Семенов Сергей Александрович - Петли одного и того узла

   Сергей Семенов

  

  

   Оригинал здесь: Библиотека Магистра.

  

  

  

   В монастырском саду злобно зашипели деревья: ветер на них налетел совсем неожиданно, а старые деревья не любили ничего неожиданного; августовские сумерки ползли такие приторные, такие бархатные, - и вдруг этот ветер!

   Но - ударил гром; по листве захлестали плети дождя.

   Ни ветер, ни дождь, опечалившие своею внезапностью старый сад, не вызвали, казалось, никакого живого отзвука в строгом двухъэтажном здании - в глубине сада, влево от группы монастырских церквей. В течение ста сорока лет привыкло оно именоваться Большой монастырской гостиницей. Пусть же теперь жесткие, пятиминутные люди, сменившие медлительных чернецов в подрясниках и клобуках, именуют его N-ская губернская чрезвычайная комиссия... Оно и под секущими плетями дождя продолжает посматривать на старый монастырский сад все с той же неизменившейся хмурой строгостью, словно уверяя этот старый сад в вечной неоспоримости права на свое существование. В его остановившихся зрачках-окнах не замелькали встревоженные лица, ставни не захлопали, спасая человечий уют; и только часовой, стоявший у главного крыльца, отступил в глубину.

   Зато, вправо от церквей, в Малой монастырской гостинице, а ныне: общежитии работников Губчека, произошло все по-человеческому. С ударом грома появились в окнах быстрые руки, защелкали задвижки, задернулись занавеси, - и здание точно съежилось, точно спряталось в себя же. Единственное окно во втором этаже, оставшееся незакрытым, выглядело испуганным и нелепым в своей неразумной откровенности. По спискам заведующего общежитием тов. Бурова, комната с этим окном числилась за полномочным инспектором Губчека - товарищем Котляром.

  

  

   Котляр был дома; сидел за письменным столом, опустив голову на поднятые руки и дверь за собою заперев на ключ.

   Настольная электрическая лампа, на высокой подставке, бросала тупой свет на верхушку его наклонившейся, коротко стриженой головы; свет выхватывал прижимавшиеся к виску мертвые пальцы руки и захватанный, видимо давно немытый стакан с остатками чая. Котляр перечитывал "Дело" профессора биологии Николая Петровича Дарченкова; на обложке "Дела" была пометка: "Осведомительный Архив".

   Четыре с лишним месяца назад, когда Котляр только еще принимался за свою работу в N-ской губернской чрезвычайной комиссии, он обнаружил "Дело" Дарченкова - в числе прочих, находившихся в "Осведомительном Архиве". Тогда интереса оно не вызвало. Стопка подшитых бумаг лишь говорила, что профессор проживает в городе не более года; все это время занимался безрезультатным устройством в городе биологической станции; все это время исправно получал ответственные пайки - и на себя, и на жену, и на двух молодых девиц, проживавших с ним в качестве учениц. Тут же были приложены три доноса местных обывателей: первый из них сообщал, что Дарченков занимается изучением неизвестных, но таинственных книг, по три пуда весом каждая; другой: Дарченков - колдун; и третий: Дарченков устраивает у себя неразрешенные спиритические сеансы. Еще далее были приложены протоколы обысков. При одном из обысков таинственные книги были найдены; они оказались древне-тибетскими. Дарченков на том же протоколе приложил письменное на этот счет объяснение: изучает историю Тибета. Все бумаги испещряла серия резолюций, заключений, постановлений многочисленных следователей и самого председателя Губчека - Абрамова. Общим результатом они имели: оставить Дарченкова на учете.

  

  

   Это было еще днем.

   Абрамов по обычной для него привычке - информировать ответственных сотрудников учреждения решительно о всех крупных делах этого учреждения, даже до них непосредственно не касающихся, - сказал Котляру мимоходом:

   - Наш-то Дарченков совсем не Дарченковым оказался. И даже не профессором.

   - Ну вот, видишь... - отозвался Котляр, как всегда в этих случаях, - без особого интереса. Его метод работы был обратный Абрамовскому. Котляр пришел к этому своему методу путем опыта (казалось так Котляру) и с помощью сравнения. Четыре года революции, проведенные Котляром в непрерывной работе, пролетели для него, как час, как минута. В моменты физической усталости Котляр закрывал глаза, - и тогда ему казалось, что видит он наяву развалины огромной империи и витающий над этими развалинами хаос революции; сотни тысяч Котляров копаются в огромных развалинах, разрушают не до конца разрушенное, сравнивают с землей ненужное, а витающему над всем хаосу революции придают первые смутные формы удивительного рабоче-крестьянского государства... И Котляр думал, что для того, чтобы общая работа была успешна, каждый должен работать только на строго отведенном ему участке, не печалясь тем, что у соседа работа подвигается плохо. Он не считал себя в праве растрачивать запас личных сил на то, чего революция не поручила в каждый данный момент именно ему, Котляру. "Так выгоднее для общего итога революции", - говорил он в тех случаях, когда Абрамов упрекал друга, что тому безразличны его, Абрамова, тяготы и заботы.

   - Я так и знал, - хотел теперь добавить Котляр, вспомнив про эти постоянные упреки. Но вдруг раздумал, улыбнулся и повторил:

   - Ну, вот - видишь...

   - Что вижу-то? - с укором посмотрел Абрамов.

   Котляр поспешил деловито осведомиться:

   - Арестован?

   Абрамов опять смерил его глазами:

   - Кто?

   - Дарченков?

   - Да. Арестован.

   - А за что?

   Но Абрамов только махнул рукой.

   - Ступай к чорту, - помолчав, сказал он.

   Котляр долго думал, чему-то улыбаясь.

   - Володька, - сказал он, - почему ты сердишься на меня? Я считаю, что каждый из нас и без того миллиардер в своей работе. И ты, пожалуйста, не сердись. Совершенно напрасно.

   Он даже сделал рукой жест - один из тех, какие часто делал на митингах.

   Абрамов рассмеялся:

   - Чего ты городишь? Какой миллиардер?

   - Обыкновенный. Я хочу сказать, что у тебя и у меня так много своей работы, что каждый из нас и без того миллиардер; каждый из нас должен заботиться о своей... ну, скажем, как Морган о своей...

   Абрамов закивал головой.

   - А ты еще сердишься, - продолжал Котляр, - э-эх... Морган потому и Морган, что знает только свою работу. Верно говорю?

   - Ладно, чорт с тобой.

   Это было в четыре часа дня. Оба, в солдатских фуражках, они выходили из Губчека. У древнего монастырского крыльца с удовольствием пыхтел автомобиль. Они собирались поехать в Губвоенкомат - на совещание с Губвоенкомом Орловым - о совместных действиях против бандитов. Абрамов сам открыл дверцу автомобиля и пропустил Котляра вперед:

   - Лезь, миллиардер.

  

  

   Они сели; поехали. Оба забыли о Дарченкове и заговорили о предстоявшем совещании. Говорил больше Абрамов; Котляр внимательно слушал и мысленно выискивал средства разрешить почти неразрешимую задачу. Она заключалась в следующем:

   Минут сорок назад прибежал в Губчека исполкомский сторож из села Красного. Красное находилось в двадцати четырех верстах к востоку от города, за рекой. По рассказу сторожа, на Красное минувшей ночью был сделан налет, был сожжен исполком, повешены два члена коллектива, выколоты глаза пятнадцатилетнему мальчику - секретарю исполкома; сам сторож прибежал с пулей в плече, с выбитыми зубами, совершенно голый, кутаясь только в недоумевающую женскую безрукавку. Почти одновременно было получено и официальное сообщение, добавлявшее к рассказу сторожа подробности - что бандиты разогнали охрану железной дороги, сделали неудачную попытку захватить железнодорожный мост и угрожали эшелону с пятьюстами раненых, идущему с польского фронта в город.

   Для обоих друзей ответ был бесспорен: необходимо послать сегодня же в Красное человек пятьдесят красноармейцев. Но где их взять? Польский фронт проходил в семидесяти верстах от города - и в городе воинских частей совсем не осталось, - за исключением караульной роты Губвоенкомата, численностью в сто двадцать шесть человек, и баталиона В.О.Х.Р. - при Губчека. Но караульная рота несла усиленную патрульную службу по городу, вызываемую нескончаемым военным положением, а баталион Губчека вот уже с полгода как был разделен на шесть самостоятельных мелких отрядов, теперь находившихся в разных углах губернии - в беспрерывной борьбе со все развивающимся бандитизмом. Отряды без отдыха, без срока метались за то появляющимися, то исчезающими шайками; отряды были давно измучены, давно раздеты, разуты. Из всего баталиона оставалось непосредственно при Губчека только сорок четыре человека. Эти сорок четыре были наиболее раздетыми и разутыми. Но и они были нужны: несли внутреннюю охрану Губчека, - и почти бессменно.

  

  

  

   Губвоенком Орлов уже знал о событиях в Красном; встретил гостей в своем кабинете - бывшем кабинете последнего губернатора, памятного до сих пор обывателям тем, что был тот губернатор последним губернатором, а в свое время широко известного всей губернии своими эстетическими наклонностями. Но со времен его, в этой круглой комнате - с неизъяснимыми эллипсическими сводами, законченная красота которых поглощала пространственные размеры самой комнаты, - произошла своя революция. С новыми хозяевами круглая комната как-то странно переменила лицо, оставшись в то же самое время в своих внешних чертах - прежней круглой комнатой. Сама - законченное произведение человека, она странно отпечатлела на себе знак создавшей ее культуры: вещи, заключенные в ней, казались сильнее создавшего их человека. И когда последний губернатор, корректный, душистый, бритый, входил сюда и садился в дубовое резное кресло, впитавшее для него одного горький труд десятков, - последний губернатор вдруг пропадал: корректный, душистый, бритый, он сам становился здесь вещественной излишней деталью. Но этот, сидевший теперь в этом дубовом резном кресле и беспрестанно чертыхавшийся, бывший фельдфебель настолько выпирал из кресла и из всего законченного цикла круглой комнаты - своими большими, крепкими, красными щеками и еще чем-то слишком человеческим, - что никак нельзя было счесть его вещественной деталью. За минуту до Абрамова и Котляра он только что отругал командира караульной роты. Увидев теперь входивших с озабоченными лицами гостей, он сразу сообразил - зачем те пожаловали. Он тяжело задышал, отшвырнул бывший у него в руках карандаш и уставился на входивших:

   - Коли хотите, садитесь, а упрашивать не буду, - предупредил он.

   Начало не обещало ничего доброго. С последними словами Орлов явно демонстративно зарылся в ворох лежавших перед ним бумаг.

   - Гусь... - сказал Абрамов, наклонившись к уху Котляра.

   Котляр, редко сталкивавшийся по своей работе с Орловым, ответил сухим пожатием плеч.

   - Здорово, пушка-хлопушка! Как твое драгоценное?! - крикнул Абрамов.

   Улыбаясь и поглядывая на Котляра, он сел и пригласил сделать то же Котляра.

   - Ко-остя! Ко-о-о-ос! К-о-о-о-о!!... - вдруг закричал Орлов, повертываясь к гостям спиной.

   Мгновенно вырос в дверях темноглазый, очень молодой красноармеец в гимнастерке, совсем еще мальчик. Вытянув руки по швам, он кротко уставился на своего начальника.

   - В чем дело, Константин?! Оглох недавно?! Сквозь землю провалился?!... Тебя спрашиваю я.

   Не возражая, не отвечая, мальчик стоял подчеркнуто неподвижно, точно приклеив руки к сторонам своего худенького тела. Но темным быстрым глазом он изредка выразительно косил в сторону знакомого ему Абрамова. Взгляды мальчика были настолько выразительны, что Абрамов невольно улыбнулся - понимающе и сочувственно.

   - Коли зову, являйся сразу, - мягче сказал Орлов. - Беги за этим... этим... Ну, вышел который отсюда сейчас!... Списки мне вернуть!!

   - Какие списки, Матвей Яковлевич? - веско осведомился мальчик.

   Орлов оглушительно заревел:

   - У ко-ма-н-ди-ра ка-ра-уль-ной ро-ты! Ясно? Живей! Одна нога - здесь, другая - там!!

   Мальчик сделал полуоборот, старательно щелкнул каблуками и молодцевато вышел.

   Орлов проводил его нестихающим свирепым взглядом до самых дверей. Вдруг круто обернувшись, он увидел прямо перед собой широко улыбавшееся лицо Абрамова.

   Абрамов не успел спрятать предательской улыбки.

  

  

   Абрамов ругнул себя за неосторожность и закурил.

   - Мы к тебе, брат, по очень важному делу, - подмигнул он.

   Совсем неожиданно Орлов осклабился до ушей:

   - Да здорово же, черти-вы-черти-дьяволы! Как живете, братишки? Я - что блоха на иголке - повертываюсь. То одним боком, то другим. А вы, братишки?... У тебя папиросы? Давай. А у меня махра...

   - Мы к тебе по очень важному делу, - повторил Абрамов.

   Орлов замахал обеими руками.

   - Знаю! знаю! знаю! знаю! Ты лучше мне не размазывай. Все одно, - людей от меня не дождетесь.

   При последней фразе он решительно взглянул на молчавшего до сих пор Котляра, как бы приглашая того познакомиться с ним, с Орловым, поближе. Котляр улыбнулся, вынул из жилетного кармана часы и положил на стол перед собою.

   Орлов крикнул Абрамову.

   - Ты не дождешься от меня людей!

   - А ты погоди, погоди. Ты раньше срока не трещи, - остановил его Абрамов. - Почему людей не дождемся?

   - Очень просто. Нету их.

   - Нету? - Абрамов стряхнул с папиросы пепел.

   - Да! На бобах сижу сам.

   - А ведь ты и не врешь, - задумчиво сказал Абрамов.

   - Я-ясно, - несколько озадаченно согласился Орлов. - Еще бы я стал тебе врать.

   Абрамов дал ему договорить и продолжал неторопливо:

   - Не врешь... Мы ведь, милый, знаем, что у тебя их нету. А вот все-таки пришли. Раньше надо бы узнать в чем дело, а потом и бухать.

   Он укоризненно покачал головой.

   Котляр тоже покачал головой.

   Орлов помолчал.

   - Нечего мне узнавать. Знаю и без вас, - возразил он нерешительно.

   - А знаешь, так давай разговаривать по-человечески, а не орать почем-зря...

   - Я и не ору...

   - ...К тебе пришли не ребята и пришли разговаривать о деле, которое всех нас касается...

   - Я сам на бобах сижу! - упорно крикнул Орлов.

   - ...Если мы будем все так относиться к де...

   Орлов в отчаянии перебил:

   - Да русским говорю я тебе языком: нету у меня людей!! Где же я их возьму, коли нету? Не высижу же я их тебе из задницы?..

   - Из задницы не надо, - перебил Абрамов.

   Но Орлов, видимо убежденный собственным сочным доводом, загрохотал, как большой барабан:

   - Нету! нету! нету! нету! нету! Никому не даю! Крышка!!

   Он даже повеселел. Поцеловал кончики своих пальцев и послал Абрамову и Котляру воздушный поцелуй.

   - Нету, братишки. Как хотите.

   Котляр придвинул свое кресло ближе - к Орлову:

   - Послушай-ка, дядя, меня теперь: известно тебе, что произошло в Красном?

   Орлов снова нацелился:

   - Известно. Ну-у?

   - Известно тебе, что обязаны мы в таких случаях предпринимать?

   - Кто - мы? Батальон у вас свой.

   - Известно тебе, сколько людей в нашем батальоне?

   - Почем я знаю...

   Котляр продолжал тем же тоном:

   - Известно тебе, что в городе других воинских частей нет?

   - В том-то и дело - нету; и говорю об этом.

   - Известно тебе, что ты начальник гарнизона и прочее?...

   Орлов перестал отвечать. Он беспомощно смотрел на Котляра. Орлов, даже будучи заведомо неправым, всегда мог с успехом отругаться от любого бесспорно правого противника. Но он совсем не умел оставаться твердым против тех, на кого плохо действовала его трескучая свирепость.

   На его счастье, в эту минуту открыли дверь. Увидев вошедшего, Орлов даже просиял.

  

  

  

   В круглую комнату входил быстрыми длинными шагами Шамардин, командир караульной роты.

   Просиявший Орлов замахал ему навстречу обеими руками:

   - Сюда! сюда! сюда!

   Но впереди Шамардина торопливо шел Костя. Было очевидно, что мальчик умышленно загораживал Шамардину дорогу. По взглядам, бросаемым им на Орлова, можно было судить, что мальчик приготовился к жаркому объяснению со своим начальником.

   Косте было поручено принести списки. Он вместо этого привел самого командира караульной роты. Костя сделал это совершенно сознательно, решив по каким-то приметам, что так будет лучше. Впрочем, он начистоту объяснил Шамардину, что Губвоенком требует только списки роты, а не самого Шамардина; но он, Костя, находит, что будет лучше, если явится сам Шамардин.

   Пока Костя, путаясь и сбиваясь, объяснял эту свою мысль, Шамардин смотрел на него с крайним удивлением. И не дав ему кончить, спросил:

   - Почему так, молодой человек?

   - Просто думаю я... я знаю, - торопливым полушопотом говорил Костя. - Там ведь Абрамов и Котляр... знаете - из Губчеки? Они, я думаю, из-за налета в Красном приехали. У них людей очень мало... Ваших и хотят послать... Айда, товарищ командир.

   Шамардин только одобрительно крякнул.

   Загораживая собственным телом Шамардину дорогу, Костя только очень желал дать Орлову свои объяснения первым. Но едва он открыл рот, Орлов прикрикнул:

   - Цыц!

   Костя сделал полуоборот, старательно щелкнул каблуками и молодцевато вышел.

   Орлов радостно крикнул Шамардину:

   - Скажите этим, сколько у вас людей в роте! - Он показал пальцем на Абрамова и Котляра.

   - Сто двадцать шесть, Матвей Яковлевич.

   - Им, а не мне. Я без вас знаю. Им!

   Шамардин повел длинным носом, как рулем, в сторону Абрамова и Котляра.

   - Сто двадцать шесть людей у меня в роте.

   - Совершенно правильно! А в дневной наряд сколько нужно?... Им...

   - Без малого двести.

   - Теперь скажите им, сколько вы можете выделить людей?

   - Нисколько... Не могу. Никак нет.

   Орлов перевернулся лицом к Абрамову:

   - Ну что, черти-вы-дьяволы-черти, - сказал, он. - Говорил я вам! Где же люди? Не рожу же я тут на месте их, коли их нету совсем.

   Абрамов кивнул головой, выражая согласие:

   - Милый ты мой, - сказал он неторопливо, - мы очень хорошо знаем, что ты - не баба, и тем более - не брюхатая баба. Но ты поверь нам: мы очень хорошо знаем, что сейчас ты дашь нам тридцать человек, а двадцать пойдет от нас; снабжение наше... Да, да, снабжение наше! - начал с серьезным лицом уверять Абрамов, увидев открытый рот Орлова.

   - Вот и все, дядя, - сказал Котляр.

   Абрамов кивнул головой:

   - Точка.

   Орлов мигал; смотрел то на одного, то на другого.

   - Ступайте! - свирепо сказал он, заметив бесстрастное лицо Шамардина.

   - Ну что ты, милый, что ты нам на это скажешь? - спросил Абрамов, когда Шамардин, четко печатая каблуками, вышел.

   - И, пожалуйста, поскорее, а то нам некогда, - добавил Котляр.

   Орлов долго молчал, ероша волосы, потом его маленькие и бурые, как головки спичек, глаза хитро сощурились:

   - Мать вашу так! - тихо и внушительно сказал он.

   Абрамов продолжал смотреть на него вопросительно, хорошо зная, что это - только предисловие.

   Но дальнейшее вышло неожиданным: Орлов окончил горестно:

   - Знал ведь я, братишки, что придется мне за вас своей шеей отдуваться... Закуримте.

   Он не принял готовно предложенной Абрамовым папиросы и вытащил свою махорку. Свертывая козью ножку, он рассуждал:

   - Оно и конечно, коли раз дело обернулось так, то с вами комбинироваться я должон...

   Котляр, прерывая его рассуждения, спросил с любопытством:

   - Так чего же ты столько времени нас мурыжил?

   - Ну в этом разе ты - шалишь, - живо возразил Орлов. - По-твоему беречь вверенных мне людей я, что ли, не должон?

   Котляр отмахнулся и перевел разговор на деловые подробности касательно посылки сводного отряда.

   Спускаясь по белой губернаторской лестнице, Котляр вынул свои часы и сверил их с круглыми - губернаторскими, висевшими в вестибюле:

   - Тридцать четыре минуты проваландались с ним, - заметил он Абрамову.

   - Что ты хочешь этим сказать? Он - славный парень, и наш, - отозвался Абрамов.

   Котляр пожал плечами:

   - Тридцать три лишних; довольно бы одной.

   Абрамов взглянул на него и рассмеялся:

   - Выгоднее было бы для общего итога революции? Это хочешь сказать? - в форме шутливого вопроса, и в то же время подзуживая друга собственной того фразой, ответил он.

   Но Котляр буркнул хмуро и храбро:

   - А что же еще? Конечно.

  

  

  

   Когда Шамардин, печатая каблуками, вышел из круглой комнаты, за дверями его встретил поджидавший Костя.

   Мальчик находился в видимом волнении. У него было собственное постоянное место - в самом углу огромной двенадцатиколонной комнаты, ныне служившей общей канцелярией комиссариата - за собственным маленьким столиком, приткнутым к дверям Орловского кабинета. Мальчик то неспокойно ерзал на стуле, то с тревожным выражением лица прислушивался к тому, что делалось за дверями.

   Увидев выходящего Шамардина, Костя быстро вскочил и пытливо скользнул по нему глазом. Но длинное узкое лицо того ничего, как всегда, не выражало.

   Костя бросился вперед и, толкнув от поспешности свой столик, оказался перед Шамардиным:

   - Как там дела, товарищ командир? - вырвалось у мальчика.

   Шамардин остановился. Занятый своими новыми заботами, он не сразу понял вопрос.

   - Где дела? В чем дела? - удивленно спросил он.

   Костя неловко повторил.

   Шамардин строго сдвинул брови. По мнению командира караульной роты Шамардина, вопрос такой в устах пятнадцатилетнего мальчика был более чем неуместен. Командир караульной роты Шамардин по ассоциации припомнил недавнюю выходку этого же, стоявшего перед ним мальчика, когда этот мальчик решил по собственной инициативе, что лучше позвать в кабинет Орлова самого командира караульной роты Шамардина, чем принести только списки. Но тогда это оказалось как будто к месту. А сейчас?..

   И Шамардин разглядывал Костю, как разглядывал бы странное, неизвестное насекомое.

   - Какие же это тебе дела? а?

   Костя покраснел от тона и взгляда командира караульной роты, но пояснил:

   - В Красное кто пойдет: наши или чекистские ребята?

   - А тебе это, молодчик, зачем?

   Сжав упорно губы, Костя молчал.

   - Этого, герой, никому не полагается знать: никому, кроме тех, кто пойдет туда. И тебе не полагается...

   И командир караульной роты Шамардин круто повернулся и, четко печатая каблуками, зашагал к противоположному концу двенадцатиколонной комнаты - туда, где стоял стол адъютанта; командир караульной роты Шамардин нимало не сомневался, что его роте придется выделить тридцать человек, и по мнению командира караульной роты Шамардина необходимо было сейчас же предупредить адъютанта, чтобы тот был наготове. Канцеляристы уже кончали занятия, а минут через десять, быть может, придется спешно выполнять все необходимые формальности...

  

  

   Костя не очень растерялся. Закусив губу, он злыми, презрительными глазами смотрел на удалявшуюся прямую спину Шамардина. Губы мальчика шептали:

   - Вот идиот-то, идиот-то... И бывают же такие...

   Тем не менее, Костя не знал, как ему поступить. У него была одна мечта, которую Орлов пообещал при удобном случае привести в исполнение. Теперь, в связи с посылкой отряда в Красное, этот жданный случай представлялся. Но ради некоторых довольно личных соображений, он предварительно загадал себе, что будет просить о ней Орлова только в том случае, если в Красное пойдет знакомая караульная рота, а не батальон Губчека.

   Выждав, когда Шамардин ушел, Костя сам направился к адъютанту. Нахмурившись, мальчик отчетливо спросил:

   - Товарищ адъютант, отряд когда выступит в Красное?

   - Какой еще тебе отряд?

   Адъютант ответил сухо, не взглянув на Костю. Адъютант, как и почти все остальные сотрудники комиссариата, не любили мальчика. Костя, хотя и числился по штату курьером, был в комиссариате на исключительном положении. По личному приказу Орлова, ни адъютант, никто другой в комиссариате не могли пользоваться Костей для собственных поручений - без особого на каждый раз разрешения Орлова. Восемь месяцев назад Орлов нашел Костю на одной из маленьких станций за Полтавой - умирающим от тифа. Почему-то больной мальчик, бредивший Петроградом, отцом и Юденичем, понравился Орлову. Орлов привез его к себе, по месту тогдашней своей работы - в Полтаву, поместил у себя на квартире и сам за ним ухаживал. По выздоровлении мальчик рассказал свою историю: он - единственный сын петроградского токаря; учился; перешел уже во вторую ступень - во второй класс; в боях с Юденичем отец был убит; мать - саратовская мещанка - не захотела после смерти мужа оставаться в Петрограде; собралась на родину, упрашивая сына поехать вместе; Костя воспротивился отъезду из города, в котором родился, вырос и который успел полюбить по-особенному, как многие любят этот город; мать все же упросила проводить ее до родного села - с тем, что если он захочет вернуться от белого хлеба снова в голодный город, пусть возвращается, а она задерживать не станет; Костя уехал; Костя на обратном пути заболел тифом - и, будучи уже больным, очутился неведомо какими путями на маленькой станции - за Полтавой, где и был подобран Орловым.

   Орлов привязался к мальчику; почти силой удержал Костю от возвращения в Петроград. Очень скоро между Костей - городским мальчиком, сыном индустриального рабочего - и тамбовским мужиком, каким был и остался Орлов, несмотря на восемь лет службы в царской армии и на четыре года службы для революции, - установились своеобразные отношения, отличительнейшей чертой которых было полнейшее равенство, - исключая, конечно, обстановку служебную. Орлов инстинктивно берег и ценил этого чуждого ему по своему внутреннему складу мальчика. С насмехавшимися над ним за его нежность приятелями-коммунистами Орлов чертыхался и говорил, что не всем же быть такими пустыми большевистскими тыквами, как он, Орлов, - и пусть ему, Орлову, треснут по уху, если из мальчишки не выйдет работника на ять и коммуниста с мозгой, который не только сумеет махать кулаком и чертыхаться (как опять он, Орлов), но и шевелить чердаком совсем не так, как вы, прохвосты (или как опять он, Орлов). Орлов даже помогал по-своему проявиться в Косте этому будущему работнику на ять; мучимый этими соображениями, он предложил Косте работать у него в комиссариате делопроизводителем. К некоторому недоумению Орлова Костя не захотел быть "штабной крысой", как он выразился. Тогда Орлов и назначил Костю чем-то вроде личного секретаря, исполнявшего только его, Орлова - поручения. Костя не только никогда не злоупотреблял своей близостью к Орлову - он даже ни разу не пожаловался Орлову на то, что именно через эту близость мальчика к Губвоенкому все остальные сотрудники не захотели быть с ним на "товарищескую ногу", - опять по собственному выражению мальчика.

   И при сухом ответе адъютанта, Костя, как всегда, почувствовал эту скрытую неприязнь к себе.

  

  

   Занятия в канцелярии совсем кончались. Кроме адъютанта, сидели две машинистки да делопроизводитель по общей части. Солнце, вливавшееся в двенадцать огромных окон, обливало сладчайшим вселенским соком замызганные столы рабоче-крестьянского комиссариата. Столов было двадцать четыре; они громоздились по два у каждой колонны. На столах в пепельницах пухли щедрые горки еще неубранных окурков; на столах - коллективы разнообразных клякс, замысловатых чертей с погонами, вензелей Р.С.Ф.С.Р., черновых итогов и любовных стихов, оставленных здесь в минуту вдохновения, - все это, омытое солнечным соком, вдруг ожило на опустелых замызганных столах, но папки с делами продолжали лежать спокойные и аккуратные - синие и желтые; а отдыхающие чернильницы были прикрыты крышками.

   Костя не стал расспрашивать адъютанта далее. Обозленный до того, что от злости тряслись губы, он сел на свое место - у двери Орловского кабинета. Но в момент этот двери изнутри открыли: выходили довольный Абрамов и хмурый Котляр.

   Костя опять вскочил; сердце забилось.

  

  

  

   Костя, волнуясь, приоткрыл дверь; увидел знакомый очерк могучей Орловской спины и красного, в складку, затылка. Над головой Орлова колыхался синий дым махорки и папирос, вдруг показавшийся Косте нежными, синими облаками. Наклонив голову и морща по-детски лоб, Орлов что-то писал на листике блокнота. Увидя появившегося мальчика, он рассеянно сказал:

   - Угу... тебя-то и надо.

   Костино сердце лишний раз стукнуло, но мальчик промолчал.

   Бесшумно ступая по мозаичному полу, Костя зашел за спину Орлова и заботливо открыл окно, чтобы проветрить комнату; сам тихонько сел на подоконник и спустил ноги.

   - Сказал Шамардин адъютанту, чтобы написали приказ? - не оборачиваясь, спросил Орлов.

   - Да, - ответил Костя просто.

   Некоторое время в комнате было тихо; слышались только неопределенные грузные звуки, которыми Орлов сопровождал свое писание.

   - Кто сегодня дежурный?

   - Михайлов-младший.

   - Угу... прохвост, значит...

   - Ты мне достал ту книгу? - снова через минуту спросил Орлов.

   - Какую, Матвей Яковлевич?

   - Ту, где про зайца... Троцкий говорил.

   - Ах, это Салтыкова-Щедрина!.. Не достал. Я и сам себе не могу нигде достать. Все библиотеки обегал. Нигде нет.

   Недели две назад Троцкий, объезжая юго-западный фронт, заезжал в город. На пленарном заседании Губкома, говоря о задачах местных работников, он по своему обыкновению привел ряд аналогий и примеров, образно пояснявших содержание его речи. Между прочим он сослался на некий литературный персонаж: "человека, который не хочет быть похожим на зайца", упомянув при этом, что это, "кажется, из Щедрина". На другой день удивленные библиотекарши и библиотекари всего города отметили неожиданный колоссальный спрос на книги Щедрина. Библиотекарша при партийном клубе получила в тот же день записку от секретаря бюро Губкома Ивана Алексеевича - с просьбой прислать ему полное собрание сочинений Щедрина. Удивленная проявлением со стороны Ивана Алексеевича (до этого дня он не удосужился взять из библиотеки ни одной книги) столь крупного и столь неожиданного интереса к русской литературе, библиотекарша не замедлила послать ему книги на дом. Но к вечеру того же дня в библиотеке стали появляться один за другим товарищи-большевики, и все в голос требовали сочинения Щедрина. Совсем растерявшаяся и даже несколько испуганная библиотекарша вообразила, что Щедрин - писатель, может быть, и запрещенный, а она этого и не знала... Библиотекарша попыталась выжать из приходивших товарищей соответствующие намеки. Но товарищи-большевики от дискуссии с расстроенной библиотекаршей дружно уклонялись; и все, как один, ссылались на интерес к русской литературе вообще и, в частности, к известному писателю Салтыкову-Щедрину. Костя был в числе неудачников, опоздавших заполучить революционным порядком книги популярного писателя.

   - Прямо смешно, Матвей Яковлевич, - говорил теперь Костя, продолжая сидеть на подоконнике и слегка болтая ногами. - Куда ни сунешься, везде даже пугаются и твердят, что уж забрали. И представьте: позабирали все наши ребята. По-моему это - факт интересный, Матвей Яковлевич...

   - Да иди ты сюда! Не затылком же я буду с тобой разговаривать.

   - Зачем затылком. У нас с вами есть языки, да еще и красные, - весело ответил Костя. Ему вдруг стало казаться, что Орлов на его просьбу согласится непременно.

   Орлов сказал, не отрываясь от пера:

   - Дак выкопай из-под земли, да достань.

   Костя соскользнул с подоконника и сел в кресло, в котором до того сидел Абрамов.

   - Книгу-то?

   - Ну, ясно - не фигу.

   Орлов, наконец, кончил писать; приложил к исписанному листку огрызок пропускной бумаги и долго тер по огрызку кулаком.

   - Снесешь это военруку.

   - А военрука нет. Он обещал быть в пять.

   Он, однако, вскочил с кресла, думая, что Орлов сейчас же употребит обычную у него в этих случаях фразу: "А нету, так найди".

   Но Орлов употребил другую, обычную для него в тех же самых случаях:

   - А нету, Константин, так и чорт с ним.

   Он откинулся на спинку кресла, достал кисет и курительную бумагу, дал листик Косте, насыпал себе и ему махорки.

   - У меня свой есть, - солидно заметил Костя.

   Последовал дружеский совет:

   - Дают - так бери, а бьют - так беги.

   Оба закурили; оба, откинувшись на спинки кресел, воззрились один на другого с очевидным удовольствием.

   Орлов сказал первый:

   - Угу...

   - Что - угу, Матвей Яковлевич?

   - По-твоему с этой шпаной комбинироваться я должон был?

   - С какой шпаной?

   - Сейчас были... прохвосты.

   - Они - не прохвосты... Почему они прохвосты? - рассеянно спросил Костя, озабоченный собственными соображениями.

   Орлов согласился:

   - Пусть они - не прохвосты. А комбинироваться с ними я должон был?

   Для виду Костя подумал:

   - По-моему - да.

   - И по-моему - да, - одобрительно подтвердил Орлов, давая понять приятелю, что только испытывал его.

   Но Костя молчал, никак не горячился.

   Орлов спросил:

   - Ты что сегодня не в своей тарелке?

   - Я... я как всегда.

   - Угу...

   Оба замолчали. Грозили разговоры затянуться надолго.

  

  

  

   А Абрамов и Котляр, распростившись с Орловым и усевшись снова в автомобиль, замолчали - оба сразу, как по команде. Автомобиль был закрытый - несся с сумасшедшей скоростью - в зеркальном стекле отражались трясущиеся-сумасшедшие дома, заборы, сады, церкви.

   Но кожаный уют подушек был замкнут; покой механической машины был изолирован от вмешательства улицы. Изолированный от всего внешнего и, в то же время, неразрывно слитый с инстинктивным ощущением стремительного перемещения в пространстве, - он только помогал обоим организовывать свои мысли, собрать их в комок. Задача, ради которой оба приезжали к Орлову, была решена только еще в основе, только еще наполовину. И перед обоими, кроме обычного жгучего переплета ежедневных обязанностей, дел, забот, тревог, вставал еще целый строй мелких, трудных подробностей, связанных с этой главнейшей - сейчас, в настоящую минуту - задачей.

   Котляр по своему обыкновению забился в угол машины. Сжимая между оскаленных зубов папиросу и вытянув свои жилистые ноги, он молча думал - вероятно о том, о чем думал и Абрамов. Он был математически неподвижен в своей неудобной позе, но на лице его появилось неприятное сгущенно-сухое, сгущенно-четкое выражение. В минуты острой работы мозга это неприятное выражение всегда появлялось на лице Котляра. Елизавета Павловна - жена Абрамова, однажды определила это выражение: "сухое и четкое, как расстрел", - сказала она. Котляр был смущен. "Да что вы", - ответил он.

   Абрамов, наоборот, подавшись к окну, к свету, разбирал свой портфель с таким видом, как будто работал у себя за письменным столом. Он искал телеграмму - официальное подтверждение о налете на Красное. Он твердо помнил, что, собираясь к Орлову, положил ее в портфель. Но еще давеча, в кабинете Орлова, когда вздумал документально подтвердить Орлову новые подробности налета, содержавшиеся в официальном несколько сообщении, он в портфеле ее не нашел.

   - Чорт знает куда запропастилась, - пробормотал он.

   Он еще поискал в портфеле. Взглянул на Котляра.

   - Тебе не дал случайно?

   Котляр, не изменяя положения своего вытянутого тела, процедил вместе с дымом папиросы:

   - Нет.

   - Странно.

   Вдруг он поспешно вытянул сложенную вдвое телеграмму, но с первых же слов увидел, что это - н