Сю Эжен - Агасфер. Том 3

   Эжен Сю

  

  

   Marie Joseph Eugene Sue. Le Juif errant (1845).

   Пер с франц. М., "Пресса", 1993.

   OCR & spellcheck by HarryFan, 24 October 2002

  

  

  

  

   Прошло несколько дней после пожара на фабрике господина Гарди. Следующая сцена происходила на улице Хлодвига, в том доме, где у Родена было убежище, которое он теперь покинул, и где Пышная Роза продолжала без зазрения совести хозяйничать в квартире своего дружка Филемона.

   Было около полудня. Студент все еще отсутствовал, и Роза весело завтракала одна у камина.

   Какой удивительный завтрак, какой необыкновенный огонь, какая странная комната!

   Представьте себе довольно большое помещение в два окна, которое хозяин не счел нужным закрыть занавесками, из-за того, вероятно, что они выходили на пустырь, и нескромные взгляды сюда не проникали Одна часть комнаты служила гардеробной: там висел изящный костюм дебардера, принадлежавший Пышной Розе, рядом с матросской рубашкой Филемона и панталонами из серого холста, пропитанными смолой до такой - тысяча чертей! тысяча акул! тысяча китов! - степени, точно этот неустрашимый моряк совершил на марсе фрегата целое кругосветное плавание. Платье Пышной Розы изящно драпировалось поверх панталон Филемона, выглядывавших из-под юбки. На последней полке небольшого книжного шкафа, покрытого густым слоем пыли, рядом с тремя старыми сапогами (почему три?) и с пустыми бутылками красовался череп, подарок на память об остеологии и дружбе от одного из приятелей Филемона, студента-медика. В виде забавы, обычной и популярной в Латинском квартале, в зубах, необыкновенно белых, черепа торчала прокуренная глиняная трубка. Блестящий череп до половины исчезал под старой шапкой, ухарски надвинутой набекрень и украшенной цветами и выгоревшими лентами. Когда Филемон бывал пьян, он подолгу глядел на него и разражался дифирамбическими монологами на тему философского сближения смерти с безумными радостями жизни. На стенах были прибиты две или три гипсовые маски с более или менее отбитыми носами и подбородками - воспоминание о временном увлечении Филемона френологией. Из этих терпеливых и основательных занятий он извлек суровое заключение: "Ввиду необыкновенного развития у меня шишки долгов, я вынужден подчиниться роковой особенности организма, при которой кредитор является для меня жизненной необходимостью!" На камине красовались в полной неприкосновенности и во всем своем торжественном величии парадный кубок Филемона - приз за гребную гонку, чайник с отбитым носиком и чернильница из черного дерева, отверстие которой затянулось густой зеленой плесенью.

   Время от времени тишина прерывалась воркованием голубей, которых Роза милосердно приютила в кабинете Филемона.

   Зябкая, как перепелка, Роза сидела в углу у камина и как, бы расцветала под живительным теплом солнца, заливавшим ее своими золотыми лучами. Резвое маленькое создание придумало себе самый необыкновенный костюм, который, впрочем, как нельзя выгоднее подчеркивал цветущую свежесть ее семнадцати лет, пикантного и очаровательного личика, обрамленного прелестными белокурыми волосами, тщательно расчесанными и приглаженными с утра. Прямо на рубашку Роза вместо капота надела красную вязаную фуфайку Филемона, составлявшую часть костюма гребца; открытый и отложной ворот позволял видеть белизну полотняного белья девушки, ее шею, верхнюю часть округлой груди и плечи с ямочками; атласная кожа этих сокровищ была столь плотной и гладкой, что красная рубашка, казалось, отливала на коже розоватым оттенком. Свежие и пухлые руки гризетки до половины выходили из широких засученных рукавов, а хорошенькие ножки, положенные одна на другую, позволяли видеть туго натянутый белый чулок и крошечные туфли на каблуках. На осиной талии молодой девушки рубашка была перетянута черным шелковым галстуком над бедрами, достойными священного восторга современного Фидия, и это придавало костюму Пышной Розы подчеркнутую соблазнительность и оригинальную грацию.

   Мы уже говорили, что огонь в камине поддерживался весьма странным топливом... Пусть читатель судит сам: дерзкая расточительница, не имея дров, экономно отапливала себя сапожными колодками Филемона, которые обладали замечательными горючими свойствами и теперь горели ярким пламенем.

   Мы назвали завтрак девушки удивительным: на маленьком столике стоял небольшой фарфоровый таз, в котором еще недавно Роза умывала свое свежее личико в столь же свежей воде; теперь этот таз превратился в салатник, и Роза доставала из него кончиками пальцев - надо уж в этом сознаться - большие зеленые листья салата, немилосердно политые крепким уксусом; хорошо еще, что белые зубы, беспощадно их грызшие, были покрыты такой блестящей эмалью, которая не боялась никакой порчи. Вместо напитка стоял стакан воды со смородиновым сиропом, а мешала в нем Роза деревянной ложечкой для горчицы. Наконец, закуску заменяла дюжина оливок, помещавшихся в синей стеклянной коробочке для перстней, стоившей не дороже двадцати пяти су, а на десерт приготовлены орехи, которые Роза собиралась печь в камине при помощи лопатки на огне Филемоновых колодок. Истинным чудом, доказывавшим всю силу молодости и здоровья, было то, что, питаясь такой дикой и необыкновенной пищей, Пышная Роза сохранила дивный цвет лица, которому она была обязана своим прозвищем.

   Молодая девушка, покончив с салатом, принялась за оливки, когда в дверь, запертую из скромности на замок, тихо постучали.

   - Кто там? - спросила Пышная Роза.

   - Друг... старый друг... из старой гвардии! - отвечал звонкий и веселый голос. - Вы запираетесь?

   - А!.. Это вы, Нини-Мельница?

   - Я самый... милейшая питомица... Отпирайте немедленно... дело спешное!

   - Как бы не так!.. В том виде, в каком я теперь!.. Вот бы славно было!

   - Конечно, славно было бы именно в том виде, в каком вы есть... о самый розовый из всех розовых бутонов, которыми амур украсил свой колчан!..

   - Идите лучше, пузатый апостол, проповедовать пост и воздержание в вашей газете! - сказала Роза, вешая на место красную фуфайку Филемона.

   - А мы долго так будем в назидание соседям переговариваться через дверь? - сказал Нини-Мельница. - Подумайте, что я должен вам передать весьма важные вещи... сногсшибательные новости...

   - Дайте же мне хоть платье надеть, толстый приставала!

   - Если это для того, чтобы пощадить мое целомудрие, то не преувеличивайте мою чувствительность... Я не щепетилен... Я вас восприму такой, как вы есть.

   - И подумать только, что подобное чудовище - любимец всех святош! - говорила Роза, отпирая дверь и в то же время застегивая лиф на своей талии нимфы.

   - Ага! Вернулась, наконец, в свою голубятню, перелетная птичка? - начал Нини, скрестив на груди руки и с комичной важностью оглядывая Розу с головы до ног. - Ну-с... откуда прилетели? Три дня вас в гнездышке не было, голубка-путешественница!

   - Правда... Я только вчера вечером вернулась... Значит, вы приходили без меня?

   - Каждый день... да не по одному разу... Я ведь говорю вам, мадемуазель, что должен сообщить вам нечто важное.

   - В самом деле важное? Вот, значит, похохочем!

   - Совсем нет, дело очень серьезное, - сказал Нини-Мельница, усаживаясь. - Но, во-первых, где вы были три дня, пока пропадали из-под супружеского... Филемонова крова?.. Мне необходимо знать это, прежде чем вам рассказывать новости.

   - Не хотите ли оливок? - сказала Роза, принимаясь за них снова.

   - Так вот ваш ответ!.. Понимаю! несчастный Филемон!

   - Никакого тут нет несчастного Филемона, старый вы сплетник. У Клары в доме был покойник... Ну, она и боялась спать одна после похорон.

   - Мне казалось... Клара достаточно ограждена от одиночества!

   - Вот и ошибаетесь, зловредная змея, если я была вынуждена ночевать у бедняжки!

   При этом уверении духовный писатель с самым насмешливым и недоверчивым видом начал что-то насвистывать.

   - И выдумать такое... что я изменяю Филемону! - воскликнула Роза, щелкая орехи с видом оскорбленной добродетели.

   - Я не говорю, что вы ему изменяли... а так немножко... наставили маленький рожок... такой розовый... пышный...

   - Говорят же вам толком, что я не по своей охоте там пропадала... Напротив... ведь в это время исчезла моя бедняжка Сефиза!

   - Да, мне матушка Арсена сообщила, что Королева Вакханок в отъезде... Однако все-таки дело тут темное: я вам говорю о Филемоне, а вы мне отвечаете о Сефизе...

   - Пусть меня съест черная пантера, которую показывают в театре Порт-Сен-Мартен, если я говорю неправду! Кстати, малютка Нини-Мельница, вы должны заказать два кресла и сводить меня туда. Говорят, что эти дикие звери просто прелесть!

   - Да вы, душа моя, спятили, наверное!

   - Это почему?

   - Если я и направляю вашу юность в качестве веселого дедушки среди более или менее "бурных тюльпанов", это еще туда-сюда... мне нечего бояться там встречи с моими набожными хозяевами. Но вести вас на такое постное зрелище, где показывают зверей и где очень легко встретить церковников!.. Благодарю вас... хорош я буду с вами под ручку!

   - Наденьте бутафорский нос да Каблуки повыше, - никто вас и не узнает!

   - Полно... Теперь речь идет не о бутафорском носе, а о том, что я должен вам сообщить, если вы подтвердите, что у вас не завелось никакой маленькой интрижки.

   - Клянусь! - торжественно вымолвила Роза, протягивая левую руку, тогда как правой отправляла в рот орех.

   Потом, обратив внимание на оттопырившиеся карманы пальто своего собеседника, молодая девушка воскликнула:

   - Господи, какие у вас карманы!.. Чего вы туда наложили!

   - Там есть нечто, касающееся вас! - торжественно произнес Дюмулен.

   - Меня?

   - Пышная Роза, - важным тоном заговорил Нини-Мельница. - Желали бы вы иметь свой экипаж? Желали бы вы занимать хорошенькую квартирку вместо этой отвратительной дыры? Хотели бы вы быть одетой, как герцогиня?

   - Опять глупости... Перестаньте дурачиться и ешьте оливки... а то я последние доем...

   Нини-Мельница, не отвечая на приглашение молодой девушки, достал из кармана футляр и, вынув из него очень красивый браслет, начал вертеть им перед глазами молодой гризетки.

   - Ах, какой прелестный браслет! - всплеснула она от восторга руками. - Зеленая змейка, кусающая себя за хвост! Эмблема моей любви к Филемону!

   - Оставьте в покое вашего Филемона... Это мне мешает! - сказал Нини-Мельница, застегивая на руке Розы браслет, чему она вовсе не противилась, заливаясь громким смехом.

   - Понимаю... пузатый апостол, - говорила она. - Вам поручено купить браслет, и вы хотите оценить эффект? Прелестная вещица, можете быть спокойны!

   - Пышная Роза! - продолжал Нини-Мельница. - Хотите вы или нет иметь лакеев, ложу в опере и тысячу франков в месяц на туалеты?

   - Заладили одно и то же! - отвечала девушка, любуясь блеском браслета и в то же время щелкая орехи. - И как вам не надоест?.. Хоть бы новенькое что-нибудь придумали!..

   Нини-Мельница опять полез в карман, вытащил оттуда длинную хорошенькую цепочку и молча надел ее на шею Пышной Розе.

   - Ах, какая прелесть! - воскликнула девушка. - Ну; знаете, если все это вы выбирали сами, Нини, это доказывает, что вы не лишены вкуса. Но согласитесь, я очень добра, если позволяю вам превращать себя в выставку ваших драгоценностей!

   - Пышная Роза! - все торжественнее и торжественнее продолжал Дюмулен. - Все эти безделушки ничто в сравнении с тем, что вас ожидает, если вы будете слушаться советов вашего старого друга.

   Роза с удивлением посмотрела на Нини-Мельницу.

   - Послушайте, - сказала она. - Что это значит в самом деле? О каких советах вы толкуете?

   Дюмулен, не отвечая ни слова, снова запустил руку в свой неистощимый карман и вытащил на этот раз тщательно запакованный сверток; осторожно развернув его, он накинул прямо на плечи молодой девушки роскошную черную кружевную мантилью.

   - Какое великолепие! - восклицала с удивлением, но вполне бескорыстно малышка Пышная Роза. - Какой рисунок! Какая вышивка!.. Ничего подобного я сроду не видала! Да что у вас, лавка, что ли, в кармане? Откуда у вас столько чудных вещей?

   Затем, залившись смехом, так что ее хорошенькое лицо даже покраснело, гризетка прибавила:

   - Понимаю!.. Догадалась! это свадебная корзинка для госпожи де-ла-Сент-Коломб! Поздравляю... все выбрано со вкусом!

   - А где я добыл бы денег на эти чудеса? - сказал Дюмулен. - Ясно вам говорят, что все это ваше, если вы захотите меня слушаться!

   - Как? - с изумлением спросила Роза. - Все это не шутка... Вы говорите серьезно?

   - Совершенно серьезно.

   - И предложение жить, как знатная барыня...

   - Эти вещи - только задаток более серьезных предложений.

   - И вы, Ними... вы, бедняга, делаете мне такие предложения от имени другого?

   - Позвольте минутку! - воскликнул с забавной скромностью духовный писатель. - Вы должны слишком хорошо знать, чти я не способен предложить вам что-нибудь сомнительное и нечестное. Я слишком уважаю свою дорогую питомицу и себя... Не говорю, что я доставил бы огорчение и Филемону, который поручил мне быть на страже вашей добродетели!

   - Тогда, Нини-Мельница, - с еще большим изумлением проговорила Роза, - я уж ровно ничего понять не могу, честное слово.

   - А дело очень просто... Я...

   - Ага, понимаю... - прервала его молодая девушка. - Какой-нибудь господин предлагает мне через вас свою руку, сердце и еще кое-что в придачу!.. Что же было не сказать мне это сразу?

   - Сватовство? Как бы не так! - отвечал Дюмулен, пожимая плечами.

   - Значит, речь идет не о свадьбе? - с удвоенным удивлением продолжала Роза.

   - Нет.

   - А ваши предложения вполне честны, толстый апостол?

   - Как нельзя более честны.

   Дюмулен говорил правду.

   - И мне не надо будет изменять Филемону?

   - Не надо.

   - И не надо хранить кому-либо верность?

   - Абсолютно.

   Роза явно растерялась. Затем продолжила:

   - Надеюсь, что вы не принимаете меня совсем за дуру?.. Довольно шутить!.. Могу ли я поверить, что мне предлагают жить как герцогине... ради моих прекрасных глаз?.. Если мне будет позволено так выразиться, - скромничая, заметила плутовка.

   - Ну, это-то вам будет позволено!

   - Но, однако, должна же я буду за все это чем-нибудь платить? - допрашивала все более и более заинтригованная девушка.

   - Решительно ничем.

   - Ничем?

   - Ни-ни.

   - Ни вот столько?

   - Ни вот столько.

   И Нини прикусил кончик ногтя.

   - Что же я должна буду делать?

   - Наряжаться, веселиться, нежиться, кататься в карете... Как видите, не трудно... да еще доброе дело сделаете!

   - Живя герцогиней?

   - Ну, да. Однако не спрашивайте меня больше... Я ничего не могу сказать... А лучше решайтесь скорее... тем более что силой вас держать не будут. Попробуйте... Понравится так жить - хорошо, а нет - так вернетесь под кров Филемона!.

   - Пожалуй...

   - Попробуйте... Риска никакого нет.

   - Положим, что так. Только я никак не могу этому поверить... а потом не знаю, должна ли я...

   В это время Нини-Мельница подошел к окну, отворил его и сказал подбежавшей Розе:

   - Поглядите-ка... у ворот...

   - Какая хорошенькая коляска! Как в ней, должно быть, приятно сидеть!

   - Эта коляска ваша. Она вас ждет.

   - Как ждет? - воскликнула девушка. - Я должна, значит, решиться сейчас?

   - Или никогда.

   - Сегодня?

   - Сию минуту.

   - Куда же вы меня повезете?

   - А откуда я знаю!

   - Вы не знаете?

   - Не знаю... - Дюмулен снова говорил правду. - Но кучер знает.

   - Сознайтесь, Нини... что это все довольно забавно.

   - Я думаю!.. Если не было бы забавно, так не было бы и веселья!

   - Правда!

   - Значит, вы согласны. Отлично. Очень рад и за вас и за себя.

   - За себя?

   - Ну, да... Вы мне оказываете большую услугу!

   - Каким образом?

   - Не все ли равно? Но я ваш должник!

   - Что верно, то верно.

   - Ну, что же?.. Едем?

   - А что в самом деле... Не съедят же меня там! - решительно произнесла Пышная Роза.

   И она, припрыгивая, достала розовую, как ее щеки, шляпку-биби, подошла к треснутому зеркалу и кокетливо надела ее немножко набок, на светлые бандо своих волос; оставляя открытой белую шею и затылок, где начинались шелковистые корни густого шиньона, шляпка придавала ее хорошенькому лицу если и не слишком вольное, то, во всяком случае, резвое выражение.

   - Плащ! - приказала она Дюмулену, который, заручившись ее согласием, чувствовал, что у него гора свалилась с плеч.

   - Фи, какая гадость - плащ! - проговорил, он, доставая из последнего оттопыренного кармана большую кашемировую шаль и набрасывая ее на плечи девушки.

   - Кашемир!!! - воскликнула с восторгом Роза, краснея от неожиданной радости. - Решено! - с геройской отвагой прибавила она. - Иду на риск!

   И она легко сбежала с лестницы, сопровождаемая Дюмуленом.

   Торговка углем и зеленью стояла у дверей своей лавочки.

   - Здравствуйте, мадемуазель! Раненько сегодня поднялись... - сказала она.

   - Да, матушка Арсена. Вот мой ключ.

   - Хорошо, мадемуазель.

   - Ах, что я вспомнила! - воскликнула Роза.

   И, отведя в сторону Дюмулена, шепнула:

   - А как же Филемон?

   - Филемон?

   - Ну, да! Если он вернется?

   - Эх, черт! - воскликнул Нини, почесывая за ухом.

   - Что же сказать Филемону, если он вернется и не застанет меня? Долго ли меня там продержат?

   - Я думаю, три-четыре месяца.

   - Не дольше?

   - Не думаю.

   - Ну, так ладно.

   И, вернувшись к матушке Арсене, Роза, не долго думая, заявила:

   - Матушка Арсена, если Филемон вернется... скажите, что я ушла по делу...

   - Хорошо.

   - Да чтобы он не забыл кормить моих голубей, которые у него в кабинете.

   - Хорошо.

   - А пока прощайте.

   - Прощайте, мадемуазель.

   Махровая Роза победоносно уселась в коляску с Нини-Мельницей.

   Когда коляска выехала с улицы Хлодвига, Жак Дюмулен произнес про себя:

   - Черт меня возьми, если я понимаю, что из этого выйдет! Но я свою глупость исправил, а на остальное наплевать!

  

  

  

   Следующая сцена происходила вскоре после похищения Пышной Розы Нини-Мельницей.

   Мадемуазель де Кардовилль мечтала в своем кабинете, обитом зеленой шелковой материей, с громадным книжным шкафом из черного дерева, украшенным бронзовыми кариатидами. По некоторым признакам можно было судить, что девушка искала развлечения от серьезных и тяжких забот в занятиях искусством. Рядом с открытым фортепьяно стояла арфа, возле нее - пюпитр для нот, дальше на столе среди ящиков с пастелью и акварелью валялось несколько листов веленевой бумаги с набросками ярких тонов. Большинство рисунков представляло виды азиатских стран, пронизанные пламенем южного солнца. Верная своей фантазии одеваться дома самым живописным образом, Адриенна была похожа сегодня на один из гордых портретов Веласкеса с его благородными, строгими фигурами... Платье Адриенны было из черного муара с пышной юбкой; рукава лифа с очень длинной талией, с прорезями, подбитыми розовым шелком, были отделаны стеклярусом. Испанский кружевной воротничок, туго накрахмаленный, доходил до подбородка и подхватывался на шее розовой лентой. Манишка слегка колыхалась, обрисовывая изящные контуры корсажа из розового шелка со стеклярусной сеткой и спускаясь мысом до самого пояса. Это черное платье с пышными и блестящими складками, оживленное розовым цветом и стеклярусом, находилось в неописуемой гармонии с ослепительной белизной Адриенны и золотыми волнами ее дивных волос, шелковистые длинные локоны которых падали ей на грудь. Молодая девушка полулежала на кушетке, обитой зеленым шелком и стоявшей около камина. Легкий трельяж из золоченой бронзы, полукруглый, футов пяти высоты, обвитый цветущими Лианами (прекрасными passiflores quadrangulatae, посаженными в жардиньерке черного дерева, служившей основанием для трельяжа), окружал кушетку зелеными ширмами с ярко-красными, с наружной стороны, и зелеными матовыми - с внутренней листьями, похожими на яркую эмаль тех фарфоровых цветов, которые присылает нам Саксония. Сладостный и легкий запах, смесь фиалки и жасмина, разливался от венчиков этих замечательных passiflores.

   Вокруг Адриенны были разбросаны в громадном количестве книги, и, странное дело, все они были новые и, видимо, только что разрезанные (Адриенна приобрела их всего два-три дня тому назад). Одни из них валялись на круглом столике и на кушетке, а другие, среди которых было особенно много громадных атласов с гравюрами, лежали на великолепном куньем ковре, расстилавшемся у ножек кушетки. Еще более странным было то, что все эти книги разных форматов и авторов касались одного и того же предмета.

   Поза Адриенны говорила о грустном упадке духа. Легкая синева под черными ресницами, полузакрывавшими глаза, придавала им выражение глубокой грусти. Много Причин вызывало эту грусть. Между прочим, и исчезновение Горбуньи. Не вполне доверяя коварным намекам Родена, который хотел дать понять, что молодая работница не смела остаться в доме из страха, что он сорвет с нее маску, Адриенна все-таки не могла подумать без болезненного содрогания сердца, что эта девушка, в которую она так верила, убежала из-под ее почти сестриного крова, не оставив ей ни слова благодарности. Конечно, ей не показали тех строк, какие написала бедняжка своей благодетельнице перед уходом. Адриенне передали только о 500 франках, найденных в письменном столе Горбуньи; это необъяснимое обстоятельство зародило в голове мадемуазель де Кардовилль самые жестокие подозрения. Она начала уже испытывать тяжкие последствия недоверия ко всем и ко всему, недоверия, которое было внушено ей Роденом. Впрочем, теперь это недоверие и скрытность особенно усилились под влиянием того, что в первый раз в жизни Адриенны, чуждой до сих пор обмана, завелась тайна... тайна, являвшаяся одновременно и радостью, и стыдом, и мученьем. Полулежа, бледная, утомленная и задумчивая, девушка рассеянно перелистывала одну из только что приобретенных книг. Вдруг она с изумлением вскрикнула, руки ее, державшие книгу, задрожали, и она принялась со страстным вниманием и с жадным любопытством читать, что там было написано. Вскоре глаза мадемуазель де Кардовилль загорелись восторженным огнем, улыбка стала обаятельно-нежной, и, казалось, Адриенна разом была и очарована, и счастлива, и горда... Но после того как она перевернула последнюю страницу и прочитала последние строки, выражение ее лица снова изменилось, и на нем появились признаки горя и разочарования. Затем она опять перевернула листы и начала перечитывать то, что доставило ей столь сладкое упоение. Но на этот раз она читала с рассчитанной медлительностью; казалось, она по складам разбирала каждую строчку, каждое слово. Иногда она прерывала чтение и, словно погрузившись в глубокую задумчивость, разбирала все то, что сейчас читала с набожной и нежной любовью. Дойдя до того места в книге, которое растрогало ее почти до слез, молодая девушка поспешно начала искать на обложке имя автора. Несколько минут она смотрела на него с глубокой благодарностью и вдруг, в неудержимом порыве, прижала к своим пунцовым губам страницу, где оно было напечатано. Перечитывая вновь и вновь поразивший ее отрывок и забыв, вероятно, слова за одухотворявшим их смыслом, она задумалась так глубоко, что книга выскользнула у нее из рук и упала на ковер...

   Во время мечтательного раздумья глаза молодой девушки были прикованы, сперва совершенно машинально, к великолепному барельефу, стоявшему на мольберте черного дерева около окна. Эта великолепная бронза, отлитая недавно с древнего образца, представляла триумф индийского Бахуса. Быть может, никогда даже греческое искусство не поднималось до такого совершенства.

   Молодой победитель, полуприкрытый львиной шкурой, позволявшей любоваться юной и чарующей чистотой форм, сиял божественной прелестью. Стоя в колеснице, влекомой тиграми, он с кротким и в то же время гордым видом одной рукой опирался на тирс, а другой в величественном спокойствии управлял своей дикой упряжкой... В этом редком сочетании грации, силы и лучезарного спокойствия можно было узнать героя победоносных битв с людьми и лесными зверями. Благодаря рыжеватым тонам бронзы свет, падая сбоку на почти круглую скульптуру, особенно хорошо выделял фигуру молодого бога, блестевшую при таком освещении точно золотая статуя на темном фоне остальной части бронзового барельефа.

   Когда Адриенна взглянула в первый раз на редкое сочетание божественных совершенств, черты ее были задумчивы и спокойны. Но это созерцание, чисто машинальное сначала, становилось постепенно все более сознательным и внимательным; внезапно молодая девушка поднялась со своего ложа и медленно приблизилась к барельефу, точно уступая непобедимому влечению замеченного ею на барельефе необыкновенного сходства с кем-то. Постепенно краска залила лицо и шею Адриенны, и, подойдя еще ближе к барельефу, она, стыдливо оглядевшись, точно из страха быть застигнутой в дурном поступке, попыталась раза два коснуться трепетной рукой, кончиками прелестных пальцев бронзового лика индийского Бахуса.

   Но оба раза ее удержало чувство целомудренного смущения.

   Однако соблазн был слишком силен.

   Она не устояла... и ее пальцы алебастровой белизны, скользнув по бледному золоту божественного лица, остановились уже смелее, на гордом и благородном челе... При этом прикосновении, хотя и очень легком, Адриенна почувствовала точно электрический удар. Она вздрогнула всем телом, глаза ее заволоклись туманом и поднялись к небу, а потом полузакрылись отяжелевшими веками... Голова девушки невольно откинулась, колени подогнулись, пунцовые губы приоткрылись, чтобы выпустить горячее дыхание, а грудь стала порывисто подниматься, как будто жизненная сила молодости заставляла сердце ускоренно биться, а кровь - кипеть в жилах. Пылающее лицо Адриенны, помимо воли, выдало ее восторг, страстный и в то же время робкий, девственный и чувственный, в проявлении которого было что-то невыразимо трогательное.

   Действительно, что может быть трогательнее зрелища еще непроснувшейся души девственницы, целомудренное чело которой загорелось первым огнем тайной страсти?.. Разве Создатель не оживляет тело, как и душу, божественной искрой? Не следует ли славить Его разумом и чувствами, которыми Он отечески наделил Свои создания? Те, кто хочет подавить эти небесные чувства, поступают нечестиво и богохульно и должны были бы, напротив, направлять и согласовывать их божественные порывы.

   Вдруг Адриенна вздрогнула, подняла голову, широко раскрыла глаза, точно пробуждаясь от сна, быстро отступила от барельефа, взволнованно сделала несколько шагов по комнате и провела горячей рукой по челу. Затем она почти упала на кушетку, слезы потекли потоком из ее глаз, горькая скорбь отразилась на лице. Все указывало на страшную борьбу, происходившую в ее душе. Но постепенно слезы иссякли, и за периодом тяжкой подавленности наступила минута сильного гнева, яростного возмущения против себя самой, выразившегося, наконец, в следующих словах, сорвавшихся с губ Адриенны:

   - В первый раз в жизни я чувствую себя слабой и презренной... презренной... совсем презренной...

   Шум отворившейся двери вывел Адриенну из ее мрачного раздумья. Вошла Жоржетта и спросила свою госпожу, может ли она принять графа де Монброна.

   Мадемуазель де Кардовилль, слишком хорошо воспитанная, чтобы выказать при прислуге неудовольствие, вызванное непрошеным визитом в неудобное время, спросила только:

   - А вы сказали, что я дома?

   - Да, мадемуазель.

   - Тогда просите графа.

   Хотя теперешний приход господина де Монброна был весьма некстати, мы должны заметить, что Адриенна чувствовала к этому человеку почти дочернюю привязанность и глубокое уважение, однако очень часто не сходилась с ним во мнениях. Когда мадемуазель де Кардовилль была в ударе, между ними завязывались самые оживленные и безумно веселые споры, причем графу, несмотря на его опытность, насмешливое и скептическое красноречие, редкое знание людей и вещей, словом, несмотря на его лукавую тонкость светского человека, приходилось сдаваться и весело признавать свое поражение. Чтобы составить себе представление о разногласиях между Адриенной и графом, нужно указать, что он, прежде чем сделаться ее сообщником, постоянно выступал против (правда, из других побуждений, чем княгиня де Сен-Дизье) ее решения жить отдельно, потакая которому и приписывая ему высокую цель Роден приобрел влияние над молодой девушкой.

   Графу было в это время лет шестьдесят с лишним. Это был один из самых блестящих людей времен Директории, Консульства и Империи. Его расточительность, остроумные словечки, дерзкие выходки, дуэли, любовные похождения и карточные проигрыши составляли предмет тогдашних светских пересудов. Что касается его характера, сердца и манер, достаточно упомянуть, что он сохранил верную дружбу со всеми своими прежними возлюбленными. В настоящее время он оставался очень крупным и очень искусным игроком. У него была наружность большого барина, с тонким, решительным и насмешливым выражением лица. Манеры графа убедительно доказывали, что он из самого изысканного общества, с легким оттенком вызывающей дерзости, когда он обращался к людям, которых не любил. Господин де Монброн был высокого роста, юношески строен, с открытым лбом, с лысиной, впрочем, остатки седых волос были коротко острижены, а седоватые баки обрамляли продолговатое лицо с орлиным носом, проницательными голубыми глазами и с прекрасными еще зубами.

   - Граф де Монброн! - доложила Жоржетта, отворяя дверь.

   Граф вошел и с отеческой фамильярностью поцеловал руку Адриенны.

   - Ну, - сказал он себе мысленно, - постараемся узнать истину, чтобы избежать большого, быть может, несчастья.

  

  

  

   Мадемуазель де Кардовилль, не желая, чтобы волновавшие ее чувства были кому-либо известны, приняла посетителя с принужденной оживленностью. Граф, стесняясь, со своей стороны, несмотря на светские привычки, начать разговор прямо с того, что его интересовало, решился, попросту говоря, прощупать почву, прежде чем приступить к серьезному разговору.

   Посмотрев на молодую девушку молча, он покачал головой и с сожалением промолвил:

   - Милое дитя, я огорчен...

   - Сердечное огорчение, дорогой граф, или проигрыш в кости? - улыбаясь, спросила Адриенна.

   - Сердечное огорчение!.. - сказал господин де Монброн.

   - Как? Неужели для такого умного игрока удар женщин важнее... чем удар игральной кости?

   - У меня сердечное огорчение... и виной его вы, дорогое дитя.

   - Вы, право, заставляете меня гордиться, - продолжала, улыбаясь, молодая девушка.

   - Напрасно. Причина моего сердечного огорчения, скажу вам прямо, ваша невнимательность к своей красоте... Вы так побледнели, у вас такое утомленное лицо, вы так грустны вот уже несколько дней... что я боюсь, нет ли у вас какого-нибудь горя.

   - Вы так проницательны, милейший друг, что вам разрешается иной раз и ошибиться. Как раз это с вами сегодня и случилось. Я не грустна... никакого горя у меня, нет, и, не осуждайте мою горделивую дерзость, я никогда не была так красива, как сегодня.

   - Помилуйте... скромнее не скажешь! А кто вам сказал эту неправду? Верно, женщина?

   - Нет... сердце... и оно сказало правду! - с легким волнением возразила Адриенна, а затем прибавила: - Поймите, если сумеете...

   - Не подразумеваете ли вы под этим, что вы гордитесь исказившимися чертами, потому что гордитесь вызвавшими это изменение страданиями вашего сердца? - сказал граф, внимательно наблюдая за Адриенной. - Значит, я все-таки был прав... Вы страдаете... Я на этом настаиваю, - прибавил он с чувством, - потому что мне тяжело!

   - Успокойтесь. Я совершенно счастлива... как нельзя более быть счастливой... потому что всякую минуту повторяю себе, что я свободна... молода... и свободна...

   - Да, свободны... Свободны истязать себя, как хотите. Свободны быть несчастной!

   - Будет, будет! Это опять наш старый, вечный спор, - сказала Адриенна. - Мне приходится видеть в вас союзника моей тетки и... аббата д'Эгриньи.

   - Во мне? Да... мы союзники... Вроде того, как республиканцы - союзники легитимистов: они входят в соглашение для того, чтобы пожрать друг друга потом! Кстати, о вашей отвратительной тетушке. Знаете, говорят, у нее уже несколько дней происходят бурные заседания духовного совета... Настоящий мятеж ряс и митр! Ваша тетушка на верном пути!

   - Почему бы нет? Вы видели, как она добивалась роли богини Разума... А теперь увидим, быть может, что ее причислят и к лику святых! Разве она не прожила уже первую часть жизни св.Магдалины?

   - Как бы зло вы о ней ни говорили, вы всегда останетесь у нее в долгу, моя дорогая... Однако... хотя и по совершенно иным мотивам, я думал так же, как и она, относительно вашей прихоти жить отдельно...

   - Знаю, знаю...

   - Да... и именно из желания видеть вас еще более свободной, чем вы теперь... я посоветовал бы вам... просто-напросто...

   - Выйти замуж?..

   - Конечно! И вы были бы свободны, как ветер; только вместо мадемуазель де Кардовилль звались бы иначе... госпожа такая-то... вот и все... Мы подыскали бы вам прекрасного мужа... способного отвечать... за вашу независимость...

   - А кто бы отвечал за этого смешного супруга? Кто бы решился носить имя, покрытое насмешками и презрением? Неужели я? - сказала Адриенна, слегка оживляясь. - Нет, нет, милейший граф, худо или хорошо, а я одна ответчица за свои поступки; пусть худое или хорошее мнение касается только той, которая сама заслужила его своим поведением. Покрыть позором чужое имя для меня так же невозможно, как и носить такое, которое не было бы окружено уважением и почетом. А так как отвечать можно только за себя... то я и буду носить свое собственное имя.

   - Право, только у вас могут быть такие идеи!

   - Почему же? - отвечала, смеясь, Адриенна. - Неужели потому, что мне представляется совершенно отвратительным, когда прелестная девушка вдруг исчезает в каком-то уродливом, эгоистичном человеке, становясь, как говорят вполне серьезно, половиной этого безобразного существа... при всей своей красоте и миловидности... как будто свежая, очаровательная роза может быть когда-нибудь половиной отвратительного репейника? Сознайтесь, граф, что есть что-то ужасное в этом супружеском метемпсихозе... - с хохотом прибавила девушка.

   Притворная лихорадочная веселость Адриенны так грустно противоречила бледности исказившихся черт ее лица, так ясно было, что ей хочется забыться от тяжелого горя а этом притворном смехе, что господин де Монброн был тронут и опечален. Но, стараясь скрыть свое волнение, он взял в руки одну из свежеразрезанных книг, которыми была окружена мадемуазель де Кардовилль. Бросив рассеянный взгляд на книгу, граф, стараясь скрыть грустное впечатление, произведенное на него неестественным смехом собеседницы, продолжал:

   - Ну, послушайте... милая, безумная головка: представим себе еще одну глупость... Представим, что мне двадцать лет и вы оказали мне честь выйти за меня замуж... Ведь вас тогда стали бы звать, я думаю, графиней де Монброн, не так ли?

   - Быть может...

   - Как - быть может? Будучи моей женой, вы не носили бы моего имени?

   - Дорогой граф, - заметила Адриенна, улыбаясь, - не будем дальше развивать гипотезу, которая может возбудить во мне только... сожаления!

   В это время граф сделал неожиданное движение и удивленно взглянул на мадемуазель де Кардовилль. Дело в том, что, продолжая разговор с Адриенной, он машинально перебирал лежавшие возле нее книги и проглядывал их названия. Это были "Новейшая история Индии", "Путешествие в Индию", "Письма об Индии". Дальше шло все то же, к удивлению господина де Монброна: "Прогулка по Индии", "Воспоминания об Индостане". Подобная индийская подборка так поразила графа, что он не мог скрыть изумления от мадемуазель де Кардовилль.

   Адриенна, совеем забыв о присутствии выдающихся ее сочинений и теперь, уступая движению невольной досады, слегка покраснела. Но твердый и решительный характер девушки взял верх, и она, глядя в лицо господина де Монброна, спросила напрямик:

   - Ну, что же... милый граф... Чему вы удивились?

   Вместо того, чтобы отвечать на этот прямой вопрос, собеседник углубился, казалось, в собственные думы и, не сводя глаз с Адриенны, шептал про себя:

   - Нет... нет... это невозможно... а впрочем...

   - Быть может, с моей стороны нескромно... присутствовать при вашем монологе, милый граф? - спросила мадемуазель де Кардовилль.

   - Простите, милое дитя, но я так удивлен тем, что вижу...

   - Что же такого вы видите?

   - Следы столь живого... столь большого и... нового интереса ко всему, что касается Индии, - сказал граф медленно и подчеркивая слова, причем он не сводил проницательного взгляда с Адриенны.

   - Ну и что же? - храбро отвечала она.

   - Ну, вот, я и стараюсь найти причину такой внезапной страсти.

   - Страсти к географии? - прервала его Адриенна. - Вы находите, быть может, эту страсть слишком серьезной для особы моих лет? Но надо же чем-нибудь заполнить свои досуги, а кроме того... Имея кузеном индийского принца, мне захотелось познакомиться с этим благодатным краем, наделившим меня... диким родственником!

   Последние слова были произнесены с такой горечью, что господин де Монброн был поражен и, внимательно наблюдал за Адриенной, сказал:

   - Мне кажется, вы говорите о принце... с какой-то досадой!