Уэдсли Оливия - Миндаль цветет

которую был положен "только намек" анчоуса.

   На ней была охотничья юбка и шелковая блуза с черным галстуком; волосы ее были заплетены в одну толстую косу и перевязаны темным бантом. Нельзя было назвать ее нарядно одетой, но, сидя перед огнем, который играл на ней золотыми и пурпурными тенями, она являлась воплощением молодости и нежной свежести.

   Она начала причесываться "наверх" с последнего дня своего рождения. Эмилия специально ездила в Лондон учиться делать прическу и теперь производила это артистически.

   - Я должна покинуть вас, мои дорогие, - сказала Дора, взглянув на них и наматывая ухо Ника-младшего на свой тонкий пальчик. - Тони сказал мне, чтобы я пришла пораньше. Когда я оденусь, я приду показать вам мое новое платье: оно все белое с серебром. До свидания еще раз!

   Лишь только дверь закрылась за ней, Рекс сказал:

   - Не правда ли, как странно, что мы оба в одно и то же время подумали то же самое?

   - Просто у нас обоих одинаковый вкус; мы любим прекрасное, а Дора, несомненно, красива; мы и раньше это с тобой находили.

   Рекс, лежа на спине, думал.

   - Вы знаете, - вдруг сказал он, - сегодня - я не могу объяснить вам почему, - но мне это представляется каким-то другим; я чувствую это сильнее.

   Джи взглянула на его сосредоточенное лицо. Он напряженно смотрел в огонь, повернувшись боком к ней: ей виден был его тонкий, почти аскетический профиль, нежные черты лица, плотный подбородок и решительный рот. Сердце ее сжалось, когда она вспомнила, какое счастье отразилось на его лице при взгляде на Дору. Конечно, он был еще мальчик, а она - почти девочка, но...

   Одна мысль о том, что он может быть несчастен, была ей невыносима. "А впрочем, - подумала она, - как все это проблематично. Зачем загадывать так далеко?"

   Дора медленно спускалась с лестницы. Было еще немного рано и, кроме того, в новых парчовых башмаках с высокими красными каблуками трудно было идти быстро.

   Снизу, из залы, наполовину скрытый тенью, падавшей от старого знамени, Паскаль Гревиль наблюдал за нею.

   Красота ее сразу поразила его. Дора на минуту остановилась поправить оборку юбки, и Паскалю показалось, что кожа ее еще белее ее платья. Он быстро подался вперед и стал так, чтобы свет прямо падал на него; ему уже раньше приходилось проделывать это, и он знал цену первого впечатления.

   Он не ошибся. Настоящая красота не может остаться незамеченной, а у Доры в высшей степени было развито чувство прекрасного, и вид Пана доставил ей наслаждение.

   Он что-то сказал ей. Она засмеялась, покраснела и воскликнула:

   - Пан!

   Гревиль взял ее за руку:

   - Дора!

   Он не сразу выпустил ее руку и секунду молчал, а потом сказал:

   - Выросли, стали совсем другой!

   - О нет, не совсем еще, - сказала Дора, немного конфузясь.

   - Ну, хорошо, - он быстро развел своими изящными загорелыми руками, - что же теперь сказать? Я помню Алису из "Страны чудес", а нахожу Афродиту.

   - Обе начинаются с "А", - скромно заметила Дора, - как бы то ни было, есть сходство.

   Гревиль машинально рассмеялся; он был положительно уничтожен ее красотой и молодостью. Он вдруг почувствовал себя очень хорошо; не было больше той скуки, того недовольства, которые томили его последние годы. Ему знакомо было это переживание, но он давно его не испытывал.

   Дора между тем изучала его. Он это сознавал, и это доставляло ему удовольствие.

   Она думала, как странно встретить красивого мужчину, и действительно, Гревиль заслуживал этот эпитет. Черты его лица и форма головы были безукоризненны. У него были немного странные, но очень привлекательные темно-золотые глаза и почти черные волосы. Несмотря на легкий загар, кожа его была очень нежна, а улыбка прямо очаровательна.

   Он был высок, широк в плечах и вообще имел наружность спортсмена. Дора с удовольствием заметила, как он хорошо сложен. Окружавшие ее мужчины - Тони и Пемброк - в этом отношении не удовлетворяли ее вкуса, а Рекс почти не шел в счет.

   Кроме того, слух о разводе Паскаля не мог не привлечь к нему внимания. Несчастная любовь вообще возбуждает интерес, а по отношению к Гревилю ее можно было предположить особенно легко, так как женщины всегда интересовались им, обожали его и баловали. Для него это, конечно, не было тайной; он отлично знал силу обаяния своей личности и могущество каждого взгляда. Он ехал в Гарстпойнт крайне неохотно, предвидя, что ему придется тут скучать, и ехал лишь потому, что ему нужны были деньги, а он знал, что только Тони мог дать их ему.

   Брак его, состоявшийся десять лет назад, был сплошной неудачей. Он женился на несчастной итальянской маркизе исключительно потому, что иначе ему пришлось бы отказаться от дипломатической карьеры. Впрочем, то, чего он избег тогда, все равно его не миновало. Он и сейчас покидал свой служебный пост помимо своего желания, и это в особенности раздражало его, так как самой служебной деятельностью он не дорожил. Но, хотя, с одной стороны, эта отставка и была ему неприятна, с другой стороны, он был счастлив, что, наконец, отделался от Бьянки, которую он когда-то сравнивал с Примаверой и Семирамидой, но только не с Афродитой: она была некрасива, и в их браке ему приходилось быть красивым за двоих.

   Он поздоровался с Тони и Пемброком, продолжая смотреть на Дору. Тони старался поддерживать в доме известную роскошь, и Гревиль находил, что серебряная посуда, темная скатерть, вышитая красными и белыми орхидеями, и вообще вся обстановка очень подходили к Доре.

   Она сидела на конце стола против Тони, и дубовые панели стен служили прекрасным фоном для ее нежной белизны.

   Гревиль задумался о ее глазах; он как-то совсем забыл о них и теперь был страшно поражен, увидев действительно совершенно зеленые глаза под черными, точно нарисованными бровями.

   Делая вид, что слушает охотничий рассказ Пемброка, он в то же время старался припомнить, в каких стихах описаны глаза, подобные Дориным. "Кажется, у Бодлера: "Yeux verdatres - sorciere aux yeux allechants..." Кто-то из поэтов воспел их; нужно будет найти это стихотворение и прочесть его Доре. "Сколько ей лет? Семнадцать, восемнадцать? Во всяком случае, достаточно".

   Дора встала.

   - Останься с нами, выпей чего-нибудь, - попросил ее Тони.

   К удивлению Гревиля, она осталась, но пить не захотела, а только держала свой стакан с вином перед светом и смотрела на красный отблеск от него на своей руке.

   - Споешь что-нибудь? - спросил Тони. Они перешли в гостиную.

   - Вы поете? - заинтересовался Пан.

   - Она берет уроки у Кавини, - небрежно заявил Тони.

   Гревиль был поражен: Кавини был известный маэстро, и брать у него уроки было большой честью.

   - Что же спеть мне, Тони? - спросила Дора, садясь за рояль.

   - Что-нибудь, - рассеянно сказал Тони, - что тебе нравится.

   Раздались первые ноты григовской пьесы "Время и Вечность". Не отдавая себе в этом отчета, Дора во время пения остановила свой взгляд на Гревиле, и он впился в нее глазами. Уже много лет, со времени своей юности, он не испытывал такого чувства, как в эту минуту; он весь дрожал, и глаза ему застилал туман. Голос у Доры был богатый и замечательно чистый; она пела великолепно, без малейшего усилия и вместе с тем с большой теплотой.

   "А что же будет, когда она начнет чувствовать, - думал Гревиль, - и вложит это чувство в свое пение!.."

   Романс был окончен. Он услыхал, как Пемброк делал какие-то замечания, а Дора ему отвечала. Потом она запела снова, на этот раз какую-то французскую песенку про "belle marquise", которую звали Фифинелла; она кончила, рассмеялась и встала.

   - Ну, довольно.

   - Очень хорошо, моя дорогая, - сказал Тони, - вот что значит Кавини, Пан!

   - И очень красивый голос, - внешне спокойно сказал Пан. - Он круто повернулся к Доре: - Вы любите петь?

   - Обожаю.

   - И ездить верхом тоже?

   - У вас удивительная память, Пан.

   - Не во всем, - ответил он, глядя на нее потемневшими глазами, - но есть вещи, которых нельзя забыть.

   Внезапное смущение охватило Дору и помешало ей сразу ответить. Ей показалось, точно она осталась наедине с Гревилем, а остальные - Пемброк и Тони - отодвинулись куда-то вдаль.

   Пан странным образом нарушил течение ее мыслей, и она почувствовала, точно в известном отношении стала старше и одновременно в другом отношении - моложе.

   Он закурил папиросу и, продолжая держать горевшую спичку, свет от которой освещал ее лицо, посмотрел на нее блестящими глазами и тихо спросил:

   - Почему вы покраснели, Афродита?

   - Разве я покраснела? - спросила Дора.

   - Да, очаровательно. Наверно, есть какая-нибудь причина.

   Дора серьезно взглянула на него.

   - Я, пожалуй, немного смущена, - сказала она, - вы знаете, так много времени прошло с тех пор, как вы были здесь...

   - И теперь я кажусь вам другим, и вы тоже, - быстро докончил Гревиль, - и эта разница приводит вас в смущение, не так ли?

   - Я думаю, что так, - пробормотала Дора. Тони позвал ее, и она подошла к нему.

   - О чем это вы шепчетесь с Паном? - спросил он.

   - Мы говорили о неожиданностях жизни, - кротко сказал Гревиль.

   - Тебе, должно быть, нетрудно рассуждать об этом, - насмешливо согласился Тони и потом, кивнув головой Доре, сказал ей: - Пора тебе идти спать, дорогая моя.

   Гревиль отворил ей дверь и проводил ее до лестницы.

   - Спите спокойно, Афродита, и постарайтесь привыкнуть к разнице. Я хочу, - он немного сжал ее пальцы, - я хочу, чтобы вы совсем привыкли ко мне.

   Он подождал, пока она дошла до верха лестницы, и, стоя на том же месте, с улыбкой крикнул ей:

   - Спокойной ночи.

   Она постояла минутку, потом постучала в дверь Рекса.

   - Как провела время? - с участием спросил Рекс. - Я слышал, как ты пела; мне очень понравилось. Каков Пан - такой же, как и раньше?

   Дора не сразу ответила ему, и он повторил вопрос в несколько иной форме:

   - Что Пан, такой же противный? Я уверен, что да: тягуче остроумен и совершенно равнодушен ко всем нам.

   - Он держал себя вполне корректно, - с усилием проговорила Дора.

   - Ты устала?

   - Да, день был какой-то душный. Рекс вздохнул и взял со стола книгу.

   - Ну, так я думаю, тебе лучше пойти спать. Спокойной ночи.

   - Спокойной ночи.

   Придя в свою комнату, она почувствовала себя лучше. Присутствие Эмилии и вся знакомая обстановка подействовали на нее благотворно. Она уже не была такой утомленной и разбитой; ей казалось, что этот вечер содержал какой-то урок для нее, как будто она прошла какое-то испытание.

   Когда Эмилия ушла, она надела толстый, мягкий шелковый пеньюар и села у открытого окна, обложив себя со всех сторон большими подушками.

   Ночь была такая теплая, что казалось, будто наступила весна. В воздухе слабо реял нерешительный, тихий ветерок, неся с собой запах сырого мха.

   Дрова в камине совсем догорели, и только изредка из-под пепла вырывался красный язык пламени и слабо освещал комнату. Дора любовалась ночью; какая-то тревога овладела ею, и она заметила, что мысли ее вновь возвращаются к Пану. До этого дня взгляды мужчин для нее ничего не значили - она совсем не замечала мужчин. Да и каких мужчин она знала? Друзей Рекса: Ричарда Кольфакса, мальчиков Кэрю, Доррингтонов...

   Пан был совсем не то. Может быть, это происходило оттого, что он был старше.

   Он пережил так много, а другие - другие всегда были такие же, как теперь.

   Она поговорит о Пане с Джи... Нет, не станет; она совершенно ясно почувствовала, что не будет говорить, хотя причина такого решения была ей неясна.

   Даже Рексу нелегко было сказать что-нибудь о нем.

   Почему? Она сдвинула свои тонкие брови; какое-то смущение овладело ею, и вместе с тем она чувствовала себя счастливой.

   Как странно было, что эта встреча произвела на нее такое впечатление и не давала ей заснуть! Ее мысли беспрестанно возвращались к Пану. Она видела его опять таким, каким он явился ей в первую минуту, в полосе яркого света.

   Она стала думать о его женитьбе. Она слышала, как его бранили, но не хотела верить в его вину и, сама того не замечая, уже защищала его.

   Ее интересовало, был ли он несчастлив и велика ли была его любовь к Бьянке.

   Много лет он совершенно пропадал, и о нем доходили только слухи. Он был в Берлине, Бухаресте; часто бывал в Париже. Он женился на итальянке, покинул ее и вернулся в Англию.

   Это было все, что Дора слышала о нем. Теперь он ворвался в ее жизнь совершенно новым существом, и этот интерес новизны производил на нее впечатление, влек ее к нему.

   Она направилась к туалетному столу за носовым платком и, подходя, увидела в зеркале свое отражение. Она остановилась и с интересом стала разглядывать свое лицо.

   Так ли она красива на самом деле?

   Она стыдливо улыбнулась своему изображению, и глаза ее в зеркале также улыбнулись. Рекс сказал, что ее глаза, как жасминовые лепестки на жасминовых листьях. Она наклонилась вперед, и свет от электричества зажег в ее зеленых глазах две маленькие звездочки. Действительно ли зеленые глаза так необыкновенны?

   Ей хотелось, чтобы это было так. Она глубоко вздохнула. Сейчас, после утомительного дня, под ее глазами стояли темные круга.

   Она закинула свои белые тонкие руки за голову и снова вздохнула.

   Мир этот очень хорош; в нем столько удовольствий - спорт, охота, - вообще он прекрасен, и все-таки... Она потушила огонь и скользнула в постель. Как бы то ни было, завтра было близко, и тайный голос шептал ей, что завтра будет удивительным днем. Мысль о Пане вернулась к ней; она подумала, спит ли он теперь, и с этой мыслью заснула.

   В то же время Гревиль, закуривая последнюю папиросу, стоял перед камином своей комнаты. Это была его собственная комната, в которой он всегда останавливался, когда бывал в Гарстпойнте.

   В этот вечер он вспомнил о последней ночи, проведенной здесь много лет тому назад. Воспоминания его были невеселые; столько за это время случилось неприятного, такого, что лучше всего было бы забыть. Он пошевелил ногой дрова, и огонь весело запылал. Воспоминания о последних десяти годах его жизни напомнили ему веселую народную песенку, в которой говорится о разных видах любви к прекрасной леди. Он не мог вспомнить, кто ее пел, кажется, Фаркоа или кто-то другой: впрочем, это неважно, а интересно то, что она так приложима к нему.

   Сорок лет.

   Сорок лет, и готов опять начинать то же. Но на этот раз надо быть осторожнее: разрыв с женой унес у него весь оставшийся доход. Конечно, не следует от этого приходить в отчаяние: Тони страшно богат и, несомненно, хорошо обеспечит его, хотя бы для избежания семейного скандала.

   Кроме того, Рексфорд может ведь оставить свои деньги, кому он захочет, а Гревиль уже чувствовал, кто пользуется его симпатией.

   Это и не было удивительно.

   О, как абсолютно, как необыкновенно красива Дора! Она шествует, как победительница. Такое необыкновенное сочетание цвета лица, блестящих волос, белизны кожи и таких глаз, - а потом, ее молодость, впечатлительность!..

   Он вспомнил, как она покраснела и застыдилась.

   Какая дивная задача разбудить Селену и смотреть, как будет зарождаться в ней чувство. Ведь это то же самое, что наблюдать за бутоном и смотреть, как он медленно, медленно распускает один лепесток за другим...

   Мысль эта подобно молнии промелькнула в его мозгу.

   "В конце концов, почему же нет?"

   Ему вспомнилось ее пение, в котором слышался призыв страстного сердца. А какой голос - и в соединении с такой молодостью, с такой красотой!

   Какая бездна наслаждения для такого исследователя, как он, пробудить в ней спящее чувство, придать страсть этому голосу.

   Он затаил дыхание: уже давно вел он скучную жизнь, давно не имел он любовной интриги, и вдруг встретить ее здесь, в Гарстпойнте!

   Он затянулся, и папироса его снова закурилась.

   Если даже ничего не случится, присутствие Доры совсем изменит его пребывание здесь. Позабавиться с ней, во всяком случае, гораздо приятнее, чем быть предоставленным милому гостеприимству Тони. О, что это за грубое, несносное существо!

   Он посмотрел на часы. На следующий день он собирался принять участие в охоте. Пора было идти спать, чтобы встать вовремя.

   Тем не менее он проспал. Сбежав вниз, он наскоро, обжигаясь, выпил чашку чаю и успел догнать Дору только уже на поле около дома.

   Он весело окликнул ее. Солнце только что взошло; он чувствовал себя в ударе и сознавал, что выглядит хорошо. Он направил лошадь к Доре, которая ехала рядом с Тони, и, когда он встретился с ней взглядом, на губах у него заиграла улыбка.

   Сколько было в ее взгляде стыдливости, восхищения, счастья!

   Теплый сильный ветер гнал опавшие листья; небо, покрытое сизыми облаками, низко нависло над головой. Раскинувшийся перед ними ландшафт казался точно выгравированным. Лишенные листьев деревья, покачивавшиеся под напором ветра, выделялись на фоне неба кружевом обнаженных ветвей.

   О, как хорошо, как божественно хорошо жить, ехать верхом и чувствовать себя такой счастливой, напевало Доре ее сердце.

   Все ее молодое существо, полное радости жизни, звучало в унисон с ясным, светлым днем.

   Минувший вечер казался далеким.

   Глаза Тони, который ехал рядом с Дорой, случайно остановились на ее раскрасневшемся лице, и его лицо тоже сразу преобразилось и приняло более мягкое выражение.

   На Доре сосредоточилась вся его упрямая гордость, которую он скрывал и которая от этого была еще сильнее.

   Рекс значил для него очень мало; он постоянно хворал, а когда бывал здоров, упорно молчал и вообще был очень замкнут. Помимо того, старая рана, причиной которой было рождение сына, не зажила и никогда не могла зажить. Но Дора...

   - Какова! - хрипловатым голосом бросил он проезжавшему Пемброку, смотря своими воспаленными глазами на Дору.

   Пемброк, который разделял его восхищение Дорой, но любил вместе с тем и Рекса, кивнул головой в знак согласия и шутливо сказал:

   - Победительница, Тони, что и говорить; руки по швам!

   На поле показался Пан, который ехал, направляясь к ним. Оба мужчины смотрели на него; Тони нахмурился.

   Пан подъехал к Доре, и они помчались рядом, во главе кавалькады.

   Пемброк повернул лошадь и поехал в сторону.

   Немногие имеют дар отступать, не достигнув того, чего желают; еще более немногим дана способность остановиться вовремя и зафиксировать положение, так как для этого нужна известная ловкость, а ловкость редко бывает соединена с бескорыстием; утонченная любовь почти всегда требует жертвы.

   Пан играл с Дорой, как ветер с огнем. Ему нравилась эта игра; он был сам увлечен, но не имел ни малейшего желания претворить это увлечение в действие.

   Дора нервничала, волновалась, переходила от одного настроения к другому в зависимости от того, дарил ли ее Пан своим вниманием или, наоборот, не замечал ее. Она все чего-то ждала и не могла разобраться в своих чувствах.

   Она ни с кем не могла бы поделиться своими переживаниями. Но никто из домашних не присматривался к ней, Рекс был болен, и Джи почти все время была с ним. Тони и Пемброк были поглощены спортом и не имели времени для наблюдений.

   Часто Пан подолгу пропадал в городе, и Дора узнала, как медленно может тянуться время.

   Она еще не сознавала, что любит. До этого времени любовь занимала слишком мало места в ее жизни, чтобы она могла отнестись к ней сознательно. Но всякий раз, как автомобиль уезжал встречать шестичасовой поезд, она с напряжением ждала его возвращения. Иногда Пан, предупредив о своем приезде, не приезжал в указанный день, и тогда она, прождав напрасно внизу, поднималась в свою комнату и сидела там до сумерек, пока не приходила Эмилия помочь ей одеться к обеду.

   Она не могла бы сказать, что она была несчастна; само ожидание было сладко, в нем как бы таилось смутное обещание.

   Пан из города несколько раз писал ей, и, когда он бывал там, она совсем другими глазами встречала почтальона. Прежде это был просто бывший кузнец Джон Томас, а теперь он являлся или посланником небес, или бессердечным стариком, который мог бы совсем не родиться.

   Пан приехал в автомобиле к Рождеству, в сочельник, нагруженный подарками для всех. Рексу он привез книги, а Доре маленькие часы на руку, украшенные бриллиантами, с изумрудной застежкой.

   Он вошел в зал, жалуясь на холод, и заявил, что замерз, но вид у него был бодрый.

   Он подсел к Доре и спросил ее так тихо, что только она одна могла слышать:

   - Вы рады меня видеть?

   Внезапная стыдливость помешала ей сразу ответить.

   - Разве вы не рады? - слегка поддразнил он ее. - Жестокая! А я всю дорогу только и думал о встрече с вами. Я не замечал холода: мысль о вас согревала меня, как огонь.

   Он протянул руки к настоящему огню и стал греть их; пламя сквозило сквозь его тонкие пальцы. У Доры явилось безумное желание тоже протянуть свои руки и соединить их с тонкими красивыми пальцами. Она украдкой взглянула на Пана и стыдливо сказала:

   - Я очень рада, что вы приехали к Рождеству. Пан засмеялся. В его смехе всегда было что-то обидное, всегда слышались насмешка и недоверие.

   - Я очень польщен, - небрежно сказал он. Вся радость, все счастье Доры мгновенно погасли от этого смеха, обратившись в кучу пепла. Желая сохранить свое достоинство, она встала, сославшись на какие-то хозяйственные дела, но не успела она сделать шагу, как почувствовала, что вся дрожит. Рука Пана скользнула по ее руке, и она почувствовала, как его пальцы сжимают ей руку.

   На миг зал, огонь в камине, вся обстановка вокруг нее - все исчезло. Она почувствовала, что лишается чувств, и только где-то в глубине сердца вставал беспомощный вопрос: "Что это, что это со мною?"

   Рекс направлялся к ним через зал, и она почувствовала, что рука ее свободна. Но в то мгновение, когда пальцы Пана разжимались, она вновь испытала ту же головокружительную слабость, и ей захотелось шепнуть: "Не отнимайте руку, не уходите, не уходите".

   - Разве не темно вам тут? - услыхала она голос Рекса. - Позвольте, - он наклонился и зажег огонь.

   Потом он принес Доре кекс и остался около них.

   - Хорошо провели время в городе? - спросил он у Пана.

   - Да, благодарю. А тебе лучше?

   - О да; совсем хорошо. Собираюсь охотиться на будущей неделе.

   - А когда обратно в школу?

   Юноша рассмеялся. Пану было известно, что Рекс из-за болезни принужден был покинуть Итон, и потому вопрос Пана показался ему забавным, так как он понимал, чем этот вопрос вызван.

   - Я совсем не вернусь туда, я останусь здесь, - сказал он, улыбаясь своей особенной привлекательной улыбкой, а затем, глядя на Дору, добавил: - И буду смотреть за Дорой.

   Дора запротестовала и нервно рассмеялась, а Пан подумал про себя: "Гадкий щенок видел; интересно знать, что он подозревает?"

   Он встретил ясный, спокойный взгляд Рекса; он мог не любить его и издеваться над ним, но он чувствовал в нем серьезного противника. Рекс был как будто окружен атмосферой благородной чистоты и, несмотря на свою молодость, держал себя с большим достоинством.

   Наружность его тоже была незаурядна; он был почти такого же роста, как и Пан, так же широк в плечах, руки и ноги были у него такие же тонкие и изящные. Сейчас он стоял, прислонившись к камину, и невозмутимо покуривал папиросу; его стройная фигура эффектно выделялась на фоне серой стены. Прозвучал гонг к обеду.

   - Поторопись, Дора, с твоим туалетом, - сказал он, - у нас сегодня обедает много народу, и мы должны быть вовремя готовы.

   Он взял ее под руку и вывел из зала. Пан смотрел им вслед, прищурив глаза...

   Но немного позднее он вознаградил себя. Дора сошла вниз рано, одетая в белое кисейное платье с серебряным кушаком; на ней была нитка жемчуга, подарок Тони; жемчужины лежали на ее шее, как затуманенные утренние звезды.

   - Это, - сказала она Пану, указывая на жемчуг, - для меня целое событие. Знаете ли вы почему? Ну, конечно, знаете. Ведь жемчуг дарят только взрослым девушкам.

   - Никакие жемчуга, никакие сокровища не могут сделать вас более прекрасной, - тихо сказал Пан.

   - О! - отозвалась Дора почти шепотом. Краска сбежала у нее с лица, потом она покраснела. Слова его подействовали на нее как ветер, раздувающий пламя.

   Пан и сам был немного смущен. Он сознавал, что ведет опасную игру. Дора была слишком жива, слишком впечатлительна. Ему необходимо взять себя в руки, больше наблюдать за собой, если он хочет продолжать эту, хотя и невинную, любовную интригу. Он почувствовал, что во рту у него стало сухо. Его внезапно обуяло безумное желание поцеловать Дору. Он сдержался, сделав над собою страшное усилие, и вдруг сильно побледнел.

   - Что с вами? - спросила Дора, протянув руку, чтобы поддержать его.

   Как раз в это время в дверях показался Тони. Он постоял несколько секунд на месте; лицо его осталось неподвижным; только глаза на мгновение блеснули. Потом он медленными шагами направился к ним.

   - Любуешься Дориными жемчугами, Пан? - спросил он, остановившись около Доры.

   - Они очень красивы, - ответил Пан с излишней поспешностью.

   - Она достойна их, - сказал Тони своим хриплым голосом, а потом, помолчав, грубо добавил: - Интересно бы знать, Пан, скольким девушкам ты тоже дарил жемчуга?

   Он громко рассмеялся, взял Дору под руку и повел ее с собою в гостиную.

   Она была почти одного роста с ним; он сбоку оглядел ее внимательным взглядом.

   Неужели Пан уже успел произвести на нее впечатление? При этой мысли его темное лицо побагровело.

   Пан, с его ужасной репутацией, с целым реестром любовных похождений, с этим позорным, легкомысленным браком и не менее позорной попыткой добиться развода...

   Он отрывисто сказал Доре:

   - Беги и скажи Джи, что я хочу ее видеть. Пан вошел вслед за ними в комнату и сел, взяв иллюстрированный журнал. Тони дождался, пока Дора скрылась, а затем, подойдя к Пану и глядя на него невозмутимым взглядом, сказал:

   - Я могу ошибиться. И надеюсь, что я ошибаюсь. Но, если я прав, клянусь честью, - ты уйдешь отсюда нищим. Слышишь?

   - В чем дело? - спросил Пан спокойно, но веки его дрогнули.

   - Ты прекрасно знаешь, - коротко сказал Тони, сдерживая накопившуюся в нем ярость, - и я знаю, что ты знаешь. Если ты еще раз взглянешь на Дору так, как ты не должен глядеть, ты уедешь отсюда.

   - Я думаю, - с напускной небрежностью сказал Пан, - было бесполезно говорить тебе, что твое - как бы это сказать - подозрение кажется слишком значительным словом для такой безумной мысли, - ни на чем не основано.

   Тони усмехнулся. Он ничего не сказал, но посмотрел на Пана пылающим взглядом и губы его кривились усмешкой.

   - Я сказал свое, - презрительно добавил он, - и ты можешь быть уверен, что я сделаю, как сказал.

   Он круто повернулся, с быстротой, удивительной для такого огромного человека.

   - Руки прочь, или ты не получишь ни пенни! - добавил он, направляясь к камину; он спокойно срезал кончик сигары и закурил ее.

   Пан весь кипел от злобы и внутренне только твердил: "Будь ты проклят, будь проклят, будь проклят!"

   Он не строил себе иллюзий; он знал Тони достаточно, чтобы быть уверенным, что тот сделает так, как сказал.

   Вошла Дора, тихо напевая Кармен; она начала танцевать, отыскивая глазами Пана, желая бросить ему, как вызов, как признание, слова цыганки: "Si je t'aime, prends guarde a toi!"

   Она танцевала, щелкая пальцами вместо кастаньет, с жестами, как танцуют испанки; ее гибкий стан наклонялся и изгибался, как стебелек колышащегося цветка.

   - Тони, я буду оперной певицей! - весело крикнула она. - Дорогой мой, я этого очень хочу. Кавини говорит, - она изобразила, как жестикулирует итальянец, - "вы божественны; немного погодя вы можете нашуметь на весь мир. Подумайте об этом".

   - Едва ли это будет, - угрюмо сказал Тони. Вошел Рекс, и Дора показала ему свой жемчуг.

   - О Дора, какое великолепие! - сказал он и, повернувшись к Тони, повторил почти то же, что сказал последний: - Не правда ли, отец, она достойна их?

   Джи, сияющая, в бриллиантах и черном бархатном платье, уселась за рояль и заиграла старинную польку.

   - Пойдем, Дора, - предложил Рекс.

   Они пошли танцевать; недостаток Рекса был едва заметен. Танцуя, он напевал мотив.

   - Джи, что с вами случилось? - крикнул он. - Какой вы взяли сегодня быстрый темп!

   Дора искала глазами Пана, но он упорно не смотрел на нее.

   "Что случилось?" - думала она.

   За обедом она старалась встретить его взгляд, но он все время отворачивался.

   Зато другие смотрели на нее. Ричард Кольфакс, перешедший на второй курс колледжа, засыпал ее комплиментами и все время пил за ее здоровье. Его живое, еще детское лицо было бледно, а глаза пылали. Дора пила с ним и с Христофором Арунделем, который также не отрывал от нее глаз. Ей пришлось делить между ними танцы; один Пан не приглашал ее.

   Несколько раз во время танцев она пролетала мимо него, делая вид, что не замечает.

   В оранжерее Ричард Кольфакс схватил ее за руку.

   - О Дора, - голос его задрожал. - Вы прекрасны, Дора! Вы совершенство!

   Он сжал ее руку, но она поспешно ее отдернула.

   Что ей было в его рукопожатии? От его руки не пробегал огонек. Не было того удивительного безумного содрогания, которое, казалось, уносило душу к небесам. Ричард казался ей похожим на куклу, которую кто-то заставлял танцевать, дергая за веревочку. Она обещала ему танец и повела его обратно в зал.

   Пан стоял около дверей, и, когда они проходили мимо него, взгляд его остановился на Ричарде. Дора заметила, что глаза его сузились. Она уже раньше замечала, что это случалось с ним в минуты сильного напряжения. Внезапно она почувствовала прилив необычайной веселости; ее наполнило чувство торжества.

   - Разве вы не хотите танцевать со мной, Ричард? - тихо спросила она, сделавшись необыкновенно ласковой и маня молодого человека каждым своим жестом и тоном голоса.

   - Вы же знаете, что хочу, - страстно ответил он.

   Он взял ее за талию, прижав к себе несколько сильнее, чем это было нужно, а она наклонила голову к его плечу так, что его губы почти касались ее волос.

   Она остановилась как раз против Пана и прошла мимо него, разговаривая с Ричардом. Но когда она опять очутилась в оранжерее, все напускное торжество слетело с нее.

   - Я страшно устала, Ричард, - едва слышно сказала она.

   - Я сейчас принесу вам шампанского, - ответил он, - я тотчас вернусь.

   Не успел он выйти, как вошел Пан. На лице его блуждала улыбка, придававшая некоторую резкость его чертам. Он подошел к Доре, тихо ступая по мраморному полу своей легкой походкой, и остановился около нее.

   - Музыку и здесь слышно, - спокойно сказал он. - Не хотите ли со мной окончить этот танец? Я сегодня был не в милости. Я заметил, что Афродита пренебрегает своими верными слугами.

   Дора находилась еще в том возбужденном состоянии, которое не покидало ее весь вечер под влиянием его пренебрежительного к ней отношения.

   Она ничего ему не ответила, но встала и пошла с ним танцевать. Звуки музыки едва долетали до них, и часто ее совсем не было слышно; они бесшумно танцевали под громадными пальмами, совсем рядом с ними; воздух в оранжерее был сырой и жаркий, и в ней пахло, как в жаркую летнюю ночь - цветами, увядавшими листьями и сырой землей.

   Лишь только Дора очутилась в его объятиях, ее горя, ее мучений как не бывало, как будто в его прикосновении заключалось высшее счастье. Она порывисто дышала, рот ее приоткрылся, зрачки расширились, как бы прося пощады. Незаметно для себя она немного потянула его к себе, и от этого движения кровь бросилась ему в голову.

   Он крепко прижал ее к себе, и, обезумев от прикосновения этого гибкого, нежного тела, этого чудного лица, с которого сбежала теперь краска, но которое и бледное было не менее прекрасно, он наклонился и поцеловал ее раскрывшиеся губы, и одновременно с поцелуем с его губ сорвалось:

   - Дора!

   Она не отвечала, только глаза ее, полные упоения, опустились перед его взглядом, и веки их затрепетали, как крылья. Он стал целовать их, целовал ее лоб, блестящие волосы, ресницы и опять прильнул к ее губам.

   Ей казалось, что эти бесконечные поцелуи падают прямо в ее душу, что все существо ее вместе с ними переходит к Пану.

   Послышался шум, хотя и слабый, но Пан уловил его, тотчас выпустил Дору, и она услыхала, как он вежливо обратился к Ричарду. Она инстинктивно схватилась за край бассейна, около которого стояла; везде над собой, вокруг себя она видела золотые узоры, мелькающие листья и воду, падающую серебристой завесой.

   Откуда-то издалека донесся до нее голос Ричарда:

   - Выпейте это, вам дурно...

   Она машинально прильнула жадными губами к стеклу и стала пить.

   Все мгновенно изменилось: волшебные деревья опять стали большими пальмами, а фонтан - только струйкой воды, которая поднималась и падала в бассейн; издалека доносились звуки музыки.

   - Вы не должны больше танцевать, - услышала она слова Ричарда. - Вы прямо умираете от усталости. Вам надо отдохнуть.

   - Я, кажется, пойду в свою комнату, - сказала Дора, - если только вы не будете сердиться, Ричард.

   Он проводил ее до лестницы и постоял, пока она не скрылась из вида.

   В ее комнате было прохладно, тихо и темно. Она остановилась у окна с закрытыми глазами. Итак, это случилось... То не был сон беспокойной сладкой ночи - он целовал ее, он любит ее, любит!.. Прочь все страхи, все сомнения - он любит ее... О, если бы этот день никогда не знал конца, если бы он мог бы тянуться вечно... О, теперь умереть - вполне, вполне счастливой, вспоминая глаза Пана, устремленные на нее, его поцелуи, с которыми он пил из нее душу...

   Она оперлась о подоконник и склонила голову. Ей казалось, точно над нею пронеслась буря и, пощадив ее, оставила в изнеможении.

   Различные чувства боролись в ней: ей было и стыдно, и страшно, и вместе с тем она была полна восторга и ликования.

   "О, если бы снова пережить это восхищение от первого в жизни поцелуя", - думала она, хотя в то время, как он поцеловал ее, ей казалось, что она умирает, что она не переживет этого упоения.

   Какой-то слабый голос внутри ее шептал: "Это конец, это конец..." - но он опять целовал ее, и снова то же блаженство, от которого, казалось, могло разорваться сердце; и сейчас еще оно билось так, как будто хотело выскочить из груди.

   Дверь тихо, осторожно открылась. Дора вскочила с широко открытыми глазами, прислушиваясь. И вдруг голос Пана сказал:

   - Дора!

   Еще имя ее не успело слететь с его языка, как она была уже в его объятиях. Он схватил ее и как безумный прижал к себе.

   - Я пришел, - произнес он, заикаясь, - чтобы сказать вам, Дора, что мы никому не должны говорить о нашей любви. Понимаете? Рексфорд пришел бы в ярость. Обещайте мне... Это будет секрет, наш секрет...

   - О, обещаю, это будет наш божественный секрет. Секрет вашего и моего сердца. Только целуйте меня, целуйте меня еще!

   Он заглушил в себе внезапно вспыхнувшее в нем чувство жалости к ней.

   Губы ее касались его, целуя и прося поцелуя. Она положила руки ему на плечи, как бы отдавая ему всю себя, всю свою прелесть, всю молодость, всю красоту. Весь мир казался им далеким-далеким; их царством была скрывавшая их ночь, а музыкой - биение их сердец.

   Пан коснулся рукой ее сердца.

   - Мое? - спросил он.

   - Только ваше...

   Он почувствовал, как оно забилось под его рукой, как будто готовясь вылететь ему навстречу, и ему казалось, точно он держит голубя, который трепещет в его руке. Он обнял ее и притянул к себе. Она была в упоении, почти без чувств. Мысли, как золотые звезды, мелькали в ее мозгу; мир, о котором она никогда не мечтала, раскрылся перед ее глазами. Смутно долетал до нее голос Пана:

   - Я люблю вас, я люблю вас...

   Хлопнула дверь. Его уже не было; он ушел, оставил ее, не окончив поцелуя на ее раскрытых, просящих губах.

   - Пан... - прошептала она.

   Ответа не было, только ветер тихо колыхал занавески, и они рябили, как волны, ударяясь о косяки.

   Она опять подошла к окну неровными шагами, едва передвигая ноги. Она села на подоконник и схватилась руками за голову, смотря на темное, покрытое серебряной бронею небо.

   Ночь была нехолодная, дул теплый ветер; облако затемнило месяц, и мир казался прикрытым мягкой, темной пеленой. Никогда раньше ночь не казалась ей такой удивительной, такой прекрасной. Теперь... теперь пришло время любви, теперь все было ясно, нечего было скрывать, не в чем сомневаться.

   - О, жить, жить, - тихо сказала Дора, - и всю остальную жизнь любить его... Пан, Пан!