Сю Эжен - Агасфер. Том 3

align="justify">   - Нисколько. С полным равнодушием!

   - Он заслуживает, однако... иного чувства.

   - Вероятно... только от иной особы! - сухо отвечала девушка.

   - Он так несчастен! - с искренним участием продолжал граф. - Я видел его два дня тому назад. Он просто изранил мне сердце!

   - А какое мне дело до его терзаний? - с болезненным и почти гневным Нетерпением воскликнула Адриенна.

   - Я желал бы, чтобы эти жестокие муки вызвали хотя бы ваше сожаление! - серьезно заметил граф.

   - Сожаление?.. Во мне?.. - с оскорбленной гордостью вскрикнула молодая девушка; затем, сдерживаясь, она холодно прибавила: - Послушайте, господин де Монброн, это, верно, шутка?.. Не может же быть, чтобы вы меня вполне серьезно просили посочувствовать любовным переживаниям вашего принца?

   В последних словах Адриенны слышалось такое ледяное презрение, ее побледневшие черты выражали такое горькое высокомерие, что господин де Монброн заметил с грустью:

   - Итак, это правда! Меня не обманули! Мне, чья верная и преданная дружба давала, как я думал, известное право на ваше доверие... мне вы не открыли ничего... а другому сказали все. Мне это очень больно... очень, очень больно!

   - Я вас не понимаю, господин де Монброн.

   - Ах, Боже!.. Мне нечего больше осторожничать! - воскликнул граф. - Я вижу, бедному мальчику не осталось ни искры надежды. Вы любите кого-то... - и, видя, что Адриенна хочет протестовать, он не дал ей заговорить и продолжал: - О! Вы не можете этого отрицать!.. Ваша бледность... эта грусть, которая вот уже несколько дней владеет вами... ваше неумолимое равнодушие к несчастному принцу... все это мне доказывает... доказывает ясно... что вы любите...

   Мадемуазель де Кардовилль, оскорбленная тоном, каким граф говорил о ее предполагаемом чувстве, с гордым достоинством заметила:

   - Мне кажется, господин де Монброн, вы должны были бы знать, что замеченная вами тайна не равносильна... признанию, которое я могла бы вам сделать... и ваши слова меня более чем удивляют...

   - Ах, дорогая! Если я позволяю себе злоупотреблять грустной привилегией опыта... если я угадываю вашу любовь... если я позволяю себе говорить о ней... почти упрекать вас за нее... то это потому, что тут речь идет о жизни или смерти юноши, которого я полюбил как сына, потому что невозможно знать его и не любить!

   - Странно было бы, - продолжала Адриенна с удвоенной холодностью и с горькой иронией; - странно было бы, если бы моя любовь... предположив, что я люблю... могла бы иметь такое необыкновенное влияние на принца Джальму... Какое ему дело до моей любви? - почти с болезненным презрением прибавила она.

   - Какое ему дело?.. Ну, позвольте вам прямо сказать, моя дорогая, что вы слишком жестоко шутите! Как?.. Несчастный юноша любит вас со всей слепой страстью первой любви... два раза уже пытался покончить с собой, чтобы положить конец тем мукам, какие доставляет ему страсть к вам... и вы находите странным, что ваша любовь к другому... является для него вопросом жизни или смерти!..

   - Да разве он меня любит? - воскликнула девушка с непередаваемым выражением.

   - До смерти... Я говорю вам! Я видел его!

   Адриенна стояла, пораженная удивлением. Ее бледность сменилась ярким румянцем. Затем румянец снова исчез. Губы побледнели и задрожали. Смущение девушки было так сильно, что она не могла выговорить ни слова и рукой схватилась за сердце, как бы желая унять его биение.

   Господин де Монброн, испуганный внезапной переменой в лице Адриенны, ее бледностью, бросился к ней со словами:

   - Боже! Бедное дитя! Что с вами?

   Не отвечая, Адриенна жестом старалась его успокоить. Впрочем, наблюдая за изменением ее черт, граф успокоился и сам. Вместо горькой иронии и презрения лицо Адриенны, казалось, приобретало выражение неизъяснимо сладкого волнения. Она как будто с наслаждением прислушивалась к опьяняющему чувству счастья, овладевшему душой, и боялась потерять хотя бы частицу этого дивного ощущения. Но вдруг ей пришло на ум, что она обманывает себя иллюзией, что не так поняла графа, и с новой тревогой воскликнула, обращаясь к господину де Монброну:

   - Но... это правда? То, что вы сказали?

   - Что я вам сказал?

   - Ну, да... что принц Джальма...

   - Любит вас до безумия?.. Увы! Правда, к несчастью!

   - Нет... нет... - с очаровательной наивностью воскликнула молодая девушка. - Не к несчастью... зачем так говорить!

   - Что вы сказали? - воскликнул граф.

   - Но... эта женщина? - спросила Адриенна, точно это слово жгло ее губы.

   - Какая женщина?.. Кто же, кроме вас, может быть ею?

   - Как? Так это была я?.. Неужели? Я... Одна я?

   - Честное слово... и, поверьте моему опыту, я никогда не видал более искренней и трогательной страсти.

   - И никогда в его сердце не было другой любви, кроме любви ко мне?

   - Никогда!

   - Однако... мне говорили...

   - Кто?

   - Господин Роден.

   - Что Джальма...

   - Через два дня после свидания со мной безумно влюбился!

   - Вам сказал это... господин Роден! - воскликнул граф, внезапно пораженный новой мыслью. - Но ведь это он же сказал Джальме... что вы любите другого!..

   - Я?!

   - Ну да, это-то и приводит в отчаяние несчастного юношу!

   - И меня приводило в отчаяние то же самое!

   - Так, значит, вы его так же любите, как и он вас? - с радостью воскликнул господин де Монброн.

   - Люблю ли я его! - вырвалось у Адриенны.

   Ее слова прервал скромный стук в дверь.

   - Кто-то из ваших людей. Успокойтесь! - сказал граф.

   - Войдите! - взволнованным голосом произнесла Адриенна.

   Вошла Флорина.

   - Что случилось? - спросила ее мадемуазель де Кардовилль.

   - Только что приходил господин Роден, Не желая тревожить мадемуазель, он ушел, предупредив, что вернется через полчаса. Угодно будет вам его принять?

   - Да, да! - сказал Флорине граф. - И даже если я еще буду здесь... все равно введите его. Не так ли? - спросил он Адриенну.

   - Конечно! - отвечала молодая девушка.

   В ее глазах мелькнула искра негодования при мысли о коварстве Родена.

   - Ага, старый плут! - сказал господин де Монброн. - Недаром я никогда не доверял этому ханже.

   Флорина вышла, оставив графа с Адриенной.

  

  

  

   Мадемуазель де Кардовилль совершенно преобразилась: в первый раз красота ее засияла полным блеском, точно яркий солнечный луч осветил ее расцвет, затуманенный раньше равнодушием или грустью. Легкое раздражение, явившееся при мысли о коварстве Родена, промелькнуло как незаметная тень. Какое ей было теперь дело до обманов, до коварства? Не были разве они теперь разрушены? А в будущем... Какая человеческая сила могла ее разлучить с Джальмой... если они уверены друг в друге? Кто осмелится бороться с двумя решительными людьми, сильными несокрушимым могуществом юности, любви и свободы? Кто осмелится следовать за ними в тот пламенный круг, где они должны были соединиться, счастливые и прекрасные, полные неутолимой страсти, защищенные самым крепким щитом - глубоким взаимным счастьем?

   Как только Флорина ушла, Адриенна быстрыми шагами приблизилась к господину де Монброну. Казалось, она даже выросла. Ее можно было сравнить с богиней, шествующей по облакам, - до того была она радостна, легка и победоносна.

   - Когда я его увижу?

   Таковы были ее первые слова, обращенные к графу де Монброну.

   - Но... завтра, я думаю... Его надо подготовить к такому счастью. Для его пылкой натуры внезапная, неожиданная радость может иметь страшные последствия.

   Адриенна на минуту задумалась, а потом быстро проговорила:

   - Да... завтра... не раньше. У меня есть предчувствие...

   - Какое?

   - Я, вам скажу потом. Он меня любит... Эти слова заключают в себе все... В них все подразумевается... все... все... А между тем у меня на губах тысячи вопросов... о нем, и все-таки до завтра я буду молчать... потому что завтра, по счастливой случайности... завтра для меня... святая годовщина... До завтра мне придется ждать целый век. Но я могу ждать... Посмотрите! - и она знаком подозвала графа поближе к индийскому Бахусу. - Не правда ли, как он похож? - спросила молодая девушка.

   - В самом деле! - воскликнул господин де Монброн. - Это даже странно!

   - Странно? - улыбаясь, с нежной гордостью возразила Адриенна. - Странно, что герой, полубог, идеал красоты похож на Джальму?

   - Как вы, однако, его любите! - сказал граф, глубоко тронутый и почти ослепленный выражением счастья, сиявшего на лице Адриенны.

   - И как я должна была страдать, не правда ли? - сказала она после, минутного молчания.

   - А если бы я не пришел сюда сегодня, решившись действовать наудачу, что бы тогда случилось?

   - Не знаю... Быть может, я умерла бы... потому что ранена... здесь... насмерть, - и Адриенна положила руку на сердце. - Но то, что могло стать смертью... стало теперь жизнью...

   - Это было бы нечто ужасное! - сказал граф с дрожью в голосе. - Подобная страсть... при вашей гордости...

   - Да, я горда, но не самонадеянна... Узнав о его любви к другой... узнав, что впечатление, произведенное на него нашей первой встречей, изгладилось так скоро... я отказалась от всякой надежды... не отрекаясь от своей любви! Вместо того чтобы гнать воспоминания о нем, я окружила себя всем, что могло о нем напомнить. За недостатком счастья бывает горькое наслаждение страдать от того, кого любишь.

   - Мне понятна теперь ваша индийская библиотека.

   Адриенна, не отвечая на слова, подошла к столу, взяла одну из новых книг и, подавая ее господину де Монброну, сказала с выражением небесной радости и счастья:

   - Я не могу отрекаться. Я горда... Вот возьмите... прочтите это вслух. Я недаром говорю, что могу ждать до завтра!

   И кончиком своего прелестного пальца она указала графу на то, что следовало прочитать. Затем она забилась в уголок кушетки и в глубоком внимании, склонившись вперед и опираясь подбородком на руки, скрещенные на подушке, с обожанием устремив глаза на индийского Бахуса, стоявшего против нее, приготовилась слушать чтение, предаваясь страстному созерцанию Божества.

   Граф с удивлением смотрел на Адриенну, пока та не сказала самым ласковым голосом:

   - Только медленнее, умоляю вас.

   Господин де Монброн начал читать указанный ему отрывок из дневника путешественника по Индии.

   - "Когда я находился в Бомбее в 1829 году, в английском обществе только и говорили про одного молодого героя, сына..."

   Граф затруднился разобрать варварское имя отца Джальмы, и Адриенна подсказала ему своим нежным голосом:

   - Сына Хаджи-Синга...

   - Какая память! - заметил с улыбкой граф и продолжал:

   - "...молодого героя, сына Хаджи-Синга, раджи Мунди. После далекой и кровавой горной экспедиции против него полковник Дрэк вернулся в полном восторге от сына Хаджи-Синга, по имени Джальма. Едва выйдя из отроческого возраста, молодой принц выказал чудеса рыцарской храбрости во время беспощадной войны, проявив такое благородство, что его отцу дали прозвище "Отец Великодушного".

   - Трогательный обычай! - сказал граф. - Награждать отца, прославляя его в сыне... Как это возвышенно!.. Но какая странная случайность, что вам попалась именно эта книга. Тут есть чем воспламенить самый холодный ум.

   - О! Вы увидите, что будет дальше... Вы увидите! - воскликнула Адриенна.

   Граф продолжал:

   - "Полковник Дрэк, один из самых лучших и храбрых английских офицеров, сказал вчера при мне, что он был тяжело ранен в битве и после отчаянного сопротивления попал в плен к принцу Джальме, который и препроводил его в лагерь, расположенный в деревне..."

   Тут граф снова запнулся перед столь же трудным именем, как и в первый раз, и прямо сказал Адриенне:

   - Ну, от этого я уж совсем отказываюсь...

   - А что может быть легче! - возразила Адриенна и произнесла довольно, впрочем, приятное имя:

   - В деревне Схумсхабад...

   - Вот непогрешимый мнемонический способ усваивания географических имен! - сказал граф и продолжал:

   - "По прибытии в лагерь полковник Дрэк пользовался самым трогательным гостеприимством принца Джальмы, окружившего его сыновними заботами. При этом полковник ознакомился с некоторыми фактами, в результате которых его удивление и восхищение молодым принцем дошли до апогея. Вот два случая, о которых он рассказывал при мне:

   В одном из сражений Джальму сопровождал маленький индус, лет двенадцати, служивший у него чем-то вроде пажа или верхового оруженосца и нежно любимый молодым принцем. Мать боготворила этого ребенка и, отпуская его на войну, поручила принцу Джальме, прибавив с достойным древности стоицизмом: "Пусть он будет твоим братом". - "Он будет мне братом", - отвечал Джальма. Среди кровавого бегства ребенок был серьезно ранен, а лошадь под ним убита. С опасностью для жизни, в суете поспешного отступления принц возвратился за мальчиком, положил его впереди себя на седло и поскакал... Их преследовали... выстрел попал в коня, но они смогли еще доскакать до джунглей, где лошадь пала. Ребенок не мог идти. Джальма взял его на руки и спрятался в чаще. Англичане тщетно искали в джунглях, обе жертвы ускользнули. После суток опасных блужданий, неимоверных тревог и трудностей принц, продолжая нести мальчика со сломанной ногой, достиг своего лагеря и произнес совершенно просто: "Я обещал его матери быть ему братом и поступил, как брат".

   - Это великолепно! - воскликнул граф.

   - Читайте дальше... О! Читайте! - просила Адриенна, отирая с глаз слезы и не сводя восторженного взгляда с барельефа.

   Граф продолжал:

   - "В другой раз принц Джальма на заре отправился в лес в сопровождении двух черных рабов за выводком только что родившихся тигрят. Логовище было найдено. Тигр и его самка еще не возвращались с охоты. Один из рабов забрался через узкое отверстие в берлогу. Другой, вместе с принцем, занялся устройством ловушки для тигра и его самки. Со стороны отверстия пещера располагалась почти отвесно. Принц ловко влез на вершину, чтобы помочь прикрепить срубленное для западни дерево. Но внезапно раздался страшный рев, появилась самка и одним ударом лапы раскроила череп рабу, укреплявшему дерево внизу; оно упало и легло поперек входа в пещеру, мешая самке проникнуть в нее и загораживая в то же время выход негру, который спешил выбраться оттуда с маленькими тигрятами.

   Двадцатью футами выше, на каменной площадке, принц, лежа на животе, видел это ужасное зрелище. Тигрица, разъяренная ревом своих детенышей, грызла руки негра, который, стоя в пещере, старался удержать ствол дерева, являвшийся его единственной защитой, и испускал жалобные крики".

   - Какой ужас! - сказал граф.

   - О! Продолжайте. Продолжайте! - с жаром молила Адриенна. - Вы увидите, чего может достичь героизм доброты!

   - "Захватив кинжал в зубы, принц привязал кушак к выступу скалы и, взяв в одну руку секиру, с помощью другой спустился по импровизированной веревке; упав в нескольких шагах от зверя и в тот же миг бросившись на него, он с быстротой молнии нанес тигрице две смертельные раны в ту самую минуту, когда изнемогающий раб готов был выпустить из рук дерево, после чего был бы, конечно, растерзан".

   - И вы еще удивляетесь его сходству с этим полубогом, которому даже мифология не приписывает столь великодушной самоотверженности! - заметила девушка с жаром.

   - Я больше не удивляюсь... я восхищаюсь! - сказал тронутый граф. - От этих благородных поступков мое сердце бьется в восторге, точно мне двадцать лет.

   - И вы увидите, что благородное сердце этого путешественника билось так же, как и ваше, при этих рассказах! - прибавила Адриенна. - Продолжайте же!

   - "Этот поступок молодого принца особенно удивителен, так как, согласно индусскому учению о кастах, жизнь раба не стоит ничего. Таким образом, если сын раджи рисковал своей жизнью ради жизни бедного, ничтожного существа, это проявление героизма, настоящего христианского милосердия, хотя оно и неизвестно в этой стране.

   "Достаточно этих двух случаев, чтобы охарактеризовать человека", - совершенно обоснованно говорил полковник Дрэк. И я заношу имя Джальмы в эту книгу с чувством глубокого уважения и симпатии к молодому человеку, причем мне невольно приходит на ум грустная мысль о судьбе принца в дикой стране, вечно раздираемой войнами. Как ни скромно выражение почтения, оказываемое мною этому характеру, достойному древних героев, но все-таки его имя будет повторяться с горячим энтузиазмом благородными сердцами, сочувствующими всему, что велико и благородно".

   - И сейчас, читая эти простые, трогательные строки, - сказала Адриенна, - я не могла удержаться и поцеловала имя этого путешественника!

   - Да! Он именно таков, каким я его считал! - сказал взволнованный граф, возвращая книгу Адриенне.

   Она встала и с серьезным, трогательным выражением произнесла:

   - Я хотела, чтобы вы узнали, каков он, и поняли... мое обожание. Я сразу, прежде чем ему показаться, во время невольно подслушанного разговора, оценила и мужество, и геройскую доброту... Я знала с того же дня, что он так же великодушен, как и храбр, так же нежен и чувствителен, как смел и решителен... А когда я увидала, как он поразительно красив... как не похож, начиная с благородного выражения лица и кончая одеждой, на все, что я до сих пор видела... когда я заметила произведенное мною на него впечатление... когда я поняла, что мой восторг, может быть, еще более сильный... я сразу почувствовала, что моя жизнь связана этой любовью...

   - Какие же у вас теперь планы?

   - Дивные, радостные, как радостно мое сердце! Узнав о моем счастии... я хочу, чтобы Джальма был ослеплен так же, как и я... Я не могу ведь решиться взглянуть на мое солнце прямо... до завтра я переживу целое столетие. Я думала, что при таком счастии рада буду уединиться, чтобы лучше, уйти в море опьяняющих мечтаний... а между тем нет... какое-то лихорадочное чувство, беспокойное... пылкое, сжигает меня... и я желала бы, чтобы какая-нибудь благодетельная фея коснулась меня своим жезлом и погрузила в сон до завтрашнего дня!

   - Я буду этой благодетельной феей, - сказал, улыбаясь, граф.

   - Вы?

   - Я!

   - Каким образом?

   - А вот судите о могуществе моего жезла. Я хочу вас рассеять от ваших мыслей, превратив часть их из грез в действительность.

   - Объяснитесь, пожалуйста!

   - Кроме того, мой план имеет еще и другое достоинство. Послушайте: вы теперь так счастливы, что все выслушаете... Ваша отвратительная тетка и ее омерзительные друзья распускают слухи, что ваше пребывание у доктора Балейнье...

   - Было вызвано необходимостью, из-за слабости моего рассудка? Я этого ждала!

   - Это нелепо, но, вы знаете, всегда есть люди, готовые поверить всякой нелепости, особенно когда ваше решение жить одной создало вам множество врагов и завистников.

   - Надеюсь на это... Ведь очень лестно прослыть безумной в глазах глупцов!

   - Да... но доказать глупцам, что они глупы, тоже бывает довольно приятно, особенно на глазах всего Парижа. В свете уже начали тревожиться вашим отсутствием. Вы прекратили свои обычные прогулки в коляске; моя племянница давно уже появляется одна в нашей ложе в Итальянской опере... Вы не знаете, как убить время до завтра? Превосходно. Сейчас два часа. В половине четвертого моя племянница будет здесь в коляске. День прекрасен, в Булонском лесу будет масса публики... Вы совершите прекрасную прогулку. Вас все заметят, а свежий воздух и прогулка успокоят вашу горячку счастья... Вечером же я прибегну к магии и перенесу вас в Индию.

   - В Индию?

   - В один из ее диких лесов, где слышен рев льва, пантеры и тигра... Героическое сражение, о котором мы только что читали... будет происходить на наших глазах во всем ужасе реальности...

   - Что это? Шутка, конечно?

   - Нисколько. Я обещаю вам показать настоящих диких зверей, страшных хозяев страны нашего полубога... рыкающих львов... ревущих тигров... Это ведь получше книг?

   - Но, однако... позвольте...

   - Нечего делать... надо открыть вам тайну моего сверхъестественного могущества. Пообедав у моей племянницы после прогулки, мы отправимся на очень интересное представление в театр Порт-Сен-Мартен... Укротитель самых удивительных и действительно диких зверей показывает их среди декораций леса и ведет со львами, тиграми и пантерами ожесточенную борьбу. Весь Париж сбегается на эти представления, и весь Париж увидит вас там прекраснее и очаровательнее, чем когда-либо...

   - Я согласна, согласна, - с детской радостью говорила Адриенна. - Да... вы правы... я буду ощущать особое удовольствие при виде страшных чудовищ, которые напомнят мне тех, с кем геройски сражался мой полубог. Я согласна... потому что первый раз в жизни я хочу, чтобы меня нашли красивой... все на свете... Я согласна... потому что... я...

   Мадемуазель де Кардовилль прервал сначала легкий стук в дверь, а затем появление Флорины, доложившей о приходе Родена.

  

  

  

   Роден вошел. Ему достаточно было быстрого взгляда на Адриенну и господина де Монброна, чтобы понять, что он попал в весьма затруднительное положение. Вид обоих был далеко не успокоительный.

   Граф, Как мы уже говорили, довольно резко выказывал свою антипатию, не раз подкрепляя ее поединком; немудрено, что при виде Родена черты его приняли резкое и вызывающее выражение. Опираясь на камин и продолжая говорить с Адриенной, он презрительно через плечо взглянул на иезуита, не отвечая на глубокий поклон.

   Адриенна, напротив, с изумлением заметила, что появление Родена не вызвало в ней ни гнева, ни ненависти. Яркое пламя, горевшее в ее сердце, очистило его от всякого мстительного чувства. Напротив, взглянув на себя и бросив гордый любящий взгляд на индийского Бахуса, она улыбнулась при мысли о том, отчего бы двум таким созданиям, как они, молодым, красивым, любящим и свободным, бояться грязного старикашку с его отвратительной физиономией, приближавшегося змеинообразными движениями. Словом, вместо гнева или отвращения при виде Родена молодую девушку вдруг охватил порыв насмешливой веселости, и ее глаза, блестевшие счастьем, загорелись теперь огнем лукавства и иронии.

   Роден чувствовал себя скверно. Люди такого сорта предпочитают врагов, вспыльчивых в гневе, врагам насмешливым. С первыми они справляются или бросаясь перед ними на колени, плача, стеная, стуча себя в грудь, или, наоборот, являются вполне вооруженными, готовыми бороться, и обращаются с ними вызывающе. Но ядовитая насмешка сразу лишает их самообладания. Так было и с Роденом. Находясь между Адриенной де Кардовилль и господином де Монброном, он понял, что ему, как говорят, придется провести дурные четверть часа.

   Открыл огонь граф. Повернув голову через плечо к Родену, он произнес:

   - Ага... вот и вы... добродетельный муж!

   - Пожалуйте, месье, пожалуйте, - с насмешливой улыбкой сказала Адриенна. - Я должна вам принести тысячу благодарностей, вам, жемчужине друзей, образцу философов... отъявленному врагу лжи и обмана...

   - Я от вас готов принять все, дорогая мадемуазель, даже незаслуженные похвалы, - попытался улыбнуться иезуит, показав свои отвратительные желтые и сломанные зубы. - Но не могу ли я узнать, в чем дело?.. За что меня хвалят?

   - За вашу необыкновенную проницательность... - сказала Адриенна.

   - А я не могу не восхищаться вашей правдивостью; это слишком редкая добродетель, - заметил граф.

   - Моя проницательность, дорогая мадемуазель? В чем же? - холодно спросил Роден. - Моя правдивость, ваше сиятельство? В чем же?

   - Как в чем? - сказала Адриенна. - Вы проникли в тайну, тщательно оберегаемую и окруженную бесчисленными запретами, - словом, вы ухитрились прочитать то, что скрывалось в глубине женского сердца...

   - Я, дорогая мадемуазель?

   - Да, вы... И радуйтесь: ваша проницательность принесла самые счастливые последствия...

   - А ваша правдивость наделала чудес... - прибавил граф.

   - Сердцу радостно, если, сделал добро даже бессознательно, - сказал Роден, держась настороже и искоса поглядывая на графа и Адриенну. - Но не могу ли я узнать, за что меня хвалят?

   - Благодарность заставляет меня открыть вам это, - лукаво заметила Адриенна. - Вы открыли и сообщили принцу Джальме, что я страстно люблю... кого-то... Как же не славить вашу проницательность... Ведь это правда!

   - Вы открыли и сообщили мадемуазель Адриенне, что принц Джальма любит страстно... кого-то, - сказал граф. - И как же не хвалить вашу правдивость... Ведь это истина!

   Роден стоял пораженный и молчал.

   - Тот, кого я страстно люблю, - сказала Адриенна, - это принц.

   - Особа, которую принц страстно любит, - продолжал граф, - это мадемуазель Адриенна.

   Эти столь важные и беспокоящие открытия, сделанные одно за другим, потрясли Родена. Он оставался нем, молчалив и с испугом думал о дальнейшем.

   - Понятна вам теперь наша благодарность? - все более и более насмешливым тоном говорила Адриенна. - В силу вашей проницательности, в силу трогательного участия, с каким вы к нам относитесь, мы оба, принц и я, узнали о наших взаимных чувствах.

   Хладнокровие мало-помалу стало возвращаться к иезуиту, и его кажущееся спокойствие стало страшно раздражать господина де Монброна. Если бы не присутствие Адриенны, он бы дал другой оборот этим шуткам.

   - Здесь какая-то ошибка, - сказал Роден, - во всем, что вам угодно было мне сообщить. Я в жизни своей ни слова не сказал о том, конечно, весьма почтенном и достойном чувстве, какое вы можете питать к принцу.

   - Конечно! - возразила Адриенна. - Вы были столь сдержанны в своей деликатности, что, говоря мне о глубокой любви принца... довели вашу скромность до утверждения, что он любит столь страстно не меня... а другую.

   - Точно так же, как и принца, вероятно, под влиянием той же заботливости, вы уверили в страстной любви мадемуазель де Кардовилль к... другому.

   - Ваше сиятельство, - сухо заметил Роден. - Я думал, что мне не нужно будет говорить вам, что я не особенно охотно вмешиваюсь в любовные интриги.

   - Полноте... это излишняя скромность или излишнее самоуважение, - дерзко заметил граф. - Полноте, в ваших собственных интересах не делайте столь неосторожных шагов!.. Что если вас поймают на слове?.. Если об этом станут распространяться?.. Будьте поосторожнее относительно ваших маленьких проказ, каких у вас в запасе, верно, немало.

   - Есть одно занятие, - начал Роден столь же вызывающим тоном, как и граф де Монброн, - которому мне приходится обучаться с большим трудом сегодня. Я говорю о неприятном занятии быть вашим собеседником!

   - Ага, милейший! - продолжал граф с презрением. - Вы, должно быть, еще не знали, что есть разные способы казнить нахалов и лицемеров.

   - Граф! - с упреком проговорила Адриенна.

   Роден продолжал совершенно хладнокровно:

   - Я не знаю только одного: во-первых, в чем заключается мужество?.. В том, чтобы угрожать и называть наглым лицемером смиренного старого человека, вроде меня, а во-вторых...

   - Господин Роден, - прервал его граф. - Во-первых, смиренный старичок, вроде вас, творящий зло, прикрываясь старостью, которую он позорит, является и трусом и злодеем; он заслуживает, значит, двойного наказания. Во-вторых, что касается возраста, то я не знаю, преклоняются ли с почтением охотники перед сединой волков, а жандармы седыми волосами негодяев. Как вы об этом думаете?

   Роден, продолжая оставаться невозмутимым, только вскинул вялые веки и змеиными, холодными глазами бросил на графа взор быстрый и острый, как стрела. Затем веки снова прикрыли безжизненный взгляд этого человека с мертвенным лицом.

   - Не будучи, к счастью, ни старым волком, ни тем более старым негодяем, - продолжал невозмутимо Роден, - я не интересуюсь нисколько с вашего позволения, граф, привычками охотников и жандармов. Что же касается упреков, какие мне делают, я отвечаю на это очень просто: я не употребляю слова "оправдываться", так как не оправдываюсь никогда.

   - Поистине так! - сказал граф.

   - Никогда, - холодно продолжал иезуит. - Мои поступки свидетельствуют об этом... Итак, я отвечу просто, что, видя глубокое, сильное, почти страшное впечатление, которое произвела мадемуазель де Кардовилль на принца, я...

   - Пусть эти слова, убеждающие меня в любви принца, - прервала его Адриенна с чарующей улыбкой, - искупят все зло, которое вы хотели мне сделать. Зрелище нашего близкого счастья... да будет вашим единственным наказанием!

   - Позвольте, дорогая мадемуазель, может быть, как я уже имел честь заметить графу, я не нуждаюсь ни в прощении, ни в наказании. Будущее оправдает мои поступки. Да, я должен был сказать принцу, что вы любите другого, а вам, что он любит не вас, но все это единственно в ваших же интересах. Быть может, моя привязанность к вам ввела меня в заблуждение... я ведь не непогрешим... Но, дорогая мадемуазель, мне кажется, что хоть за старые заслуги я вправе удивляться такому к себе отношению. Это не жалоба. Я не оправдываюсь никогда, но и никогда не жалуюсь.

   - Да, это нечто геройское, милейший, - сказал граф. - Каково! Вы не изволите ни жаловаться, ни оправдываться в совершенном вами зле!

   - Я сделал зло? - и Роден уставился на графа. - Что, мы играем в загадки?

   - А разве не зло, месье, - с негодованием воскликнул граф, - что благодаря вашей лжи принц пришел в такое страшное отчаяние, что дважды покушался на свою жизнь? А то заблуждение, в какое вы ввели своей ложью мадемуазель Адриенну и которое могло бы иметь самые ужасные последствия без моего решительного вмешательства? Это разве не зло?

   - А не сделаете ли вы мне честь, ваше сиятельство, указать, какую выгоду я мог бы извлечь из этого отчаяния и заблуждения, если даже допустить, что я в них виновен?

   - Вероятно, немалую выгоду! - резко отвечал граф. - И тем более опасную, что она хорошо скрыта! Я вижу, вы один из тех, кто находит в чужом несчастье и удовольствие и пользу.

   - Вы преувеличиваете, граф: мне довольно и барышей! - иронически поклонился Роден.

   - Ваше бесстыдное хладнокровие меня не обманет! все это слишком серьезно, - продолжал граф. - Трудно предположить, чтобы подобные коварные плутни были делом одного человека. Кто знает, не результат ли это ненависти княгини де Сен-Дизье к племяннице?

   Адриенна с глубоким вниманием следила за этим спором. Вдруг она вздрогнула, осененная внезапным открытием. После минутного молчания она с кротким и ясным спокойствием, без малейшей горечи, без гнева сказала Родену:

   - Говорят, месье, что счастливая любовь совершает чудеса. Право... я готова этому верить, потому что после нескольких минут раздумья, вспомнив о некоторых обстоятельствах, я начинаю совсем с иной точки зрения видеть ваши поступки.

   - В чем же заключается ваша новая точка зрения, мадемуазель?

   - Вы ее поймете, если позволите вам напомнить некоторые факты. Горбунья мне была глубоко предана и дала много доказательств своей привязанности. Ее ум стоил ее благородного сердца, но к вам она чувствовала непреодолимое недоверие. И Горбунья таинственно исчезает, и не вы виноваты, что я не поверила ее гнусной измене. Граф де Монброн ко мне отечески привязан и, должна признаться, недолюбливает вас. Вы старались поселить между нами недоверие. Наконец, принц Джальма глубоко привязывается ко мне, и вы употребляете самые коварные средства, чтобы убить в нем эту любовь. С какой целью вы так поступаете? Не знаю... но, несомненно, цель эта враждебна мне.

   - Мне кажется, мадемуазель, - строго заметил Роден, - что незнание дополняется и забвением оказанных услуг.

   - Я не могу отрицать того, что вы меня освободили из больницы господина Балейнье, - но ведь несколькими днями позже меня бы несомненно освободил тот же граф.

   - Конечно, дорогое дитя, - сказал граф. - Быть может, он хотел приписать себе в заслугу то, что несомненно было бы вам оказано вашими истинными друзьями!

   - Вы тонули, я вас спас; что же, вы испытываете благодарность? Ничего подобного, - с горечью сказал Роден, - потому что всякий другой прохожий тоже спас бы вас.

   - Сравнение не совсем верное, - возразила, улыбаясь, Адриенна. - Больница не река, и хотя теперь я считаю, что вы способны плавать под водой, т.е. служить и нашим и вашим, но тут ваше искусство плавания было ни при чем. Вы только отворили мне дверь, которая, без сомнения, открылась бы сама позднее.

   - Отлично, дорогая! - сказал граф, громко расхохотавшись над ответом Адриенны.

   - Я знаю, месье, что ваши любезные заботы не ограничились мною. Дочери маршала Симона были приведены вами же, но я думаю, что связи герцога де Линьи помогли бы в хлопотах о дочерях. Вы даже отдали старому солдату императорский крест, бывший для него святыней; конечно, это очень трогательно... Вы, наконец, сорвали маски с аббата д'Эгриньи и с господина Балейнье, но я готова была сама это сделать. Впрочем, все это доказывает, что вы обладаете замечательным умом.

   - Ах, мадемуазель! - смиренно возразил Роден.

   - Находчивым и изворотливым...

   - Ах, мадемуазель!

   - И не моя же вина в том, что вы его выказали в нашей долгой беседе в больнице. Я была им тогда поражена... признаюсь, поражена до глубины души, а теперь похоже, вы озадачены... Но что же делать, месье; трудно скрыть такой ум, как ваш! Однако, так как может случиться, что мы совершенно разными путями, - о! совершенно разными! - прибавила лукаво девушка, - но стремимся к одной цели... (судя по нашей беседе у господина Балейнье), то я хочу, в интересах нашей будущей общности, как вы выразились, дать вам совет и поговорить с вами вполне откровенно.

   Роден слушал мадемуазель де Кардовилль, казалось, вполне бесстрастно. Он держал шляпу под мышкой и, скрестив на жилете руки, вертел большими пальцами. Единственным признаком внутреннего беспокойства, в какое приводили его спокойные речи Адриенны, было только то, что синевато-бледные веки иезуита, лицемерно опущенные, мало-помалу приобретали багровый оттенок благодаря сильному приливу крови к голове. Однако он уверенным голосом отвечал мадемуазель де Кардовилль, низко поклонившись:

   - Хороший совет и искреннее слово всегда превосходны...

   - Видите ли, - начала Адриенна с легким возбуждением. - Счастливая любовь придает человеку такую проницательность... такую энергию... такое мужество, что он бравирует опасностью... открывает засады... смеется в лицо ненависти. Поверьте, божественное пламя, которым горят любящие сердца, достаточно сильно, чтобы осветить любой мрак... указать на все западни... Знаете... в Индии... извините мою маленькую слабость: я очень люблю говорить об Индии... - прибавила девушка с тонкой и лукавой грацией, - итак, в Индии путешественники, чтобы обезопасить покой на ночь, разводят большой огонь вокруг ажупы (извините за туземное выражение), и, насколько хватает лучезарного ореола, он отгоняет своим ярким пламенем всех нечистых, ядовитых пресмыкающихся, которые боятся света и могут жить только во мраке.

   - До сих пор я не уловил смысла этого сравнения, - сказал Роден, продолжая вертеть пальцами и слегка приподнимая наливавшиеся кровью веки.

   - Я выражусь яснее, - сказала, улыбаясь, Адриенна. - Представьте себе, что последняя услуга, которую вам угодно было оказать мне и принцу Джальме... ведь все ваши поступки объясняются желанием оказать услугу... Это весьма ново и неплохо придумано... нельзя в этом не сознаться...

   - Браво, милое дитя, - сказал граф с радостью. - Казнь будет полной.

   - Ага!.. так это казнь? - сказал Роден по-прежнему бесстрастно.

   - О, нет! - возразила Адриенна с улыбкой. - Это простой разговор между бедной молодой девушкой и старым философом, другом добра! Представим себе, что частые... услуги, которые вы оказываете мне и моим друзьям, внезапно открыли мне глаза. Или, лучше сказать, - серьезно заговорила девушка, - представьте себе, что Господь, одаряющий мать способностью инстинктивно защищать свое дитя, одарил меня вместе со счастьем способностью охранять его... каким-то особенным предчувствием, которое, осветив для меня некоторые факты, до сих пор темные, указало мне на то, что вы не только не друг мне, но самый опасный враг - и мне и моей семье...

   - Итак, от казни мы переходим к предположениям, - заметил Роден, по-прежнему невозмутимый.

   - И от предположений к уверенности, надо в этом сознаться, - с достоинством и спокойной решительностью сказала Адриенна. - Да, теперь я знаю, что была одурачена вами, - и скажу вам без гнева, без злобы, а с сожалением, что грустно видеть, как человек вашего ума, вашего интеллекта унижается до таких интриг и, пуская в ход всякие дьявольские пружины, достигает только того, что делается смешным. Ибо что может быть смешнее человека, похожего на вас, побеждаемого девушкой, у которой и оружием, и защитой, и знанием является только одна любовь! Словом, с сегодняшнего дня я смотрю на вас, как на непримиримого, опасного врага. Я догадываюсь о цели, к какой вы стремитесь, хотя и не угадываю, какими средствами вы думаете ее достичь. Вероятно, такими же, как и раньше... Но, несмотря на все это, я вас не боюсь. Завтра же вся наша семья будет знать об этом, и надеюсь, что ее разумный, деятельный и решительный союз сумеет защитить наши права. Потому что, несомненно, речь идет все о том же громадном наследстве, которое чуть было у нас уже не похитили однажды. Какие отношения существуют между фактами, в которых я вас обвиняю, и корыстной целью, имеющейся в виду, я не знаю... Но вы сами сказали, что мои враги так опасны и хитры, что их происки так неуловимы, что надо ждать всего... предвидеть все: я не забуду ваших уроков... Я обещала быть откровенной... надеюсь, я сдержала обещание?

   - Предполагая, что я ваш враг, эта откровенность по меньшей мере... неосторожна, - заметил бесстрастно Роден. - Но вы обещали мне еще дать совет, дорогая мадемуазель...

   - Совет будет короткий. Не пытайтесь бороться со мной, потому что, видите ли, есть нечто сильнее и вас и ваших сообщников: это женщина, защищающая свое счастье.

   Адриенна произнесла последние слова с такой царственной уверенностью, ее глаза блестели таким откровенным счастьем, что Роден, несмотря на свою невозмутимую наглость, на мгновение встревожился. Но, казалось, он не растерялся и после недолгого молчания произнес с видом презрительного сожаления:

   - Дорогая мадемуазель, вероятно, мы никогда больше не увидимся... Не забудьте только одну вещь, которую я вам повторяю: я никогда не оправдываюсь. Это дело будущего. А пока все-таки остаюсь вашим покорнейшим слугой, - и он поклонился. - Ваше сиятельство, мое глубочайшее почтение.

   И, поклонившись графу еще смиреннее, он вышел из комнаты.

   Только что Роден успел выйти, Адриенна подбежала к письменному столу, написала наскоро несколько слов, запечатала записку и сказала го