Уэдсли Оливия - Миндаль цветет

и известно небу, но удовлетворит ли это Саварди? Меня бы это не удовлетворило и не удовлетворяет по очень простой причине: есть такие вещи, как поезда, пароходы для обратного путешествия...

   - Ты хочешь вернуться? - спросила Дора.

   - Конечно.

   - Рекс... - В ней пробудилось любопытство, которое никогда не покидает женщину по отношению к мужчине, который любил ее; она сознавала, что вопрос ее будет неуместен, но любопытство взяло верх: - Рекс, зачем ты приехал?

   - Чтобы видеть тебя, моя дорогая, - сказал он с улыбкой.

   - Ах, только... только за этим? - в голосе ее прозвучало разочарование.

   - Мне хотелось посмотреть, что за человек Саварди и будет ли он любить тебя.

   - Ну, что же ты думаешь - будет? Ты одобряешь?

   - Он - порядочный малый, явно ограниченный, но это лучше скрытой хитрости.

   Губы Доры дрогнули улыбкой. Она подумала о первой попытке Саварди овладеть ею; был ли он так уж прямодушен?

   "Что бы сказал Рекс, если бы он знал эту историю?"

   - Намерена ли ты после свадьбы остаться на сцене? - неожиданно спросил Рекс. - Мне это кажется сомнительным. Как-то трудно представить себе сеньору де Саварди Далилой, испускающей исторгнутый страстью крик.

   Дора подошла к дивану и посмотрела на Рекса:

   - Рекс, что мне делать? Я не хочу отказаться от сцены.

   - Я знаю, но боюсь, что тебе придется. То, что ты этого не хочешь, ничего не меняет.

   Она почувствовала себя обиженной его легкомысленным тоном и захотела отомстить ему.

   - Саварди обожает меня, - сказала она.

   - По-своему, - очень спокойно ответил Рекс. - Но, к несчастью, такая любовь не даст тебе возможности поступать по своему желанию. Это всегда так бывает. Надо любить человека больше, чем самого себя, чтобы добровольно дать ему такое право над собой. Во всяком случае, - он сел и вынул портсигар, - ты можешь отказаться от "своих желаний".

   Дора повернулась и подсела к нему на диван.

   - Рекс, что ты говоришь? - растерянно пробормотала она.

   Он встал, подошел к окну и закурил папиросу.

   Дора посмотрела на его силуэт на фоне грозного неба. Его лицо выражало решимость, и, глядя на него, она вдруг подумала, что мужественность в человеке не всегда бросается в глаза. Она может быть и там, где полное самообладание как бы подавляет личность, и в таком скрытом состоянии она бывает еще сильнее. Надвигавшаяся гроза привела ее в возбужденное состояние. Ей не нравилось, что Рекс слишком владеет собой, держится как-то вдалеке от нее; никогда еще он не был так спокоен, так сдержан.

   Если бы он не приехал, жизнь была бы проще; его приезд не усилил ее любви к Саварди, не подействовал на нее так, как иногда действует возвращение старого друга. Просто Рекс явился как бы контрастом Саварди, а ее настроение еще недостаточно установилось, чтобы желать новых влияний.

   Вошел Саварди и первым увидел Рекса; его синие глаза сверкнули.

   Он поцеловал Дору, тихо заговорил с ней, как говорят, когда хотят как бы отгородить себя и своего собеседника от прочего мира.

   Рекс по-прежнему стоял у окна и смотрел на сгущающуюся темноту на улице, на низко гнувшиеся деревья и раздувавшиеся тенты.

   Казалось, точно нет ветра, а между тем все летело, двигалось и качалось со страшной быстротой.

   Саварди безумно желал, чтобы Рекс ушел, и продолжал что-то шептать Доре. Он был возбужден зрелищем боя быков, а выпитое отличное шампанское еще больше взвинтило его.

   Ему хотелось целовать и целовать Дору, а этот человек без всякого дела стоял тут, как на молитве.

   - Понравился вам бой быков, сеньор Гревиль? - внезапно спросил он.

   - О да, благодарю вас.

   - Значит, вы одобряете наши развлечения?

   - Почему же нет, дон Луис?

   Саварди увидел, что этим ничего не достигнет. Время тянулось. Наконец, как раз перед тем, как разразилась гроза, Саварди ушел.

   - Я не могу ехать в театр, пока это продолжается, - сказала Дора, глядя, как град колотит по улице. - Это невозможно. Боже, Рекс, как меня раздражает жизнь!

   И так как он продолжал молчать, она сказала с нервным смехом:

   - Я хотела бы, чтобы меня кто-нибудь утешил.

   Эти слова как будто вернули их к прежней жизни в Гарстпойнте.

   - Рекс, я в таком сомнении...

   Ей хотелось, чтобы он расспросил ее, но он спокойно сказал:

   - Ты невеста; никто ведь не может принудить к этому.

   - Обстоятельства могут, - мрачно ответила Дора.

   Он по-прежнему не глядел на нее. Его задумчивый взгляд был устремлен на мокрую дорогу. Вдруг Дора спросила:

   - Как отнеслась Джи к моей помолвке?

   - О, она надеется, что ты будешь счастлива, и так далее, и тому подобное. Он улыбнулся ей:

   - Джи держала себя так, как это следовало от нее ожидать.

   В его словах заключался двойной смысл, так как Джи отнеслась "как следует" к этому обстоятельству не только по отношению к Доре, но и по отношению к нему, Рексу.

   Она не расспрашивала о выборе Доры; она пожелала ей всякого счастья, а потом взяла его голову своими тонкими сморщенными руками и положила ее к себе на плечо. Если Рексу при чтении письма, в котором извещалось о помолвке Доры, показалось, что вся прелесть и радость ушли из жизни, она через него прониклась его чувством - что жизнь потеряла всякую ценность.

   Она не была бы так потрясена этим известием, если бы она знала, что любовь Рекса - обыкновенная, сильная, но спокойная любовь, не поглощающая всего человека; конечно, отчаяние его в таком случае огорчило бы ее, и только. Но она знала, что некоторые люди так созданы, что любовь заполняет всю их жизнь, не оставляя в ней места ни для чего другого, и что для таких людей единственный путь к счастью - это обладание любимой женщиной.

   Рекс не был монахом, но он никогда ни об одной женщине не говорил с любовью, кроме Доры. Джи знала его насквозь, знала его страсть к прекрасному, остроту его ума, его непоколебимое упрямство. Эти три свойства соединились в его любви к Доре.

   - Я хочу иметь лучшее или ничего, - мрачно сказал он как-то Джи.

   Это она посоветовала ему поехать в Мадрид; она угадала, что у него есть эта мысль, и, насколько могла, облегчила ему ее исполнение.

   Свадьба Доры оттягивалась. Рекс видел достоинства и недостатки Саварди и понимал, что он любит настолько, насколько он способен любить данную женщину в данное время. Он заметил, что Дора не любит его и тем не менее выйдет за него замуж, если кто-нибудь своим влиянием не остановит ее. Ему стало ясно, что ему больше нечего тут делать и что следует вернуться в Англию; он признавал, что Саварди вполне прав, не любя его, и презирал себя за то, что хотел использовать эту нелюбовь.

   В этот вечер он понял, что должен уехать, так как если Дора не любит Саварди, то и его она тоже не любит; а между тем его присутствие только мешает ей сосредоточиться и разобраться в своих чувствах.

   - Я завтра уеду, моя дорогая, - сказал он. - В такую погоду я предпочитаю Гарстпойнт.

   - Ты хочешь завтра уехать? - отозвалась Дора; сердце ее сжалось. - О, зачем?!

   - Много причин, а главная - я так хочу.

   В комнате было почти совсем темно, и они едва могли разглядеть друг друга.

   - Не уезжай, - сказала Дора; она подошла к нему и положила руку на его плечо. - Мне было так... так приятно, что ты тут был. Саварди...

   - Не любит меня, но относится ко мне хорошо, ты это хочешь сказать? - прервал он ее.

   - Он тебя любит.

   - Нет, дорогая моя, и я тоже его не люблю.

   - Какая чепуха! Но даже если так, то почему это?

   Рекс подумал: "Умышленно ли жестока женщина или это происходит от нервов?" Ему хотелось схватить руку Доры, сжать ее в своей и сказать ей: "Потому, что мы оба тебя любим. Потому, что он подозревает, что я люблю, и я знаю, что он это думает. Потому, что мне ненавистно быть при том, как он касается тебя, думать о мгновениях, когда он тебя целует. Потому, что я ненавижу его, явившегося первым, когда я опоздал, и не по своей вине, так как это просто дело случая, счастья - зовите это как хотите. Я ненавижу его также за то, что из-за него презираю самого себя".

   Вместо этого он сказал:

   - Просто мы не подходим друг другу, хотя оба очень милые люди - только каждый на свой лад.

   Он продолжал разговор в том же шутливом тоне, стараясь поддержать в себе бодрость.

   Ни разу еще со времени своего приезда в Мадрид он не чувствовал себя таким взволнованным; Дору тоже никогда еще не влекло к нему так сильно, как в этот момент. Нервы его были натянуты; очевидно, и на него действовала гроза. Он сознавал, что если не уйдет сейчас, то никогда себе этого впоследствии не простит. А между тем ему страстно хотелось сломать хрупкую преграду, которая отделяла его от Доры, хотелось умолять ее взять обратно данное ею слово, хотелось рассказать ей о бессонных ночах и мучительных днях, прожитых им в разлуке с ней. Вместо этого он заставил себя сказать:

   - Мне пора, моя дорогая. Если позволишь, я завтра утром зайду проститься.

   Он не решился поцеловать ей руку. Дойдя до двери, он зажег свет и, обернувшись, сказал:

   - Итак, до свиданья.

   Рекс закрыл за собой дверь и остался один в бесконечном коридоре; ему стало смертельно больно от сознания, что случай упущен и что встреча, которой он так жаждал, окончилась ничем.

   Он долго стоял так, задавая себе уже бесполезные вопросы: зачем он не остался немного долее? Зачем он так держал себя? Ведь на самом деле ему вовсе не хотелось уходить и все его существо рвалось обратно к Доре.

   Он направился вниз по широкой, устланной мягким ковром лестнице.

   Дождь перестал на некоторое время, но небо низко нависло, подобно темной угрожающей волне, готовой хлынуть каждую минуту.

   Молния сверкала серебряным огнем, но грома не было слышно: воздух был тяжелый и душный.

   Рекс вышел и направился через площадь; как раз в эту минуту прямо перед ним низко пригнулась акация, точно чья-то рука потянула ее вниз. Вслед за этим разразился второй приступ бури.

   Рекс побежал, немного прихрамывая, вперед, завидев перед собой слабый четырехугольник света, суливший ему убежище. Он нашел полуоткрытую дверь и вошел в нее. Откуда-то невнятно доносились голоса - мужской голос смеялся, кто-то пел. Осмотревшись, Рекс понял, что, вероятно, находится в боковом входе "Cafe du Nord". До него доносились звуки оркестра, и ему казалось, что он узнает место.

   Дождь лил как из ведра; Рекс решил переждать тут и присел на покрытых линолеумом ступеньках лестницы.

   Комната на верхнем конце лестницы, очевидно, была занята какой-то веселой кутящей компанией.

   Звуки музыки прерывались взрывами громкого хохота. Рекс вспомнил о бое быков и понял, почему это торжество происходит в такой ранний час.

   Он закурил папиросу. Ему казалось странным, что завтра в этот час он будет уже далеко; необычайным это казалось просто потому, что он действовал вопреки своему желанию, даже прямо против своей воли.

   Он никогда так не любил Дору, как теперь, после того, как их жизнь долгое время текла по разному руслу. Он находил в ней что-то новое, и эта новизна придавала ей особую прелесть или, может быть, еще более выдвигала все те качества, которыми он особенно дорожил в ней.

   Он пытался подумать о том, как он теперь наладит свою жизнь, как он будет проводить время, которое так грозно вставало перед ним. Когда любишь и не любим, время становится беспощадным врагом, и от него не уйти.

   Он представлял себе, что вернется в Лондон, останется там, будет читать в газетах о Доре и... пуще прежнего будет ненавидеть Саварди.

   Ибо в глубине души он ненавидел и презирал его, не отдавая себе отчета в том, откуда рождалось это чувство.

   Он презирал его, хотя и сознавал в то же время, что ревность мешает ему быть вполне справедливым к нему.

   И, странным образом, как раз в эту минуту он услышал голос Саварди: он выкрикивал чье-то имя, имя Доры.

   Кровь бросилась в голову Рекса.

   - Негодяй, он, наверное, пьян!

   Другой голос отчетливо крикнул:

   - В честь свадьбы!

   Судя по звукам, там занялись наполнением стаканов.

   Рекс встал, собираясь уйти, но в этот миг чей-то молодой, звучный бас произнес:

   - У него и в мыслях не было жениться на прекрасной Долорес, только отец ее настоял...

   Послышались крики, ругань, восклицания, смех. Рекс, нервы которого были напряжены до последней крайности, в два прыжка очутился на верху лестницы и толкнул дверь.

   Саварди боролся с другим молодым человеком. Несколько юнцов окружали их и со смехом и бранью пытались их разнять. В тот момент, когда вошел Рекс, молодой человек высвободился из рук Саварди; на лице его была кровь в том месте, где он получил удар.

   Он яростно кричал:

   - Это правда! Вся наша семья знает, что это правда. Весь Мадрид знает, что Луис не хотел жениться на оперной певице. Он собирался увезти ее на свою виллу в Кордове; мой отец видел все приготовления, а тут как раз появился этот лорд Рексфорд...

   Друзья его удерживали Саварди. Случайно один из них увидел Рекса и шепотом произнес его имя; Саварди быстро обернулся, и взгляды их встретились.

   "Теперь я знаю, почему я не доверял ему", - подумал Рекс. Мысль эта как льдина обожгла его воспаленный мозг.

   Он направился к Саварди и остановился на расстоянии одного шага; они были одного роста, и каждый в упор смотрел на другого.

   Прошло мгновение, ни тот, ни другой не двигался, затем Рекс поднял руку, слегка ударил Саварди по лицу и отступил назад.

   Саварди хрипло рассмеялся; его приятель Мигуэль Мартинес выступил вперед, поклонился Рексу, подал ему карточку и начал по-испански целую речь.

   Рекс взял карточку, разорвал ее надвое и, продолжая смотреть на побледневшее лицо и горящие глаза Саварди, ударил его вторично, так же легко, как и в первый раз.

   Саварди схватился с ним, и Рекс почувствовал великую радость, когда, наконец, враг его очутился в его руках; он ощущал в себе прилив сил и во всем теле необыкновенную легкость. Ни тот, ни другой не проронили ни слова; в комнате водворилась полная тишина. Саварди чуть удалось опрокинуть Рекса, но мгновением позже Рекс сбил его с ног и швырнул об пол.

   Лишь только он сделал это, он почувствовал нестерпимую боль в своем больном боку. Туман застлал ему глаза, но сквозь него он все-таки видел, что Саварди все еще лежит на полу.

   Рекс усмехнулся и машинально сделал шаг вперед, чтобы помочь испанцу встать.

   Но другие уже подбежали; тогда он повернулся, подошел к висевшему на стене пыльному зеркалу в тусклой золотой раме с бумажными букетами по углам, поправил свой воротничок и тщательно перевязал галстук.

   Затем, по-прежнему высоко держа голову, он вышел из комнаты и сошел с лестницы.

   Дождь прошел, и Рексу приятно было очутиться на свежем воздухе.

   Боль в боку была так остра, что в голове его мутилось и он не мог ничего сообразить; он сознавал, что ему нужно попасть в свой отель, но он забыл дорогу.

   Послышался звон трамвая, который остановился как раз против него. Рекс направился к вагону и пробормотал название гостиницы. Кондуктор в ответ начал что-то говорить и энергично замахал рукой; наконец, Рекс понял, что находится в двух шагах от своей гостиницы.

   Он как-то дошел до своей комнаты; его слуга как раз приготовил ему платье к обеду.

   Упавши в изнеможении на постель, Рекс сказал:

   - Позовите доктора - поищите какого-нибудь получше, и... и пусть ни одна душа не знает - даже лорд... слышите? Бегите и постарайтесь привести врача как можно скорее.

   Через пять минут слуга вернулся с доктором, маленьким гладким человечком, от которого немного пахло чесноком, но который, по словам портье, был "умен, как черт".

   Он осмотрел Рекса, после чего его суровое лицо стало еще сумрачнее; в конце концов, он взял шприц и сделал больному впрыскивание.

   - Я уезжаю вечером с парижским экспрессом, - заявил Рекс, как только боль его немного успокоилась, - если для вас это возможно, я был бы очень рад, если бы вы проводили меня до Парижа.

   Доктор посмотрел на него, и его рот задрожал от негодования.

   - Вы не поедете, - безапелляционно сказал он.

   Рекс нахмурился.

   - Ну, нет! А вы едете или отказываетесь?

   - Поймите, что вы будете чувствовать каждый метр дороги. Вам нужен полный покой, вам совершенно нельзя двигаться.

   - Я поеду.

   - Вы можете считать себя храбрым мужчиной, но я буду еще храбрее, если поеду с вами, - мрачно сказал доктор.

   Но он был беден и отлично понимал, что этот англичанин богат; у всех англичан, по его мнению, было четыре свойства: они были богаты, упрямы, надменны и лишены религиозности.

   Вдвоем с Мартином он внес Рекса в спальный вагон и сел рядом с ним.

   Усталые глаза Рекса были устремлены на небо; морфий не затемнял его рассудка и не усыплял его.

   Перед отъездом он известил Дору и Тони, что уезжает с ночным экспрессом, и это было все.

   Теперь, лежа в вагоне, он испытывал только боль и некоторую радость при воспоминании о том, что он побил Саварди.

   В Париже он простился с испанцем и послал за своим знакомым - молодым французским врачом, который учился с ним в Оксфорде и очень увлекался своей наукой. Тот забинтовал Рекса и перевез его в свой дом, где он развлекал его беседами о своих любовных похождениях, о своей работе и науке.

   Рекс вытерпел у него неделю, а потом, забинтованный как мумия, уехал в Лондон, провожаемый самыми отборными французскими ругательствами его друга, возмущенного его легкомыслием.

   Рекс любил свой лондонский дом. Ему нравилась прохлада его больших, уставленных темной мебелью комнат. Ему приятно было сознавать, что все здесь дышит строгим покоем страны, и это успокаивало его душевные страдания.

   Спальня его выходила на Грин-парк, теперь мирное убежище гуляющих, и он подолгу лежал и смотрел, как падали первые листья по мере того, как солнце сушило их своими поцелуями. Глядя на прохожих, он думал, как это часто бывает с теми, кто чувствует себя несчастным, - кто из этих проходящих людей весел и кто горюет, какая трагедия или, наоборот, какое счастье коснулось их жизни.

   В это время он не чувствовал себя одиноким или, вернее, не замечал своего одиночества. Постоянная боль страшно его изнуряла, и настроение его было подавлено серьезными отзывами врачей о его ушибленном боке. Он был слишком измучен и угнетен, чтобы думать о том, кто есть около него и кого нет.

   Но когда в один прекрасный день каким-то чудом появилась в его комнате Джи, он сразу почувствовал, что ему все время недоставало ее.

   Она была в черном платье, усеянном розами; веселенький зонтик, также черный с розами, заменил палку из черного дерева. К корсажу были приколоты живые розы. От нее пахло ее обычными духами, которые Рекс так любил еще мальчиком.

   Она остановилась около его кровати и улыбнулась ему.

   - Хорошо, хорошо! - сказала она ему тем ласковым голосом, которым женщины утешают детей, когда они ушибутся.

   - Как вы узнали, что я вернулся? - сказал Рекс.

   - Я встретила в саду сэра Кэйта, и он рассказал мне все, исключая подробностей, которые ты сам мне расскажешь позднее.

   Постаревшая Суит вошла, со своим всегдашним похоронным видом, чтобы привести в порядок вещи своей хозяйки и попутно чтобы получить удовольствие выразить свое соболезнование Рексу.

   - Какой у вас плохой вид, сэр, - мрачно сказала она, - прямо тенью стали, если позволите так выразиться. Доктор, верно, сказал, что это у вас надолго?

   - На годы, Суит, дорогая, - ответил Рекс, - если вообще мне удастся поправиться.

   Суит пробормотала что-то благочестивое, вроде: "Кто дал, тот и взял", а потом распространилась о болезни, которой, подобно Рексу, страдал ее родственник; болезнь эта была такая серьезная, что в ней заключались все известные до этого времени недуги, и тем не менее он дожил до преклонных лет и умер, когда пришел его черед.

   - Приятная перспектива, - закончил Рекс, которого очень забавляла Суит.

   Он уже чувствовал себя совсем иначе, так обрадовал его приезд Джи.

   Одно ее присутствие, духи, которые она употребляла, ее тихий, но выразительный голос, а также умение сообщить комнате свой особый личный отпечаток - способность, данная очень немногим, - все это создавало приятную, радостную атмосферу.

   Он забыл про свой бок, про Мадрид, про то, как бесконечно тянутся дни.

   Вошел Мартин с улыбкой на лице. Рекс был так удручен, что забыл про цветы, и вдруг они появились, как бы по волшебству; к чаю был подан вкусный кекс.

   Джи, которую приводили в отчаяние бледность и очевидная слабость Рекса, решила остаться в городе на неопределенное время; она отправила Суит в Пойнтере с распоряжением вернуться с первым поездом и привезти терьера Ника, а также все необходимые вещи. Она прошла в свою комнату, которую занимала, когда была еще барышней, и прилегла отдохнуть.

   Естественно, она сгорала от любопытства узнать причину болезни Рекса и его внезапного отъезда из Мадрида. Годы пощадили ее в том отношении, что старость нисколько не ослабила ее умственных способностей, а только научила ее философии; но философия редко уживается с любовью, а любовь Джи к Рексу была главным двигателем ее жизни. Она проклинала появление Доры в их семье, так как из-за нее страдал Рекс. Ей пришел на память ноябрьский вечер много лет назад, когда она впервые заметила, что Рекс обратил внимание на красоту Доры. Тогда она предугадала, что может от этого произойти, но надеялась, что постоянная совместная жизнь, создающая дружескую близость, предохранит Рекса от увлечения.

   Теперь она должна была признаться себе, что не учла того, как часто мужчина начинает любить женщину только после того, как другой мужчина обратит на нее внимание, полюбит ее и силой своей любви как бы привлечет к ней любовь другого. Если бы Пан не полюбил Дору, очень может быть, что Рекс тоже не влюбился бы в нее; она явилась ему тогда в каком-то новом свете, без чего, вероятно, она продолжала бы быть ему самым дорогим другом, и не более.

   Но раз это случилось, жалеть теперь уже поздно. Лежа в своей комнате, которая когда-то была свидетельницей вихря, промчавшегося в ее жизни, она незаметно стала думать о собственной молодости.

   Говорят, что старики все забывают и потому не способны на сочувствие, а между тем страдания, которые она пережила в те летние месяцы, много лет назад, когда, как и Дора, она полюбила ничего не стоящего человека, вспоминались ей так ярко, точно все это было вчера.

   Нет, старость ничего не забывает, а когда она любит - она лишь вновь страдает через страдание того, кого любит.

   Память о ее собственной печали научила ее понимать горе Рекса.

   Она пообедала с ним в комнате, после чего они остались сидеть в темноте, освещенные только слабым отсветом фонарей из парка.

   Деревья тихо шелестели, как бы радуясь, что прошел дневной зной. Внизу раздались шаги, и вбежал Ник, привезенный упрямой, но проворной Суит. Он вскочил на кровать к Рексу и улегся, уткнувшись в его руку.

   - Все это было ужасно, - неожиданно сказал Рекс, затягиваясь сигаретой. - Я сделал ужасную ошибку, что поехал.

   И он рассказал Джи все подробности, какие только мог вспомнить.

   - Саварди - тип циркового борца. Он берет своей силой. Дора не любит его; он вошел в ее жизнь, когда она переживала период сомнений и колебаний. Она испытала так много в такой короткий срок, что будущее не сулило ей ничего яркого. И нельзя сказать, чтобы она вполне подходила для сцены; она была слишком натуральна в роли, которую ей пришлось играть в жизни, чтобы быть самой собой в искусственной роли. Ей все чего-то хочется, и она сама не уверена - чего именно. В общем, вероятно, того, чего желает каждый из нас, - сочувствия. Ей хочется продолжать свою деятельность и вместе с тем иметь более определенное положение в обществе. Она-то сама, по всей вероятности, с этим не согласилась бы. Может быть, она действительно не сознает этого, но что ей нужно, это такой муж, как я, то есть человек, который позволит ей поступать по ее желанию и сохранит в то же время свою независимость, отдаст ей свое сердце и возьмет ее. Это редко осуществляется, и я могу казаться самонадеянным глупцом, но я способен на это. Если посвятить себя всецело одной женщине, можно понять, как нужно обращаться с ней. Я посвятил себя всецело Доре, и ни одна другая женщина никогда не пробудила во мне намека на чувство. Я не истратил себя на других не потому, что считал это добродетелью, а просто потому, что я был всецело захвачен Дорой и все мое существо сосредоточилось на ней. Я мог бы дать ей ту жизнь, которую она хочет. Саварди возьмет ее и через год потеряет; он добивается ее только потому, что она его не хочет. Ему сейчас уже надоели ее требования свободы и ее совершенно непонятный ему взгляд на права и обязанности будущих супругов. Его характерные черты - широкий размах, избалованность, ханжество и эгоизм. Вначале он надеялся сделать Дору своей любовницей; он попросил ее руки только тогда, когда убедился, что случай в лице неожиданно явившегося отца дал ей лучшие карты в руки. Когда я узнал это, я поколотил его почти публично.

   - Так вот причина, - сдержанно сказала Джи; ей хотелось взять его голову, прижать ее к своему сердцу и сказать своему любимцу, что она гордится им; но они никогда не любили обнаруживать свои чувства. "А теперь начинать уже поздно - во всех отношениях", - подумала с улыбкой Джи, когда часы пробили двенадцать.

   После долгой паузы Рекс сказал:

   - Конечно, Дора ничего не знает ни о первоначальных намерениях Саварди, ни о нашей схватке.

   - Так, значит, она выйдет за него?

   - О да. Вероятно, они уже обвенчались.

   Он заерзал на своей подушке, и Ник теснее прижался к нему.

   - Джи, как трудно вообразить себе пустую жизнь! Я так жажду Доры, что не могу себе представить жизнь без нее. Казалось бы, что любовь должна идти навстречу такой любви, как моя, чтобы составить целое, но почему-то так не бывает. Замужней женщиной она будет для меня все той же. Некоторые уверяют, что если любимая женщина выйдет замуж, то для них это то же, как если бы она умерла, но я этого не чувствую.

   Мертвая. Когда она дышит, и смеется, и движется и вы каждую минуту можете увидеть ее! Если бы она была мертва, тогда наступил бы покой, но какой же может быть покой, когда другой мужчина живет и занимает ваше место. О, как я желал бы, чтобы я убил Саварди и сам заплатил за это!

   Голос его умолк, как замирает и обращается в пепел блестящий огненный язык; только что воздух трепетал от его страсти, а теперь осталась полная пустота. Джи поняла, что ей нечего сказать ему. Она не могла себе представить, чтобы он мог так любить. Она предполагала, что он любит тихой, терпеливой любовью, а оказывалось, что под наружным спокойствием, которое достигалось редким самообладанием, пылало, как раскаленный уголь, обожание, соединенное, как это бывает, с первобытными инстинктами.

   Почти невозможно было представить себе, что он поборол Саварди, и еще труднее было признать вполне искренним его восклицание: "Я желал бы, чтобы я убил Саварди и сам заплатил за это".

   - О дорогой мой! - с глубокой тоской сказала Джи.

   Рекс отрывисто рассмеялся, как бы желая рассеять тяжелое впечатление от своих последних слов.

   - Ну, ничего, ничего, - быстро сказал он. Они заговорили о другом, но, когда Джи ушла в свою комнату, она тщетно старалась избавиться от нахлынувшего на нее чувства подавленности. Вся жизнь как бы опустела и стала пеплом в тот миг, когда умолк голос Рекса и молчание окутало их пеленой.

   Саварди очень обрадовался, узнав, что Рекс уехал. В особенности он был доволен тем, что Рекс перед отъездом никому ничего не сказал.

   Он был вполне уверен, что Рекс не станет болтать, - настолько молодой англичанин успел внушить ему уважение к себе. Но все-таки прирожденная хитрость нашептывала ему, что никогда нельзя вполне доверять своему сопернику. Он ненавидел Рекса за то, что тот побил его, а также за его любовь к Доре, но все-таки уважал его умение молчать.

   Он не мог понять, что Рекс уехал потому, что любовь его была сильнее его ненависти и что его забота об обожаемой им женщине была еще сильнее его любви. Такая любовь не была знакома Саварди.

   Он рано пошел к Доре, желая поскорее узнать истину, так как предпочитал открыто страдать, чем находиться в неизвестности. Придя к ней, он с первых слов понял, что она ничего не знает о его вчерашнем поражении.

   Дора сказала ему, что Рекс неожиданно уехал, на что он промолчал, так как считал, что лжи нужно избегать и по возможности лучше совсем не лгать, если не принудят к тому обстоятельства.

   Он обнял Дору, поцеловал ее и отдал ей принесенный подарок, который в душе, может быть, считал отчасти искуплением за случившееся накануне.

   Это была роскошная мантилья, на которой был выткан фамильный герб его семьи; Саварди объяснил, что в ней всегда крестили старшую дочь старшего в роде сына. Поговорив о мантилье, он постепенно перешел к вопросу, который больше всего его интересовал, и стал умолять Дору назначить день свадьбы. Как нарочно, в эту минуту с шумом влетел Аверадо, размахивая только что полученным им из Лондона контрактом; вид у него был торжествующий.

   Конечно, время для его сообщения было не совсем подходящее. Саварди нахмурился; подбитое лицо его потемнело, и он разразился целым потоком негодующих слов.

   Аверадо спокойно выслушал его, поклонился и вышел, выразительно взглянув на Дору.

   Как только дверь за ним закрылась, Саварди схватил ее в свои объятия.

   - MadrИ de Dios, неужели вы забываете, что я тоже что-то чувствую? Неужели вам нет дела до того, как я страдаю? Я жду и жду вашего слова, а вы его не даете. Какой-то антрепренеришка предлагает вам контракт, и вы тотчас согласны его подписать, нисколько не заботясь о том, когда будет наша свадьба. Вы не можете, не должны так поступать. Это невозможно, говорю вам, невозможно!

   Его синие глаза сузились от гнева, и рог дрожал. Он выпустил ее и быстро продолжал:

   - Я люблю вас, я люблю вас. Вы моя нареченная жена; все, что у меня есть, я отдам вам взамен вашей сценической карьеры, от которой вы должны отказаться. Боже, что же это будет за жизнь, если вы вечно будете петь!

   Внезапно он бросился к ее ногам; в устремленном на нее взгляде была мольба, обожание, даже робость.

   Неужели она так мало любит его, так мало ценит его любовь, чтобы пожертвовать ею ради кулис? О, он обожает ее, как святую, как священное пламя...

   - Дотроньтесь здесь, дотроньтесь...

   Он прижал ее руку к своему сердцу, которое бешено билось под тонкой шелковой рубашкой.

   После целой бури поцелуев, просьб, отчаяния, печали и обожания он, наконец, ушел.

   "Мне надо на что-нибудь решиться", - печально сказала себе Дора и опять почувствовала, что ей недостает поддержки Рекса, с его спокойным, беспристрастным ко всему отношением.

   Надо выбрать что-нибудь одно: или сцену, или замужество. Если только сцену, что тогда? Тогда у нее будет только ее карьера. А если замужество? О да, чувствовать нежную привязанность, принадлежать кому-нибудь, иметь кого-нибудь, с кем смеяться, делить жизнь...

   Но разве Саварди хочет хоть немного делить с ней жизнь?

   "Я хочу невозможного, - откровенно призналась она себе, - человека, который сделал бы меня своей и вместе с тем оставил бы мне свободу".

   Неожиданно в конце сезона, в самый разгар обсуждения планов на будущее, Тони заболел малярией, которая была его давнишним врагом; доктора предписали ему немедленно возвратиться в Лондон.

   Саварди, втайне взбешенный, принужден был, выразив свои соболезнования, согласиться на то, чтобы Дора его сопровождала.

   Тони не допускал и мысли, чтобы она не поехала: у него с Саварди было одно общее качество - оба были изрядные эгоисты.

   Аверадо тоже отправился в Лондон, взяв на себя роль Иоанна Предтечи, которую он особенно успешно исполнял на железнодорожных станциях и в вагоне-ресторане.

   Саварди расстался с ними в Париже. Впоследствии он должен был приехать за Дорой. Он стоял с непокрытой головой на платформе темного некрасивого вокзала Gare du Nord, улыбался Доре и имел в этот момент очень молодой и самоуверенный вид. Руки их соединились, Саварди вздохнул с чисто испанским чувством, и в то же время глаза его блеснули, встретившись с глазами очень хорошенькой особы, направляющейся к выходу.

   - Каждую минуту до нашей встречи я буду думать только о вас, - сказал он Доре; поезд уже двигался и заглушил своим шумом его слова.

   Саварди повернулся и быстро пошел прочь. Дора продолжала смотреть на него и почувствовала, что все впечатление, которое он производил на нее, исчезло; в этот миг он показался ей просто красивым молодым человеком, ищущим приключений.

   Разлука, как это часто случается, вызвала реакцию.

   Путешествие началось, и приятно было сознавать, что хоть на некоторое время можно будет отдохнуть от нежных прощаний, клятв и обожания.

   "Я несносна, - печально твердила себе Дора, - я принимаю без благодарности, хочу сама не знаю чего и все время недовольна тем, что меня не понимают..."

   Всю дорогу она испытывала чувство томительной пустоты.

   Чтобы подбодриться, она попробовала объяснить себе свое состояние переутомлением, но это ее не удовлетворило и не помогло ей сбросить с себя апатию.

   Даже Лондон не расшевелил ее. "Стаффорд-отель", где Тони решил провести ночь, был столь же внушителен, как и всегда; тот же жаркий туман стоял на сумрачных улицах, как и тогда, в то, другое лето...

   - Я рано лягу, - объявил Тони. - Я думаю, и ты недолго засидишься?

   - Я, пожалуй, еще немного посижу, - ответила Дора.

   Она пододвинула кресло к окну и села, откинувшись назад и смотря на звезды.

   Завтра Гарстпойнт и Рекс...

   Что-то делает теперь Саварди?

   Догнал ли он хорошенькую девушку с дугообразными бровями?

   Как легко многие женщины связывают себя словом и смотрят на это как на самую простую вещь. Они поступают так или из жажды победы, или же их побуждает к тому другое, на первый взгляд доброе чувство, а именно боязнь причинить боль своим отказом; на самом же деле, если присмотреться ближе, окажется, что в основе этого чувства лежит самое обыкновенное тщеславие.

   Дора предполагала, что они с Саварди "поладят".

   Каким пустым и случайным казалось все в жизни; она взяла то, что ей подвернулось, только потому, что это было близко.

   Она закинула руки за голову.

   Неужели в ней сгорело все до последней искорки после смерти Пана?

   Лондон живо напомнил ей его, и это воспоминание, расшевелив глубоко затаенную в ней боль, навеяло на нее чувство жуткого одиночества; любовь Саварди коснулась ее лишь поверхностно, но открыла путь другому, глубоко похороненному в ней чувству.

   О, еще раз, еще раз, хотя на миг, испытать это сладкое упоение, которое она знала раньше! Опять быть для кого-нибудь всем, дороже всего на свете...

   Ведь Саварди женится на ней только потому, что не мог овладеть ею иным путем... женится после неудавшейся попытки избежать этих уз.

   Она горько усмехнулась, глядя в звездную ночь. Она была настолько современна, так мирилась со всем, что могла даже улыбаться.

   "О Боже, как мы во власти мелочей!" - с грустью сказала она себе.

   Пустота жизни толкнула ее поощрить Саварди, и только слабость характера мешала ей порвать с ним.

   Сегодня жизнь казалась ей исчерпанной; она чувствовала, точно стоит и смотрит на праздник, куда ей запрещен вход...

   Кто-то постучался в дверь. Вошел слуга Тони и положил на стол вечерние газеты. Она спросила, лег ли Тони, пожелала слуге спокойной ночи и, когда дверь за ним закрылась, подошла к столу и развернула газету.

   Маленькая заметка бросилась ей в глаза. Она увидела в заголовке имя Рекса, а под ним было напечатано, что он лежит, опасно больной, в своем доме в Сент-Джемсе, и добавлялось, что болезнь его явилась последствием дуэли. Затем следовало описание дома. Дора стала машинально читать и заметила вкравшуюся ошибку: репортер сообщал, будто итальянские фрески находятся в белой гостиной, что было неверно. Газета выпала из ее рук. Она неподвижно сидела в ярко освещенной комнате, и ей казалось, что она видит перед собой Рекса; Рекса, сначала улыбающегося, потом огорченного и ставшего вдруг серьезным. Ей вспомнились все его малейшие привычки - манера, с которой он приглаживал свои густые светлые волосы; поза, которую он принимал, сидя в глубоком кресле...

   За окнами шумно бился пульс лондонской жизни; где-то в отеле хлопнула дверь. Этот резкий звук пробудил Дору от ее оцепенения. Она положила руку себе на горло, стараясь остановить свое учащенное дыхание. "Опасно болен"...

   Так пишут только тогда, когда нет надежды. Это означает, что человек умирает...

   Она представила себе Рекса мертвым - Рекса, который так любил жизнь. Рекс, с его добродушным юмором, дерущийся на дуэли! Она вспомнила день его отъезда, тайну, которой он окружил этот отъезд, его коротенькую прощальную записку, потом - вспухшее лицо и неподвижную руку Саварди, и все эти подробности сразу показались ей связанными между собой.

   Она вскрикнула и закрыла себе рот сжатой в кулак рукой.

   В этот миг она ненавидела Саварди. Своим поведением он оскорбил Рекса, довел его до этого, а потому всем своим существом, всей своей нежностью она стремилась защитить Рекса.

   Было одиннадцать часов, когда она достигла Гревиль-хауза. Дверь была не заперта, у подъезда стоял автомобиль. Дора вошла и встретила Рекса, который, прихрамывая, выходил из библиотеки.

   Она протянула к нему руки, он схватил одну из них и крепко сжал в своих.

   - Неужели ты? - сдавленным голосом пробормотал он. - Какой счастливый ветер занес тебя сюда?

   &n