Уэдсли Оливия - Миндаль цветет

    Ты волосы мои возьми и поцелуй меня сквозь

   них.

   Она, полушутя, нервно смеясь, набросила на них обоих завесу своих волос.

   - Люби меня, целуй меня, клянись, что вечно...

   - Вечно. Слушай, Дора! Эта ночь наша, отдай ее мне вполне, сделай ее незабвенной для нас обоих. Дай мне целовать тебя до зари. Клянусь тебе всем, что есть святого на свете, ты никогда об этом не пожалеешь. Клянусь, я буду добр к тебе, Дора!

   Она немного отстранилась от него; стыдливый страх боролся в ней с обожанием; она на минуту почувствовала себя смущенной.

   Где-то вспорхнула птичка. Пан беспокойно задвигался; при лунном свете его лицо казалось бледным, глаза блестели.

   Она прошептала его имя, и он прижал ее к себе.

   - Дора... наша ночь... скоро заря...

   Они пошли, обнявшись, по мягкой, сочной траве. Впереди них выросла и скрылась тень. Дора слегка вскрикнула и услыхала успокаивающие слова Пана:

   - Ничего, дорогая!

   Он прошел вперед, раздался стук копыт, блеснули испуганные глаза; жеребец бросился в сторону, Пан вскрикнул и упал.

   Дора опустилась перед ним на колени:

   - Дорогой, ты ушиблен? Он не отвечал.

   Она позвала опять, обвила рукой его шею и приподняла его. Глаза его были закрыты; на виске виднелось темное пятно; оттуда тонкой струйкой сочилась кровь.

   - Пан!.. Пан!.. - шептала Дора.

   Ее охватил ужас; она все стояла на коленях, обняв Пана, повторяя его имя. И вдруг она поняла. Он был мертв.

   - Мне очень жаль, Тони, - сказала Ион. - Я страшно огорчена, но ведь обо всем этом я не имела понятия.

   Рексфорд заехал в Лондон по делам своего имения и, конечно, прежде всего отправился в Берклей-сквер. До Гарстпойнта дошли слухи об успехах Доры. Рексфорд не распространялся о них, но в душе был очень доволен. Зато Джи говорила очень много и доставляла ему этим еще больше удовольствия.

   Ион искренне ему обрадовалась. Она могла подсмеиваться над ним и над Джи и критиковать их, она могла также быть довольно неразборчивой хозяйкой, но вместе с тем у нее была неоспоримая привязанность к своим родным.

   Тони тотчас выразил желание увидеть Дору, на что Ион сообщила ему, что он с ней разъехался, так как Пан в эту минуту везет ее в Гарстпойнт, где они намерены провести ночь.

   Тони изменился в лице. Он весь запылал яростью и, с трудом сдерживая себя, спросил хриплым голосом:

   - В Гарстпойнт? Черт, какая наглость! Это похоже на него. Давно ли они уехали? Сколько времени он пробыл здесь?

   Когда он рассказал ей все, Ион с молниеносной быстротой сообразила, насколько основательны опасения Тони. Она почувствовала себя виноватой в крайней неосторожности.

   - Но ведь Дора знает, что он женат? - сказала она.

   - Возможно, что да, но я не уверен. Когда я удалил его отсюда, он был занят своим разводом, и мы никогда больше об этом не говорили. Но это и не имеет значения.

   - Ты прав, - просто ответила Ион и добавила: - Что ты намерен предпринять?

   - Я тотчас поеду обратно, - мрачно сказал Тони.

   Он рассеянно поцеловал ее и вышел.

   Ион подошла к окну. Она была очень расстроена. Зачем Тони не предупредил ее? Но тотчас другая мысль пришла ей в голову: зачем бы он стал это делать? Ведь если бы нечто подобное случилось с Николаем, она никому не стала бы говорить. Она негодовала на Пана и была очень сердита на Дору. Когда ее мысль остановилась на молодой девушке, она невольно подумала: "Если бы она была одной из нас, если бы она действительно принадлежала к нашему роду, ничего подобного не могло бы с ней случиться". Хотя в душе она и сознавала, что это было неверно, но она была слишком огорчена за Тони, ее "семейное чувство" было оскорблено, и это мешало ей быть вполне справедливой.

   На улице автомобили сновали взад и вперед, где-то наигрывала шарманка. У Ион была масса дел - покупок, визитов; но она все стояла у окна.

   Она чувствовала себя встревоженной, выбитой из колеи, и в конце концов вся ее досада сосредоточилась на Доре, которой она не могла простить ее скрытности.

   Наконец, с нахмуренным лицом, она прошла в свою комнату и, позвонив горничной, стала одеваться.

   Весь день, несмотря на приятную встречу с человеком, который много лет ее обожал, несмотря на множество обычных мелких впечатлений, чувство беспокойства не покидало ее.

   Когда она возвратилась переодеться к обеду, дворецкий доложил ей, что лорд Рексфорд спрашивал по телефону, в котором часу мистер Гревиль с мисс Дорой выехали из Лондона.

   - Я сказал лорду, - добавил он.

   Ион почувствовала, как сжалось ее сердце; но волнение ее достигло высшего предела, когда по возвращении ее домой в час ночи Тони опять телефонировал, что ни Пан, ни Дора не приезжали.

   - Тони, подожди немного, не разъединяй телефона, - попросила Ион; ей хотелось сказать ему что-нибудь, посоветовать. - Как ты думаешь, уж не случилось ли с ними какого-нибудь несчастья? - наконец проговорила она.

   В общем, им нечего было сказать друг другу. Ион провела бессонную ночь и в семь утра уже опять звонила в Гарстпойнт.

   Известий не было.

   Страшное раздражение против Пана и Доры поднималось в ней; она негодовала, но как все подобные ей женщины никому не высказывала своего настроения. В восемь часов вновь позвонил телефон; незнакомый мужской голос спросил:

   - Это миссис Лассельс?

   - Да, я - миссис Лассельс.

   - С вами говорит доктор Холькот. Я звоню из своего дома около Мур-Грина, деревни между Годальмингом и Петворсом. Если можете, приезжайте немедленно. Ваш брат, мистер Гревиль, серьезно заболел.

   - Сейчас выеду. Кто с ним?

   Последовала короткая пауза, потом голос ответил:

   - Одна леди.

   Телефон разъединили. Ион сказала мужу, чтобы он вызвал Тони, пока она будет одеваться. Соединение дали очень быстро. Голос Тони ответил:

   - Дора здесь. Пан прошлой ночью убит копытом лошади.

   - Я еду, - машинально ответила Ион.

   Ничто не могло предотвратить следствия. Гостиница "Барлей-Моу" и маленькая деревушка стали знамениты. Миссис Ло, жена хозяина гостиницы, неутомимо рассказывала каждому все, что произошло. Портреты Доры фигурировали во всех грошовых газетах, и там же печатались подробности всего дела, потом появились опровержения и вновь заметки, пока не погас интерес ко всей этой истории.

   Все это время самолюбие Ион жестоко страдало, но, чтобы никто этого не замечал, она продолжала бывать везде, где только могла, до окончания траура по Пану, наружно храня спокойствие. В городе она оставалась до того срока, когда она обычно уезжала. Конец июня Доре тоже пришлось пробыть на Берклей-сквер для устройства каких-то дел.

   В Гарстпойнте она проводила свои дни, как в тюрьме. Тони почти не разговаривал; Джи хворала; даже прислуга как-то косо посматривала на нее.

   В общем, никто не знал, что произошло в ту ночь в гостинице, но, как обычно бывает в таких случаях, люди верили тому, во что им хотелось верить, то есть в худшее.

   Ион держала себя с Дорой насколько могла любезно, но перенесенные ею волнения отозвались и на ней. Ее прежняя веселость сменилась какой-то горечью, и Дора чувствовала, что она никогда не простит ей этого "семейного скандала". Это был один из трех грехов, которых не прощают. В конце концов, Дора перестала интересоваться тем, что думает о ней Ион или кто бы то ни было. Как это часто случается после перенесенных потрясений, она переживала период полной безучастности ко всему окружающему.

   На душу ее как бы легло темное покрывало, и во всем теле она ощущала смертельную усталость.

   Иногда по ночам она просыпалась, в памяти ее воскресало все пережитое, и она опять испытывала острое горе, которое в первую минуту чуть не лишило ее рассудка. Она видела перед собой бледное лицо Пана, такое прекрасное в гробу, и ей казалось, что она опять, как тогда, глядит на него долгим, прощальным, последним взглядом.

   Ион настояла на том, чтобы она вновь занялась музыкой.

   - Ведь надо же что-нибудь делать!

   Кавини, хитрый, как все добившиеся некоторой известности итальянские или французские буржуа, заинтересовался Дорой; ее происхождение интриговало его.

   Как-то во время урока он стал подтрунивать над ее небрежностью.

   - Не все ли равно? - мрачно сказала Дора. - Может ли кого-нибудь интересовать, что я делаю или что произойдет со мной хотя бы через сто лет?

   Ничто теперь ее не интересовало, и никому она не была нужна. Тони почти не разговаривал с ней; к Ион нельзя было подойти. Грех Доры был непростителен.

   Когда она взглянула на Кавини, внезапная мысль озарила ее.

   В течение долгих недель она искала какого-нибудь исхода, и вдруг ей показалось, что она нашла его.

   Кавини просматривал какие-то ноты. Услышав ее слова, он повернул голову и снисходительно усмехнулся.

   - Кто говорит о том, что будет через сто лет? - сказал он. - Я говорю о нынешнем дне и о том, что вы пренебрегаете вашим голосом. О женщины, никто не имел бы ничего против вашей сентиментальности, если бы она не отзывалась так на вас самих! Что-то случилось с вами, и вот вы уже отказываетесь подумать о самом прекрасном даровании, которым только может быть наделена женщина. Боже, до чего это безрассудно! Если не удалось одно, почему не взяться за другое? Ничто не дает такого удовлетворения в жизни, как искусство. А вы - у вас такой голос, который приведет вас, куда вы только захотите!

   Дора отрывисто рассмеялась.

   - Ну, так ведите его... и меня тоже, - ровным голосом сказала она, но два ярких пятна загорелись на ее щеках.

   Кавини сердито сказал:

   - Я не понимаю.

   - Ну, конечно. Большинство людей, когда у них требуют подтверждения их слов на деле, - берут их обратно.

   - Какие слова? - воскликнул Кавини. Дора поднялась и стала около рояля.

   - Вы только что сказали, что, если не удалось одно, надо взяться за другое и что нас ничто не удовлетворяет так, как искусство. Вы верите в мой голос. Ну, так возьмите его и меня и подготовьте нас обоих для сцены.

   Глаза Кавини на миг блеснули, и он сказал:

   - Вы все шутите, сеньорина. А как же ваши родственники?

   - Я сама по себе, - медленно сказала Дора, и в первый раз в жизни эта истина стала для нее очевидной.

   Внезапно горькие слезы наполнили ее глаза. Смотря сквозь них на Кавини, она спросила:

   - Хотите вы взяться за это?

   В голосе ее звучал вызов.

   Кавини развел руками, как бы прося пощады. Его практичный ум уже взвешивал возможные убытки и барыши от этого предприятия.

   Она стояла перед ним, и луч солнца нежно касался ее волос. Ее лицо, на котором лежал отпечаток грусти, казалось одухотворенным. Кавини не выдержал; восхищение настоящего артиста заговорило в нем сильнее всех прочих соображений. Наконец-то будет молодая Мими, стройная, увлекательная, страстная... и Луиза, и Кармен, и героиня вагнеровских произведений...

   Он схватил обе ее руки.

   - Да, и да, и да! - воскликнул он с влажными блестящими глазами, уже видя в воображении ее грядущие триумфы.

   - В таком случае, - спокойно сказала Дора, - я желаю тотчас покинуть Англию.

   - Но, милый Тони, ты не можешь помешать ей, - сказала Ион.

   Она сидела рядом с ним на краю кушетки, на которой он лежал, поправляясь после болезни. По требованию врача он должен был низко класть голову и ворочался, ища более удобного положения.

   Его громоздкая фигура горой вздымалась под складками пестрого китайского халата.

   - Не принимай это слишком близко к сердцу. Тони ничего не ответил. Между ним и Дорой произошел бурный разговор; он сделал неудачную попытку отговорить ее от намерения и с тех пор упорно молчал. Дора продолжала бывать у него, но он ее не замечал. Оба были страшно несчастны, но оба не хотели отступить от своего решения, а Ион, сама страшно раздраженная, служила им как бы буфером.

   Все планы Доры были уже готовы к исполнению; через неделю она должна была выехать в Париж. Тони пока об этом ничего еще не знал и продолжал упрямо цепляться за мысль, что она ничего не в состоянии будет сделать, если он оставит ее без денег.

   Он держал этот ресурс в секрете, предполагая воспользоваться им лишь как последним оружием.

   Одетая в полотняное платье для прогулок, Дора вошла вечером к Тони в то время, как Ион сидела в его комнате. Обе женщины казались утомленными. Дора волновалась, сознавая, что она должна сообщить Тони о своем отъезде; Ион была утомлена событиями, которые требовали от нее необычайного для нее терпения.

   Она зажгла папиросу и протянула свой портсигар Доре. Через открытое окно слабо долетел гул с Пикадилли; деревья в сквере были покрыты слоем серой пыли. День был душный; воздух был накален летней жарой.

   Темные глаза Ион вопросительно и даже сочувственно остановились на Доре. Лично она считала, что ее намерения были вовсе не так безрассудны. Доре невозможно было при создавшихся условиях продолжать прежнюю жизнь в Гарстпойнте. По тем же основаниям ей нельзя было думать и о замужестве. Должна же была она искать способ, чтобы забыть пережитое и так или иначе устроить свою жизнь!

   Тихим и не вполне твердым голосом Дора сказала:

   - Дорогой, я уезжаю завтра с Кавини в Париж. Тони взглянул на нее, потом произнес хриплым голосом:

   - В самом деле?

   - Да, и... и, Тони, дорогой, неужели вы не хотите понять и отпустить меня так, чтобы я не чувствовала... - она запнулась и остановилась.

   Отчеканивая каждое слово, Тони проговорил:

   - Если ты уедешь, можешь больше не возвращаться. Запомни это. Если ты станешь певицей, ты больше мне не приемная дочь. Вот все, что я имею сказать.

   В то время как он говорил, Ион как-то бессознательно стала у его изголовья, и они оба в эту минуту показались Доре врагами.

   - Тони, - прошептала она.

   Ему показалось, что она колеблется. Он не знал, что не все слезы происходят от слабости, что бывают и такие, источником которых является смелый порыв. Он попробовал пустить в ход последний довод.

   - Если ты уедешь, ты уедешь без гроша, - сказал он, - и между нами все будет кончено.

   Дора повернулась, как слепая, нащупывая дверь. С трудом передвигая ноги, она вышла и направилась в свою комнату.

   - Она образумится, - отрывисто сказал Тони, обращаясь к Ион.

   Рекс переодевался после завтрака, готовясь идти на реку, когда к нему забрел Николай с письмом в руках.

   - Вот так история! - сказал он. Рекс взглянул на него.

   - Письмо от матери, прочти!

   Рекс стал читать письмо; он слышал, как Николай свистел сквозь зубы и передвигал разные вещи в комнате, отыскивая свои любимые папиросы.

   Рекс сложил письмо и спокойно сказал:

   - Они здесь, в этой фарфоровой корзине. Послушай, Николай, я поеду сегодня в город.

   - Зачем? - спросил Николай, жуя кекс.

   - Так, мне надо, - ответил Рекс и стал поспешно переодеваться заново в городское платье.

   На Берклей-сквер он попал все же лишь после восьми часов и спросил Дору.

   - Мисс Гревиль, кажется, в саду, - ответил дворецкий. - Она недавно спрашивала ключ.

   - Я пойду туда, - сказал Рекс.

   Он издали увидел белевшее в темноте платье. Приблизившись, он окликнул гулявшую:

   - Дора!

   Сердце его бешено запрыгало, когда он услыхал радость в ее голосе:

   - Рекс, ты?

   - Я.

   Он подошел и сел на зеленую скамью около нее. Ему хотелось пожать ее руку, но его рука дрожала, и сам он внутренне весь трепетал. Всю дорогу он готовился к этой встрече, репетируя свою роль в предстоявшей сцене. Он собирался сначала выслушать ее, поговорить насколько возможно спокойно обо всем и потом уже сообщить ей причину своего приезда.

   Когда он узнал о смерти Пана, он написал ей. Потом писал еще несколько раз, но ответов не получал. Он не мог приехать, так как отец запретил ему выезжать из Оксфорда. Дора ни одного его письма не получила. Таким образом, он совершенно не знал, что произошло между ней и Паном, и не мог угадать, какое чувство их соединяло. Он знал только, что при воспоминании о Пане он по-прежнему испытывал к нему ненависть.

   Пан умер, но своей смертью он повредил Доре, и косвенно это и привело ее к ее решению. Крепко сжав руки и немного подавшись вперед, он спросил ее:

   - Ты расскажешь мне?

   - Мне нечего рассказывать, кроме того, что завтра я уезжаю в Париж с Кавини.

   - Ты уезжаешь? - машинально переспросил Рекс. - Так скоро?

   - Да, я думала, что ты слышал об этом и приехал проститься. Тони больше не желает меня знать.

   Она повернулась к нему, и он заметил в ее глазах слезы.

   Рекс потихоньку протянул руку и незаметно положил ее к ней на платье; это прикосновение немного успокоило его волнение.

   Слеза упала ему на руку.

   И она как будто послужила ему ключом, открывшим дверь, за которой была замкнута вся его так долго сдерживаемая страсть. Слова помимо его воли рекой потекли с его языка.

   Он слышал их и сам почти ужасался, с какой силой он защищает свое дело, но остановиться уже не мог. Только когда он услыхал, как Дора несколько раз воскликнула: "Рекс, о Рекс!" - и когда слова эти, наконец, достигли его затуманенного страстью сознания, он запнулся и замолчал.

   Вокруг них была тишина. До сада почти не долетал городской шум, и этот покой казался Рексу как бы насмешкой над его чувством.

   Он беспокойно задвигался, и Дора встала.

   Он также поднялся:

   - Не уходи, подожди. Не оставляй меня так...

   - Но ведь теперь все испорчено. Как ты не понимаешь? О, зачем, зачем ты мне все это сказал?!

   Он ответил ей едва слышно:

   - Дора, свет мой, разве ты не понимаешь, что я не мог удержаться? Я не хотел ничего говорить тебе. Я приехал нарочно, чтобы тебя утешить и успокоить, но... ты заплакала, я увидел в сумерках твое лицо... И вокруг тебя был аромат, который проник в мой мозг. И ты была сама нежность и грусть...

   - Перестань, пожалуйста, перестань, - умоляюще произнесла Дора.

   Она не хотела быть жестокой, но вся эта сцена с Рексом была ужасна; ей как-то не верилось, что это правда. Любовь такая, изливающаяся в безумных словах величайшего обожания, совершенно забывающая о себе, и в ком же - в Рексе, в этом мальчике, над которым она смеялась, к которому она была с детства привязана! Ей было жаль его, и в то же время она сердилась. Она и так уже чуть не падала под давившей ее тяжестью, а он возложил на нее еще лишнее бремя.

   Он хотел продолжать свою страстную речь.

   - О, не надо, не надо! - взмолилась Дора. Он горько рассмеялся; эти простые слова были слишком жестоки, слишком оскорбительны для его любви.

   - Ты не можешь так меня покинуть, не можешь отвергнуть мою любовь, как будто она так жалка, что от нее можно отказаться, как от блюда, которое тебе предлагает слуга. Для тебя она, может быть, ничего не значит, но ведь в ней моя жизнь, вся моя жизнь, ты слышишь?

   - Тебе только теперь так кажется, - сказала Дора с горечью в голосе; она, в свою очередь, была оскорблена его настойчивостью.

   Она сделала над собой усилие, чтобы вновь быть ласковой и постараться помочь ему.

   - Рекс, дорогой, - ласково сказала она, - пойми, что я... я покончила с любовью. Я не могу говорить о ней ни с кем, даже с тобой.

   Он упрямо взглянул на нее; в эту минуту дело ведь шло только о его любви.

   - Ты никогда не знала любви, ты никогда ее не встречала, - воскликнул он, и в его тихом голосе звучали и гнев, и мольба, и отчаяние. - Мне все равно, что ты говоришь и что ты чувствуешь. Ты должна выслушать меня. Я знаю, что это истина, я знаю, что я прав. Моя любовь - настоящая, любовь навсегда. Ты готова назвать ее "зеленой" в насмешку за ее юность - ту юность, которая придает ей половину ее прелести. Только молодая любовь и любит без расчета, не боясь страданий; другая любовь, более поздняя, так любить не может. Поздняя любовь сравнивает и рассчитывает, и в ней нет того божественного безумия, той страстности. Она - просто душевное переживание, которое само себя боится и не уверено в том, насколько его хватит. Так, как я люблю, я вновь не полюблю никогда; любовь, которая может прийти после такой любви, будет только наполовину реальна. Все, что есть хорошего и искреннего во мне, вся моя скромность и гордость трепещут в моей любви к тебе. А ты отворачиваешься от нее потому, что она молода! Впрочем, - тут в его голосе зазвучала сдерживаемая горечь, - это недостаток, который с годами пройдет.

   - О, зачем ты говоришь так, Рекс? Не будь так требователен, так жесток, Рекс. Я так несчастна...

   У Рекса слезы подступили к горлу; он сам едва не разрыдался.

   Заикаясь, он прошептал:

   - О дорогая моя, свет мой, не надо плакать. Я не могу перенести, чтобы ты была несчастна.

   Он нежно обнял ее, едва касаясь ее рукой, и она почувствовала себя как бы под его защитой. Он заметил, что она дрожит.

   - Я несчастна, - повторила Дора, как огорченный ребенок.

   И он, как ребенок, утешал ее и расспрашивал о ее планах.

   Но он не отнимал своей руки и, по мере того как говорил, понемногу крепче прижимал ее к себе. Лицо его было совсем близко к ее лицу, и до него опять долетел этот аромат, о котором он говорил и от которого трепетало все его существо.

   - Больше ничего не остается, Рекс, - с отчаянием сказала она. - Я не могу возвратиться в Гарстпойнт, а Ион, конечно, не захочет, чтобы я жила у нее.

   - Ты можешь выйти за меня замуж, - сказал он с напускным спокойствием, - и стать свободной. Я говорю серьезно, - решительно добавил он. - Даю тебе слово. Я сегодня и приехал для того, чтобы сказать тебе это; это и было настоящей причиной моего приезда. Дора, ты согласна?

   - Нет и нет! - ответила она, отстраняясь от него. - Неужто ты думаешь, неужто ты веришь, что можно так легко забыть?

   Он постарался вновь вернуть ее былое доверие, но теперь это было невозможно.

   Они молча дошли до дома и простились. Рекс прижал ее руку к своему сердцу.

   - Вечно, - сказал он, - как сейчас. Ты понимаешь? И я никогда от тебя не откажусь. До свидания!

   Если Дора жаждала смены видов, обстановки, умственной атмосферы, она достигала ее.

   Она передала Кавини об отказе Тони поддержать ее на ее новом пути и помочь ей выйти на новое поприще деятельности. Хитрый итальянец не был удивлен; он предвидел это.

   Узнав, что предположения его оправдались, он проявил все свои коммерческие способности, столь свойственные итальянцам, и полную неразборчивость в выборе жилища.

   Когда Дора станет знаменитостью, о, тогда другое дело! Но теперь, пока этого еще нет, зачем тратиться на отели, когда есть просто пансионы?

   Он выбрал пансион на одной из окраинных улиц Парижа и направился туда, сопутствуемый своей женой и Дорой, которая должна была тут проходить свою школу.

   Сказать, что Дора разочаровалась, было бы очень слабо. Она была подавлена и возмущена всей этой обстановкой и втайне чувствовала к ней отвращение.

   Не сознаваясь в этом самой себе, она в душе мечтала о славе и вдруг вместо этого нашла грязь, плохую комнату, грубую, жирную еду, беспрерывную, бесконечную работу и столь же бесконечную болтовню синьоры Кавини, которая не была очень очарована своим супругом и пребывала в постоянном страхе, что Дора ничего не достигнет.

   С другой стороны, отношение к ней самого Кавини изменилось; теперь она уже не была для него балованной ученицей, которой все любуются, а инструментом, на котором он намеревался играть на своем пути к славе.

   - Ах вы, да шевелите же мозгами! - шумел он. - Что значит красота, голос и даже такая школа, как моя, если вы будете петь погребальную песнь, как припев к хору в водевиле? Открывайте рот, открывайте рот, ведь вы не суп кушаете.

   На него тоже находили минуты сомнений, и он вымещал их на Доре. Никто ей не писал.

   Случайно на улице Мира она встретила Шропшайра.

   Когда он увидел ее, лицо его просияло; он тотчас раскланялся и подошел к ней.

   - Какое счастье! Пойдемте завтракать.

   Они отправились в "Cafe Parisien", и Дора впервые после отъезда из Лондона хорошо и в чистой обстановке позавтракала.

   В этот день Кавини был особенно требователен. День был холодный, и жизнь казалась невероятно мрачной; Дора смотрела на Давида более благосклонными глазами, чем раньше.

   Он напомнил ей Рекса; они принадлежали к одному и тому же типу - оба были высокие, стройные, с изящными манерами и носили на себе тот особый отпечаток, который придает хорошее воспитание.

   Она раньше считала Давида глупым - про Рекса этого, конечно, никак нельзя было сказать. Но в этот день разговор его доставлял ей большое удовольствие своим контрастом с бесконечными жалобами и скучной болтовней Кавини. Он говорил о том, что ей было так хорошо знакомо. Слушая его, она с некоторой стыдливостью и любопытством думала, будет ли он вновь говорить ей о своей любви.

   Но ничего такого не последовало, а вместо этого, наняв таксомотор и прощаясь с ней, он сказал:

   - Я надеюсь, что, когда наступит великий вечер, я буду допущен за кулисы.

   Дора в ответ рассмеялась. Она ясно почувствовала, что в глазах Шропшайра она стала не той, чем была раньше, и что у него больше нет желания на ней жениться.

   На Рождество Рекс прислал ящик пурпурных роз и просил разрешения приехать в Париж, на что она телеграфировала "нет".

   Это были самые скучные полгода ее жизни, и она была рада, когда Кавини объявил, что на следующей неделе они выезжают в Италию, к его матери. Его мать и жена всю жизнь были врагами, и синьора Кавини выразила против этого плана решительный протест, который бурей пронесся по пансиону.

   Расчеты Кавини были очень тонки. Импрессарио Аверадо как раз в это время поправлялся после перенесенной болезни и жил в Фьезоле, на своей вилле, Которая была расположена на склоне холма, как раз над жилищем родителей Кавини.

   С Кавини случалось, что он обращался в азартного игрока; он вдруг начинал верить, что такая-то вещь должна обязательно случиться только потому, что она внезапно пришла ему на ум, или потому, что он сосредоточенно о ней подумал, - всякая причина была хороша, если она соответствовала желаниям Кавини.

   В данном случае он говорил себе, что Аверадо случайно услышит Дору, придет в восторг и предложит ей место.

   Счастье, которое обычно редко сопутствует человеческому безумию, оказалось на его стороне.

   Только прежде чем услышать Дору, Аверадо увидел ее. А когда он узнал, что видение с зелеными глазами, которому он тайно посылал воздушные поцелуи, обладало прекрасным голосом, в нем проснулись его коммерческие инстинкты, он едва мог поверить своему счастью.

   Он все забыл - и выгоды, и осторожность, и свое здоровье - и подобно вихрю влетел в скромное жилище Кавини.

   Дора была в студии одна; он поцеловал ее и поблагодарил Бога, что она здорова. На эту сцену вошли Кавини, и в миг студия наполнилась веселым шумом; Кавини улыбался, Аверадо сиял, а жена Кавини и его старички родители смеялись и тихонько шушукались.

   По приказу Кавини Дора спела гамму, и Аверадо внезапно опять заключил ее в свои объятия, но она постаралась от него отделаться. Он был настоящим итальянцем, не только в оценке музыки, она же еще сохранила строгие англо-французские понятия и вкусы.

   День был должным образом отпразднован, и Дора тотчас почувствовала себя окруженной поклонением и лестью; все наперерыв старались выразить ей свое внимание.

   После этого она стала упражняться под руководством Аверадо, который послал во Флоренцию за знаменитой Ортес, чтобы продолжать уроки с Дорой.

   Менее чем в неделю оперный мирок Флоренции и ее окрестностей перестал быть чужим для Доры; она тоже стала звать каждую новую знакомую "carissima" и привыкла к скорым, ничего не значащим поцелуям. В конце концов, жизнь опять приобрела для нее известную прелесть, и она перестала чувствовать себя несчастной.

   Аверадо рассуждал с Кавини о будущем. Свое крупное состояние он приобрел не путем альтруизма, но обычным мирским способом, и его знание людей было нисколько не меньше его понимания музыки.

   - Испания, Мадрид! - воскликнул он, размахивая перед Кавини своими холеными руками. - Родина! Птичка, возвращающаяся в свое гнездо! Какая приманка для сентиментальной нации! Рекламу я поручу маленькому Фредди: у англичан удивительное чутье; они лучше какого-либо другого народа умеют выставить товар лицом и завлечь покупателя. Подождите, вы увидите!

   Мадрид действительно оценил Дору. Задолго до их прибытия по всему городу были расклеены афиши в национальных цветах, и в этих афишах Дора фигурировала в качестве "новой дивы" под именем Долорес, причем не упустили случая упомянуть о ее близости с английской аристократией. Конечно, она должна была петь "Кармен". Когда Дора спросила, почему "конечно", Аверадо рассмеялся и успокоительно ответил:

   - Все в мире суета. Лучше быть популярным, чем слишком разборчивым. Привередничать могут только люди самонадеянные или очень богатые, первые - потому, что никому нет дела до того, что они собою представляют, а вторые... по другой простой причине. Но, чтобы нравиться, вы должны добиваться "всеобщего единения", хотя и не в том смысле, какой имеют в виду наши священники.

   Он познакомил Дору с знаменитой Рашелью Дюр, которая оказала ей покровительство, столь необходимое для начинающей артистки; позднее их связала искренняя дружба.

   "Несравненная Рашель" в сорок пять лет хорошо знала жизнь; она умела привлекать к себе все, что было яркого, красочного, живого.

   Она была очень некрасива, а вместе с тем очень привлекательна и опасна - то, что французы называют "belle laide"; она была крайне впечатлительна при пониженной чувствительности.

   Молва наделяла ее бесчисленным множеством любовников; на самом деле у нее был только один, который умер.

   Рашель познакомила Дору с жизнью подмостков, и молодая певица начала более легко и весело относиться к окружавшей ее атмосфере.

   Проездом через Париж Дора остановилась у Рашели, квартира которой носила такой же характер, как и хозяйка: она была причудливо, но очень мило обставлена. Рекс приехал туда навестить Дору. Рашель сразу его полюбила; ей нравились его красота и изящество, а также его ум. Дора заметила, что он был единственным человеком, который обращался с ними не как с артистками.

   Она вспомнила, что Давид Шропшайр держал себя совсем иначе.

   От Рекса она узнала, что Тони никогда не упоминает о ней, зато Джи говорит очень часто.

   - Это потому, что говоришь ты, - сказала Дора, догадываясь.

   Видя, как Рашель относится к Рексу, она стала внимательнее к нему присматриваться, как это часто бывает, когда новый друг начинает восхищаться старым. Он не делал никаких попыток вновь заговорить о своей любви. Неужели когда-то была эта сцена в саду Ион? Все это казалось теперь далеким и лишенным значения!

   В последний вечер перед отъездом Доры в Мадрид Рекс пригласил ее пообедать в ресторане. Потом они должны были заехать за Рашелью в театр.

   - Не проедемся ли мы немного за город? - предложил Рекс. - Тебе не будет холодно?

   Ей уже приходилось беречь свое здоровье и остерегаться простуды.

   Они проехали за Арменонвиль, по направлению к Версалю. У леса Рекс велел шоферу остановиться.

   - Выкурим здесь по папиросе, - предложил он Доре.

   Они вышли и направились по узкой извилистой тропинке. Высоко над их головами сияли звезды. Рекс зажег папиросу для Доры и, когда она немного покурила, взял ее и стал курить сам.

   Дора инстинктивно почувствовала, к чему это ведет.

   - Не будем портить наше хорошее настроение, - дрожащим голосом сказала она.

   К ее удивлению, он тихо рассмеялся:

   - Портить его? Посмотри на меня, Дора. Это звучало как вызов.

   Он стоял против нее, и его бледное лицо было едва видно в темноте; только глаза его блестели огнем.

   Он взял ее за руки.

   - Итак, ты еще не любишь меня?

   Дора ответила ему в том же тоне:

   - Нет еще.

   - Есть кто-нибудь другой?

   - Нет.

   - Слава Богу. Значит, могу надеяться, - сказал он все тем же странным, сдержанным голосом, в котором одновременно звучали и пыл, и холодность.

   - Нам пора ехать, - напомнила Дора.

   - Нет, время терпит. Немного еще, только немного...

   Он все еще держал ее руки, но теперь он отнял одну и притянул Дорино лицо близко к своему.

   - Придет время, полюбишь, - прошептал он, улыбаясь.

   Дора не отвечала. Она не могла говорить; ею овладела какая-то робость.

   - Поцелуй меня, - послышался голос Рекса. Она отрицательно покачала головой, но Рекс все не отпускал ее, обхватив рукой ее шею.

   И внезапно он поцеловал ее.

   Она почувствовала прикосновение его мужественного лица и всю неуверенную, трепещущую силу его молодости.

   Он ласково выпустил ее и сказал, взволнованно дыша, но вполне спокойным голосом:

   - Это тебе на память от меня.

   Они поехали обратно, разговаривая о самых обыкновенных вещах. При входе в театр Рекс сказал:

   - Ты вспомнишь!

   - Так это правда? - сказала Дора. Она задумчиво смотрела на себя в зеркало. Итак, она достигла цели окончательно, несомненно.

   Вся черная работа позади, скучные приготовления окончены; месяцы, годы, прожитые для достижения этого вечера, планы и опасения Кавини и Аверадо, жизнь и пансион, упражнения, упражнения...

   Как бы то ни было, все пережитое потеряло свою остроту, и казалось, что жизнь заключается в том, чтобы стать Кармен, или Мими, или Джульеттой, или Эльзой, или другой героиней, которую ей предстоит изображать.

   Слишком большое возбуждение последних дней переутомило ее, и изнеможение как покрывалом окутало ее душу.

   Она сидела в полосе света, рассеянно глядя на себя в зеркало, и в то же время перед ее глазами вставала жизнь в Гарстпойнте, у Ион и... Пан.

   Работа сослужила свою неизбежную службу - она притупила ее память.

   Как далеко, о, как бесконечно далеко все это, и тем не менее в этот вечер при воспоминании о том времени она испытывала тот же ужас, то же содрогание всего своего существа как бы от ожидаемого удара, которое чувствовала она всякий раз, когда образы прошлого осаждали ее мозг. Это было похоже на ощущение человека, который ожидает возвращения физической боли и при первых признаках ее чувствует, как все его тело съеживается от ужаса.

   На лице ее еще был грим; глаза были подведены лиловыми кругами, губы были пурпурные. Она долго смотрела на это лицо, так упорно разглядывавшее ее из зеркала.

   Тяжелые дни миновали... А все-таки...

   Как бы то ни было, утро было заполнено развлечениями - цветы, записки, газетные заметки, интервью. Отель "Ритц" подвергся настоящей осаде, и Дора отвечала на все с присущей живостью, которая увлекала ее в противоположную крайность от ее ночной грусти.

   Аверадо расплывался в самодовольстве. Фраза, которая доставляет нам всем такое удовольствие: "Я говорил вам", - не сходила с его языка; учтивость, с которой он встречал каждого нового поздравителя, походила на плащ, постоянно менявший свои цвета, причем каждый последующий был приятнее и мягче предыдущего.

   Пришли телеграммы от Рекса и Рашели, а также от знакомых, с которыми она встречалась в свое последнее пребывание в доме Ион, где они в разговорах с нею тщательно избегали упоминания о смерти Пана, в то же время не упуская случая дать ей понять, что им известна ее причастность к этому событию.

   Она говорила тогда Ион:

   - Мне хотелось бы с полной откровенностью ответить этим людям, которые очень тонко намекают мне, что я или безнравственна, или безумна, или непозволительно скрытна. К несчастью, это невозможно. Это было бы слишком мелодраматично - высказать вслух свои чувства и гордо покинуть дом. Просто так не поступают, и все, что вам остается в таких случаях, - это хвалить красоту олеандров, спрашивать нашу мучительницу, переменила ли она кухарку, или задавать ей какие-нибудь другие жизненные вопросы в том же роде. Все это противно и скучно.

   Впрочем, сегодня ей не приходилось жалеть о невозможности ответить должным образом: все послания были вполне искренни и лестны для нее.

   От Ион, Джи и Тони не получалось ничего; при мысли об этом радужное, возбужденное настроение Доры, казалось, опять готово было ее покинуть. Она стояла у окна, смотря на сквер внизу, ярко освещенный полуденным солнцем и совершенно безлюдный в этот час отдыха.

   Успех дал ей что-то, но не кого-то: несмотря на славу, которая ее окружала, на жизненный водоворот, который подх