   - Я не могу... к несчастью, вы мой гость до завтрашнего дня, когда, слава Богу, вы уедете. Гревиль, я ненавижу вас. Слышите? Настанет день, когда вы заплатите мне за это.

   Вошла Дора, и он молча подал ей стакан. В эту минуту послышался шум: остальные также возвратились, и Рекс пошел их встретить.

   - Гревиль, Дора и я в гостиной, - сказал он немного натянутым голосом. - Там чудесно у камина.

   Отец спросил его:

   - Вы все трое вернулись рано?

   - Да, Гревиль правил моей машиной.

   На лице Тони выразилось облегчение; у него было предчувствие, что Пан обманет его.

   - Мы сейчас поднимаемся, - сказал он.

   - Я, может быть, тоже приду, - сказал Рекс, - пожелать спокойной ночи Гревилю, Доре и остальным.

   Он никогда больше не называл Пана иначе, как Гревиль. Он прошел в ванную комнату обмыть руку; запястье его опухло и потемнело.

   Краска медленно прилила ему к лицу и оставалась двумя яркими точками на обеих его щеках.

   - Почему Пан уехал? - спросила Дора.

   - Он был вызван. Телеграмма из Парижа. Дело, - отрывисто сказал Тони.

   - Но почему же он не простился? - настаивала Дора.

   - Чепуха. Я думаю, его отъезды и приезды не какое-нибудь государственное дело! Правда?

   - Конечно, нет, - сказала Дора; в ее тоне зазвучала жалобная нотка.

   - Поди смени платье, и поедем со мной верхом, - предложил Тони. - Я подожду тебя.

   Дора послушно вышла; теперь, раз Пана не было, ей было безразлично, ехать ли верхом, сидеть ли одной или делать что бы то ни было.

   Она послушно переоделась для верховой езды; отъезд Пана ошеломил ее. Ей не хотелось говорить, не хотелось ни за что браться.

   Погода подходила к ее настроению; небо стального цвета было похоже на опрокинутое блюдо, земля была скована морозом; казалось, в такой день не могло быть ни радости, ни надежды.

   Лошади были бойкие; с ними нелегко было справиться.

   - Где Рекс? - спросил Тони.

   - Он ушиб где-то руку.

   - Всегда с ним что-нибудь случается, - пробормотал Тони.

   Дора, которая всегда была такой горячей защитницей Рекса, на этот раз промолчала.

   Время от времени Тони взглядывал на нее, и тупая боль щемила его сердце, а вместе с тем нарастала в нем ненависть к Пану. "Она еще так молода, - думал он, - она забудет. Теперь, конечно, еще слишком рано ожидать, чтобы она перестала о нем думать".

   А Доре казалось, что лошади выбивают своими копытами: "Пан уехал, Пан уехал".

   Только вчера она гуляла вместе с ним; солнце сияло, и все было так чудно, и, казалось, этому конца не будет. С этой мыслью в ней вспыхнула надежда. Он напишет, он вернется...

   Она не позволяла сомнениям закрадываться в ее душу. Она была уверена, что только что-нибудь очень важное могло заставить его уехать. Воспоминания о нем волновали ее; она побледнела, потом покраснела, как белая роза на заре.

   Она не могла удержаться, чтобы не спросить:

   - Как вы думаете, скоро ли Пан вернется?

   Она заметила, как лицо Тони вздрогнуло. Он в упор посмотрел на нее и жестким тоном сказал:

   - Все, что я могу тебе сказать, это - что он уехал.

   - Да, это я тоже знаю, - попробовала пошутить Дора.

   В который уже раз Тони спрашивал себя, не лучше ли сказать ей всю правду. Он говорил об этом с Пемброком, но тот решительно отсоветовал ему это делать.

   - От этого никогда не бывает ничего хорошего, - тоном мудреца сказал он, - а только дети начинают чувствовать, что с ними поступают несправедливо. Девушки находят более романтичным, когда у их возлюбленного нет ни гроша. Неизвестно почему. Как бы то ни было, они перестают это находить, когда выходят замуж. Самый скверный метод - это ставить препятствия. Попробуй поставить между девушкой и человеком, которого она любит, несколько хороших барьеров, и можешь быть уверен, что она перескочит через них прежде, чем ты успеешь оглянуться. Нет, друг мой, сиди смирно и молчи. В данном случае, как и всегда, молчание золото. Разоблачением истины ты только возведешь его в герои, и она начнет боготворить его. Дай ей успокоиться, и пусть она не думает, что с ним или с нею поступили дурно, иначе это будет ад. Я знаю женщин.

   Разговор этот происходил утром в курительной комнате, и тогда Тони согласился со своим приятелем, но теперь, смотря на жалкое, утомленное лицо Доры, он начинал сомневаться в справедливости слов Пемброка.

   Но что он мог сказать? Если он только обмолвится чем-нибудь, будет очевидно, что он знает все. А, кроме того, своим молчанием он избавлял Дору от необходимости быть откровенной.

   Они заехали позавтракать к Джи.

   - Вот это очаровательно, - приветствовала она их. - А где Рекс?

   Ей рассказали про его руку...

   Джи не расспрашивала. Она никогда не делала никаких замечаний по поводу болезней Рекса, но в душе желала, чтобы все эти болезни приключались с ней вместо него. Они завтракали за маленьким круглым столом, украшенным первыми цветущими гиацинтами.

   - Дивный запах, - сказала Джи, - но только для цветка, для духов он был бы слишком силен. Да, по поводу духов, Дора, я хочу сказать тебе, что всякая женщина, если она хочет быть обаятельной, должна знать и применять три вещи: духи, страсть и искусство распознавать людей. Если женщина умеет приспособлять эти три вещи к своей жизни и к своим душевным переживаниям, она пойдет далеко.

   - Многие проходят немалый путь без последнего качества, - сказал Тони.

   - Да, уходят слишком далеко, и по дурной дороге, - возразила Джи.

   Дора чувствовала себя очень утомленной; весь разговор Джи с Тони казался ей каким-то ненужным, бесцельным. Она с нетерпением ждала, когда можно будет вернуться домой.

   Дома, по крайней мере, она останется одна и может отдаться воспоминаниям.

   Для нее наступили дни воспоминаний и бессонные ночи, когда лежишь и вновь переживаешь все, что было, воображаешь, что целуешь и тебя целуют.

   Первые дни были для нее мучением: она ждала письма, но оно не приходило. Случайно как-то Тони упомянул, что Пан уехал в Индию. Конечно, оттуда письма не могут дойти скоро.

   Прошел месяц, два, а их все не было; тем не менее Дора не теряла веры. Она продолжала ждать и гнала от себя все сомнения. Наконец, пришла весна, а с нею вновь пробудилось прежнее томление, ожили прежние желания.

   "О Пан, Пан, быть опять подле тебя, в твоих объятиях, поцеловать тебя еще раз..."

   Весенние ночи с их теплыми ветрами и чудным ароматом цветущих трав и цветов были для нее полны тоски.

   Она стала худеть; под ее чудными зелеными глазами появились круги, точно отпечатки влажных фиалок.

   И все-таки она продолжала ждать. Она была слишком молода, чтобы перестать верить. Настоящая любовь должна быть бесконечна, а если эти поцелуи и нежные слова не были от любви, тогда все в мире ложь.

   Она спала плохо, порою совсем не спала; полулежала на подоконнике и смотрела на звезды, вспоминая прошлое и ожидая утра, которое могло принести с собой письмо.

  

   Однажды утром вошел к ней Рекс, весь сияя, и сообщил, что в аллее, которую посадила еще Франческа, за розовым садом, расцвели во всем своем великолепии миндальные деревья.

   - Это изумительно красиво! - сказал он. - Пойдем, Дора, ты должна полюбоваться.

   Утро было яркое, каждый лепесток блистал на солнце, как изумруд, небо было совершенно синее, и только легкие облачка бежали по нему, как будто играя.

   На фоне этой синевы и белизны ярко выделялись розовые миндальные цветы. Они были так пышны и прекрасны, что нельзя было от них оторвать глаз.

   - Встань здесь, - сказал Рекс Доре и поставил ее посредине аллеи, между двумя рядами деревьев. - Теперь смотри вдоль аллеи!

   Это было так красиво, что казалось, будто смотришь в сердце розы, но при виде этой красоты Дора почувствовала себя еще более несчастной. Смеющаяся природа была ей невыносима, как удар, нанесенный по открытой ране.

   Она отвела глаза от миндальных деревьев и грустно взглянула на Рекса...

   Он встретил серьезно ее взгляд и не стал ее ни о чем спрашивать, а просто, помолчав, подошел к ней, взял ее под руку и сказал:

   - Этот хаос красок немного слепит глаза.

   Он довел ее до дома, и у порога они расстались.

   Ночью пронеслась буря; Дора слушала, как она бушевала, а потом, когда все стихло, она вышла освежиться.

   Она очутилась, как ей показалось, в совершенно незнакомой части сада, перед аллеей обнаженных качающихся деревьев.

   Но ведь позади был сад из роз, а это разве были не миндальные деревья в своем роскошном цвету? Она подняла голову: на голых ветках висело несколько лепестков; один случайно оторвался и упал вниз, как бледная слеза.

   - Перемена была бы полезна, - сказал Тони. - Как вы думаете, Джи?

   - Я говорила это уже три года тому назад, - ответила Джи, - но тогда мне сказали, что Дора не соглашается. И, конечно, она не могла быть согласна, так как это было бы для ее пользы, а она еще слишком молода, чтобы считаться с пользой; это я тоже говорила.

   - Так надо это сделать теперь, - мрачно сказал Тони. - Я больше не могу оставаться в этой обстановке; дом стал похож на морг; Пемброк уехал, Рекса нет, и мы остались вдвоем с Дорой. А она или охотится, или упражняется в пении, когда же она не занята ни тем, ни другим, она молчит.

   Он помолчал минутку, а потом выпалил:

   - Проклятый Пан!

   - Не так громко; просто "проклятый" будет столь же действительно.

   Тони повернулся к Джи и пристально посмотрел ей в глаза.

   - Как вы думаете, интересуется ли она им еще? Джи вздохнула и стала нетерпеливо похлопывать по палке для ходьбы своими тонкими, украшенными кольцами пальцами.

   - Трудно судить молодость, - сказала она, наконец. - Мне кажется, она интересуется им, но не до такой степени, как раньше. Даже в восемнадцать лет нельзя вечно пылать, как в лихорадке; но, с другой стороны, именно в этом возрасте страсть не может угаснуть. Только теперь предмет ее страсти уже не Пан; вместо него осталась лишь память о нем, а за ней горит огонь, который просвечивает так ярко, что заслоняет образ его самого. Молодость никогда не помнит, но вместе с тем никогда и не забывает. Обратите внимание - тут есть разница. Юность легко выбрасывает из своей памяти то, до чего ей нет дела, и с дьявольским упрямством цепляется за главный факт. Она безгранично верит в слова "никогда" и "вечно", как будто они соответствуют действительности, а не являются просто сентиментальным парадоксом. Да, заставь ее переменить место; она так прекрасна, в ней столько жизни - ей это принесет пользу. Мы были глупы, что верили в целебную силу времени. Время редко исцеляет настоящих влюбленных, наоборот, они начинают сами любоваться своей верностью. Надо выбить Дору из колеи, окружить ее новыми людьми. Пусть это будут не Кольфаксы или Окгэмптомы и все те, кто постоянно был около нее, а другие, которых она совсем не знает. Музыка и охота лишь в виде отдыха, но они не могут быть целью жизни.

   - Гермиона возьмет ее к себе, - угрюмо сказал Тони, подразумевая свою сестру.

   Он сказал это таким голосом, как будто возвещал о каком-нибудь бедствии.

   - Это было бы хорошо, - согласилась Джи. Водворилось молчание, и в тишине доносился из музыкальной комнаты голос Доры; она пела романс Гана.

   Тони вздохнул.

   - Вечно какую-то песню без слов, - сказал он сердито. - Почему она не может спеть хорошую балладу, что-нибудь, что можно понять, а это Бог знает что...

   - Да, но это великолепная вещь, - тихо сказала Джи. - Слушай!

   Тони стал слушать с выражением человека, купившего за большие деньги ценную вещь, в которой он ничего не понимает, и жалеющего о затраченных деньгах, но вместе с тем получающего большое удовольствие от похвал, расточаемых другими его покупке; это как будто вознаграждает его за произведенную затрату.

   Дора пела так, что и кафешантанные куплеты в ее исполнении показались бы прекрасными.

   Когда она умолкла, было такое чувство, точно чего-то недостает.

   Немного позже она сошла вниз.

   - А, вот и вы оба! - воскликнула она. Даже речь ее переменилась. Ее интонации стали мягче: самые пустые слова, когда она говорила, приобретали какую-то особую прелесть.

   Она остановилась у окна, любуясь весенним утром, а Джи, глядя на нее, подумала: "Боже, как прекрасна красота".

   И действительно, все в ней было прекрасно: нежно-розовый цвет лица, ее блестящие густые волосы, от которых веяло теплотой, но лучше всего были ее чудные зеленые глаза - жасминовые глаза, как удачно назвал их когда-то Рекс.

   О зеленых глазах говорят, но они почти никогда не встречаются в действительности и оказываются по большей части просто карими; но Дорины глаза были светло-зеленые, как вода при ярком свете, а когда были в тени, напоминали жасминную листву.

   Только теперь эти глаза больше никогда не смеялись.

   Джи с прискорбием видела это и видела ненормальную худобу девушки.

   "Надо ее вырвать отсюда, - подумала она. - Подавленный темперамент - это чертовская штука".

   Обратившись к Доре и наблюдая, какое это произведет на нее впечатление, она сказала:

   - Дорогая моя, ты проведешь сезон у Гермионы Лассельс.

   Дора повернулась.

   - Разве я хочу провести сезон у Гермионы Лассельс? - спросила она.

   - Несомненно, тем более что так или иначе тебе придется провести сезон в Лондоне, - ответила Джи. - Ты едешь завтра.

   - Значит, мною распорядились, - пробормотала Дора, глядя на Тони.

   - Тетя думает, что так будет хорошо, - поспешил он объяснить.

   К их удивлению, Дора сказала довольно безучастным голосом:

   - Что же, может быть, там будет веселее, - и медленно побрела к двери.

   Когда она вышла, Джи сказала:

   - Это весна, дорогой мой, и тут налицо ее обычное влияние. Дора чувствует себя подавленной. Берклей-сквер будет отличным лекарством от этой болезни; вспомни мои слова.

   - Хотелось бы, чтобы так было, - сказал Тони разочарованным тоном.

   Он ожидал, что произойдет стычка и он будет иметь случай проявить свой авторитет или, по крайней мере, даст понять, что он может его проявить, и вдруг такая покорность отняла у него возможность показать то, чего на самом деле у него не было.

   Одним из самых неприятных моментов в жизни бывает тот, когда обнаруживается, что другие уже давно видят вашу слабость, а вы были уверены, что только вы одни ее замечаете.

   После отъезда Джи Тони пошел прогуляться. Он не переставал проклинать Пана, к которому он испытывал чувство ревности. Он сознавал, что Пан отнял у него Дору. С той несчастной зимы, когда все это произошло, она уже никогда не была прежней. Иногда доходили смутные слухи о Пане, о его непрекращающихся сумасбродствах, о том, что он был в Бухаресте, Биаррице, Берлине - там, где веселье и женщины. Все эти слухи Тони, не стесняясь, передавал Доре, но она ничем на это не реагировала.

   Пан был бы в восторге, если бы он знал, какую победу он одержал, влюбивши в себя Дору: жизнь Тони стала абсолютно пуста.

   "Может быть, Лондон заставит ее забыть, - подумал он, вздохнув. - И есть о ком вспоминать. О Пане, который после нее любил не менее десятка женщин и ее покинул только потому, что предпочел ей деньги!"

   Тони никогда не мог решиться открыть ей всю правду: все-таки Пан был его братом, у них был один отец.

   Кто бы, находясь в таком положении, мог решиться на это!

   Они отправились в город на другой же день. Предполагалось сделать для Доры жизнь возможно более привлекательной. Конечно, она и раньше бывала в Лондоне; Тони и Джи возили ее туда ежегодно, и тогда эти поездки носили случайный характер, и для них не требовалось никаких особых приготовлений. Теперь же, когда она должна была остаться там надолго, необходимо было снабдить ее новыми платьями и прочими предметами туалета.

   Гермиона, или Ион, как она сама приказывала себя называть, к великому негодованию Джи и Тони, не оказалось дома; Дора отнеслась к этому безразлично; она и раньше встречала эту даму и не питала к ней особого чувства.

   Хозяйку ожидало множество гостей, которых Джи и Дора знали только по именам и которых Тони совсем не знал. Был подан чай, и за ним председательствовали Джи и Дора.

   В шесть часов явилась Ион. Это была пышущая здоровьем женщина, но она напускала на себя такой вид, будто она страшно утомлена. Ей нравилось производить впечатление хрупкого создания, и ее великолепные модные платья были также рассчитаны, чтобы производить этот эффект.

   Муж ее, Чарльз Лассельс, обожал ее, и она заботилась о том, чтобы это чувство в нем никогда не угасало; он не был умен, но она сумела сделать его интересным и не пропускала случая выражать ему свою привязанность.

   Живость ее, несмотря на томный вид, была неистощима, и ее одинаково ценили и любили и как хозяйку, и как гостью.

   Как только она вошла, комната как будто наполнилась веселым светом солнца. Она со всеми перецеловалась, всех назвала "дорогими", заявила, что она "умирает, так хочет чаю", зажгла папироску и тотчас стала делать разные предположения относительно вечера, а в то же время мысленно оценивала Дору: "Избалована, добра, своевольна, страстна, с характером или, по крайней мере, будет с характером. Забавная девушка. Хорошо, что она красива".

   Они пообедали в половине девятого, в десять отправились смотреть какую-то пьесу, которая окончилась без четверти одиннадцать; потом поехали к кому-то в гости, пили шампанское и танцевали.

   В два часа Тони отвез Дору обратно на Берклей-сквер, а сам отправился в отель, жалея, что Джи уже уехала, и в душе радуясь тому, что на другой день ему тоже можно будет возвратиться в Гарстпойнт.

   Утром Дора проснулась в девять часов, поделилась с приехавшей с нею Эмилией своими впечатлениями вчерашнего дня, расспросила ее, как она провела вечер, приняла ванну и, считая долгом оказать внимание Ион, отправилась к ней в комнату.

   Ион была еще в пеньюаре, с распущенными волосами, перевязанными сзади лентой. В таком виде ей можно было дать не более тридцати лет, хотя ей было уже сорок три. Она не красила волос, а только мыла их в каком-то настое из трав, чем при меньшем беспокойстве достигался тот же результат.

   По правде сказать, она любила только самое себя, а также своего мужа и сына, составлявших как бы часть ее самой, но ей были не чужды родственные чувства. Кроме того, дом был так велик, что пребывание в нем Доры не доставляло ей никакого беспокойства; не следовало забывать, что Тони был богат и щедр.

   Чарльз был ничтожеством, но в Лондоне, владея несколькими пароходами, он играл роль промышленного магната, а в деревне был просто добродушным помещиком. Николай, сын Ион, учился в одном колледже с Рексом. Это был беззаботный, веселый и красивый мальчик с хорошими манерами.

   К несчастью, он не унаследовал блестящего ума матери, и Ион приходилось утешать себя тем, что он, по крайней мере, унаследовал ее и отцовскую красоту. Это было уже немало, но еще важнее в ее глазах было то, что он считал мать самой удивительной женщиной в мире.

   Ион, никогда ничего не требуя, ни на чем не настаивая, всегда умела поставить на своем. Она добивалась этого тем, что применяла свои силы и свое внимание, нисколько этого не показывая. Женщины любили ее за то, что она говорила с ними, а не про них, и вообще было очень мало людей, которые не были бы к ней расположены. Она сама приписывала это, во-первых, своему очарованию, во-вторых, своему дому и, наконец, отсутствию в ней всякой напыщенности, что было вполне верно.

   В обществе существуют два разряда людей, не зараженных этим последним недостатком; к первому относятся те, кто не ездит с визитами к сильным мира сего и не называет их при публике уменьшительными именами, имея эту возможность, а ко второму - неисправимые идеалисты, о которых вообще не приходится говорить.

   Нетрудно догадаться, к которому из двух принадлежала Ион. Она была совершенно неразборчива в своем гостеприимстве; часто она даже совсем не замечала, кто у нее бывал, и в результате ее гостями оказывались более или менее остроумные женщины, женщины с известным социальным положением, получившие определенное воспитание, женщины, желавшие сохранить своих любовников, но одновременно с этим заботившиеся о своей репутации, артисты, верные друзья Чарльза и habitues Ион, а также разношерстная компания из лондонского денежного мира.

   Ион была вполне современной женщиной, и целью ее жизни было хорошо проводить время.

   Джи была бы очень смущена, если бы она была знакома с ее взглядами; по счастью, она их не знала, иначе она, конечно, не посоветовала бы поручить ей Дору. Она предполагала, что у всех Рексфордов один и тот же кодекс поведения. Что касается Тони, то он тоже совершенно не знал взглядов своей сестры, да и не узнал бы их, даже прожив целый месяц на Берклей-сквер.

   Единственное, на что обращала внимание Ион, когда дело касалось Доры, это, чтобы она хорошо сидела на лошади во время катанья. Она указывала ей, где она должна заказывать свои платья, сообщала, какие удовольствия предстоят им в течение дня, говорила ей, что она красавица, и спрашивала, не хочет ли она выйти замуж, на что Дора отвечала "нет".

   - Ах, почему? - спрашивала Ион. - Это лучший путь в жизни. Многих он смущает потому, что, по установленному мнению, основой брака должно быть взаимное обожание. Как будто любовь может длиться вечно! Каждая женщина должна быть настолько развита, чтобы знать, от чего происходит и сколько времени может длиться то чувство, которое все рано или поздно должны испытать и которое принято называть любовью. Взгляните на меня, - продолжала она, улыбнувшись Доре, - я вышла за Чарльза двадцать два года тому назад, и не было ни одного дня, когда бы я об этом пожалела, а вместе с тем я никогда не была влюблена в него. Он мне нравился, я находила его красивым и считала вполне подходящим для мирной, спокойной жизни. Он обожал меня, а я была к нему привязана, и никто не нравился мне больше, чем он. У нас были одни и те же вкусы - по крайней мере, я предвидела, что они станут одинаковыми, так как он был очень податлив. Мы оба любим детей и любим хорошо проводить время, а кроме того, как я уже сказала, он любит меня.

   - А верите ли вы в любовь? - спросила Дора. - Я хочу сказать, считаете ли вы возможным, чтобы в жизни встречались такие же романы, как те, о которых мы читаем, - с неумирающей любовью, когда один для другого является в жизни всем...

   Ион взглянула на Дору; Тони и Джи ничего не сказали ей; она была огорчена, догадываясь, что у них было что сказать.

   - Вы имеете в виду такую любовь, как между Ромео и Джульеттой или Паоло и Франческой? Да, верю, но только в отношении женщин, и то в исключительно редких случаях. Женщины, которые тратят свои душевные силы на любовь, никогда не бывают по-настоящему влюблены, а, к несчастью, очень многие женщины с темпераментом расходуют его именно так. Чтобы любить, моя дорогая, нужно иметь много свободного времени и полную независимость суждений и взглядов, а этого так трудно достичь! Кроме того, нужно обладать умением жертвовать собой, великодушием, скромностью - всеми этими скучными добродетелями, которые не скучны только тогда, когда ими управляет блестящий ум; а для обыкновенных мужчин и женщин роман невозможен. Мне жаль, что приходится огорчать вас, но это правда. Гораздо лучше весело проводить время, что мы и собираемся сейчас делать. Одевайтесь скорее, автомобиль подадут к одиннадцати.

   Ей порядочно уже надоело возиться с Дорой в течение дня, хотя она и продолжала быть любезной. К счастью, Доре пришла мысль на следующий день возобновить уроки пения. Ион как раз во время урока случайно поднималась по лестнице и остановилась как зачарованная. Она знала толк в музыке - этого требовала избранная ею роль в обществе; она сразу оценила голос Доры и тотчас же поняла, какую приманку он составит для ее предстоящего вечера.

   Как только романс был окончен, она вошла в гостиную, где Кавини чуть не плакал от восхищения.

   - Какой голос! - сказал он ей, закатывая глаза. - Какой голос!

   Не стесняясь присутствием Доры, с чисто неаполитанской откровенностью он стал восхвалять ее красоту и сложение, а также темперамент.

   На следующей же неделе Ион устроила большой вечер, на котором Дора пела с большим подъемом. Она имела бешеный успех и тотчас завоевала себе определенное положение в обществе.

   Рекс, приехавший с Николаем навестить их, был поражен происшедшей переменой. Он стоял, прислонившись к окну своей длинной фигурой, и глядел на нее.

   - Что же ты теперь предполагаешь делать? - спросил он.

   Дора рассмеялась:

   - О, просто жить и хорошо проводить время, как постоянно говорит Ион.

   Он кивнул головой.

   - Значит, сделаться такой же, как Ион.

   - Что же, может выйти и хуже!

   - Неужели ты способна восхищаться фальшивым бриллиантом? Я допускаю, что подделка сделана хорошо, но все-таки это не настоящая вещь.

   Дора опять рассмеялась; Рекс был такой смешной и забавный.

   - Бедная Ион, как это жестоко!

   - О, она сама первая стала бы смеяться, - уверял Рекс. - Ведь она считает ложью все то, что не льстит ей.

   Дора была рада приезду Рекса и Николая: оба были красивы, веселы, остроумны; оба очень тщательны в своих костюмах.

   Николай откровенно не хотел ничего делать.

   Рекс намеревался, как он объявил, где-нибудь, когда-нибудь в один прекрасный день заняться делом.

   Его физический недостаток почти совсем исчез; он лечился, упражнялся, подвергался операции, чтобы стать вполне здоровым, и, кроме того, теперь уже не выглядел таким изнеженным, как раньше.

   Они все четверо - Рекс, Николай, Дора и Ион - прожигали жизнь: веселились, болтали, танцевали и... порядочно пили.

   Каждый пил и веселился, и если кто-нибудь выпивал лишнее, то веселился вдвойне.

   В письмах к Джи Рекс не был особенно откровенен и умалчивал об их образе жизни; отпуск его был краток, но он все-таки урвал из него несколько дней и поехал повидаться с ней, хотя ему не хотелось уезжать из Лондона. Он рассказал ей об успехах Доры, распространялся о ее красоте и о доброте Ион, но умолчал о том, в какой компании и каким образом они с Дорой проводили время.

   Он отправился обратно накануне дня, когда кончался его отпуск, намереваясь как раз поспеть к большому торжеству, которое должно было быть заключительным. Был конец мая, поезд мчался вдоль подстриженных изгородей со сверкающей листвой и полей, усеянных одуванчиками.

   Лондон, освещенный золотисто-розовым закатом, был великолепен. На улицах - сплошные толпы народа, магазины пестрели всевозможными цветами. Дом Ион был украшен к предстоящему вечеру: на окнах стояли ящики с маргаритками и лобелиями, по лестнице был разостлан красный ковер.

   Рекс чувствовал себя веселым и счастливым, как только может чувствовать себя беззаботная юность. Входя в дом, он увидел перед собой Николая, который поднимался по лестнице, и окликнул его.

   Они зашли вместе в комнату Николая выпить коктейль.

   - Где Дора? - тотчас спросил Рекс.

   - Одевается или уже улетела куда-нибудь, не знаю, - ответил Николай. - Знаешь, Шропшайр уже объяснился с нею.

   Рекс почувствовал, как сердце его сжалось; он спросил вполне спокойно:

   - А Дора?

   - Она не хочет, - торжественно заявил Николай.

   Рекс засмеялся.

   - Она упускает хороший случай, - заметил Николай с упреком в голосе, смотря на него. - Титулы, имения, денег до черта и, в общем, славный малый.

   - В общем, немало вместе для одного, - раздражительно ответил Рекс.

   Николай покачал головой; он был из тех юнцов, которым кружит голову блестящее положение других.

   - Что же, ведь живешь только раз, - заметил Николай; он не любил спорить с Рексом.

   - Что сказала твоя мать? - внезапно спросил Рекс.

   - Да ничего. Просто смеялась. Шропшайр сначала обратился к ней, следуя доброму старозаветному обычаю. Он смотрел на это серьезно.

   - Где же, наконец, Дора?

   - Да я же сказал тебе: или она дома, или ее нет дома. Я не знаю.

   Рекс отправился искать Дору, но не нашел.

   Он встретился с нею только за обедом, который происходил в отеле "Ритц", где случайно собралось большое общество. Рекс очутился за столом как раз напротив Доры, а рядом с ней сидел лорд Шропшайр, видимо находившийся в неважном настроении, которое он не умел скрыть.

   Встретившись глазами с Рексом, Дора улыбнулась ему.

   Он почувствовал, что сердце его сжалось, и на минуту ему как будто трудно стало дышать.

   Он стал смотреть на Дору и нарочно старался представить себе ее помолвленной с Шропшайром.

   Вдруг он услыхал голос последнего, который говорил ему:

   - Послушайте, Гревиль, кого это вы намерены убить?

   Рекс вспыхнул; он почувствовал, что покраснел до корней волос, и рассмеялся как можно более естественно.

   - Держу пари, что есть кто-то, - продолжал приставать Шропшайр, - у вас был опасный огонек в глазах, честное слово.

   "Что такое творится со мной?" - подумал Рекс.

   Ему стало стыдно за себя; он решительно повернулся к своей даме и вступил с нею в разговор, почти не глядя на Дору.

   Когда наступило время уходить, Дора подошла к нему и шепнула:

   - Пойдем домой пешком; тут только несколько шагов, а ночь такая дивная.

   Он взял ее под руку и тут только понял. Точно пламя потекло по его жилам до самого сердца, и сердце запылало.

   Почти с ужасом он сказал себе: "Я люблю ее".

   Ему показалось, что он идет рядом с ней не наяву, а во сне, что он вот-вот проснется и скажет: "Как странно, мне это представилось так реально!" Он чувствовал себя во власти чар; он вдыхал запах лондонских улиц в летний вечер, он слышал шум движения; он видел, как из мягкой мглы вынырнул автомобиль с блестящими фонарями. Дора что-то говорила, а в душе его машинально повторялись все те же слова: "Я люблю ее, я люблю ее".

   Он никогда не думал о любви как о чем-нибудь таком, что должно было с ним случиться. В его жизни не было для нее места. Даже в последнее время в Оксфорде, где в жизни большинства молодых людей любовь стояла на первом месте, он оставался незатронутым ею. В его жизни играли роль только две женщины - Джи и Дора, и больше ему никого не нужно было. Он и не отдавал себе отчета в том, какую решающую роль сыграло влияние Джи в образовании его характера.

   Но в этот вечер ему казалось, что он видит перед собой совсем новый, чудесный мир, в котором вместе с тем есть что-то смущающее, опасное.

   - Как ты молчалив, - сказала Дора, - мы уже почти дошли, а мне хотелось услышать от тебя, что делается у нас дома.

   Рекс поспешно, но довольно несвязно стал рассказывать о своей поездке, и в то же время он старался крепче прижать к себе ее руку, и ему хотелось крикнуть: "Не отнимай руки, мне так приятно держать ее".

   Думая так, он спрашивал себя, что бы сказала на это Дора.

   Он не мог разобраться в своих ощущениях; это было какое-то мучительное, пьянящее чувство, которое совершенно выбивало его из обычной колеи.

   Он взглянул на профиль Доры, и ему показалось, точно он видит ее в первый раз. Тут только ему вспомнилось, что, когда он был в Пойнтерсе, его все время тянуло обратно в Лондон. Он вышел погулять в сад с Джи и, стоя около душистых табачных цветов, почувствовал в себе какое-то смутное беспокойство.

   Но тогда он еще не думал о Доре; это впервые случилось с ним, когда он представил себе ее влюбленной в Шропшайра; тут только он понял, как будет ужасно, если она полюбит другого: он не мог допустить и мысли об этом.

   В этот миг ему казалось, что любовь не может остаться без ответа. Если она зародилась в его сердце, она должна быть и в сердце той женщины, которая ему ее внушила. Он верил в то, что любовь рождает любовь, не зная, что эта вера не что иное, как самая мучительная ирония жизни.

   Может быть, благодаря тому, что он так долго болел и был лишен возможности жить той беспечной жизнью, которую обычно проводят мальчики, в нем развилась наклонность к мечтательности, игравшая большую роль в его развитии. Он вкладывал в свое чувство любви больше, чем всякий другой молодой человек в его годы, а кроме того, он вносил в нее одно редкое свойство, обычно не совместимое с любовью, - он мог философствовать.

   Он так много читал, так много мечтал, и, если не считать их взаимной любви с Джи, он был так одинок, что по взглядам своим он мог стать только или мизантропом, или мечтателем. Его честность, его неиспорченность, его прямота, а также невозможность до недавнего времени заниматься каким-нибудь спортом сделали его именно мечтателем.

   Он был чист как по природе, так и вследствие здорового влияния Джи. И если он был немного педант, то вместе с тем он был самостоятелен и смел.

   В нем пробудилось безумное желание излить то, что жгло его ум и сердце: сказать Доре о своей любви.

   - Дора, - начал он, и ему показалось, что голос его звучит ровно.

   Дора высвободила свою руку и спросила:

   - Ты что-то сказал, Рекс?

   Этот простой вопрос подействовал на него хуже насмешки; он не мог продолжать.

   Она уже поднималась по лестнице, по красному ковру, он шел за нею; момент был упущен.

   Ион стояла у входа в зал с немного утомленным видом, но прекрасная, как всегда. На ней было платье, которое Николай непочтительно называл "карманным экраном". Часть гостей уже собралась, музыка играла.

   Рекс поспешил пригласить Дору на несколько танцев: позднее она должна была петь.

   Ожидали на этот вечер также Рекамес, а Кавини должен был играть.

   - Здорово! - воскликнул Николай, услыхав перечень всех этих знаменитостей и красавиц.

   Он танцевал с Ион, которая любила его, как никого на свете, и все еще видела в нем не молодого человека, а своего маленького сына, появление которого на свет было ее самой большой радостью в жизни. Они оба танцевали прекрасно, и рядом с ним она казалась его сестрой.

   - Ты красавица, мама, и прямо персик, - сказал он ей.

   - А ты - мой дорогой бэби, - ответила она, смеясь и вся сияя от удовольствия.

   Рекс, танцуя с Дорой, чувствовал себя опять рабом своей мечты. Ему на самом деле казалось, что он видит Дору в первый раз; все прочитанные им стихотворения и романы, в которых говорилось о любви и о любимых женщинах, вставали в его памяти; все мысли его были точно окрашены в золотой цвет.

   Во время танца Дора случайно наклонила голову и задела его щеку своими волосами. От этого прикосновения все существо его так радостно содрогнулось, что он бессознательно крепче прижал ее к себе и рука его, которой он держал ее, задрожала.

   Неужели она не испытала того же? Она должна была испытать!

   Когда он выпустил ее, сердце его усиленно билось, а молодая кровь играла, как вино.

   Он не хотел больше танцевать ни с кем другим и выскользнул на балкон.

   Лондон сверкал и шумел вокруг него, полный напряженной жизни, и он сразу почувствовал себя заодно со всем этим приливом жизни, с золотым светом внизу, с серебряным наверху и с сияющей, голубой ночью кругом.

   На улице захохотал мужчина, голос девушки ответил ему смехом; сирень качала своими лиловыми кистями и наполняла теплый воздух сладким ароматом; ракитник блестел, как бледное золото.

   Юность Рекса также пылала в нем, подобно факелу на горе, внезапно вспыхнувшему во всем своем пышном блеске.

   - Я живу, я живу... - твердил он себе с возбужденным и юным смехом.

   Ему страстно захотелось очутиться опять в саду Джи около табачных цветов и снова насладиться их опьяняющим запахом.

   Сидеть там около них с Дорой и целовать, целовать ее!..

   Он вдруг заметил, что оркестр умолк, что все направились в музыкальный зал.

   Кто-то должен был петь - Дора или Рекамес, во всяком случае он хотел послушать.

   Он увидел Дору рядом с Ион; Кавини стоял около них, несуразно размахивая руками и глупо улыбаясь.

   Вдруг все стихло. Кавини перестал жестикулировать, уселся за рояль, и первые звуки "L'Heure Exquise" упали в тишину, как лепестки цветка.

   Рекс слушал, полный упоения; каждая нота голоса Доры находила отклик в его душе.

   Романс был окончен; наступила минута полной тишины, затем раздался взрыв аплодисментов.

   Когда они смолкли, Рекс услышал за собой голос, который показался ему знакомым. Стараясь припомнить, чей это голос, он обернулся и встретился взглядом с темно-золотыми глазами Паскаля.

   - А, Рекс!

   Они холодно кивнули друг другу. Рекс отвернулся и продолжал слушать, но, хотя пение по-прежнему доставляло ему наслаждение, радость покинула его.

   И сразу в его голове завертелся вопрос: как отнесется к этому Дора?

   Ему недолго пришлось ждать ответа. Взглянув на Дору, он увидел, что и она заметила Пана и приветствует его своими чудными зелеными глазами, мерцающими так, как будто за ними зажглись свечи; на лице ее отразилось страстное упоение. Рекс почувствовал себя, как земной житель, видящий другого у врат рая. Но Дора достаточно овладела собой, и восторг на ее лице сменился официальной улыбкой.

&